Текст книги "Сачлы (Книга 1)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Осторожнее выбирайте выражения, товарищ председатель, – невозмутимо сказал Тель-Аскер. – И по советским законам я имею право на отдых, на выходной день.

– Нет, ты, молокосос, не имеешь права на отдых! – гневно заявил Субханвердизаде. – Ты еще ничего не сделал для мировой революции, для социализма!.. А как собрание, так выскакиваешь на трибуну: "Критика! Самокритика!.."

– Конечно, я никогда не откажусь от права на критику, – Аскер дернул плечами. – А работать – работаю честно. Станция на отличном счету. Ни одной аварии за год! Ну – молодой... Пока молодой, а стану старым, как и вы!

Гашема так и затрясло.

– Ты бы вот у кого поучился смирению и вежливости! – Он ткнул пальцем на скорчившегося немощным комочком Кесу. – Да перейдут все болезни и недуги его на твое сердце, мальчишка!.. Он ценит хлеб-соль, он благодарен за попечение старшим товарищам. А ты, сопляк, превратился в подлипалу, виляешь хвостом, как собачонка!

Парень побледнел от обиды.

– Перед кем это я вилял хвостом? Извольте ответить, товарищ Субханвердизаде.

– Тебе лучше знать! – Он хотел сказать: "перед Замановым", но счел преждевременным открывать карты. – Во всяком случае, я не видел тебя в моем стане!

– А я и не намерен стать вашим агентом! – упрямо вскинул голову Аскер. Доносчиком!

– Значит, все мои помощники – агенты и доносчики?

– Значит, доносчики! – Тель-Аскер принял вызов, не уклонился от поединка, хотя Кеса то и дело дергал его за штанину.

– Ах, так!.. Объясни же, что ты делаешь в Дашкесанлы? Какой масти щенка потерял?

– Пришел справиться о здоровье Кесы.

– Рассказывай! Пришел выведать у курьера государственного учреждения свежие сплетни. Не ты ли, кстати, переправляешь их "лесным братьям"?

– Нет у меня теперь новостей, – вдруг подал голос Кеса, ворочаясь на паласе. – Да, не отрицаю, раньше были, а теперь нету и не будет никогда!.. Не понимаю, на что вы намекаете.

Субханвердизаде нагнулся, похлопал Кесу по худому плечу и ласково сказал:

– Не волнуйся, друг, вредно тебе волноваться!.. Я захватил для тебя чай, сахар, мясо. Сейчас принесут! – И крикнул в открытую дверь милиционеру: Принеси хурджун! Живее!..

Затем он вытащил из бумажника три сторублевки и небрежно бросил их на палас.

– Это тебе, дружок, на лечение. Государственное пособие! Поправляйся поскорее. Ты нужен райисполкому!

Тель-Аскера до того бесило это ханжество Субханвердизаде, что парень, боясь, что наскандалит, встал и ушел.

– Деньги на саван у меня хранятся в узелке, – сказал тем временем Кеса угрюмым тоном.

На Гашема его открытая неприязнь не подействовала. После той ночи, когда рыдающая от стыда Сачлы выбежала в разорванной кофточке из его комнаты, Гашем всерьез перетрусил и решил любой ценою принудить Кесу к молчанию.

– Поправляйся и возвращайся на службу! – нежно сказал он, подсаживаясь ближе к звонарю. – Глаза мои день и ночь ищут тебя, брат!.. Мне так недостает тебя, верный друг.

– Не могу, не могу, не могу! – выпалил тот плаксиво. – И не жди! Ищи себе нового привратника.

"Ужаленный змеею боится валяющейся в пыли веревки", – Субханвердизаде теперь уверовал в мудрость этой пословицы. – Привратник? Это, значит, Кеса напомнил, как впустил в комнату Гашема Рухсару с чемоданчиком? Так-с, учтем..."

– А откуда у тебя появились деньги, Кеса? – вкрадчиво спросил Субханвердизаде. – Может, недруги мои наградил. тебя? А за что?.. За клевету на твоего благодетеля? Да?.. И ты им уже многое наболтал, собачий сын? Говори! – рявкнул Гашем и поправил на поясе кобуру пистолета.

– Нет, никому не говорил и не скажу. И про Сачлы не скажу, – заверил его Кеса; маленькое его личико молочным пятном белело в сумраке избушки.

Гашем молчал.

– Язык мой окостенел, уши мои глухи, а очи мои слепы, – ' добавил Кеса для пущей убедительности.

– А если придется отвечать шаху?

– И шах не услышит ни слова.

– Ты неподкупный, ты надежный друг! Где я найду еще такого же бескорыстного и стойкого оруженосца? Молю аллаха, чтобы мне довелось завтра увидеть тебя в силе и здравии.

– Спасибо, Гашем-гага.

– Значит, я тебе положил на палас три сотни, – требовательно напомнил Субханвердизаде. – Скажи, а зачем сюда, на край света, явился этот дерзкий, этот нахальный щенок?

– Навестил меня, умирающего. Клянусь!

– И ты ему словом не обмолвился о том вечере, когда... когда мне ставили банки?

– Клянусь богом, нет.

– Наверняка, Кеса?

– Баллах, наверняка. Призываю в свидетели всевышнего на небесах! дрожащим голосом сказал звонарь.

– Не сомневаюсь в твоей чести, Кеса! – торжественно изрек Субханвердизаде и с облегчением перевел дух. – Да, собственно, ничего тогда и не случилось, небрежно добавил он. – Эту плаксивую дуру мои враги научили устроить провокацию. Но ничего, ничегошеньки не получилось: я отпустил ее с миром!.. Да зачем она мне? Сопливая дрянь!.. Но, конечно, мы с тобою, Кеса, обязаны защитить ее – молодой медицинский кадр – от интриг завистников и злодеев. Пусть враги выходят со мною на единоборство, но я не допущу, чтобы бедное юное существо сделалось жертвой их козней. Я сделал девице мудрое внушение, отеческое, проводил до калитки и сказал: "Иди, дочь моя, и плюнь в глаза тем, кто подослал тебя сюда, кто учил тебя фокусам!" И она в знак благодарности поцеловала мне руку, как отцу, как наставнику... Ведь тебя не было в тот час на веранде, Кеса?

– Не было, не было...

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Нанагыз не получала писем от Рухсары и пребывала в отчаянии. Вечерами, уложив малых детей, Нанагыз садилась у стола и часами не спускала заплаканных глаз с портрета Рухсары. И ей казалось, что дочь безмолвно жалуется на какие-то беды, случившиеся с нею. А трудно ли обидеть девушку, беззащитную, как выпавший из гнезда птенец? Мать бессчетное количество раз целовала портрет, как бы желая этим успокоить любимую дочку, надежду и опору семьи. Крупные слезы сбегали по морщинистым щекам Нанагыз. "Радость очей моих!" шептала она.

Мать тушила лампу, ложилась, но долго ворочалась с боку на бок, и сон бежал от нее, и в темноте летучим светящимся облаком перед нею возникала Рухсара, льющая слезы, обиженная, Поруганная.

Наконец под самое утро она засыпала, и учащенное дыхание ее мешалось в тесной комнатке с мерным посапыванием Ситары, Мехпары и самого меньшего Аслана.

Однажды Нанагыз приснился удивительный сон. Открылась бесшумно дверь, и умерший шесть лет назад муж ее Халил ступил в комнату, словно вернулся с промысла. От его брезентовой куртки несло удушливым запахом мазута. Утомленные глаза его ввалились.

– Раздевайся, – сказала Нанагыз и налила в рукомойник воду, принесла мыло и повесила на гвоздик чистое полотенце. Но Халил не сбросил куртку.

– Где Рухсара? – спросил он обеспокоенно.

Пока Нанагыз собиралась ответить, муж молча повернулся и ушел, но не в дверь, а как бы сквозь стену.

Нанагыз хотела бежать за ним, но столкнулась в дверях со смеющейся дочерью. "Ну, с твоими скучными наставлениями покончено, мама!" – дерзко воскликнула дочь, и Нанагыз онемела от ужаса: Рухсара отрезала свои шелковистые косы, а это были не просто косы, а символ целомудрия и скромности...

– Дочь моя! – прорыдала Нанагыз. – Ты же опозорила не только себя, но и престарелую мать свою, и род свой!..

А Рухсара заносчиво смеялась, и танцевала, и прищелкивала пальцами, и надменно сверкала очами, а когда Нанагыз вскочила с постели и простерла к ней трясущиеся худые руки, дочь словно превратилась в туманное облако и исчезла.

Сон был загадочный, странный и изрядно перепугал Нанагыз. "Наверно, с девочкой стряслась какая-нибудь беда!" – убивалась мать заливаясь слезами.

Над Каспием занималась тихая заря. Гасли одна за другой кротко мерцающие звезды, а в раскинувшемся по холмам городе ответно угасали уличные фонари. Ночная мгла медленно рассеивалась. Город постепенно просыпался. Зазвенели пронзительные трамвайные звонки, басовито загудели, завыли гудки промыслов, фабрик, заводов.

И для Нанагыз начался новый тяжелый трудовой день, – ведь она работала, не щадя сил и здоровья, от рассвета до самой полуночи, чтобы прокормить детей.

По морю скользили багровые пятна, и скоро весь Каспий запылал, словно бурнокипящий котел. А черные высокие нефтяные вышки Баилова, Сураханов, Балаханов стояли горделиво, будто дубы в осеннем, сбросившем листву лесу... Если ж оглянуться назад, к городу, то сразу бросятся в глаза многоэтажные строящиеся здания, похожие издали на величественные дворцы. Улицы уже полны прохожих, – все радостно возбуждены, все торопятся на работу...

А сердце одинокой матери тоскливо сжималось. Она и клумбы с алыми и ярко-синими цветами полила, и прибралась на кухне, и приготовила детишкам завтрак, а избавиться от гнетущей печали не смогла. Работа всегда приносила ей усталость и успокоение, а сейчас думы безутешной матери упорно возвращались к тревожному сну... Ведь вот уже больше года, как покойный муж не навещал ее во сне. Почему же нынче Халил пришел и спросил ее о Рухсаре и взгляд его был безнадежно мрачным?.. Страх овладел Нанагыз, она места себе не находила, металась по тесному дворику и ломала руки.

Наконец она решила посоветоваться с мудрым соседом, Гуламом-муаллимом. Учитель еще сладко спал на веранде, за белым пологом.

Нанагыз поздоровалась, разговорилась с его женой, приветливой Пери-баджи.

– Тяжко мне, сестрица, худо! От дочери никаких вестей: ни горьких, ни счастливых... Уж лучше бы написала открыто, если приключилась беда! Все не так страшно! Вот пришла к Гуламу-гардашу, может, он узнает что-либо о Рухсаре? Ай, Пери-баджи, ради создателя, растолкуй, что значит ее молчание? Ведь я потеряла покой, выплакала все глаза. А у меня на руках – сироты. Что ж предпринять теперь? Куда пойти?

Услышав женскую беседу, прерываемую всхлипыванием Нанагыз, хозяин спросил из-за занавески:

– Здравствуй, соседка! Да что там стряслось, баджи?

– Доброе утро, Гулам-гардаш! – И Нанагыз поспешила поделиться с ним горем. – Словно в воду канула моя ненаглядная девочка, Гулам-муаллим...

– Но ведь она и училась, ай, баджи, для того, чтобы поехать на работу в деревню, – заметил хозяин.

– Да разве я против этого? Пусть исполняет свой долг. Уж это как положено! Я ее благословила... Меня пугает, почему от нее нет писем. Может, вы, муаллим, знаете кого-нибудь из тех мест и спросите о Рухсаре? Здорова ли? Почему отреклась от старой матери?.. По правде сказать, сосед, моя Рухсара– сущий ребенок! Девочка, ну девочка!.. Только-только из материнских объятий ступила в жизнь!

Гулам-муаллим был знаком с Таиром Демировым и недавно встретил его в Баку. В разговоре Таир упомянул, что остановился в "Новой Европе", и пригласил к себе приятеля вечерком.

– Да ведь я встречал партийного секретаря того самого района, где служит Рухсара, – сказал учитель.

– Какого секретаря, да перейдут на меня твои недуги?! Где встречал? изумилась Нанагыз.

– Секретаря райкома партии. Таиром его зовут. Таир Демиров! – ответил Гулам.

– Значит, этот Таир самый старший в горах? Гулам-муаллим почесал затылок.

– Ну, если не самый старший, то один из начальников! – подумав, сказал он. – А может, и главный... Во всяком случае, о Рухсаре он осведомлен. Надо пойти в "Новую Европу".

– Куда? Куда? – не поняла Нанагыз.

– В гостиницу, где он остановился.

– А это... удобно? – заколебалась Нанагыз.

– Вполне удобно и благопристойно!

– Да как же она найдет эту "Европу"? – подала голос жена учителя.

Гулам-гардаш написал на клочке бумаги крупными буквами: "Новая Европа", "Таир Демиров".

– Вот покажешь в городе любому милиционеру или прохожему, они покажут, как попасть в гостиницу, – он протянул записку Нанагыз.

– Да сохранит аллах твоего единственного сына, ай, братец! – горячо поблагодарила Нанагыз.

Пока мать была у соседей, детишки встали, умылись и самостоятельно, некогда Нанагыз было опекать их, – накрыли стоявший в тени развесистого инжирового дерева выгоревший под палящими солнечными лучами столик старенькой, но белоснежной скатеркой, принесли в тарелках сыр, хлеб, обрызганные, с капельками воды, кисти винограда. Утром солнце не проникало сквозь густую листву, – было прохладно, привольно.

В это время во дворике появился седоусый почтальон с молодцеватой солдатской выправкой, показал письмо.

– От Рухсары! – взвизгнули Ситара и Мехпара и наперегонки бросились к почтальону.

– А мама где? – спросил старик, вручая им послание.

– Не знаем! Проснулись, а ее уже нету.

Вздохнув над сиротской долей, почтальон ушел, аккуратно прикрыв калитку.

Когда радостно возбужденная Нанагыз вернулась домой, то увидела, что девочки и так и сяк вертят конверт, рассматривают его со всех сторон, но вскрыть не решаются.

– Мама, мама, письмо!.. Письмо Нанагыз Алиевой!..

– Читайте, девочки, – попросила мать и поскорее села на скамейку в ожидании любых новостей – и хороших, и скверных.

Мехпара осторожно раскрыла конверт, а Ситара заглянула в конец письма, на подпись.

– Это от Ризвана-гардаша!

– Ну и слава богу, что от Ризвана, ну, читайте скорее! Читать вслух стала Ситара: она была старшеклассницей. "Здравствуй, тетя! Скоро приеду в отпуск. Я очень беспокоюсь. Писем от Вас за последние недели нет. Посылаю Вам по почте сто пятьдесят рублей. Сообщите мне о получении де нег. Я давно уже не имею писем от Рухсары. Не заболела л она? А может, адрес ее изменился? На всякий случай посылаю: Вам письмо для Рухсары, пожалуйста, перешлите! Напишите, где она работает, как себя чувствует?.."

– А вот и еще письмо, – сказала Мехпара, показав матери узенький конвертик. – Что-то в нем твердое. Карточка Ризвана, наверно! :

Нанагыз очень хотелось посмотреть фотографию Ризвана, – она относилась к нему с доверием и любовью. Но это своеволие обидело бы Рухсару, и мать скрепя сердце воздержалась, лишь потрогала письмо.

– Девочки, немедленно садитесь, пишите сестре письмо, – велела она.

Мехпара принесла чернильницу, бумагу, перо, Ситара с важным видом дело-то поручено какое ответственное! – приготовилась писать под диктовку Нанагыз.

"Как бы размолвка не случилась между Ризваном и Рухсарой", – с тревогой подумала Нанагыз и, откашлявшись, начала прерывающимся от волнения голосом:

– Пиши, доченька, так... "Ты каждую ночь мне снишься, любимая Рухсара! И то плачешь, то смеешься! Я вижу таинственные сны, беспокоюсь о тебе, не знаю, как ты живешь, как работаешь... Твою маленькую карточку я увеличила, поставила портрет на стол и не спускаю с него глаз! Как только соберу деньги, приеду к тебе, дочь моя дорогая!.."

Мать погладила по голове жмущегося к ней Аслана, подумала и добавила:

– Пиши... "Если б не малые дети, никогда бы, не пустила тебя одну в деревню!"

– Еще чего писать? – спросила деловым тоном Ситара, от усердия высунув кончик язычка.

– Пиши... "Мы все потеряли покой. Знай, что нам ничего не нужно, кроме маленькой весточки от тебя!"

Аслан приподнялся на цыпочки и, пыхтя, потребовал:

– Напиши: приезжай, Рухсара, скорее домой!

Высушив мелким, чисто просеянным песком написанные синими чернилами строки, Ситара уже хотела запечатать конверт, как вдруг мать остановила ее.

– Пиши... "А если тронешь косы свои, то я отрекаюсь от тебя и не считаю себя твоей матерью!"

Ситара начертала и это суровое предостережение.

Улица ослепила и оглушила Нанагыз блеском только что политого из змеевидных шлангов асфальта, гулом и звоном стремительно проносившихся трамваев, лязгом копыт лошадей, грохотом телег. Под высокими широковетвистыми деревьями гуляли красивые женщины в нарядных светлых платьях и развязные мужчины в цветных, с короткими рукавами рубашках; они беспечно шутили, смеялись, и не было им никакого дела до удрученной переживаниями матери. Остановившись у столба с часами, Нанагыз вынула из кармана бумажку с адресом Демирова, позвала стоявшего поблизости милиционера:

– Ай, сынок, да благословит тебя всевышний здоровьем, посмотри-ка, что тут написал Гулам-муаллим?

Милиционер внимательно прочитал записку и сказал, что надо ехать трамваем.

– Нет, нет, вагон меня еще куда-нибудь завезет, – испугалась Нанагыз, пешком пойду. Спокойнее! – Дело ваше, – пожал плечами милиционер. – Тогда спускайтесь к морю мимо памятника поэту Сабиру, там и спросите, где "Новая Европа". Поняли?

Нанагыз не совсем поняла такой ответ, но боязливо кивнула, подобрала рукою подол шуршащего платья и засеменила по круто бегущей к набережной улице.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

У гостиницы "Новая Европа" по сравнению с соседними зданиями был нарядный вид: она самовлюбленно сияла зеркальными стеклами широких окон, гордилась высотою, мраморной отделкой подъезда, ковровыми дорожками на лестнице, звуками веселой музыки, вылетавшей из ресторана... Чистильщики, старательно орудуя щетками, доводили ботинки и сапоги постояльцев до слепящего блеска. Швейцар в форменной ливрее с золотыми галунами стоял у дверей, как капитан на корабельном мостике. Служащие с солидной осанкой проходили по вестибюлю с какими-то бумагами в руках. Портье принимал от нетерпеливо переминавшихся в очереди командированных паспорта и деньги. Словом, здесь кипела такая чуждая Нанагыз, такая непонятная ей жизнь, что тетушка вовсе растерялась.

У высокого, во всю стену, трюмо стояла в окружении кудрявых черноволосых девочек статная женщина со следами былой красоты на исхудалом лице, – это была Лейла, жена Субханвер-дизаде. Узнав от знакомых о приезде в Баку Таира Демирова, она решила встретиться с ним, рассказать о коварстве Гашема, попросить совета...

"Вы работаете вместе, в одном районе, – так собиралась сказать она Демирову. – Гашем – член партии, вы – секретарь райкома партии... Я хочу, чтобы вы спросили у него самого, подобает ли человеку, называющему себя коммунистом, бросать на произвол судьбы детей?"

Девочки томились от скуки, не понимали, зачем их сюда привели: Назира, прильнув к материнским коленям, хныкала, просилась на руки, старшие ее сестры Тэнзила и Наила то утешали ее, то бранили.

В этот момент в гостинице появилась Нанагыз с бумажкой в руке. Заметив Лейлу, она протянула ей записку.

– Баджи, да благословит аллах счастьем твоих детей, туда ли я пришла, куда мне надо?

– Да, Таир Демиров остановился здесь, – сказала Лейла с доброй улыбкой. Я тоже его дожидаюсь. У меня к нему дело.

– А когда он придет?

– Да он здесь, наверху, но не могу же я пойти к мужчине.

Лейла опасалась грязной клеветы, к которой мог прибегнуть, чтобы расправиться с нею, Субханвердизаде: вот услышит, что была в номере у Демирова, и распустит слух, что она посещает мужчин в гостинице... От такого изверга всего можно ждать!

– Какой же он мужчина? Он – партийный секретарь! – наивно сказала Нанагыз. – И ты же, баджи, с девочками!.. Ну, как хочешь, а я пойду к нему.

Стоя, Таир Демиров медленными глотками, как густое вино, тянул остывший темно-коричневый чай. Настроение у него было отвратительное. С первого же дня работы в районе он столкнулся с рядом странных, нетерпимых явлений, о которых не мог ранее предполагать. И вот проходили дни, недели, а планы Демирова не осуществлялись. Он хотел добиться хозяйственного укрепления горных колхозов, навести порядок в кооперативе, он понимал, что нужно строить в горах дорогу, бездорожье на руку лишь бандитам, деревенским кулакам. И вот оказалось, что мечтать об этом, произносить речи об этом несравненно легче, чем проложить хоть километр пути, чем построить хоть один мост через ущелье. И он с горечью замечал, что время уходит на какие-то пустяки, на мелкую суету.

"Лопнула покрышка грузовика, и потому товар в горные селения доставить невозможно", – гласило заявление Нейматуллаева. А через несколько дней выяснилось, что и везти-то в отдаленную горную деревню уже нечего, – все товары проданы в районном центре. Пожалуй, из-под полы уступлены приятелям... Приходило письмо, что директор совхоза пристает к дояркам. Даловались, что в сберкассе путают номера облигаций.

На стол секретаря райкома ложились записки: "Товарищ Демиров, протоколы двух заседаний бюро не утверждены и не посланы в Баку", "Товарищ Демиров, прокурор Дагбашев взял себе хромовой кожи из кооператива на три пары сапог", "Товарищ секретарь, в стенгазете колхозной парторганизации допущены грубейшие политические ошибки".

И непрерывные телефонные звонки из районных учреждений, из деревень, из Баку, бесконечные посетители с просьбами то серьезными, то не стоящими внимания.

Лишь в Баку, как бы со стороны, Демиров окинул все это пытливым взглядом, и встревожился, и понял, что при такой "текучке" ничего не добьешься. А кроме того, завязался клубок с Гашемом Субханвердизаде, и Демиров еще не разобрался, куда катится и кого опутывает этот колючий, словно еж, клубок.

"Кто же мешает работать? – напряженно думал Демиров, расхаживая по комнате. – Лесная банда Зюльмата или притаившиеся по углам кулацкие агенты? Или кто-то еще, более хитрый, умный, тщательно замаскированный?.."

И все-таки сильнее всего Демирова заботило отсутствие в районе дорог. Теперь он добился составления проекта строительства основной магистрали, уже представлял, как шоссе прорежет горные складки, как крылато перелетят через бездонные ущелья мосты. Без дороги раскинутые в горах аулы останутся в первобытном состоянии, в каком находились и десятки лет назад, свет культуры их не коснется, люди не вырвутся из-под власти молл и кулачья. Он решил не возвращаться в район, пока не добьется Денег и материальных фондов на постройку шоссе.

– Да, дорога нужна нам, как воздух, как вода! – твердо сказал Демиров.

В это время дверь номера скрипнула, открылась, и вошли, Алеша Гиясэддинов, а впереди него женщина в черной чадре.

– Кто это? – нахмурился Демиров.

– Да вот тетушка спрашивает секретаря райкома, – объяснял Алеша. – Я и привел ее к тебе.

– Чем могу быть полезным? Пожалуйста, тетушка, проходите, садитесь.

Нанагыз опустилась на диван в белом чехле.

Вежливость Демирова подействовала на нее ободряюще. По правив чадру, она сказала;

– Товарищ секретарь райкома, материнское сердце словно птица в клетке... Баллах, мне снятся плохие сны, боюсь, что дочка моя в беде. Сердца несчастных матерей, как видно, созданы исключительно для безмерных страданий! Малые дети – малые горести, большие дети – большие горести. Ведь и у вас, брат мой, есть мать, – значит, вы понимаете меня!

Как раз Демиров еще ничего не понимал, но прерывать Нанагыз не решался, внимательно слушал, обмениваясь то и дело с Алешей удивленным взглядом.

– Мне было тринадцать лет, когда сыграли мою свадьбу, – продолжала, вытирая слезы, Нанагыз. – В Карабахе это было. И мать моя столько плакала на свадьбе, что голос ее до сих пор звучит в моих ушах. Теперь-то я понимаю, почему она плакала!

– Сердце ваше, тетушка, мягче шелка, – заметил Алеша.

– Женщина с жестким сердцем не может быть матерью, – сказала Нанагыз. Через пять месяцев после смерти мужа у меня родился сын... Я – калека и единственной рукою кормлю трех сирот. Как ни трудно, а не позволю им протянуть руку за милостыней! Вот она, моя врагиня, – тетушка показала на чадру, запуталась в колесах, бросила меня под вагон, и я очутилась в больнице.

– То-то вы и не расстаетесь со своей врагиней! – хмыкнул неприязненно Риясэддинов.

Демиров с укоризной покачал головою.

– Что делать, сынок, – виновато вздохнула тетушка. – Конечно, ты прав, но не могу же я, вдова, на старости лет сорвать с себя покрывало чести!.. Привыкла к этой паутине, шагу без нее ступить не могу!.. Это как в деревне мужчина не смеет никуда выйти без посоха, вот так же и я не смею скинуть чадру.

– То – посох, палка! – протянул Алеша, все еще не догадываясь, что же привело сюда эту говорливую и, по-видимому, действительно несчастную женщину.

Увидев в руке ее конверт, он спросил:

– Да где ваша дочка-то? В нашем районе? Это вы ей, что ли, письмо принесли? Как зовут вашу дочь?

Нанагыз не могла ответить сразу на все вопросы.

– Рухсара, – проговорила она тихо.

– Гм... А где работает?

– Откуда мне знать, где она работает, – с искренним изумлением сказала Нанагыз. – Училась она здесь в медицинской школе.

– Понятно, понятно... Вы вот говорите, что ваш муж умер. А где он работал?

– В Балаханах, на буровой. Халил Алиев.

– А-а-а... Да я его знал! – вдруг сказал Алеша и по-новому, с живейшим сочувствием посмотрел на тетушку. – Халил Алиев? Знал, знал... Когда я только что приехал из Казани, от голода бежал... На работу трудно было устроиться. Да что трудно – невозможно!.. По три дня у конторы в очереди безработных стоял. Там-то я и разговорился с вашем мужем, да, да, с Халилом Алиевым, сердечный мужчина, видный, с пышными усами...

Нанагыз мечтательно улыбнулась.

– Вот он и пригласил меня, голодного паренька, в гости. И вы, тетушка, кормили меня в тот вечер кюфтабозбашем. До сих пор помню вкус, аромат! растроганно воскликнул Алеша. – Я уплетал за обе щеки. Вы, наверно, тетушка, осудили меня за жадность.

– Сын мой, как ты мог сказать такое? – Нанагыз обиделась. – Твое здоровье – мое здоровье, здоровье моих детей!

– Спасибо, тетушка, спасибо, – сказал дрогнувшим голосом Алеша. – Да, хорошим, добрым человеком был Халил Алиев. Мы вместе работали на одном промысле в Балаханах. Потом-то я учиться пошел. Значит, Рухсара дочь Халила Алиева? Я буду считать ее своей сестрою.

Нанагыз успокоенно перевела дыхание.

– Да ты ее, сынок, встречал?

– Я, тетушка, всех знаю, всех встречал, со всеми разговаривал, – шутливо засмеялся Гиясэддинов. – У меня должность такая... Дочь ваша здорова, работает в нашей районной больнице. А вот почему она вам не пишет – не знаю, а узнаю поругаю ее за то, что о матери забыла. Сразу же устыдится!

Демиров с интересом вслушивался в их беседу, хотя и порядком досадовал, что его оторвали от работы.

– Значит, передать письмо Рухсаре? Передадим, – заверил просиявшую Нанагыз Алеша. – И она вам тотчас же ответит, и я напишу вам о жизни сестренки.

Нанагыз рассыпалась в благодарностях:

– Аллах да возблагодарит тебя, сынок, за доброту. Теперь я вернусь домой с успокоенным сердцем, и ночные кошмары не станут терзать меня! – Она встала и после минутного колеба-ния добавила: – Вот что, сынок, Рухсара – совсем молоденькая, наивная, ну девочка, это надо понять, девочка... Чтоб не вышло каких там разговоров, сплетен! Ты уж присмотри, пожалуйста. Поручаю ее в небесах аллаху, а на земле тебе, сынок, и вашему партийному секретарю! Тетушка поклонилась вскочившему со Стула и смущенно потупившемуся Демирову.

Они проводил ее до лестницы, заверили, что поручение будет выполнено, пожелали здоровья и всяческого благополучия.

Тут-то тетушка вспомнила о Лейле и сказала Демирову, что его дожидается в вестибюле молодая женщина с тремя детьми.

– Я приглашу ее в номер, – сказал Алеша. Демиров согласился.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Лампа под красным шелковым абажуром бросала золотисто-багровый круг света на стол, углы комнаты тонули во мраке. Субханвердизаде и Дагбашев играли в нарды, но, как видно, игра мало занимала их: на лицах друзей было написано беспокойство.

Стоявший неподалеку Нейматуллаев старался вовсю угодить и председателю, и прокурору: то ловко подавал темный душистый чай, налитый из серебристого "оборчатого" самовара, то хвалил Гашема за удачный ход, взвизгивая от удовольствия, как проказливый мальчик, то наполнял коньяком рюмки... Сам Нейматуллаев считался по праву первым нардистом в районе, "Гои, голубчики, гоп, родненькие! Так, так..." – приговаривал он при каждом ударе. Нейматуллаев обычно проводил за нардами несколько часов ежедневно. Газет он никогда не брал в руки, книг не выносил, – засыпал, едва открывал страницу. Он довольствовался ходячими новостями, сплетнями, слухами.

Ведомости и таблицы, подносимые бухгалтером, Нейматуллаев бегло просматривал, порой придирался к какой-то цифре, велел переделать, а затем ставил внизу одному ему понятную закорючку. Но в районе он слыл опытным кооператором. На жизнь не жаловался. Он гордился красавицей женою, он обращался с кооперативными товарами, как с отцовским добром, он заискивал перед теми, кто занимал и в Баку, и в районе руководящие посты, кто распределял фонды, кто проводил ревизии.

Однако что не меняется на белом свете!.. Даже падишахи лишаются золотых венцов, украшенных драгоценными каменьями тронов и повергаются во прах, затаптываются в пыль ногами своих же верноподданных. Так и Бесират Нейматуллаев за последнее время все чаще жаловался, что у него' покалывает селезенку. Ему казалось, что Алеша Гиясэддинов пристально следит за каждым его шагом, внимательно оценивает поступки и его самого, Бесирата, и сдобной супруги Мелек Манзар-ханум.

– Товарищ Алеша, вы отлично знаете, что у каждого ответственного деятеля есть враги, – говорил Нейматуллаев при встрече с Гиясэддиновым. – Тем более много врагов у честных кооператоров! Почему именно у честных? А потому, что честные "красные купцы" выбрасывают весь товар на прилавок, а не раздают из-под полы приятелям!.. Как говорит моя богоданная супруга Мелек Манзар-ханум, стоит мне, Бесирату, не улыбнуться жене какого-либо ответственного работника, как обрушиваются на мою голову всевозможные поклепы, возводятся самые фантастические небылицы. Как говорит Мелек Манзар-ханум, и дашь плохо, и не дашь – тоже плохо. Кто получил – тот обижается, почему мало получил! Кто не получил – в ярости: почему, дескать, его обошли? Вот и не знаешь, каким пеплом посыпать свою многострадальную голову. Так что вы, товарищ Алеша, если хотите изучить положение в кооперативе, то знакомьтесь не поверхностно, а вникайте поглубже!

Стоя перед Алешей Гиясэддиновым, Бесират каждую минуту чувствовал, что умирает и воскресает вновь, а тот лишь беспечно усмехался и желал "красному купцу" перевыполнения плана.

Но, может, это была хитрая маскировка?

И Нейматуллаев еще пуще прежнего распинался:

– Моя супруга Мелек Манзар-ханум неизменно меня успокаивает: верю всем сердцем в справедливость Алеши, его учреждение – храм правды и чести... И если ты, Бесират, не найдешь защиты в этом храме, – то уж и во всем мире не найдешь, даже обувшись в железные чарыки и взяв в руку железный посох!

Однако Алеша не придавал никакого значения столь частым упоминаниям о доброжелательной и мудрой Мелек...

"Что же получается? – сокрушался Нейматуллаев. – Моя Мелек Манзар-ханум способна расплавить нежным взглядом и камень, и сталь, а вот с Алешей у нее ничего не получается!"

И действительно, с Алешей Ничего не получалось.

Вернувшись домой, Нейматуллаев обычно ничком валился на диван и жаловался:

– Алеша-то хороший, да работает в плохом учреждении! Ах, злодей!.. Ну, как бы догадаться, что он думает, как бы проникнуть ему в душу? Клянусь твоей жизнью, Мелек, он что-то задумал против меня.