Текст книги "Сачлы (Книга 1)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Прихорашиваясь перед трюмо, жена лениво отвечала:

– Сколько раз я твердила тебе, что с такой должности надо уходить самому вовремя!.. Не дожидаться, когда выгонят, а уходить по собственному желанию. И сердито добавляла: – Не могу же я из года в год служить тебе щитом!..

Ничего отрадного не ждал Нейматуллаев и от Демирова. Единственным своим заступником и покровителем он считал, и вполне обоснованно, Гашема Субханвердизаде.

"Вся надежда только на этого названого братца моей Мелек, – размышлял и прикидывал Бесират. – Я готов подавать ему чай, и мне не грех взять метелку, чисто-начисто подмести его квартиру..."

И все-таки тревога одолевала "красного купца", чудилось ему, что Алеша уже пронюхал – о, этот татарчонок, сын татарина! – о домике в нагорной части города, где спрятана шкатулка Мелек Манзар-ханум с завернутыми в вату червонцами.

Пока Бесират предавался то мрачным, то радужным размышлениям о своей участи, Субханвердизаде одержал блистательную победу над прокурором и, с удовольствием крякнув, властно крикнул:

– Чаю-у-у!

Вздрогнув, Нейматуллаев бросился со всех ног выполнять распоряжение своего покровителя. Ополоснув стаканы, он наполнил их ароматным чаем, положил в вазочку варенье.

Однако Субханвердизаде залпом выпил чай, не распознав вкуса, на варенье и внимания не обратил и, нервно потирая руки зашагал по комнате. "Что случилось с Алешей и Демировым? думал он. – Почему они задержались в Баку? А может, напали на мой след?.. Конечно, Алеша так или иначе, а ведет там разговоры о ликвидации банды Зюльмата. А если мне не дожидаться приезда этого татарчонка и самому уничтожить Зюльмата? А?!.."

– Эй, мастер – золотые руки! – гаркнул он, поежившись, словно с гор пахнуло студеным ветром. – Пора бы нам полакомиться свежим сочным шашлыком! Как ты считаешь?

В знак повиновения Нейматуллаев приложил руку к глазам.

– Дело хорошее и вполне своевременное... Но, может, мы пойдем ко мне, в уютный уголок Мелек Манзар-ханум? Там бы и шашлык приготовили, и коньячку бы выпили.

– Нет, – твердо возразил Субханвердизаде. – Сейчас не до этого. Иди и стряпай.

– Не ради меня, но ради Мелек, – прибегнул к крайнему средству Нейматуллаев.

– Невозможно! – отрезал Гашем.

Бесират был вынужден покинуть друзей. "Чего это с ним стряслось? удивился он, выходя на веранду. – Неужели и это колесо покатилось под гору?"

А Субханвердизаде плотно прикрыл за ним дверь. Вернувшись к столу, он неодобрительно осмотрел белое, как листок папиросной бумаги, лицо Дагбашева, негромко свистнул.

– Ну и молодец! Вот так молодец!

– Слушай, Гашем, сердце пошаливает, – жалобно сказал Дагбашев. – Боюсь, что придется ехать в Кисловодск... Субханвердизаде не поверил ни одному его слову.

– Ты мужчина или хмельная распутная девка?

– Эх, Гашем!..

– Ну, что Гашем? – насмешливо скривил сухие серые губы Субханвердизаде.

– А то, Гашем, что шила в мешке не утаишь! – плаксивым тоном сказал прокурор. – Ведь Заманов известный бакинский коммунист, кадровый рабочий-нефтяник. Кровь его дождичком не смоешь, нет! Никогда и ни при каких обстоятельствах смерть Заманова не останется без возмездия. А у этого проклятого татарина уши такие – слышит, как трава растет!

Рассмеявшись, Субханвердизаде взял Дагбашева за дрожащий подбородок.

– Ребенок! Малый ребенок! Сопливый маменькин сынок!

– Кем бы я ни был, Гашем, а сердце чует, что надвигаются страшные события. Я совершенно спать не могу. Я превращаюсь в безумца, вроде твоего "элемента". Ах, если б я поломал ноги тогда в горах и никогда не встречался бы с Зюльматом!

– У тебя женоподобное лицо, – неожиданно заметил Субханвердизаде. Конечно, люди с таким лицом не обладают мужеством. Я не удивлен... Все повадки у тебя, как у нейматуллаевской Мелек.

Но и эта издевка на Дагбашева уже не действовала.

– Если аллах хочет наказать человека, то он прежде всего лишает его разума. Зачем мне надо было соглашаться на такое кровавое злодеяние? Зачем я, дурак, умалишенный, сам себе подписал смертный приговор? Ну зачем?

– Да ты не бойся! Мы так уберем Заманова с дороги, что следов не останется. Пусть со всего света соберут самых хитрых сыщиков, никого и ничего не найдут!.. Что поделаешь, друг, жизнь сурова! – завздыхал он. – Раз начал игру, веди ее до конца. Иначе тебя проглотят живьем.

– Да ты меня уж давно проглотил, – пошутил прокурор.

– Живые или мертвые, а мы заодно! – Субханвердизаде подошел ближе, положил руку на его узкое плечо. – А если отобьешься от стаи, то я отдам тебя на растерзание Зюльмату. Он разрубит твое грешное тело на мелкие кусочки и разбросает их так умело в горах, что никто не узнает, живым или мертвым родила мать на божий свет пьянчужку Дагбека!.. О тебе пойдут по району слухи, что, взяв крупную взятку, ты бежал на Северный Кавказ, к чеченцам. Объявят розыск. Обыщут все горы, все ущелья, а тем временем твои останки сгниют в лисьей норе!..

На веранде загремели тяжелые шаги.

Дагбашев вскочил и закружился по комнате, размахивая руками: ему показалось, что это пожаловали чекисты арестовать его... Вот захлопнулась дверь каземата, звякнул замок, пискнула крыса в грязном углу. О-о-о, страшно!..

– На ваше счастье, было готовое мясо и раскаленные угли, – с умильной улыбкой сказал Нейматуллаев, вплывая в двери. – Кто любит потешить утробу сочным шашлыком, тому сам аллах посылает жирную баранину. Замечательное мясо, замечательное, прямо-таки кишмиш!.. А гранатовый сок приготовила сестрица Мелек.

И Нейматуллаев грохнул на стол полный поднос, прикрытый салфеткой. Он чувствовал себя увереннее, смелее. Отложил в сторону нарды. Достал из кармана две бутылки коньяку.

– Начнем! – воскликнул он. – Пусть вино зальет наши жизненные огорчения и хлопоты. Чего вы ждете, други? Уже за полночь, всюду темно, настало время пиров и любви...

Подняв рюмку, Субханвердизаде в лад ему сказал так же весело:

– За здоровье Дагбашева! За нашего молодца Дагбека! За здоровье той самой девицы, чей стан – кипарис, кудри – амбра, груди – сливки с малиной!

Сердце Дагбашева обливалось кровью от оскорбления.

– За упокой души прокурора! – горько сказал он и, положив голову на край стола, на остро пахнущую пролитым коньяком скатерть, повторил с отчаянием: За упокой души Дагбека!..

Дагбашев то ли уснул, то ли забылся на диване, а Субханвердизаде и Нейматуллаев уписывали за обе щеки шашлык, опрокидывали рюмку за рюмкой.

"Сын труса, трус! – твердил про себя Гашем. – Не миновать тебе руки Зюльмата!"

Внезапно требовательно зазвонил телефон.

Пошатываясь, Субханвердизаде подошел к нему, снял трубку.

– Да? Да, да, это я. Откуда? Из Чайарасы? Заманов?.. Что, что? Умер? Застрелили? Где? В доме Ярмамеда?

Нейматуллаев мигом протрезвел, стряхнул со лба тяжелые капли холодного пота.

– Что случилось, Гашем-гага? – кинулся он к другу. Локтем Субханвердизаде отстранил его и, закусив губу, крикнул в трубку, чтобы его немедленно соединили с ГПУ.

– Балаханов? Нет его? Куда уехал? В нижние селения? По вызову? Вот что, товарищ дежурный, произошло большое несчастье, чайарасинский Ярмамед застрелил в своем доме нашего доблестного Заманова!.. Это открытая кулацкая диверсия! Вы, товарищи чекисты, поставлены охранять жизнь ответственных работников коммунистов, а что получается? Гибнут от руки классовых врагов лучшие люди партии, кристально чистые большевики!.. Ну, с вами поговорим особо. И Алеша тоже ответит, почему он в Баку именно в те дни, когда кулаки начали открытый террор против партийцев. Между прочим, винтовки-то выдал кулаку, сыну кулака, убийце Ярмамеду, именно Алеша!..

Бесират сжал ладонями стынущие виски, бормоча: "Ох, что теперь начнется, что начнется!"

Тем временем Субханвердизаде действовал с присущей ему напористостью и наглостью.

– Начальника милиции Хангельдиева!.. Это Хангельдиев? В твоем районе совершено убийство, а он, видите ли, валяется под боком своей толстой жены... Ишь начальничек! Не слышал? Так слушай, кандидат в арестанты, – угробили Заманова. Вот тебе и "ах"! Седлать всех коней! Да, я тоже еду. Без тебя знаю, что мне делать!

Швырнув трубку, он устало опустился в кресло и простонал, глядя в упор на съежившегося Нейматуллаева:

– Ах, Заманов, Заманов! Он был истинным коммунистом! Ума не приложу, как мы станем отвечать за его смерть перед бакинским пролетариатом.

– Да вы же болели последнее время, Гашем-гага!

– Ай-хай, лучше б мне помереть, а Заманову остаться живым в строю бойцов! – раскачиваясь из стороны в сторону, яростно прокричал Субханвердизаде. – Но этого выдающегося деятеля революции погубила политическая слепота нашего политуправления и в первую очередь Алеши Гиясэддинова! Что?..

Нейматуллаев согласно кивал головой.

– Пусть Таир Демиров ответит партии; зачем он, как иголка -нитку, потащил с собой в Баку Алешу? И это в момент невиданного обострения классовой борьбы! Они оба покинули поле битвы. В сущности, дезертировали!.. Да, да, товарищи, давайте называть факты своими именами... Демиров запутал, как моток ниток, политическое состояние района. Конечно, будь в эти дни на этом месте прежний начальник ГПУ Мамедалиев, то преступление не совершилось бы! Но татарин, сын татарина!.. Джаным, если едешь резвиться в Баку – поезжай, но не тяни за собою хвост. Одно меня удивляет: почему пуля кулака-убийцы миновала предисполкома, самого стойкого и самого принципиального врага кулачества?

Нейматуллаев не знал, рукоплескать ли ему этой блестящей речи или воздержаться...

Вдруг Субханвердизаде перенес прицельный огонь в его сторону.

– А ты чего тут торчишь, бездельник, кутила? Во-о-он! Да по сравнению с преждевременно погибшим Замановым вы все выеденного ореха не стоите! Если б вы все были стойкими; мужественными, то враги не подняли б руку на представителя героического бакинского пролетариата!

– Гашем-гага... – пролепетал Нейматуллаев.

– А вот никакой не гага! Работать нужно, товарищи, а не лакать коньяк, не обжираться шашлыками!

Через минуту "красный купец" вылетел на улицу и быстро зашагал к дому, бормоча в усы различные ругательства.

Выйдя на веранду, Субханвердизаде посмотрел через забор: не привел ли милиционер оседланных коней? Было еще темно, завеса густого непроницаемого мрака скрывала горы, по пустой улице шныряли тощие злые коты.

И в этот миг Гашему почудилось, что по саду идет Сейфулла Заманов, в плоской старенькой кепке, синей рубахе, запыленных сапогах, вот он ближе, ближе... Субханвердизаде не мог оторвать взгляда от Заманова. Он говорил себе: "Это – тень! Мираж! Туман это!.." – но как ни старался, не мог отогнать страшный призрак. А Заманов шел, рассекая ночную темноту, и громко, на весь городок, на весь район, на всю республику с гневом и презрением говорил: "Убийца! Предатель! Подлый замаскированный враг!" Колени Гашема подогнулись, он взвизгнул и вбежал в комнату, захлопнул дверь, трижды повернув ключ.

Метнувшись к дивану, он остервенело стал трясти все еще не пришедшего в себя Дагбашева.

– Мертвец, сын мертвеца! – заорал Субханвердизаде во все горло, уже не страшась, что кто-то его услышит. – Вставай! Надо действовать! Принимайся за следствие, трус!..

– А разве уже?.. – Очнувшемуся Дагбашеву показалось, что к его груди приставили кинжал.

– Да, уже!

– А Гиясэддинов? Балаханов? Ты же их знаешь, гага... Дело-то политическое!

Субханвердизаде сильно, рывком встряхнул его.

– Татарчонок без тебя запутается в горах!.. Да подымись ты, жалкий слизняк! Если нам придется туго, то мы разделаемся и с Алешей и с Балахановым!

У ворот раздались отчетливо прозвучавшие в предутренней тишине голоса:

– Товарищ Гашем, мы готовы!..

– А где запасной ящик с патронами?

– Да ведь у тебя лошадь-то расковалась!

– Иду-у-у! – крикнул Субханвердизаде, снимая со стены винтовку и револьвер, силком заставил Дагбашева натянуть шинель, потушить лампу.

Гашему подвели каурого жеребца.

"Откроешь тайну – сам пропадешь, – думал Дагбашев, с трудом влезая в седло. – Обратишься с тайной в бегство – тоже пропадешь!".

Кавалькада помчалась в горы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

"Дело" Рухсары выбило Алияра из колеи.

Не раз и не два он перечитывал заявление:

"Сообщаем, что секретарь исполкома Абиш по ночам тайно гулял с Рухсарой, она же Сачлы... Да будет вам известно, что во время любовной игры Абиш порвал шелковую кофточку Рухсары. Мы видели эту кофточку своими глазами, но никуда пока не сообщали..."

Вместо подписей стояли какие-то кривые, косые закорючки, – следователь имел все основания сомневаться в их достоверности.

В папке хранилось еще письмо:

"Мы, работники райздравотдела, возмущены поведением Рухсары, пятнающей своим поведением наше чистое имя советского медицинского коллектива! Мы, работники райздравотдела, требуем, чтобы сия недостойная особа была изгнана из рядов медицинских кадров района!.."

– Ох-те-те, перебраться бы в другой район, подальше от греха! – подумал Алияр, сцепив на затылке пальцы.

Наконец по наистрожайшему указанию Дагбашева он вызвал к себе на допрос Рухсару.

Когда в комнату с опущенной головою вошла Рухсара, Алияр сказал, указав изысканным жестом на табуретку;

– Прошу!

Щеки девушки пылали жгучим стыдом, она не понимала, в чем провинилась, для чего ее вызвали в прокуратуру...

– Предупреждаю вас заранее, Рухсара Алиева, что если в ходе следствия не будете давать правдивых, чистосердечных показаний, то мы вас привлечем к ответственности по соответствующей статье, – грозным тоном заявил Алияр, а тайно подумал: "Какая красавица! Боже, какая она милая, кроткая!.." – Лишь откровенное признание облегчит вашу участь! – добавил он и глухо кашлянул.

– Зачем вы меня вызвали? – Рухсара побледнела.

Алияр на это ничего не ответил, лишь повел горбатым носом из стороны в сторону.

Первые минуты он заполнял анкету: имя, фамилия, возраст и прочее, а затем заставил Рухсару собственноручной подписью заверить правильность всех этих сведений.

Считая себя мастером следственного дела, Алияр предпочитал, как он выражался, "оглушить" подследственного самым коварным и самым страшным для того вопросом.

И на этот раз он поступил так же.

– Скажите, Рухсара-ханум, сохранилась ли ваша шелковая кофточка, разорванная во время недостойного поведения с одним лицом?.. Отвечайте немедленно, и только правду! – строго прикрикнул он. – Если солжете, то усугубите свое преступление.

К горлу Рухсары подступил ком.

– Какая кофточка? Что это за "одно лицо"? – жалобным тоном спросила девушка.

– Вы отвечайте, а не спрашивайте! – гаркнул Алияр, багровея от усердия. Предупреждаю вторично: искреннее признание послужит вам же на пользу!

Перед глазами потрясенной Рухсары предстал отвратительный облик охваченного страстью Субханвердизаде.

– Какая кофточка?..

– А вот та кофточка, шелковая, какую порвал при любовной игре Абиш!..

– Что вы хотите от меня? Я не знаю никакого Абиша!

– Ах, вы не встречали Абиша, – с издевательской вежливостью сказал следователь, – А кофточку-то кто же вам порвал в ту ночь? Говорите!.. Притворством и явной, ничем не прикрашенной ложью вам не удастся обелить себя перед лицом правосудия! Ознакомьтесь с материалами, – и он придвинул к Рухсаре кипу заявлений и писем.

У бедняжки буквы плыли перед глазами, плясали как бы в волнах бушующего моря, и она, конечно, ничего не поняла, а отшвырнула бумаги и зарыдала.

Но у следователя был в запасе еще один сильно действующий прием, совершенно, кстати сказать, незаконный.

Алияр поднялся и взмахом руки отдернул занавеску, и отшатнувшаяся от неожиданности Рухсара увидела перед собою торжествующе ухмылявшихся Гюлейшу и завхоза Али-Ису.

– О чем я спрашивал эту гражданку? – раздельно обратился к ним следователь, победно встряхивая головою.

– Вы спрашивали ее, была ли порвана ночью на ней шелковая белая кофточка, – в один голос сказали Гюлейша и завхоз.

– А она?..

– Она категорически отрицала, но я сама видела эту кофточку, уже заштопанную, в ее чемодане! – сказала Гюлейша.

Такой низости и подлости Рухсара не ожидала даже от Гюлейши. Значит, к ее комнате подобрали ключ, в ее вещах рылись.

– Товарищ следователь, мы – советские люди, у нас есть свои убеждения, начал взволнованно Али-Иса, – мы обязаны бороться за свои убеждения, а не плести паутину из обмана, лжи, притворства...

– Ну, ну, – нетерпеливо подтолкнул его Алияр.

– Да вся ж больница видела ее порванную кофточку! – не опуская глаз, брякнул завхоз.

– А вы что скажете, товарищ заведующая райздравотделом? – Алияр перевел взгляд на улыбавшуюся Гюлейшу.

– Скажу, что эта приезжая кралечка опозорила весь коллектив медицинских работников района! – визгливо сказала Гюлейша, – Мне ведь от нее ничего не надо, меня ее грязь не коснется, я женщина-общественница...

– Значит, вы подписываете акт, что кофточка была порвана? – Алияру захотелось поскорее кончить это представление и убежать в. чайхану.

– Подписываем! – вскричали Гюлейша и завхоз.

Следователь подсунул им заранее составленный, написанный под диктовку Дагбашева акт и показал, где ставить подписи.. "Правда – правдой, а кривда кривдой", как сказал поэт Сабир! -добавила болтливая Гюлейша, берясь за перо.

Деловой завхоз Али-Иса расписался молча.

– Товарищи свидетели, вы свободны! – сказал Алияр,

С порога Гюлейша бросила на понурившуюся Рухсару взгляд, сиявший хищным удовлетворением.

Худенькие лопатки девушки, проступавшие из-под старенького, застиранного платья, вздрагивали.

Проводив свидетелей, Алияр закурил душистую папиросу, затянулся жгучим душистым дымком и негромко позвал:

– Хосров!

Тотчас же в комнату заглянул дежурный милиционер.

– Хосров, мы сейчас пойдем производить обыск в комнате гражданки Рухсары Алиевой!.. Обыск все выяснит: была ли порвана шелковая кофточка или не была задумчиво сказал Алияр, как бы думая вслух. – Обыск – дело законное, на основании ордера прокурора, при участии понятых!

– Нет, нет, не ходите! – умоляюще сказала Рухсара, в отчаянии протягивая к следователю руки. – Да, кофточка порвана, но я не знаю никакого Абиша!

Алияр раскатился ехидным смешком.

– Оставим на время вопрос об Абише в стороне!.. Вы, гражданка Алиева, безусловно, виновны в лживых показаниях, вы хотели направить следствие на неверный путь, вы пытались обмануть представителя государственной прокуратуры... Вас следовало бы арестовать, но я отдам вас на поруки, если кто, конечно, согласится поручиться за столь лживое, коварное существо! добавил он, кривляясь.

Вдруг стоявший у дверей милиционер Хосров сказал:

– Готов взять баджи на поруки! Алияр разгневанно посмотрел на него.

– Занимаемая тобою должность не дает тебе такого права, к сожалению, сердито сказал он, видя, что Хосров нисколько его не боится. – Вы обязаны преступников привлекать к наказанию, а не выпускать их на свободу!

Хосров недавно демобилизовался из Красной Армии и снова поступил в милицию, где работал прежде.

– У меня есть гражданские права, – решительно возразил он. – А кто преступник, еще надо доказать! Весь город любит Рухсару-ханум, верит ей, люди толкаются, чуть не дерутся, чтобы попасть на прием к ней, а не к этой жирной распутнице Гюлейше! И, по мне, следует наказать того, кто порвал кофту, а не того, кто защищал свою честь.

– Прошу осторожно выбирать выражения! – окрысился Алияр, чувствуя, что следствие дает перекос в нежелательную сторону. – Абиш получил свое! Но если бы эта не давала повода... Как говорится: если телка не мигнет, бык веревку не порвет. Меня возьмет на поруки Афруз-баджи, – сказала Рухсара.

– Кто-о-о? – Глаза Алияра округлились от изумления, лысина покраснела. Супруга товарища Мадата?

– Да

– Не думаю! Сомневаюсь! Никогда не поверю!

– А вы проверьте, – смело предложил Хосров.

– Тебя не спрашивают! – рявкнул Алияр, откинувшись на спинку стула. Товарищ милиционер, вы свободны... И, рывком схватив телефонную трубку, попросил соединить его с квартирой Мадата Таптыгова. – Афруз-баджи? Привет, привет; привет, это я, следователь Алияр... Как ваше здоровье, баджи? Как здоровье вашей очаровательной дочурки? Рад, очень рад! Вот какое дело, Афруз-баджи, известная вам Рухсара, она же Сачлы, привлекается нами к судебной ответственности за кое-какие безнравственные делишки. Что? Клевета?.. Никакая это не клевета, баджи, ее вина полностью доказана. Ах, вы не верите? Это я участник преступления? Ну, знаете, баджи, если бы не мое уважение к товарищу Мадату... Что? Вы сами поедете в Баку и разоблачите наши жульнические махинации?

Рухсара чувствовала себя так, будто висит над бездонной пропастью на тонюсенькой, с волосок, нитке...

– Вы мне приказываете немедленно выпустить Рухсару на свободу? – в полнейшей растерянности бормотал Алияр, а лысина его алела все жарче. Позвольте, но это превышение власти!..

Сомневаюсь, что товарищ Мадат одобрит ваше поведение. Ах, вам наплевать на это? Вы разорвете на куски любого, кто осмелится обижать Сачлы? Хор-ро-шо, мы учтем это, учтем..._ И осторожно повесил трубку, словно боялся, что она превратится в гранату и в любой момент взорвется.

– Обвиняемая, вы можете идти домой! – великодушно провозгласил Алияр. Завтра мы оформим поручительство почтенной Афруз-баджи... Идите и никогда в жизни не лгите! Лишь правдой, лишь откровенностью вы смоете грехи со своей души! – Он был уверен, что имеет право преподавать Рухсаре правила добронравия. – Да помните, что у нас надлежит женщине вести себя добропорядочно, не как в большом городе, где никто тебя в лицо-то не упомнит.

... Через полчаса у входа в чайхану Алияр столкнулся с Тель-Аскером. Лицо телефониста было темное, словно опаленное пламенем костра.

– Мне Али-Иса рассказал все! – Аскер выделил ударением слово "все". – Ты знаешь, кто изорвал кофточку?

– Нет, не знаю, – буркнул следователь, пряча глаза.

– Зато я теперь знаю... Субханвердизаде! Мне об этом сказал Кеса, в котором наконец-то пробудилась совесть. И если вы, аферисты, не оставите бедняжку Сачлы в покое, то я поеду в Баку, в Центральный Комитет партии.

"Афруз-баджи собирается в Баку, Тель-Аскер тоже хочет лететь... Пора переводиться в другой район", – подумал Алияр.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Тоненькая свеча догорала, узкий лепесток золотистого огня то вздрагивал, трепетал, то опадал. Окрашенные в зеленый цвет стены комнаты тускло, угрюмо поблескивали. За дверью в длинном, обычно гулком коридоре царила гнетущая, способная довести человека до исступления тишина. И ночь, темная, глухая, тоже погрузилась в глубокое мертвенное молчание. Пронзительный горный ветер, насыщенный стужей снеговых вершин, заунывно посвистывал в ветвях кипарисов.

Шелковистые волосы Рухсары растрепались, в беспорядке падали на ее бледное, без кровинки, лицо. От зеленых стен на щеки девушки ложились тоже зеленые, мутно-грязные тени. Всегда ясные, кроткие глаза Рухсары сейчас распухли, покраснели. Она неотрывно смотрела на свой же стоявший на комоде портрет, словно прощалась навеки сама с собою. На портрете была изображена веселая, с доброй улыбкой девушка, и Рухсара глядела на нее теперь как бы со стороны, издалека.

Слова следователя, словно коршуны, терзали ее душу, и душа кровоточила. Рухсара знала, что она чиста, что ее оклеветали злодеи, но девушка не находила в себе сил защищаться, – стыд мешал... Ей легче было б умереть, чем поведать кому-либо о покушениях на ее честь Субханвердизаде. Тоскливым взглядом Рухсара искала Ризвана, безмолвно взывала о помощи, но жених был далеко-далеко...

Долго просидела девушка неподвижно, будто оледенев, выплакала все слезы и вдруг поднялась, взяла в углу бутылку из-под керосина.

В полутемном коридоре ей встретилась Гюлейша, будто поджидала или сторожила, и Рухсара опрометью метнулась обратно в комнату, закрылась на ключ. Но вот прошелестели как-то злорадно шаги, и девушка снова выглянула. Ее тюремщица ушла. Рухсара быстро перебежала двор больницы; ее пошатывало, словно после тяжелой болезни. В амбаре, к счастью, еще сидел Али-Иса, щелкал костяшками счетов, приводил в порядок ведомости. Завхозу что-то не нравились эти вызовы к следователю, очные ставки, он предпочитал спокойную размеренную жизнь, когда и поживиться можно казенным достоянием, и никого не задевать. Али-Иса чуял, что Сачлы невиновна, и справедливо решил: "Надо быть начеку, за лжесвидетельство-то не похвалят. А тут еще какая-нибудь случайная ревизия!.." Он даже временно отказался от приписок и подчисток в счетах и, подобно Алияру, мечтал о переходе на другую работу.

– Чего тебе? – грубо спросил он Рухсару, не отрывая глаз от ведомости.

– Керосин весь вышел.

– Вообще-то нужна резолюция заведующего здравотделом, – начал брюзжать завхоз, но спохватился и сказал мирным тоном: – Да ладно, где у тебя бутылка?

Он спустился в подвал и налил керосину, забрызгавшись. Конечно, на любой сиделке и даже на Гюлейше он сорвал бы злость за эти керосиновые пятна на пиджаке, а Рухсаре и слова не сказал – бутылку обернул бумагой.

– Эх, дева, дева, уезжала бы ты домой! – вздохнул Али-Иса. – Не прижилась, уезжай подобру-поздорову.

– Спасибо! – слабым голоском сказала Рухсара.

Теперь лампа, залитая до краев керосином, горела ярко, и в комнате повеселело. Рухсара сидела у стола и то ли дремала, то ли заново переживала страшные события нынешнего дня: Затем она взяла из альбома семейную фотографию. Нанагыз, карапуз Аслан, курносые сестренки Ситара и Мехпара и она, Рухсара, только что окончившая медшколу, сияли словно одной умиротворенной улыбкой, соединявшей прочными узами их судьбы. Это была семья. Родное гнездо. И вот вылетела, когда наступил жизненный срок, старшая птаха из гнезда, и сразу же ее закогтил коршун. Почему же так случилось?.. Слезы хлынули из очей Рухсары, она уткнулась лицом в подушки и забилась в рыданиях. Ей нужно было поскорее вернуться в свое гнездо, пока еще не перебиты крылья, и она знала, что не осмелится предстать перед матерью такой, запятнанной клеветою.

Минуту спустя Рухсара поднялась, заглянула в зеркало и в ужасе отпрянула: на нее из серебристой глубины смотрела иссиня-зеленая – краше в гроб кладут девушке с потухшим взором.

Да, пора принять окончательное и бесповоротное решение. Рухсара протянула руки к своим шелковистым косам, из-за которых ее прозвали Сачлы, которые причинили ей столько страданий. Измученная, затравленная девушка на миг поверила, что во всем повинны эти дивные, с густым блеском косы.

Рухсару ослепил гнев на свои же косы, и она, ничего не сознавая, ни о чем не думая, порывисто схватила с комода ножницы, угрюмо поблескивающие, словно узкий кинжал. Она крепко накрепко зажмурилась, будто перед прыжком с утеса в бурное море, и поднесла ножницы к косам.

Как она лелеяла их, как берегла. А теперь косы безжизненно лежали на полу у ее ног, и она попятилась, боясь прикоснуться к ним, и губы ее, уже не румяные, а зеленые, прошептали:

– Нет, я не Сачлы! Я – Сачсыз! Я -Кечал! (Сачсыз – девушка без кос: Кечал – облыcевшая девушка)

А Нанагыз с упреком смотрела на нее с фотографии и сквозь слезы пеняла:

"Что ты наделала, неразумная? Так-то ты выполнила материнский мой наказ! Нарушила родительское благословение! Опозорила навсегда и себя, девушку, и меня, старуху!"

"Мама, мне так тяжело, так плохо! – захотела если не оправдать, то объяснить свой поступок Рухсара. – Эти злосчастные косы принесли мне одни беды. Мама, не было-бы этих змеевидных кос, так не стояла бы я сегодня перед следователем, трепеща от унижения! Ах, косы, рассталась бы я с вами раньше, не стала б жертвой бесчестного Субханвердизаде!.."

Рухсара подняла косы и поцеловала их запекшимися губами, и шелк волос прильнул к ее рту в последнем похоронном обряде.

"Мама, ты умоляла меня беречь косы, – защищалась Рухсара, – говорила, что в косах таится девичья добродетель... А как бороться за свою честь, ты меня не научила!"

Она, откинув крышку чемодана, сунула отрезанные, почему-то отяжелевшие косы вглубь, положила рядом с кофточкой, растерзанной грубой рукою Субханвердизаде.

И вдруг с лихорадочной быстротою, словно время было на исходе, Рухсара достала бумагу, придвинула чернильницу, сжала пальчиками перо.

"Мама! Милая моя, родная!... Ты перетерпела много невзгод, тебе с таким трудом далось мое образование. Ты возлагала на меня, и прежде всего на меня, все свои надежды. Слезы вдовы – одинокие слезы. Ты мечтала, что я осушу эти твои материнские слезы, сделаю так, что очи твои всегда станут сиять радостью.

Провожая меня в горы, ты наказывала мне любить свое дело, болеть за него душою. Ты окрылила меня материнским благословением, и я полетела сюда, в горные теснины, где на вершинах и знойным летом не тают снега, А сейчас, Нанагыз, смотри, что получилось!.. Не прошло и месяца, а я оклеветана. И я не знаю, что же мне делать, как поступить? Никому я не смею открыть свою душу, поделиться горем. Стыд сковал мой язык, запечатал уста. Все свои огорчения я молча ношу в сердце, а ведь оно не способно вместить невместимое. Со всех сторон на меня устремлены грязные взгляды. Из каждой подворотни слышу шипенье сплетниц. И весь мир представляется мне мрачной, черной пещерой. Теперь меня вызвали к следователю и твердят, что я нехорошая женщина, а я не ведаю, что ответить, как защищать свою честь, свое доброе имя, твою, наконец, гордость, мама!.. Ты учила меня целомудрию, но не стойкости. Ты внушала мне, что нужно быть скромной, и я стала робкой. Ты говорила, что надо быть молчаливой, а я сделалась замкнутой, нелюдимой..."

Рухсара отбросила перо в сторону, смахнула со стола незаконченное письмо. Нет, ни делиться своим горем с матерью, ни упрекать ее она не способна... Она толкнула оконную раму, и в комнату вплыла широкой струею ночная прохлада. А вот умереть легче, проще. Достаточно плеснуть на себя, на платье керосином из бутылки, поднести спичку, и все мучения оборвутся разом!.. Рухсара поставила на подоконник бутылку и прошла к комоду, чтобы взять спичечный коробок.

В это время кто-то, притаившийся в кустах у окна, протянул руку, взял бутылку и бесшумно скрылся, в темноте: хрустнул песок под ногами, зашелестела сухая трава...

... Рухсару. это таинственное исчезновение бутылки и не удивило, и не обрадовало. Она не ждала заступничества неведомого, друга, а жизнь ей опостылела. Стоя у окна, она смотрела на высокое небо с мерцающими золотыми ресницами звезд. В бездонном небосводе было загадочное и все-таки желанное ее сердцу величие. Звезды были далеко и как бы близко, они сливались со слезами, текущими по ее впалым щекам. Звезды что-то шептали ей ласковое, доброе.

Она вообразила, что Ризван сейчас тоже не спит, стоит на палубе плывущего в ночном море парохода и думает о ней, любит ее...

Вспомнив о матери, Рухсара вдруг подумала, что Нанагыз после смерти мужа было куда пострашнее смотреть в грядущее: ведь за ее подол держались четверо сирот.