Текст книги "Сачлы (Книга 1)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Субханвердизаде порывисто вскинул голову.

– Баллах, куда же все-таки хотят телеграфировать эти интриганы?

– В Москву.

"Капля сливается с каплей, и возникает полноводное озеро, – подумал Субханвердизаде. – Похоже, что Заманов в конце концов утопит меня в этом озере..."

Он тяжело поднялся, прошагал, покачиваясь, к дверям, выглянул на террасу, чтобы убедиться, что никто не подслушивает. Ему было ясно, что Дагбашев близок к покаянию, вот-вот сбежит и предаст...

– А ты не знаешь, эти подрывные элементы Замановы уже написали в Москву или собираются?

– Откуда мне знать!

– Заткнуть рот Заманову сырой землей, – вынес не подлежащий обжалованию приговор Субханвердизаде и подтвердил его ударом кулака по столу. Подумав с минуту, он добавил: – О тебе в Москву напишут в первую очередь.

Дагбашев отступил на шаг, словно увидел в кустах змею.

– Зачем Заманову писать обо мне в столь высокие инстанции?

– В нашем районе беззакония переходят всяческие границы, и Заманов знает об этом.

– Значит, я выпущу из тюрьмы Абиша и не стану затевать дела против Баладжаева, – заявил Дагбек.

– Едва ли это поможет, – охладил его надежды Субханвер-дизаде. – Грехов столько набралось, что тебя обязательно положат на обе лопатки, и ты, несчастный, в расцвете молодости будешь отдан на волю рока!

– Где же твоя преданность, дружба? – спросил Дагбашев, хотя давно уже знал, что искать эти сокровища в душе Гашема-гаги было бы наивным.

Субханвердизаде сосредоточенно смотрел вдаль.

– Где же сейчас Заманов? – понизив голос, поинтересовался он. – Где он, этот амшара, сын амшары?

– Должно быть, в Чайарасы.. – "Лесной друг" придет сюда?

– Обещался утром заглянуть, – отвернувшись, сказал Дагбашев. – А может, и ночевал в городе.

– Надо ж знать, где ночует Заманов.

– Видимо, в доме "ударника" Ярмамеда. В деревне Чайарасы.

– Вот ты и дай этот адрес Зюльмату!

После этих слов Дагбашев замахал обеими руками:

– Признаюсь, Гашем-гага, не по мне такие дела! Ведь это расстрелом пахнет. Не хочу, нет, нет!

Свирепый Субханвердизаде сильно встряхнул за плечо попятившегося Дагбека:

– Хочешь избегнуть расстрела, так выполняй приказ! Не бойся, у меня припасено десять тысяч рублей, разделим их пополам. Осенью Зюльмат уйдет на тот берег Аракса, а ты уедешь в отпуск и знатно попируешь с веселыми бабешками... Хе-хе! Вообще-то каждого из нас поджидает смерть, – с философским безразличием сказал Субханвердизаде. – Земля, словно голодный волк, глотает всех без разбору, обрекая наши тела на съедение могильным червям. Эх!..

Дагбашев трясущейся рукою выхватил из кармана оставшиеся деньги.

– Я не предполагал, что может так кончиться. Гашем-гага, ради бога, возьми обратно!

– А кто снабжал бандита патронами? А?..

– Я, я снабжал, но ведь убийство Заманова... Гашем, умоляю, – отпусти душу мою, пока не пролилась кровь!

– Ты выполнишь мое поручение, – раздельно, твердо сказал

Субханвердизаде. – Допустим – последнее... Но сейчас отказываться уже поздно!

Дагбашев опустил голову, – да, поздно...

Вернувшись от председателя, Баладжаев аккуратно разделся, повесил одежду на вешалку и улегся в кровать.

– Что с тобой? Да перейдут на меня твои недуги! – восклицала перепуганная жена, но он не отвечал, непрерывно стонал, поминутно облизывал запекшиеся губы.

Забыв все обиды, жгучую ревность, Ханум вертелась около кровати, то прикладывала руку к его лбу, то пыталась поставить термометр.

Баладжаев слег неспроста, стонал он не от боли, а от душевных переживаний. Откуда взять двадцать девять тысяч, чтобы вернуть их в кассу и заткнуть этим пасть Субханвердизаде? С невероятной жадностью он захватил множество врачебных должностей и загребал обеими руками зарплату, но ничего не откладывал про черный день, сорил деньгами направо-налево. Беюк-киши преуспевал, ему до сих пор везло, и он, конечно, жил широко – зимою закатывал приятелям баснословные пиры, на которых засиживались допоздна, упивались всласть; поздней весною и летом устраивал пикники на берегу горного ручья, сам свежевал баранов, сам жарил шашлыки, и каждый кусок сочного душистого шашлыка сопровождал тостом в честь незабвенного и любимого Гашема-гаги... А ныне этот самый "любимый" гага отвернулся, грозит судебной расправой, будто никогда и не знался с Баладжаевым. О, конечно, доктор понимал подспудные причины такого коварства!.. Сачлы дала отпор распутнику, а может, и пощечину влепила. Но опозорить и уволить из больницы такую безупречно чистую девушку, прилежную, умную, имеющую специальное медицинское образование, не так-то просто. Значит, нужно сперва ударить по ее начальнику, припугнуть Баладжаева!

После напряженных раздумий Баладжаев пришел к мудрому выводу, что выгоднее всего прикинуться больным и переждать грозу в постели.

Стонал он с утра до ночи так жалобно, так заунывно, что на улице было слышно, а супруге его уже казалось, что Беюк-киши тает день ото дня, словно ледяная глыба под лучами знойного летнего солнца. Ханум насильно разжимала сомкнутые губы Баладжаева и вливала чайной ложечкой куриный бульон в его пересохшее горло. Страх охватывал ее при мысли, что дети осиротеют, а она останется вдовой. В бессилии она ломала руки, взывала к милосердию аллаха.

– Убирайся ко всем свиньям с этим бульоном, – огрызался Беюк-киши и поворачивался к жене спиною, пристально смотрел на шитый шелками хорасанский ковер.

Наконец он велел жене немедленно привести к нему Гюлейшу.

Ханум охотно отправилась на розыски, забыв, что еще так недавно считала ее развратницей, сплетницей и чуть ли не воровкой...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Тель-Аскер сидел перед ящиком коммутатора на выцветшем стуле с протертой спинкой. Когда выпадали клапаны, он брал трубку, отвечал, с привычной ловкостью орудовал телефонными шнурами с металлическими наконечниками.

Позади него стояла пылавшая страстью Гюлейша.

С самого утра она так и кружилась, так и увивалась вокруг юноши. Вскочив с постели в самом отличном настроении, Гюлейша умылась, – на этот раз действительно умылась, а не побрызгалась в тазу, как обычно, – натянула на толстые ноги чулки телесного цвета, надела пеструю юбку, красную узорчатую кашемировую кофту, обулась в красные туфельки на низких каблучках... Долго она прихорашивалась перед зеркалом, насурьмила брови, щеки накрасила так густо, что они превратились в тугие румяные яблоки. И прикрыла кудрявую голову белым шелковым келагаем.

За последнюю неделю Гюлейша повеселела, – в ее светильник подлили масла... Судьба нахальной, мерзкой Сачлы была решена! Вот почему она решила заставить улыбнуться ей ответно в зеркало своего женского счастья и отправилась на телефонную станцию к Тель-Аскеру.

Поболтав с ним о том о сем, посетовав на свою незавидную долю, обругав мужа, который скрылся в неизвестном направлении, оставив ее, Гюлейшу, в слезах, с малыми детьми, она подошла к парню сзади, навалилась на него высокой пышной грудью...

– Слушай, не мешай работать, – попросил юноша сдавленным голосом.

Ему совсем не улыбалось, что посторонние могут застать его в любую минуту с этой толстухой.

– Буду, буду мешать! – жеманно взвизгнула Гюлейша. – Береги свое счастье, дурень!.. Поди, о кралечке мечтаешь, о Сачлы? Видела ее нагишом, в чем мать родила, – клянусь аллахом, плоска, суха, как эта доска. И все покашливает: "Кхе, кхе", словно паршивая коза, у которой першит в глотке.

– Я тебя побью, – ровным тоном обещал Аскер, – если не перестанешь говорить гадости о девушке целомудренной, как лилия!.. И вообще, входить посторонним в служебное помещение запрещено. Учти!

– Вероломный! – простонала Гюлейша. – Ради тебя я отказала Нейматуллаеву, а уж как он приставал, обещал прогнать бесплодную – яловую – Мелек Манзар-ханум... Лучше б шальная пуля пронзила мое сердце и я не видела б тебя, изменника!

– Уходи, уходи подобру-поздорову, – попросил парень, не переставая работать.

– А ты знаешь, что твоя Сачлы зачастила на квартиру Гашема Субханвердизаде? – злорадно шепнула Гюлейша. – Как ягненок на солончаки, вприпрыжку бежит каждый вечер к председателю.

Тель-Аскер удивлялся своей невозмутимости. Видимо, он так сильно полюбил Сачлы, так крепко поверил в ее чистую душу, что никакие сплетни не могли смутить его.

– Мен олюм, уходи, иначе прольется кровь!

В этот момент в окно сильно постучали.

Отогнув занавеску, Гюлейша выглянула и сердито плюнула: на крыльце стояла растрепанная, с зембилем в руке Баладжаева.

– Жена доктора! Пускать?

– Нет, ты уж сама выйди к ней на крыльцо, – грубо буркнул Аскер и даже не простился, не попросил заглянуть вечерком...

– Ай, гыз, я обошла весь свет в поисках тебя, – заныла Ханум Баладжаева. А оказывается, ты любезничаешь с этим кудрявым телефонистом!

Гюлейша молчала, в бессильной ярости кусая губы.

– Послушай, ай, гыз, у нашего доктора в ожидании тебя потемнело в глазах. Пойдем скорее, доктор кличет тебя, да и я тоже спешу.

"А чтоб тебе пусто было, жирная индейка!" – подумала Гюлейша.

Она заглянула в комнату, наградила Аскера многообещающей улыбкой и выпорхнула на крыльцо.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Завхоз Али-Иса вдруг открыл, что его жизненный удел – быть садоводом. После ревизии, проведенной с таким блеском Худакеремом Мешиновым, Али-Иса изрядно порастряс кошелек и понял, что ему надо прослыть общественником. Потому он засучил рукава и с жаром принялся за работу, дабы выставить себя в выгодном свете, показать всему городу, что он и только он– первейший друг цветов, деревьев. Хотя в больнице был садовник, Али-Иса собственноручно поливал и арычным способом, и из лейки клумбы и плодовые деревья. Ему хотелось, чтобы жители городка, показывая приезжим густоветвистые деревья вдоль улиц, бульваров, цветы в палисадниках, говорили бы с благодарностью: "Не будь Али-Исы, все бы засохло!.." Словом, Али-Иса, возжаждал попасть в Джэннет-мэкан. (Джэннет-мэкан – рай (азерб.) – ред.)

Но, серьезно занявшись цветоводством и садоводством, Али-Иса сразу же налетел на неприятность. Дело в том, что перед квартирой доктора Баладжаева летом стоял очаг, а когда Ханум принималась за стряпню, то поднимался такой дым, что заволакивало черной пеленой весь сад.

– Что ни говорите, а приготовленное на керосинке кушанье отдает нефтью, говорила обычно Ханум Баладжаева, давая этим понять всем, и особенно завхозу, что она здесь является полновластной хозяйкой.

Вот и сегодня, вернувшись с Гюлейшой, докторша удобно расположилась у очага, вытащила из сумки продукты, начала стряпать и довгу и шорбу.

Если раньше Али-Иса терпел, отмалчивался, то теперь решил огрызнуться, по его наблюдениям, авторитет доктора Баладжаева сильно пошатнулся.

– Послушайте, уважаемая, до каких пор вы будете безбожно окуривать чадом и копотью деревья в саду и губить зеленые насаждения? – грубо спросил завхоз. Нельзя так поступать, джаным, совесть надо иметь!..

Ханум была поражена такой отвагой Али-Исы: ведь это он сам весною выбрал место для очага, сам ставил черную закопченную трубу! Что же произошло?

– Что с тобой, ай, Али-Иса?

– Пора понять, повторяю – пора понять!.. – распетушился щупленький завхоз. – Каждый год вы безнаказанно портите деревья, а ведь на зеленые насаждения рабоче-крестьянская власть тратит уйму денег!.. Сад – казенное имущество!

Гюлейша заступилась за докторшу:

– Послушай, или кровь застлала тебе очи, ай, киши? Но Али-Иса прекрасно знал, когда нужно отступать, а когда наступать.

– Пусть весь свет перевернется, а портить зеленые насаждения не позволю! Сотни раз вам говорил по-хорошему, а ныне заявляю громогласно, при всем честном народе! – закричал он, топнув ногой.

Забыв о стряпне, докторша побежала в дом.

– Ты слышишь, слышишь? – подступая к изголовью, спросила она стонущего доктора. – Али-Иса вовсе зазнался!.. Хватается за нашу печь, кричит на всю улицу, что, мол, нельзя дымом портить зеленые насаждения, они принадлежат государству... Я позову его, нахала, сюда, – укажи ему стойло!

– Не зови! – вяло попросил Баладжаев.

– Но, киши, ведь он на глазах всего города распоряжается моим очагом! Будто настоящий хозяин!

– Ломай очаг, никому он не нужен, – разрешил доктор. Ханум в полном возмущении хлопнула руками по своим крутым бедрам, пронзительно закричала:

– Вот тебе и глава семейства!.. Вот тебе и главный врач! Заведующий здравотделом!

Баладжаев устало закрыл глаза, ничего не ответил.

Взглянув на его измученное, с заострившимся носом лицо, Ханум выбежала из комнаты, – она еще не собиралась сдаваться на милость победителя.

А у очага хитрый Али-Иса решил перетянуть на свою сторону Гюлейшу.

– Почему ты молчишь? Почему миришься со своеволием Баладжаевых? Разве для этого тебя прислала сюда советская власть?

Гюлейша призадумалась, ей вспомнились слова Субханвер-дизаде о том, что необходимо выдвигать местные кадры. Вот она, Гюлейша, и является местным кадром.

– Будь эти деревья их собственностью, так они, конечно, поступали бы по-иному, – заметила она вполголоса.

В эту минуту на крыльце появилась заплаканная Ханум.

– Ох, этот Али-Иса, он буквально влюблен в деревья, готов отдать за них в любое время душу! – тотчас обронила Гюлейша, чтобы и докторша не была в претензии.

– Послушай, ай, гыз, скажи ему, чтобы занялся своим делом, – обратилась Ханум к Гюлейше.

Окинув злорадным взором толпившихся за забором слушателей, Али-Иса громко обрушился на Ханум:

– Разве советская власть прислала сюда местный кадр вашей домработницей? У нее своя специальность, свои медицинские обязанности! Она – советская гражданка! – плавно сказал он. – А если я еще раз допущу, чтобы ваша печка губила зеленые насаждения, то не буду сыном своего отца, ныне покойного Алибабы, а стану сыном пса, скулящего под забором!.. Запомните это, Ханум-баджи!

В комнате, у кровати немощного Баладжаева, увертливая Гюлейша завела новую песню:

– Нет, ради самого аллаха, полюбуйтесь, как зазнался этот пройдоха Али-Иса!.. Тут рядом тяжело страдает такой большой человек, как доктор, а он бесстыдно и нахально поднимает под окнами шум и гам!

Полные сердечного сочувствия слова Гюлейши словно пробудили Баладжаева от забытья: он открыл глаза.

– Ах, доктор, ах, да будет далека от вас всякая беда! – еще жалостливее воскликнула Гюлейша. – Не обращайте внимания на завхоза. Пусть провалится в преисподнюю со всеми родственниками!

Баладжаев тяжело вздохнул.

– Принеси из моего кабинета книгу приказов, ну, желтенькую, да ты знаешь!..

– Конечно, знаю.

Гюлейша вернулась через несколько минут, подала доктору Нигу. Из соседней комнаты выглянула сгоравшая от любопытства Ханум, но Баладжаев строго цыкнул на нее – уходи, дескать, не твое дело...

Он перелистал книгу, перечел им же в свое время написанные громоподобные приказы:

"... Глазного врача Ивана Сергеевича Маркова от работы освободить, о недостойном его поведении сообщить в Народный комиссариат здравоохранения.

... Ввиду отказа врача Гидаята Гасанзаде открыть в горном ауле хирургический кабинет и явного нежелания тем самым обслуживать трудящихся, освободить Гасанзаде Гидаята от работы, о недостойном его поведении довести до сведения Народного комиссариата здравоохранения.

... За полный развал работы и за систематический отказ выезжать в горные аулы для оказания медицинской помощи трудящимся врача-гинеколога Мелек-ханум Багбанлы отстранить от занимаемой должности, о недостойном ее поведении сообщить Народному комиссариату здравоохранения".

Ужас объял трусливую душонку Баладжаева. Неужто придется отвечать за эти увольнения? Конечно, все приказы были сочинены под диктовку Субханвердизаде, но ведь этот людоед отопрется, обязательно отопрется.

– Гюлейша, – слабеньким голоском сказал Баладжаев, – я не могу сейчас выполнять обязанности заведующего здравотделом. Нужно кому-то поручить...

– Местному кадру! – быстро нашлась Гюлейша, догадавшись наконец-то, почему так разительно переменился нрав Али-Исы. – Как заповедал братец Гашем.

"Вот пусть братец и расхлебывает с тобою кашу"! – скривился от внутреннего удовлетворения Баладжаев и начертал:

"Приказ No 118

Я, док... фельдшер, Беюк-киши Баладжаев, по причине тяжелого заболевания возлагаю обязанности заведующего райздравотделом на товарища Гюлейшу Гюльмалиеву.

Зав. райздравотделом фельдшер Беюк Баладжаев",

Слово "док..." было тотчас же густо зачеркнуто.

– Прочти, Гюлейша, – попросил Баладжаев и протянул ей раскрытую книгу.

Едва Гюлейша уразумела смысл приказа, как буквы завертелись каруселью перед ее сияющими глазами. Прижав книгу к высоко вздымающейся груди, она пролепетала:

– Ай, доктор!.. Ох, доктор! Ну, зачем? Да не надо, ай, доктор!.. А какие будут ваши распоряжения? Баладжаев поманил ее подойти ближе.

– Как ты думаешь, братца Гашема заразила Сачлы? – спросил он, корчась от отвращения к самому себе.

– Сачлы! – не задумываясь, подтвердила Гюлейша.

– Уходи! – Беюк-киши отвернулся к стене.

Однако Гюлейша не обиделась. Вихрем она пролетела двор, ворвалась в кабинет и там, закрывшись на ключ, трижды вслух перечла приказ. Сердце ее взыграло. Распахнув окно, она позвала завхоза.

Растопырив перемазанные мокрой землей и глиной руки, Али-Иса не спеша, вразвалку подошел к окну.

– Чего тебе?

– Ты с кем так разговариваешь, наглец? – насупилась Гюлейша. – Знай, что ты разговариваешь с заведующим райздравотделом! – И сунула ему под нос книгу приказов.

Завхоз прочитал, шевеля губами, приказ и обомлел.

– Быий-ай, Гюлейша! Мен олюм, ай, Гюлейша-джан!.. – И крепко пожал ее мягонькую ручку.

– А может, этот дохтур и вовсе не встанет с постели, а? – наклонившись, шепнул он в заалевшее ухо Гюлейши. – Поздравляю, милая, поздравляю!

Опьяненная счастьем, Гюлейша хихикнула:

– Знаешь, доктора-то заразила дурной болезнью...

– Какой болезнью?

– А вот той самой!.. Кто ж, по-твоему?

– Откуда мне знать, товарищ заведующая!

– Сачлы! Понимаешь, Сачлы его заразила! – И Гюлейша смахнула с ресниц злую слезинку. Али-Иса хлопнул себя по коленям:

– Фу-ты ну-ты, Беюк-киши!..

Увидев, с какой поспешностью Али-Иса выбежал с больничного двора, Гюлейша поняла, что свеженькая сплетня пташкой полетит по городу, но не воспротивилась этому.

Ей нужно было безотлагательно приступить к исполнению обязанностей заведующего райздравотделом. Прежде всего она решила переставить письменный стол. Разве разумный человек поставит свой стол у самого окна? Стол должен стоять у стены, а на стене нужно повесить хорасанский ковер.

Диван тоже придется передвинуть, может быть к дверям, и усаживать там посетителей. Тогда посетители вынуждены будут издали почтительно взирать на заведующего здравотделом и относиться к нему, конечно, с должным уважением, рассказывая о своих горестях, излагая смиренные просьбы.

Кресло было потрепанное, засаленное. Нет, она сегодня же велит завхозу достать такое же кресло, какое находится в кабинете председателя исполкома товарища Субханвердизаде. Словом, Гюлейша твердо решила все изменить и переделать на свой образец.

На минутку Гюлейша задумалась о своем личном будущем, "от уж свыше года она вынашивала мечту выйти замуж за телефониста Аскера. Парень хоть куда: и работящий, и красивый.

Кудрявчик!.. Тель-Аскер то тешил и забавлял ее, то отдалялся, повергая Гюлейшу в пучину горя. А тут, как на грех, Аскер влюбился в Сачлы и этим вызвал бешеную ревность Гюлейши. Но теперь дело приняло совсем другой оборот. К лицу ли заведующей райздравотделом выходить замуж за какого-то лохматого парня? Пословица гласит: "Выбирай себе пару по стати, иначе дни твои пройдут во вздохах и сожалениях". Конечно, не так уж плохо для спокойствия и благополучия Гюлейши провести дни своей жизни с таким красавцем, как Аскер! Но сейчас она не знала, как взглянут на этот брак ответственные работники, и прежде всего сам Гашем Субханвердизаде. "Жена телефониста Тель-Аскера..." Пожалуй, это звучит пренебрежительно. Но ведь можно и Аскера выдвинуть на какую-нибудь ответственную должность. Местный кадр!.. Гюлейша решительно сняла трубку.

– Аскер, Аскер, послушай, это я, Гюлейша... Если будут звонить из аулов в здравотдел, то соединяй со мною.

– А где Баладжаев? Что с ним случилось?

– Был да сплыл! Руковожу теперь здравотделом я! – сказала Гюлейша официальным тоном.

– Разрешите навестить вас, товарищ заведующая здравотделом! – хихикнул Аскер.

– Не поверил? – Гюлейша рассердилась: – Смотри не забывайся, Тель-Аскер! Ты всего-навсего телефонист, – значит, сиди у телефонного аппарата. А иначе, клянусь самим Хазрат Аббасом, я научу тебя приличным манерам.

– Товарищ Гюльмалиева, желаю успехов на фронте медицинского обслуживания трудящихся! – издевательски крикнул Аскер.

– Грубиян! – Гюлейша бросила трубку. "Впрочем, чего ожидать от неотесанного телефониста? Видно, я была слепа... Пошел он к черту со своими бараньими кудрями! Сачлы? Гм, теперь я ему открою глаза на эту тихоню!"

Али-Иса первым делом забежал в больницу и собрал санитарок.

– Новости, новости, эй, девушки! Потрясающие новости!

– Что за новости, Али-Иса? Говори скорей, не томи душу! – защебетали санитарки, обступая завхоза.

– А вот такие новости, что заведовать здравотделом назначена наша красавица Гюлейша! И пусть я отправлюсь в ад, если это не так.

Девушки переглянулись.

– Это Гюлейша – заведующая, милые мои?

– Да ведь она с трудом выводит свою подпись!

– А уж до чего нравственная! В некоторых семейных домах ее на порог не пускают!

Али-Иса напустился на смутьянок.

– Вы что, не верите в способности советской женщины-общественницы? Напрасно, напрасно!.. Предупреждаю вас об ответственности. Вот так-то!

– А станет она, о подчиненных заботиться? Премии будет выдавать?

– Обязательно! Женщина всегда поможет женщине.

– Она прежде всего о себе позаботится.

– Тшшш!

– Ну, знаете, перепелке лафа, пока просо в поле!

– Поживем – увидим!

Через минуту весть о назначении Гюлейши долетела до Рухсары. Девушка осталась безучастной... Она чувствовала себя птицей с подбитыми крыльями. Ей хотелось куда-то спрятаться в укромное гнездышко, чтобы никого не видеть, ничего не слышать и проливать в одиночестве горючие слезы. Она всерьез подумывала о бегстве в Баку, хотя и представить себе не могла, как предстанет перед матерью, чем объяснит свое возвращение? Рухсара как бы погрузилась в беспросветный глубокий мрак. Ей уже не нравилась работа, все валилось из рук. И на людей она теперь смотрела отсутствующими глазами, в которых застыла душевная боль.

Однако нужно было принимать больных. И, тяжело вздохнув, девушка пошла в поликлинику.

А в кабинете Баладжаева Гюлейша упивалась поздравлениями сиделок, нянечек, сторожей, стряпух.

– Спасибо, спасибо, товарищи, – скромно опустив глазки, отвечала пунцовая от счастья Гюлейша. – Конечно, теперь начнутся новые порядки. Мы поднимем медицину на новую высоту!.. Мы обеспечим медикаментами каждого трудящегося района. А те, у кого сверху мило, а внутри гнило, не приведи господи, будут изгнаны из рядов медицинских кадров!

– Это ты на кого намекаешь? – спросила в упор молчавшая доселе Матан.

– Я ни на кого не намекаю, а говорю открыто, что женщина, сознающая свои недостатки, закрутила б свою голову паласом, а эта расхаживает, потряхивая густыми, как конский хвост, косами! – брезгливо сморщившись, заявила Гюлейша.

– О ком это идет речь? – не поняла Матан.

– Да о той, о той, чьи шелковистые косы, словно гадюки, душат мужчин!..

– Как ты можешь так говорить? – вспыхнула Матан. – Ведь Рухсара сущий ангел в белоснежном одеянии!

– Ангел?.. Позволила бегать за собою стольким бугаям! Вот они теперь и плачутся из-за дурной болезни...

– Ложь! Наглая ложь! – горячо вскричала Матан и, потрясая кулаками, двинулась на Гюлейшу.

От ненависти Гюлейша чуть не задохнулась.

– Ах, вон как! Смотри, ты у меня дождешься! Уволю! – И она угрожающе подняла палец.

– Ну и увольняй! – крикнула Матан, привыкшая говорить правду в лицо. – А пятнать чистую, ни в чем не повинную девушку не позволим! В центр пожалуемся... Аллах тебя покарает, языкастую!

Гюлейша уже не могла остановиться.

– Али-Иса, немедленно подай мне книгу приказов! – гаркнула она в окно, заметив идущего по двору завхоза.

Матан глубоко ненавидела таких выскочек, как Гюлейша, и спросила с вызовом:

– У Баладжаева медицинское образование, а ты кто?..

– Местный кадр! Джиннов сгоняют в камыши, а я выгоню из больницы нарушителей дисциплины! – любуясь своей непреклонностью, сказала Гюлейша.

В комнате воцарилось тягостное молчание.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Неожиданно у Гюлюш поднялась температура: девочка металась в бреду, никого не узнавала, заливалась слезами.

– Мамочка, негодный Мамиш сломал мою дочку! Уберите самовар! Шумит, шумит, кипит, ай-ай, боюсь! Ма-ма-ааа!

Афруз поняла, что господь бог наказывает ее за пагубное пристрастие к путешествиям на базар.

Два дня назад Мадат звонил по телефону из дальнего горного аула, спросил о здоровье детишек.

"Пока все идет хорошо, девочка поправляется", – успокоила мужа Афруз.

Вот тебе и поправляется!..

Конечно, Афруз-баджи пыталась хоть как-то оправдать себя и думала, что в каждом несчастье таится частица счастья... Предположим, на Гюлюш опрокинулась бы горящая керосинка, и платье девочки вспыхнуло бы, и она сгорела б заживо! Вот это было бы непоправимое горе... Значит, нужно радоваться, благодарить аллаха, что Гюлюш не сгорела, а обварилась. "Не будь ночного мрака, кто бы с нетерпением дожидался утренней зари?" – вспоминала Афруз мудрое поучение старцев.

Однако от этих размышлений девочке не становилось легче, и Афруз подошла к телефону.

– Больница? Здравотдел? Ну, все равно... Кто говорит? Гюлейша? Пусть к нам в дом придет поскорее Рухсара, – девочке опять плохо... Что-оо? Нет, тебя мне не надо, миленькая, пришли немедленно чудесную исцелительницу Сачлы. Что-оо? Оставь эти разговорчики при себе, помни, что имеешь дело с супругой секретаря райкома! Никто твоих угроз не страшится, миленькая. Да, да, хочу, чтобы моего ребенка лечила добродетельная Сачлы!

Напрасно разъяренная Гюлейша пыталась втолковать, что ставшая притчей во языцех Рухсара не может посещать почтенное семейство Афруз-баджи и Мадата Таптыгова.

– Если что случится, то я – здравотдел – перед товарищем Мадатом в ответе! Не могу разрешить этой гулене посетить дом секретаря райкома!

– Не твоя забота, миленькая! – повысила голос Афруз-баджи. – Мне нужна Сачлы и только Сачлы, и ты пришлешь мне домой Сачлы!

И, повесив трубку, она осыпала поцелуями пухлые ручки Гюлюш, заботливо укутала ее одеялом, приговаривая:

– Лучше б лопнули мои глаза, чем видеть твою боль, кровинка родная моя!..

Не прошло и получаса, как на веранде послышались легкие шаги Рухсары, и неповоротливая Афруз-баджи выбежала ей навстречу, раскрыла объятия.

– Да будет благословен твой приход, сестрица! В добрый час! Скорее посмотри мою бедную крошку! У тебя ангельские чудодейственные ручки!..

Рухсара была тронута этой искренней встречей. И хотя она понимала, что через день-два, когда девочка поправится, Афруз-баджи может снова задрать нос, все-таки нуждавшаяся в сочувствии, в поддержке Рухсара была благодарна ей.

Кое-где ошпаренные места у Гюлюш загноились, – Рухсара промыла кожу, не обращая внимания на крики и вопли девочки, срезала ножницами лоскутки отставшей кожицы, дала ей жаропонижающее лекарство.

И нежно поцеловала Гюлюш в горячий лоб.

Именно этот поцелуй подействовал на мать с особенной силой.

– Доктор, она будет жить?! – воскликнула Афруз-баджи, ломая руки, сотрясая пышными телесами.

– Да ничего нет опасного, – заверила ее Рухсара. – Не бойся, баджи, не бойся! Скоро жар спадет, и она уснет до утра. Ожоги затягиваются, и следов не останется, баджи, вырастет ваша дочка писаной красавицей!

– Спасибо, сестрица Сачлы, спасибо! Милая, как я люблю тебя!.. Какое это счастье, что ты приехала в наш район!

Вот тут-то Рухсаре бы не таиться, а излить душу Афруз-баджи, попросить о заступничестве, рассказать о коварстве Субханвердизаде... Но наивная девушка сочла неприличным прибавлять к материнскому горю еще и свои горести и беды.

Своим молчанием Рухсара обрекла себя на дальнейшие страдания.

Она собрала инструменты и лекарства в чемоданчик и стала прощаться, решительно отказавшись от чаепития, однако в эту минуту в дверях показалась Карабирчек с младенцем в руках.

– Афруз-баджи, ты дома?. Можно к тебе? – робко спросила она.

Хозяйка мигом приосанилась, выпятила могучую грудь.

А что случилось? В чем дело?

Карабирчек без приглашения опустилась на стул и, видимо не замечая Рухсару, сказала сквозь слезы:

– Баджи, ты добра и милостива! Помоги... Ведь братец Мадат теперь сидит в кабинете секретаря райкома. Как же так произошло, что он отбыл в горные аулы, бросив на произвол все дела? Я не поверю, чтобы при нем держали в тюрьме моего неповинного Абиша!.. Куда ж мне теперь идти? Кому поведать о своем горе? Демиров – в Баку! Субханвердизаде и разговаривать не хочет, да он и заточил моего мужа в подземелье!.. Как же на это взглянет аллах с небес? Да и советская власть не велит мучить больных! Если Абиш заболел, то его надо сперва вылечить, а уж потом отдавать под суд за эту самую железную кассу...

– Ну, что я могу сделать без Мадата? Посуди! – Афруз-баджи говорила вполне разумно. – Потерпи уж несколько дней до его возвращения. А приедет, я помогу тебе, бедняжке, с ним встретиться.

– Баджи, ты добрая, ты очень добрая! – вдруг вырвалось у Рухсары. И, пожав руку ничего не понявшей Афруз, девушка выбежала на веранду.

– Что это с нею? – удивленно пожала плечами Афруз-баджи и вопросительно взглянула на Карабирчек.

– А разве вы не слышали, сестрица? – осторожно сказала гостья. – Нынче мне говорил завхоз Али-Иса...

Выслушав ее, Афруз-баджи взорвалась, как бомба.

– Думай, что говоришь, ай, гыз!.. А если пришла сюда клеветать, то убирайся к чертам свинячьим! И не стану хлопотать за твоего мужа!.. Сачлы спасла мою дочку!

– Баллах-биллях, ай, баджи! – обомлела, затряслась от испуга Карабирчек. Да так говорят все, кому не лень! Я ж ей не желаю зла. Я боюсь за твою дочку, если она действительно заразная.

Афруз-баджи с честью вынесла столь тяжелое испытание.

– Ай, гыз, она – ангел, ангел во плоти! Твоего мужа оклеветали, вот и ее, бедняжку, решили злодеи сгубить!.. Да разве ты не слышала, как она в ауле подняла на ноги мужчину, над которым уже распростер крыло ангел смерти? Никому не дам в обиду Сачлы!

– Простите меня, баджи! – умоляла Карабирчек.

– Это ты у нее проси прощения! – И повелительным жестом Афруз-баджи показала на улицу вслед ушедшей Рухсаре.

– Пойду, пойду, – согласилась Карабирчек, – лишь не отлучай меня от твоей благости!.. Признаться, все эти сплетни совсем не похожи на правду. Может, это о другой неблаговидной кралечке говорили? Ведь и так могло быть... Я спрошу у Гюлейши, она – своя, местная, она не скроет.