Текст книги "Сачлы (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Однако Афруз-баджи привычно плакалась приятельницам и соседкам:
– У людей платьев и костюмов горы поднебесные, а у меня наберется еле-еле низкая кучка. И все платья сшиты безобразно, – у того бок висит, у этого рукава обтянуты... и – ых, бедность!
Полюбовавшись идущим по улице мужем, высоким, стройным, в новом костюме, в туфлях со скрипом, с портфелем в руке, приметив, что прохожие учтиво здороваются с ним, Афруз-баджи снова погрузилась в сладостные думы.
Да, разумеется, Мадат теперь не тот беспечный юноша, за которого она выходила замуж. Батрак в красных джорабах, с хурджуном за плечами – это вчерашний день. А видному партийному деятелю в синем костюме, в зеркально начищенных башмаках не мешало бы для солидности брюшко отрастить, выпячивать грудь колесом, не отвечать на поклоны встречных... Только так, не иначе надлежало, по мнению Афруз-баджи, держаться теперь ее Мадату. Ведь он стал первым среди пятидесяти тысяч жителей района. Генерал не генерал, но что-то вроде генерала!..
Афруз-баджи вышла на терраску и остолбенела в сильнейшем негодовании – у перил торчал со смиренным видом Кеса, умильно поглядывая на свою повелительницу.
– Ты все еще здесь?
– Ах, почтенная благодетельница! – заныл Кеса, сгибаясь в три погибели, будто собирался нырнуть к ее ногам. – Замолви за меня словечко перед райкомом! Я ли тебе не слуга? Шепни райкому, чтобы он помогал неизменно дядюшке Кесе. Если длань райкома будет надо мною, то я и в свои преклонные годы переверну землю вокруг оси!.. Заклинаю тебя жизнью прекрасноликих Мамиша и Гюлюш, – не жалей слов для заступничества перед мужем.
"Все-таки безбородый – правая рука Субханвердизаде, – подумала упоенная похвалами Афруз-баджи. – Отталкивать его было бы неразумно!"
– И ты уверен, что райком меня послушает? Тот всплеснул руками, трясясь тощим телом.
– Хотел бы я посмотреть на того мужчину, какой тебя бы ослушался, добродетельная!..
Афруз-баджи сияла, как начищенный самовар.
– Да стану жертвенным даром детям твоим! – наседал Кеса, видя, что дело-то выгорает. – Да перейдут на меня все их недуги!.. Считай, что я умер, но сделай милость, не оставь труп мой без погребения!
– Ох, старик, метко ты стреляешь и ловко прячешь свой самопал, подозрительно протянула хозяйка и махнула в полнейшем изнеможении рукою. Ладно, приходи к обеду!
...Мадат, вернувшись поздно из райкома, долго обедал, не расставаясь по привычке с книгой, но если раньше жена сердилась, что он не оказывает внимания ее кулинарному искусству и пренебрегает самыми лакомыми кушаньями, то на сей раз Афруз-баджи промолчала.
А на терраске томился в ожидании Кеса, серый, словно пепел в давно погасшем очаге.
Наконец, подав супругу стакан крепко заваренного душистого чая, Афруз решила, что срок настал, и впустила в комнату раболепно согнувшегося Кесу.
– У него просьба к райкому партии, – объяснила хозяйка. – С утра молил и просил, чтобы я разрешила ему поговорить с тобою, ай, Мадат. Видно, горе стряслось у бедняги.
Мадат опустил книгу на скатерку и с любопытством посмотрел на вошедшего.
– Может, Кеса хочет бросить звонарство? Попом надоело быть? А колокол сдать в утильсырье?.. Вполне одобряю.
– Ай, товарищ Мадат, вам бы все смеяться, – пролепетал Кеса, – а надо мной действительно нависла смертельная опасность! Должен сказать, что я, представитель всей бедноты, всех неимущих района, своей киблой (Мусульмане во время молитвы обращают лицо к Каабе -храму в мрк-ке, покойников хоронят тоже лицом к Каабе. Воображаемая линия этого направления и называется киблой ред.) всегда считал райком и спал лицом к кибле – к райкому! А почему? Да потому, что без райкома в горах скала на скале не удержится!
– В добрый час, Кеса, да в чем же твое горе? – нетерпеливо сдвинул брови Мадат.
– Проклятье злу!.. – выпалил Кеса. – Я ведь тоже не дохлый осел, являюсь членом месткома, активистом профсоюза и понимаю, что нельзя в наше время клеветать на честных советских людей!..
– Конечно, конечно... – Мадата уже начали раздражать эти таинственные намеки. – Да ты поближе к сути.
– Куда ближе, товарищ райком! – воскликнул Кеса. – Правда, я не коммунист, но веду себя по-большевистски и много крови испортил кулачеству. А почему? Да потому, что они неделями толкались у исполкома, хотели ворваться в советское учреждение, а я их не допускал к столу, накрытому кумачовым полотнищем. Зато перед бедняком, босым, нагим, распахивал широко двери, – проходи, дружище, в советскую канцелярию!.. Да, товарищ, мое сердце – советское сердце. Как часто я сам звонил по телефону в финотдел и просил: "Ради бога, не разводите волокиты, не гоняйте такого-то бедняка от стола к столу!.."
– Ну, ну, короче, короче, – мягко попросил Мадат.
– В вашем доме я пользовался милостью Афруз-баджи.
– Кеса вообще очень услужливый, уважительный, – похвалила, выглянув из соседней комнаты, хозяйка. – Хоть сто раз за день отправь на базар – не откажется, не надерзит.
Мадату не понравилось, что жена завела себе слугу...
– А как же иначе! – самозабвенно сказал Кеса. – Я не могу допустить, чтобы в доме райкома были какие-то нехватки... Ведь когда бы я ни заглянул к Афруз-баджи, мне предлагают чаю с куском честного хлеба. Это ж надо ценить!..
– Послушай, ты зачем ко мне пришел?
– А затем, что я видел тебя в чарыках и ныне радуюсь, видя тебя в кабинете секретаря райкома!.. И сердце мое шепчет, что ты надежда, ты светоч наших гор! Человек, вышедший из бедняцкого сословия, сам батрак, сам защитник батраков, конечно, будет нам – трудящимся – близок не как архалук и не как чуха (Архалук и чуха – верхняя мужская одежда – ред.), а как нательная рубаха!
– Ну, поехало! – сморщился Мадат. – И светоч, и надежда... Ты знаешь, кто у нас секретарь райкома? К чему ты все это болтаешь?
Кеса понял, что перелил меду через край чаши, наклонился и быстро шепнул в ухо Мадату:
– Секретарь исполкома – ненадежная личность! Обязан вас предупредить. Натворил таких безобразий...
– Абиш Алепеш-оглу? – удивился Мадат.
– Он самый! Отправил телеграмму в центр, что отравили товарища Субханвердизаде, дескать, уже находится при смерти, раны его гноятся, кровоточат...
– А зачем это нужно Абишу? – не понял Мадат.
– Запятнать райком! Устроить скандал на весь свет! Глядите, у нас безнаказанно травят руководящих деятелей...
– А Гашем-то знает об этой телеграмме?
– Что вы, что вы, что вы! – замахал обеими руками Кеса. – Да разве я ему скажу первому?.. Я к вам поспешил, чтобы предупредить о неприятности. Получается, как отбыли в Баку Демиров и начальник ГПУ, так в районе начались преступления. И кто же окажется виноватым?.. Мадат Таптыгов, конечно!
Мадат насторожился. Не вставая со стула, он потянулся к телефону.
– Тшшш!.. – Кеса уцепился за его руку. – Разве можно о секретном деле говорить по телефону? Или не помнишь: "Тетушка узнала – узнал весь свет"?
– И верно, уместнее бы тебе самому навестить Гашема, чем разглагольствовать в эту трубку, – заметила из-за перегородки Афруз-баджи.
На днях Субханвердизаде прислал ей в запечатанном конверте пятьсот рублей, написав в препроводительной записке, что это "государственное пособие Мадату". Теперь ей хотелось в знак признательности отправить мужа к председателю. О деньгах-то можно не упоминать... Во всяком случае, Мадату она ничего не сказала. Тем более что пятьсот рубликов уже разлетелись по магазинам, как сухие осенние листья под напором сильного ветра. Но визит, да еще к больному, был бы сам по себе красноречивым поступком.
– Сходи, сходи к несчастному Гашему, – повелительно повторила она.
Мадату показалось неприличным спорить с женой при Кесе, и он нехотя согласился.
Оконные ставни были плотно прикрыты изнутри, и лишь сквозь щели на пол падали узкие полоски сумеречного предвечернего света. Гашем лежал в шерстяной рубашке, натянув ватное одеяло до подбородка. После вчерашних банок, вовсе ему не нужных, он ослабел, но настроение у него было радужное. Из денег, врученных ему Нейматуллаевым, он незамедлительно послал с курьером пятьсот рублей жене Мадата, – пусть чувствует добрую душу председателя... Остальные равными долями распорядился перевести телеграфом в Баку Демирову и Алеше Гиясэддинову: там-то не откажутся, нет, – в магазинах столицы соблазнов уйма!
К вечеру Гашем проголодался, и его удивляло, куда это запропастился Кеса? Казалось бы, он должен стоять неотлучно у изголовья кровати, ловить даже по взгляду малейшее желание повелителя, на каждый стон больного отзываться тоже стоном, еще более трепетным, время от времени взывать, подняв очи к небу: "Да перейдут твои недуги на меня, недостойного!.. И что за напасть приключилась с тобою, хозяин?.." Да, Кеса обязан непрерывно подхалимничать, ластиться, льнуть к своему благодетелю, а Субханвердизаде имеет право, тоже непрерывно, бранить его, унижать, оскорблять... И помимо прочего, пора бы подкрепиться шашлыком. Конечно, можно позвонить по телефону в чайхану, но ведь этот ненавистный Тель-Аскер сразу же разнесет по городку, что председатель вовсе не болен, если лакомится шашлыком... Как же тогда заставить капризницу Сачлы снова посетить дом Субханвердизаде, да еще поздним вечером?.. Уловив краем уха, что в саду скрипнул песок под чьими-то башмаками, Гашем закашлял, застонал:
– Ох, у-ууу...
– Можно войти?
– Вой-ди-те... – Гашем лепетал, как мечущийся в жару ребенок. Приоткрыв глаза, он метнул взгляд на дверь и возликовал. – Проходите, товарищ Мадат, какая честь, руководитель района уделил минутку внимания занемогшему!..
Мадат, увидев торчащий из-под одеяла длинный нос Гашема, взволновался: как это нехорошо получилось, – председатель исполкома, друг по партии, по работе, уже несколько дней в постели, а он, Мадат, навестил больного только сегодня, да еще по строгому настоянию жены.
– Что с вами, товарищ Гашем?
– Э-э-э, наше дело такое, стариковское, – прикидываясь беспечным, сказал Субханвердизаде. – Лишь бы вы, молодые руководители района, здравствовали, трудились на благо народа, а наша мука, как говорится, уже просеяна и сито заброшено за облака!..
Положив руку ему на лоб, Мадат не удержал изумленного восклицания:
– Да у вас нет никакой температуры!..
Субханвердизаде приподнялся, надрывно закашлял.
– Банки, банки помогли, но зато неимоверная слабость... А ночью жар, нестерпимый жар, сорок один... Но это все пустяки! – Он передернул плечами. Меня угнетает не болезнь, а то, что ты-то, товарищ, остался фактически один в районе... Вот что страшно!
Мадат придвинул стул к кровати, сказал оживленно:
– Днем провел инструктивное совещание актива. С заготовками дело обстоит неважно. Придется буквально всех работников послать в аулы.
– Действуй, действуй, товарищ! На тебя вся надежда. Видишь, пока я не работник...
– Да, активисты уедут в горы, – кивнул Мадат. – На днях я тоже поеду.
– Действуй, – одобрил Гашем. – Водолаз может научиться нырять лишь в бурном море!.. Молодой кадр закаляется в борьбе!
"Едва ты отправишься в горы, так я зажму весь район в своем кулаке", злорадно подумал он, расточая похвалы энергичному Мадату.
– Положение, конечно, сложное!..
– ^'Ничего нет сложного! – Субханвердизаде отмахнулся дрожащей якобы от слабости рукой. – С таким талантливым секретарем райкома можно дружно работать сто лет.
– Никакой я не секретарь. – Мадат покраснел от досады. – Демиров весьма образованный человек, знающий практику партийной работы. Опыт есть!.. Да нам повезло, что сюда прислали такого работника.
– Вполне с тобою согласен, – сказал Гашем серьезным тоном. – Товарищ Демиров и опытный, и образованный кадр, но каждому овощу свое время. Зеленое еще вчера яблочко налилось ныне соками, созрело, зарумянилось. Вот так же настало время смело выдвигать на руководящие посты местные кадры. До приезда Демирова я не раз ставил вопрос в центре о выдвижении тебя на партийную работу.
– Но я и так на партийной работе...
– Э, речь идет о верховном руководстве! – страстно продолжал Гашем. – Как я говорил? Я говорил: бывший батрак, сын народа, закален в огне классовой борьбы...
Мадат решительно возразил:
– Прошу вас, товарищ Гашем, прекратить эти ненужные ни вам, ни мне разговоры.
– Да ты еще не понял, о чем я говорю! – снисходительно улыбнулся председатель. – Не о Демирове же – о нашей "КК", о Заманове... Этот Заманов прикидывается и твоим и моим приятелем, а сам строчит левой рукой доносы. И на кого? На тебя, Мадат, на человека, который яснее месяца, чище солнца! возмущенно воскликнул Гашем, содрогаясь всем телом под одеялом.
Мадату захотелось поскорее уйти... В Заманове он видел кристально чистого большевика, неподкупного в своих суждениях, последовательного во всех деяниях. А вот к Субханвердизаде он относился подозрительно, легко замечал в его речах фальшивые нотки.
– Всему району известно, кем я был, кем стал, – уклончиво ответил Мадат и поднялся.
– Так ведь и я об этом же говорю! – ударил себя кулаком в грудь Гашем. Пусть сперва докажет свои обвинения... Эх, брат, я такой же наивный и простодушный, как ты! Интрига мне чужда и неприятна. Вижу ошибку, скажу без обиняков прямо в глаза, а там уж как хочешь – либо обижайся, либо не обижайся!.. Интриган льет воду на мельницу классового врага, истребляет молодые кадры! Но лишь бы аллах сохранил мне жизнь, а через несколько месяцев ты станешь первым секретарем райкома, и тогда все интриганы будут беспощадно разгромлены!
– Послушайте, мне стыдно... Оставьте, пожалуйста! Какой же я руководитель?
– Вот иди в народ и стыди сельских коммунистов, бедняков, – строго сказал Гашем. – Не я же это придумал, – народ жаждет видеть тебя, своего, местный кадр на посту первого секретаря!.. Джаным, разве я против Демирова? Всей душою... Но; мне трудно оспаривать желание актива, местных жителей, вкрадчиво мурлыкал Субханвердизаде. – Собственно, а чего политически порочного в стремлении людей видеть своего брата
батрака, защитника батраков, в райкоме? Уста народу не зажмешь, товарищ, нет!
– Ну, я пошел! – Мадат торопливо пожелал Гашему выздоровления и выбежал из комнаты, забыв рассказать о телеграмме Абиша.
– Спасибо, что навестил! – крикнул Субханвердизаде, и злая гримаса скривила его лицо.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Вернувшись на другой день из райкома, Мадат с удивлением увидел, что вся терраска его дома заставлена новой мебелью; тут же валялись какие-то узелки, тюки. "Откуда это взялось?" – недоумевал Мадат.
– Ну, похвали свою женушку за покупки! – воскликнула Афруз-баджи, выбегая из столовой и ластясь к пятившемуся мужу. – Вчера купила, а сегодня привезли из кооператива. Конечно, бесплатно доставили в знак любезности!.. Ты попусту раздаешь деньги в долг приятелям, а я берегу каждую копейку и пускаю ее в доход семье. Гляди же, неблагодарный, вот новые туфли, вот занавески на окна, вот покрывала для кроватей, а это... дешевенькие отрезы мне на платья! Хе!
Мадат чувствовал, что его язык прилип к гортани.
– Это костюмчики Мамишу и Гюлюш, это шаль мне... Деточки, деточки, идите сюда, покажите папочке подарки, – приоткрыв дверь, нежно заворковала Афруз-баджи.
В соседней комнате послышался грохот, и на террасу выбежал кудрявый веселый мальчуган, таща за бечевку игрушечный грузовик. Колеса машины взвизгивали, скрипели, а фары были, как у настоящего автомобиля, и это, пожалуй, сильнее всего радовало Мамиша. За ним появилась тонконогая Гюлюш, сиявшая от счастья, к груди она прижимала огромную куклу в розовом шелковом платье.
– Посмотри, какую красавицу мне мама купила! – похвасталась девочка. – А ты вот ничего не покупаешь!..
– Видно, чужие дети тебе дороги, а собственные, из моего чрева, дешевы! тараторила Афруз-баджи, стараясь заговорить мужа, заставить его смириться. Смотришь, у людей самых рядовых полон дом игрушек, там и мишки, и зайчики, и обезьянки, и верблюды, и собаки... А наши бедняжки! – Она всхлипнула: – Да, наконец, скажи – твои это дети или приблудные? Ты кто – секретарь райкома, или батрак, или студент в Тифлисе? – повышая голос, спрашивала Афруз-баджи, так и впиваясь глазами в смущенного Мадата. – На то и советская власть, чтобы баловать детей!
– Откуда ты взяла деньги? – спросил Мадат хриплым, словно в горле что-то застряло, голосом.
– Исполком прислал! Государственное пособие секретарю райкома. Я не проливала крови, никого не грабила! – Она прижала к своим выпуклым бокам притихнувших детей. – Чем это я провинилась? Пособие от советской власти. Мадат взялся за голову.
– Эти деньги надо немедленно вернуть!
– Все деньги одинаковые, – фыркнула Афруз-баджи. – Хочешь, так возвращай из своего жалованья. А у меня осталось, – сна заглянула в сумочку, – осталось всего сорок шесть рублей!.. Потому-то у тебя кровать и без покрывала, что ты боишься денег... Жены ответственных работников на дню меняют по десять платьев, а мне стыдно показаться на улицу в своих обносках!.. Государство, что ли, обеднеет из-за этих грошей? Если установлено пособие, то, значит, так и полагается! Всякие бездельники, проходимцы, не моргнув глазом, глотают тысячи, а ты, батрак, сын батрака, получив пособие от советской власти, дрожишь как осиновый лист!
– Мне не полагается никакого пособия, да еще от исполкома, – стараясь подавить раздражение, сказал Мадат. – Я поговорю с Гашемом.
– Конечно, поговори! – разрешила жена, тряся жирным тяжелым подбородком. Да он тебя на смех поднимет! Ишь скандал закатил из-за таких пустяков!.. Ты, вижу, боишься собственной тени! Да если бы я тебя, дуралея, слушалась, то в нашем доме до сих пор были бы только хэсир и Мамеднасир! (Хэсир – соломенная подстилка. Афруз-баджи напомнила Мадату частушку: "В доме хоть шаром покати: поломанная подстилка и муженек Мамеднасир" ред.) – взвизгнула Афруз, точь-в-точь как колеса игрушечного грузовика. – Тяну своего муженька вверх, в достойные люди, а он – полюбуйтесь! – мечтает вернуться вспять к стоптанным чарыкам, к хурджуну!..
А на кухне сидел втихомолку Кеса, со свистом хлебал темно-коричневый чай, любовался своим отражением в блестящем серебристом самоваре. Это под его непосредственным руководством были привезены на арбе покупки из магазина. И теперь хитрый Кеса считал, что Афруз-баджи его уже никогда не выдаст, не отречется от верного прислужника, а, наоборот, вознаградит его по заслугам.
Отказавшись от обеда, Мадат полетел сломя голову к Суб-ханвердизаде. В пути он приготовил самые гневные, резкие слова, но едва вошел в полутемную комнату, увидел ничком распростертого на койке председателя, с впалыми серыми щеками, с унылым взором, как растерялся.
– Вы в мое отсутствие, – сказал он без предисловий, даже забыв поздороваться, – послали моей семье пятьсот рублей. Так поступать недопустимо!.. Это нетактично. Конечно, если б я знал, то вернул бы деньги немедленно. Однако жена уже истратила их, потому я внесу деньги с получки в кассу исполкома и обязательно возьму квитанцию... Иначе появится повод для излишних разговоров и нареканий!
– Возвращай, – вяло согласился Гашем, для чего-то поднося к глазам желтую, словно из воска вылепленную кисть руки. – Мне-то что!.. Если установлен фонд помощи активу, то я и помогаю активу. А кому я должен помогать? Кулакам? Мол-ле?.. Смешно, право!
– Мне такие деньги не нужны! – прерывающимся от волнения голосом продолжал Мадат, крепко держась за спинку стула. – Ни гроша! Как бы ни была падка на деньги моя Афруз, но жить мы будем на мою зарплату!
– Живи на зарплату. – Гашем не спорил. – Если Демиров берет себе тысячи, почему же Мадату не брать сотни? Не понимаю!.. И Демиров, и Гиясэддинов получили ж от меня пособие на поездку в Баку, – не стану уточнять, сколько тысяч, – однако им и этого показалось мало, затребовали по телефону дополнительную кругленькую сумму.
Мадат недоверчиво взглянул на него.
– Не веришь? – без обиды спросил Субханвердизаде. – Я бы на твоем месте тоже не поверил бы. На, взгляни на квитанции. Телеграфным переводом, непосредственно в Баку, в гостиницу. – Он выдвинул ящичек столика, стоявшего у изголовья кровати, порылся в груде бумажек, нашел и ткнул прямо под нос Мадату квитанцию. – Вот, учись!
Удар был настолько силен, что Мадат опустил глаза и безвольно прижался к спинке стула.
– Ох и заноза этот Гиясэддинов, этот татарчонок, любитель конины, продолжал спокойно Гашем. – Слушай, а что у тебя с ним произошло? Едва произнесешь твое имя, как он поджимает губы!
– Не понимаю, о чем ты говоришь!
– Вот я тоже не понимаю, – с еле приметной усмешкой сказал Субханвердизаде. – Не понимаю, почему тебя Алеша берет под подозрение... Батрак, сын батрака, студент Коммунистического университета! Да разве я поверю, что ты допускал в Тифлисе троцкистские высказывания?
– Я выступал в защиту троцкистов? – взорвался Мадат.
– Да вот так получается по агентурным сведениям, – невозмутимо продолжал Гашем. – И с мусаватистами тоже якшался... Ну, это понятно: где троцкисты, там и буржуазные националисты! – И он осторожно заглянул в глаза Мадату, прочел в них растерянность, душевную боль.
– Я заявление напишу!.. Как только Алеша вернется из Баку, пусть это дело разберет бюро райкома! – неистовствовал Мадат. – И Гиясэддинов ответит за клевету.
– Ну, какая там клевета, – поморщился председатель. – Алеша ведь тебя еще ни в чем не обвиняет. Ну, собирает материал!.. И пожалуй, тебе первым не надо подавать заявление, – подумав, посоветовал Гашем. – Ты ни о чем не знаешь, ты честно, самоотверженно работаешь, как и подобает большевику. А если Алеша попытается вести интригу, то мы, члены бюро райкома, и, конечно, прежде всего я, дадим отпор его мерзким инсинуациям!
– Нет, я потребую очной ставки! – запальчиво вскричал Мадат и в сильнейшем волнении зашагал по комнате. – При товарище Демирове!
Субханвердизаде опять помолчал, подумал и прежним бесстрастным тоном заметил:
– Не буди спящего пса!.. Алеша – упрямый, мстительный.
– Как он может говорить о том, чего не было? – прижимая к груди руки, спросил Мадат.
– Да он пока и не говорит, – терпеливо, словно утешая плачущего ребенка, сказал Гашем. – Я-то знаю, что ты честнейший и чистейший большевик! И тебя я предупредил для того, чтоб ты остерегался этого сына татарина... Не принимай так близко к сердцу! А если поднимешь крик, то кто-нибудь и скажет: "На воре шапка горит!"
– Напишу в Центральный Комитет партии!
– Неудобно перед Демировым, – возразил Гашем с неотвратимой логикой. Демиров обидится, скажет, что ты действуешь через его голову.
– Что же мне делать? – беспомощно простонал Мадат.
– А ничего не делай, работай, как и прежде, почаще бывай в аулах, крепи связь с народом. Ну, конечно, если Алеша собирает против тебя материал, то и ты не спи, собирай сведения против него, – натягивая одеяло на подбородок, бубнил Гашем. – В аулах много недовольных Алешей, его административными перегибами. Татарин!.. Вот и собирай исподволь заявления, жалобы... Как говорится: "Ругают – отругивайся, бьют– отбивайся!" А сложишь лапки, так мигом очутишься в утробе
акулы!
– Что у нас в районе творится! – вырвалось у Мадата. И он сбивчиво, от волнения путая слова, рассказал о телеграмме Абиша.
В лице председателя не дрогнул ни один мускул.
– А я знаю об этом!
– Знаешь? – вскричал окончательно раздавленный этим градом новостей Мадат.
– Конечно!.. Хорош бы я был председатель исполкома, если б заткнул уши ватой, смежил глаза! – Улыбка Гашема была покровительственной. – Но ты ошибаешься, – Абиш, этот слизняк, сам ничего не придумал. Вижу и здесь руку Гиясэддинова. Да, да, и Демиров, и Алеша боятся твоего возвышения, – всем же ясно, что район жаждет видеть тебя в кабинете первого секретаря! – напористо, не давая Мадату рта открыть, как бы предвидя его возражения, продолжал он. – А получается очень стройно: едва район остался на попечении... троцкиста, классовые враги зашевелились.
– Но ведь тебя-то никто не отравлял!
– А как ты докажешь, что меня не отравили? – Субханвердизаде говорил почему-то весело. – Две недели валяюсь... Доктор Баладжаев, светило медицинской науки, прямо растерялся, не может поставить диагноза. Молодой медицинский кадр, гм... Сачлы тоже не видит причины заболевания. – Гашем почесал подбородок. – Значит, классовые враги по указанию, гм... троцкиста, друга мусаватистов...
– Никакой я не троцкист! – прорыдал Мадат; от ужаса глаза его расширились.
– Думаешь, я этого не знаю? И знаю, и верю тебе безраздельно! – твердо сказал Гашем. – Работай честно! Правда всегда одолеет кривду! Но вот что странно: когда ты произнес на активе пламенную речь, то Демиров, заложив руки в карманы брюк, расхаживал от стены к стене и ежился, как на сквозняке... Коммунисты тебе, брат, рукоплещут в восторге, а первый секретарь приуныл, будто собрался на поминки. Почему? Да потому, что твое вдохновение, ораторское искусство – для него нож острый! Ведь всем ведомо, как он шепелявит, мямлит, заикается на трибуне...
– Таир не завистлив! – упрямился Мадат, приходя в себя.
– Да ты сейчас не верь ни одному моему слову, – предложил Гашем, опять ныряя под одеяло. – Считай, что все это предположения... А сам гляди в оба! Не раскисай! У тебя – дети... Что это такое: сегодня – троцкист, завтра мусаватист? – вознегодовал он. – А вообще-то поезжай в горы, там ветерком тебя продует, и сразу забудешь обо всем!
– Да, так и сделаю, – кивнул Мадат.
"Теперь Абиш, этот вонючий "элемент", в моих руках, – подумал Субханвердизаде. – Суну ему отравленный кинжал, велю – убей, и он убьет!.."
– Эй, Кеса-а-а! – протяжно крикнул Гашем, заслышав подозрительное поскрипывание двери. – Опять подслушивал? Собираешь материал для доносов?
Кеса на цыпочках вошел в комнату и, придав лицу набожное выражение, поклялся:
– Ни-ког-да! Смею ли я...
– Ладно, ладно, – Субханвердизаде сидел на кровати свесив ноги. – Где ты пропадал эти дни, осел, сын осла?
– Да я всегда тут! – Кеса помахал рукой, чтобы показать, где он находился.
– Что там натворил "элемент", сын "элемента"? Говори! – властно прикрикнул председатель.
Казалось, все окрестные горы рухнули на раболепно согнувшегося Кесу.
– Он написал... написал, что вас, всемилостивый начальник, отравили... И просил прислать на аэроплане комиссию.
Субханвердизаде схватил красную бархатную мутаку с золотыми тяжелыми костями и с размаху ударил ею Кесу.
– Подлец! Лиса! – с отвращением сказал он. – Почему же я не знал об этом?
– Ты, гага, болен... Тебя нельзя беспокоить... Сердце...
– Мое сердце выдержит и не такие напасти, – похвастался Гашем. – Беги и приведи сюда "элемента" и следователя Алияра!
Признавая справедливость народной пословицы: "Если один не помрет, то другой не воскреснет", Кеса вошел в райисполком не с парадного входа, а через заднюю дверь, со двора, и прокрался на балкон, опоясавший со всех сторон дом. В одном окне было разбито стекло, Кеса знал это давно и помалкивал, пригодится... Вот и пригодилось! Просунув тонкую руку в дыру, он поднял шпингалет, потянул к себе скрипнувшую раму. С замиранием сердца Кеса впрыгнул, как мячик, в темную комнату и приник глазом к замочной скважине в двери кабинета Субханвердизаде.
Странная картина открылась перед ним: потный, взъерошенный Абиш перебирал на столе какие-то разбухшие папки, листал их, бегло просматривал, то отбрасывал, вздрагивая, то снова изучал. Непрестанно он озирался, бросал боязливые взгляды и на дверь, и на прикрытое ставнями окошко. Затем он вытащил из кармана связку звякнувших ключей и прошел к стоявшему в углу сейфу.
"Да ты, бедняга, боишься, что тебя вот-вот арестуют", – догадался смекалистый Кеса.
– Так вот здесь и заключена моя жизнь, моя душа! – прошептал бескровными губами Абиш, но Кеса услышал эти слова, запомнил.
Принесенные из дому ключи не подходили; отчаявшись, Абиш швырнул их на ковер и обхватил сейф руками, будто встретился грудь с грудью с ненавистным врагом. Но увесистая металлическая махина и не пошатнулась.
"Перед нами явная попытка взломать кассу председателя исполкома, – сказал себе Кеса, и подлая душонка его наполнилась буйным ликованием. – А кому не известно, что там хранятся
секретные бумаги!"
Тем временем потерявший голову от бессильной ярости Абиш выхватил из-за пазухи длинный ржавый ключ и вонзил его в скважину. Но как он ни бился, обливаясь потом, а повернуть ключ ему не удалось. Наконец, убедившись, что сейф, словно грозный утес, неподвижен и неприступен, несчастный попытался вытащить ключ обратно, чтобы замести следы. Дернул раз, другой, но замочная скважина будто спаялась с ключом,
держала его цепко.
– Эй, Абиш! – прижав губы к щели, крикнул Кеса, ионяв, что более удобного момента не найти.
Багровое от напряжения лицо Абиша тотчас побелело, посерело, глаза полезли на лоб.
Кеса толкнул дверь, и она распахнулась: Абиш даже забыл закрыть ее на замок, – как видно, вовсе очумел...
– Ты пришел обезглавить мою семью? – всхлипнув, сказал Абиш.
– Да, Субханвердизаде зовет тебя "элемент", сын "элемента"! – с неистовым наслаждением проскрежетал Кеса и, оттолкнув трясущегося Абиша, взял телефонную трубку. – Кабинет следователя. Товарищ Алияр? Прошу немедленно к товарищу Субханвердизаде.
Трубка упала в гнездо, как топор палача на шею коленопреклоненного преступника.
Кеса не довел, а дотащил обмякнувшего, превратившегося в мешок с мякиной Абиша до дома председателя и втолкнул его к разъяренному Гашему, как в клетку с тигром.
– Ты посылал телеграмму о моем отравлении? – рявкнул Субханвердизаде, молниеносным прыжком слетев с кровати и наставив на Абиша указательный палец, как острие смертоносного кинжала.
Абиш молчал.
– Оглох? Говори-и-и!
– Телеграмма-то что! – торжествующе сказал Кеса, хихикая, подходя поближе к Субханвердизаде, как бы желая этим подчеркнуть свою близость с начальником. – Я его поймал на месте преступления: кассу взламывал.
Громовой голос Гашема наполнил комнатку, словно горный обвал теснину.
– Ты, ублюдок, ломал мой сейф? Отвечай!
– Ломал, ломал, – охотно подтвердил Кеса, извиваясь тщедушным телом. – И сейчас ключ торчит в скважине.
– Глаза выколю, злодей! Хотел похитить государственные секретные документы и передать их бандитам?
– Хотел, хотел, – с удовольствием подхватил Кеса.
– А где телеграмма? Кто ее отправил?
– Бухгалтер Мирза отправил, бухгалтер, – корчась от смеха, сказал Кеса. Денег не было на телеграмму, вот бухгалтер и понес на почту, квитанцию, конечно, получил. В таком важном деле нельзя без квитанции!
Понадобилась одна минута, чтобы Субханвердизаде выяснил по телефону, что никакой телеграммы-молнии из райисполкома в Баку за эти дни не посылалось.
– Где ж она?
Абиш был до того подавлен, что язык ему не повиновался.
