Текст книги "Вампирские архивы: Книга 1. Дети ночи"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Артур Конан Дойл,Роджер Джозеф Желязны,Нил Гейман,Эдгар Аллан По,Танит Ли,Иоганн Вольфганг фон Гёте,Фредерик Браун,Элджернон Генри Блэквуд,Джозеф Шеридан Ле Фаню,Дэвид Герберт Лоуренс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 51 страниц)

Разрушение началось с ограждения хоров и органной галереи, после чего постепенно двинулось в восточном направлении. Попутно открывая, как заметил Уорби, множество интереснейших подробностей работы старых мастеров. Служители церкви, разумеется, живо интересовались работами на хорах, и вскоре старшему Уорби – который постоянно слышал их разговоры – стало ясно, что многие старые каноники отнюдь не в восторге от политики, проводимой новым руководством. Одни были убеждены, что им грозит смерть от холода в обновленном здании, где не было никакой защиты от сквозняков, гуляющих по нефу, другие возражали против того, что теперь ризница – а следовательно, и они сами – оказалась на виду; это мешает сосредоточиться, полагали они, мешает слушать с должным вниманием и может привести к неверным толкованиям. Самое сильное сопротивление декан встретил, однако, у одного из старейших служителей собора, который до последнего момента противился перемещению кафедры. «Нельзя ее трогать, господин декан, – с глубокой убежденностью заявил он однажды утром, когда они вдвоем остановились у кафедры. – Мы не знаем, какое зло можем разбудить». «Зло? Но эта работа не имеет конкретной направленности, каноник». «Не называйте меня каноником, – с необычной резкостью возразил старик, – ибо вот уже тридцать лет я широко известен как доктор Эйлоф и буду вам очень обязан, господин декан, если впредь вы будете именовать меня именно так. А что касается кафедры (с которой я эти тридцать лет проповедовал, хотя вовсе на этом не настаивал), то я просто знаю, что ее нельзя двигать с места, вот и все». «Но какой смысл оставлять ее здесь, мой дорогой доктор, если все хоры будут оформлены совершенно в ином стиле! Назовите хоть одну причину, кроме вашего личного убеждения». «Причина, причина… – проворчал старый доктор Эйлоф. – При всем моем уважении к вам, господин декан, если бы молодые люди вроде вас больше слушали голос разума и меньше спрашивали о причинах, то было бы намного лучше. А я сказал лишь то, что сказал». После этого старик заковылял прочь и, как выяснилось впоследствии, больше никогда не входил в собор. Сезон – а было жаркое лето – выдался на удивление болезнетворным. Доктор Эйлоф заболел одним из первых; у него начались какие-то процессы в дыхательных путях, и по ночам он не мог спать от боли. Число хористов на многих службах далеко не всегда было полным. Тем временем кафедру все-таки убрали. Собственно говоря, деку (часть которой еще существует в качестве стола в летнем домике дворцового сада) убрали через час или два после протеста доктора Эйлофа. Затем, не без некоторых затруднений, к вящей радости группы реставраторов – ту самую гробницу, на которую этим вечером Уорби обратил внимание Лейка. Многочисленные попытки идентифицировать личность покойного оказались бесплодными; он и по сей день не открыл своего имени. Само же сооружение, до этого основательно закрытое кафедрой, оказалось столь аккуратно обшитым досками, что даже тонкий орнамент внутри не пострадал; лишь на северной стороне был некий небольшой изъян: прореха, щель между досками, из которых была сделана стенка. Примерно двух или трех дюймов в длину. Каменщику Палмеру, который как раз явился выполнять мелкие работы в этой части хоров, велели в недельный срок устранить неисправность.

Лето и в самом деле выдалось весьма нелегким. То ли церковь стояла на месте, где, как полагали, раньше было болото, то ли по какой-либо другой причине, но в августе и сентябре жители ближайших селений редко радовались ясным солнечным дням и тихим вечерам. Для некоторых пожилых людей – для доктора Эйлофа, в частности, – это лето стало роковым, но и среди молодых многим пришлось неделями соблюдать постельный режим или по меньшей мере бороться с угнетенным состоянием и ночными кошмарами. Постепенно у них зародилось подозрение, позже перешедшее в уверенность, что причиной тому – последние перемены в церкви.

У вдовы бывшего церковника, получавшей пенсию от Саутминстерского собора, случилось видение, которым она поделилась с подругами: с наступлением сумерек она заметила, как из южного нефа выскользнула тень. Она появлялась еженощно в разных местах церковного двора, исчезала на какое-то время за домами и вновь уходила в церковь, когда ночное небо начинало светлеть. Вдова не могла ее описать, но утверждала, что тень двигалась; у женщины осталось впечатление, что в самом конце видения тень, перед тем как вернуться в церковь, повернула голову, и вдова, сама не зная почему, подумала о красных глазах. Уорби припоминал, что слышал, как вдова рассказывала о своем видении за чаем в доме одного из церковнослужителей. Возможно, заметил он, что это был рецидив застарелой или симптом надвигающейся болезни, но, как бы там ни было, к концу сентября престарелая леди уже покоилась в могиле.

Интерес, вызванный реставрацией знаменитой церкви, не ограничивался ближайшими окрестностями. В один из летних дней собор посетил весьма известный представитель Общества любителей антиквариата. В его задачу входило составление отчета об открытиях, совершенных в ходе реставрации, а сопровождавшей его жене предписывалось сделать к отчету серию иллюстраций. Первое же утро она посвятила общей зарисовке хоров; день ушел на прорисовывание деталей. В первую очередь она изобразила алтарь с новооткрытой гробницей и, закончив работу, обратила внимание мужа на великолепный узорчатый орнамент, которым была украшена задняя стенка, до этого полностью скрытый (как и вся гробница целиком) загораживающей его кафедрой. Разумеется, муж сказал, что необходимо зарисовать и это; так что она уселась на гробницу и тщательно срисовывала орнамент до самых сумерек.

Тем временем муж закончил свои измерения и описания, и они решили, что пора возвращаться в гостиницу. «Можешь заодно отряхнуть мою юбку, Фрэнк, – сказала леди, – она, должно быть, вся в пыли». Муж неохотно повиновался, но через мгновение вдруг сказал: «Не знаю, насколько тебе дорого это платье, любовь моя, но я склонен думать, что его лучшие времена уже миновали. В нем не хватает довольно большого куска». «Не хватает? Где?» – воскликнула леди. «Не знаю, куда он делся, но, по-моему, сзади внизу у тебя как-то маловато». Леди поспешно оглядела себя и с ужасом обнаружила неровно оторванный край подола – будто пес отгрыз, говорила потом она. В любом случае, к ее величайшей досаде, платье было безнадежно испорчено, и сколько они с мужем ни искали пропавший кусок – найти его так и не удалось. Они долго размышляли о том, как могла случиться такая неприятность, и пришли к выводу, что вариантов слишком много, поскольку повсюду валялись оставленные мастерами куски досок с торчавшими из них гвоздями. В конце концов они решили, что одна из таких досок и нанесла им этот ощутимый ущерб, а рабочие, должно быть, вынесли ее вместе с куском прицепившейся материи.

Примерно в то же время, продолжал рассказывать Уорби, его щенок начал проявлять странное беспокойство, когда вечером наступало время отправлять его в сарай. (Мать Уорби запрещала брать пса на ночь в дом.) Но однажды вечером, когда Уорби хотел запереть пса в сарае, тот посмотрел на него, «как истинная Божья тварь, и так жалобно завилял хвостом – ну, вы знаете, как это бывает, – что я в конце концов сунул его под плащ и протащил наверх, ужасно при этом опасаясь, что матушка каким-нибудь образом обнаружит обман. А песик очень ловко спрятался под кроватью и полчаса – пока не пришло время ложиться спать – сидел тихо-тихо, так что у матушки и мысли не возникло, что он в доме». Само собой Уорби был рад такому соседству – в особенности когда в Саутминстере началось то, что до сих пор помнят как «ночные вопли».

– Ночь за ночью, – говорил Уорби, песик словно чувствовал приближение опасности; он съеживался, забирался в постель и, дрожа, прижимался ко мне всем телом, а когда раздавался вопль, прятал голову мне под мышку и мне тоже становилось так страшно, что дальше некуда. Мы слышали крик шесть или семь раз за ночь – не больше, и когда песик вновь поднимал голову, я знал, что на эту ночь – все. На что это было похоже, сэр? Ну, я никогда не слышал ничего более ошеломляющего. Как-то случилось мне играть на церковном дворе, а неподалеку повстречались два каноника. «Спал вчера нормально?» – спрашивает один, по имени мистер Хенслоу, а второй, мистер Лайалл, отвечает: «Да как сказать… На мой взгляд, многовато было четырнадцатого стиха из тридцать четвертой главы книги пророка Исайи». «Тридцать четыре, четырнадцать? – говорит Хенслоу. А это что?» «Ты же хвалился, что знаешь Библию. (Мистер Хенслоу, должен заметить, довольно часто читал проповеди, мы даже называли их вечерами Евангелия). Вот пойди и взгляни». Мне и самому не терпелось узнать, что же там сказано, и потому я помчался домой; достал свою Библию, нашел нужное место и прочел «И лешие будут перекликаться один с другим». Ага, подумал я, наверное, это мы и слышали ночью – и, надо сказать, эта мысль заставила раз-другой оглянуться через плечо. Я, конечно, спросил отца с матерью о ночных криках, но оба ответили, что, скорее всего, это выли кошки. Но отвечали они отрывисто, и я видел, что им не по себе. Бог ты мой! Вот это был вой. Словно отчаянный и голодный призыв к тому, кто не пришел. Заслышав его, сразу хотелось куда-нибудь в людное место, чтобы не оставаться одному, когда он раздастся вновь. По-моему, две или три ночи мужчины даже выставляли стражу в разных местах церковного двора; но часовые смещались в один угол площадки, который был поближе к центральной улице, так что толку все равно никакого не было.

Ну а затем произошло следующее. Мы с приятелем – он работал в городе в лавке зеленщика, как и его отец, – однажды после утренней службы забрались на хоры и услышали, как старый каменщик Палмер орет на одного из своих подчиненных. Ну, мы, конечно, подобрались поближе, поскольку знали, что старик довольно въедлив и можно будет повеселиться. Выясняется, что Палмер распекает одного из рабочих за трещину в стенке старой гробницы. Рабочий клянется, что потрудился на славу, а Палмер по этому поводу пребывает в крайнем раздражении. «Разве это работа? – ворчит он. – Да за такое убить мало, была бы моя воля. И ты думаешь, я стану тебе за это платить? Что я, по-твоему, скажу декану и настоятелю, когда они придут – а прийти они могу в любой момент – и увидят, что ты тут наворотил; все заляпал каким-то мусором, клеем и еще бог знает чем». «Но, мастер, я сделал все, что мог, – твердит работник. – И я так же, как и вы, понятия не имею, почему так получилось. Я замазал трещину, все утрамбовал, – бормочет он. – Не знаю, как выпала замазка. Я не видел…» «Выпала? – рявкает старый Палмер. – Что-то я ничего такого поблизости не вижу. Вылетела, ты хочешь сказать», – и поднимает с пола (как до этого поднял я) кусок замазки, который валялся футах в трех или четырех от загородки и еще не успел высохнуть. Палмер недоуменно пялится на него, затем поворачивается ко мне и говорит: «Так, ребята, вы что, затеяли там какую-то игру?» «Нет, – говорю я, – что вы, мистер Палмер, нас там и близко не было вот до этой самой минуты». И пока я оправдываюсь, мой приятель – Эванс – заглядывает в щель, и я слышу, как у него перехватывает дыхание. Он отскакивает назад, подходит к нам и говорит: «По-моему, там что-то есть. Я видел какой-то свет». «Что? – ревет Палмер. – Ну, только этого не хватало. Ладно, нет у меня больше времени с вами болтать. Так, Уильям, иди принеси материалы и сделай работу как надо; сейчас же, иначе у тебя в мастерской будут крупные неприятности».

Рабочий с Палмером ушли, а мы с Эвансом остались. «Ты правда там что-то видел?» – спрашиваю я. «Да, – говорит Эванс, – Видел, вот те крест». И тогда я говорю: «А давай сунем туда что-нибудь и пошуруем». Подобрали мы пару обломков досок, что лежали неподалеку, но они оказались слишком крупными. Тогда Эванс, у которого были с собой ноты – то ли псалмы, то ли хоралы, не помню точно, – свернул листы в тонкий свиток и сунул в щель. Повертел его туда-сюда, но ничего не произошло. «Дай сюда,» – сказал я и попробовал сам. Нет, вроде ничего. Тогда (честное слово, не знаю, как это пришло мне в голову) я встал прямо напротив трещины, сунул два пальца в рот и свистнул – знаете, как это делается, и сразу после этого мне показалось, что внутри что-то шевельнулось. «Пойдем-ка отсюда, – говорю я Эвансу, – мне это не нравится». «О черт, – говорит он, – дай-ка сюда ноты». Выхватывает у меня свиток и сует в щель. Никогда до этого я не видел, чтобы человек так побледнел «Слушай, Уорби, – говорит, – его что-то или кто-то держит». «Вытаскивай или бросай, – кричу я. – Надо отсюда сматываться». Ну, дергаю я свиток и вытаскиваю его из щели. Почти все на месте, лишь конец листа исчез. Оторван. Эванс смотрел на него не больше секунды, а потом как-то странно каркнул, выхватил у меня бумаги, и мы сломя голову помчались прочь. «Ты видел, как он оторван?» – спрашивает Эванс, когда мы мчимся по улице. «Нет, – говорю я. – Видел, что оторван, и все». «Да, верно, – говорит Эванс, но он был мокрый. И черный». Что ж, частью от испуга, частью из-за того, что через день-другой намечалось занятие в хоре (а значит, придется встречаться с органистом), мы почти всю дорогу молчали. Я лишь подумал, что рабочие, наверное, выметут обрывок вместе с прочим мусором. А если бы об этом спросили Эванса, то в тот день он бы ответил только, что оторванный край был черным и мокрым.

После этого мальчики какое-то время старательно избегали занятий в хоре, и потому Уорби не мог точно сказать, как именно починили стенку гробницы. Но из обрывочных реплик, которыми обменивались рабочие, отделывая хоры, он понял, что были некоторые трудности и мастеру, то бишь мистеру Палмеру, пришлось лично принять участие в работах.

Немного позже Уорби случайно увидел, как дворецкий впускает Палмера в дом декана. А утром за завтраком услышал, как его отец мимоходом обронил, что на следующий день в соборе после утренней службы будут происходить не совсем обычные дела.

«Но поскольку сегодня это уже случилось, – добавляет он, – то, думаю, особой опасности не предвидится». «Отец, – говорю я, а что вы собираетесь делать завтра утром в соборе?» Он пришел в такую ярость, какой я в нем никогда не видел, – ведь вообще-то отец был славным, спокойным и добродушным человеком. «Парень, – говорит он, придется, видно, втолковать тебе, что нельзя вмешиваться, когда разговаривают те, кто старше и умнее тебя. Это невежливо и некрасиво. Что я собираюсь делать в соборе – это не твоего ума дело; и если я поймаю тебя там завтра после занятий, то надеру уши и ты полетишь домой быстрее молнии. Запомни это хорошенько». Разумеется, я немедленно извинился и, разумеется, тут же договорился с Эвансом о завтрашнем дне.

Мы знали, что в углу поперечного нефа есть лестница, которая ведет в трифориум, [38]38
  Трифориум – аркада во 2-м ярусе центрального нефа романских и готических базилик, состоящая из ряда трифориев. Служит для облегчения стены, имеет декоративное значение. Узкая галерея за аркадой или парапетом над сводами и под скатом крыши боковых нефов, а иногда в обходе хора готического храма.


[Закрыть]а дверь в неф в то время была постоянно открыта, и, кроме того, ключ от нее, как правило, лежал под ковром. Мы решили пойти на музыкальные занятия, а потом, когда остальные мальчики разойдутся, проскользнуть к лестнице и пробраться в трифориум, откуда не пропустим ни одного признака будущих событий.

В ту ночь я спал, как спят дети, но внезапно щенок вспрыгнул на кровать и разбудил меня. Я решил, что сейчас что-то будет, поскольку пес казался совсем перепуганным. И минут через пять раздался вопль. Не могу сказать, на что это было похоже. Но он был близко, ближе, чем я слышал раньше, и знаете, что странно, мистер Лейк… Вы ведь слышали, какое на церковном дворе эхо, особенно если встать ближе к краю. Так вот, этот крик совсем не походил на эхо. Наоборот, как я уже сказал, в эту ночь он звучал до ужаса близко; и едва он затих, я испугался еще больше, потому что услышал за дверью какой-то шорох. Ну все, подумал я, тут мне и конец, однако вдруг заметил, что песик оживился и навострил уши, а в следующую секунду за дверью раздался шепот, и я едва не рассмеялся в голос, так как понял, что это отец с матерью вышли на шум. «Что же это такое?» – спросила мать. «Тише. Я не знаю, – нервно ответил отец, – Не разбуди мальчишку. Надеюсь, он ничего не слышал».

Ну, зная, что отец с матерью рядом, я, само собой, сразу осмелел, вылез из кровати и подошел к маленькому окну, которое выходило на церковный двор, – песик к тому времени уже вертелся у подножия кровати – и выглянул. Сначала я ничего не увидел. Затем прямо в тени контрфорса я заметил то, что до сих пор называю двумя красными пятнами – тусклые красные огни, ни лампа, ни фонарь, но в темноте их было видно прекрасно. И, глядя на них, я вдруг обнаружил, что не только нашу семью потревожил этот вопль, так как мне показалось, что в окне дома слева появился колеблющийся свет. Я лишь на секунду повернул голову, чтобы посмотреть внимательнее, а когда снова глянул в тень, где светились красные пятна, то их уже не было, и, как я ни вглядывался, ничего не смог заметить. И тут мне еще раз пришлось испугаться – кто-то тронул меня за голую ногу… Но все было в порядке, это просто песик вылез из-под кровати и прыгал возле меня, высунув язык. Видя, что он совершенно спокоен, я взял его обратно в постель, и мы мирно проспали остаток ночи.

Наутро я набрался храбрости и признался матери, что оставил пса в комнате, но, к моему удивлению, она восприняла это довольно спокойно, если учесть то, что говорила раньше. «Вот как? – сказала она. – Ну что ж, в наказание за обман останешься сегодня без завтрака. Впрочем, большого вреда от пса не будет, только в следующий раз спроси разрешения, хорошо?» Немного позже я сказал отцу, что снова слышал, как выли кошки. «Кошки? – произнес отец, но тут мать кашлянула, он посмотрел на нее и говорит: – А, ну да, кошки. Я их вроде тоже слышал».

Странное было утро. Все шло как-то не так.

Органист заболел и слег, младший каноник забыл, что уже девятнадцатый день месяца и ждал Venite, [39]39
  «Приди» – 95-й псалом («Приидите, воспоем Господу…»). Как правило, им открывается заутреня в католических и англиканских церквях.


[Закрыть]а человек, замещавший органиста, после короткой заминки заиграл какой-то дневной хорал; получилось несуразно, и мальчики из хора от смеха не могли петь, а когда пришло время исполнять гимн, солиста разобрал такой смех, что у него пошла носом кровь и он сунул ноты мне, а я не только был неважным певцом, но и слов-то не знал. Но пятьдесят лет назад к этому относились серьезнее, и я отлично помню, как один из теноров сзади пребольно меня ущипнул.

В общем, кое-как закончили, и никто – ни служители, ни мальчики – даже не подумал, что дежурный каноник – им тогда был мистер Хенслоу – может прийти в ризницу и отчитать их. Да он бы и не пришел, мне думается. Дело в том, что он впервые в жизни прочел не ту проповедь и сам об этом знал. В общем, мы с Эвансом без всякого труда поднялись по лестнице, о которой я вам говорил, улеглись там на пол – и наши головы оказались прямо над старой гробницей. Мы лежали тихо, не шевелясь, и потому слышали, как один из служителей сначала закрыл железные двери на галерею, затем запер юго-западную дверь, а вслед за ней дверь в поперечный неф. Тут мы поняли, что намечается то самое дело, которое не должно быть известно широкой публике.

Вскоре через северную дверь вошли декан и каноник, а вместе с ними я увидел своего отца, старика Палмера и парочку его лучших рабочих. Палмер остановился в центре хоров и о чем-то заспорил с деканом. У рабочих были ломы, а сам Палмер тащил бухту веревки. Все они заметно нервничали. Побеседовали они, побеседовали, а потом декан и говорит: «Ладно, Палмер, не будем терять время. Если вы считаете, что это успокоит жителей Саутминстера, я не против, но должен сказать, что за всю свою жизнь не слышал такого отъявленного вздора. Особенного от такого здравомыслящего человека, как вы. Вы согласны со мной, Хенслоу?» Насколько я сумел расслышать, мистер Хенслоу ответил что-то вроде: «О да. Но мы же договорились, господин декан, что не будем судить их слишком строго». Декан фыркнул, направился прямо к гробнице и остановился, повернувшись спиной к загородке, а остальные довольно робко подошли поближе. Хенслоу встал на южной стороне и принялся скрести подбородок «Палмер, – говорит декан, – как по-вашему, что легче: поднять крышку или убрать одну из стенок?»

Палмер и его люди покрутились немного вокруг гробницы, пощупали крышку и постучали по всем стенкам, кроме северной. Хенслоу начал говорить, что лучше попробовать с южной стороны, потому что она, мол, лучше освещена да и места там побольше, но мой отец, который до этого спокойно наблюдал, подошел к северной стенке, встал на колени, осмотрел трещину, а затем поднялся, отряхнул брюки и говорит декану. «Прошу прощения, но если мистер Палмер не против, пусть попытается поддеть эту доску; мне кажется, она легко отойдет. По-моему, можно попробовать вставить лом прямо в эту щель». «Спасибо, Уорби, говорит декан, – предложение разумное. Палмер, пусть кто-нибудь из ваших парней так и сделает».

Один из рабочих начал ловко орудовать ломом, и через минуту они все столпились вокруг гробницы, и мы с Эвансом высунули головы за край трифориума – в западной части хоров раздался жуткий треск, и здоровенный кусок доски с грохотом рухнул на ступеньки.

Вы, конечно, ждете, что сейчас все в один момент разъяснится. Само собой, поднялась страшная суматоха. Но я слышал только, как отвалилась доска, звякнул упавший на пол лом, а декан воскликнул: «Боже милостивый!»

Когда я снова глянул вниз, декан ворочался на полу, рабочие бежали вниз, Хенслоу помогал декану подняться на ноги, Палмер пытался остановить рабочих (так он утверждал впоследствии), а мой отец сидел на ступеньке алтаря, закрыв лицо руками.

Декан был необычайно сердит. «Я бы хотел попросить вас, Хенслоу, смотреть, куда вы идете, – говорит он. – И почему вас так переполошил этот кусок дерева – понятия не имею». А Хенслоу в оправдание бормочет лишь, что стоял с противоположной стороны и потому просто не видел декана.

Вскоре вернулся Палмер и сообщил, что сам не может объяснить весь этот шум, но разрушений вроде никаких нет; и когда декан закончил приводить себя в порядок, все уже снова собрались вокруг него. Кроме моего отца, который так и сидел, закрыв лицо руками. Кто-то зажег огарок свечи, и все принялись осматривать гробницу. «Ничего нет, – подытоживает декан. – Что я вам говорил? Стойте. Что-то все-таки есть. Ну-ка. Клочок нотной бумаги и обрывок какой-то материи – похоже, от женского платья. По виду вполне современные и никакого интереса не представляют. Надеюсь, в следующий раз вы прислушаетесь к мнению нормального и образованного человека». И идет, прихрамывая и бормоча что-то себе под нос к северной двери, а оттуда сердито кричит Палмеру, что тот оставил дверь открытой. «Прошу прощения, сэр», – откликается Палмер, пожимая плечами. «Видимо, господин декан ошибся, – говорит Хенслоу. – Я сам закрыл эту дверь за собой. Наверное, он просто расстроен». «А где Уорби?» – вспоминает вдруг Палмер, и тут они видят, что отец так и сидит на ступеньке, и подходят к нему. Отец уже пришел в себя, он вытирает лоб, а я с радостью вижу, что Палмер помогает ему встать на ноги.

Они были слишком далеко от меня, и я не слышал, что они говорили, но видел, как отец показал на боковой придел, а затем туда изумленно и испуганно посмотрели Палмер и Хенслоу. Через минуту мой отец и Хенслоу вышли из храма, а остальные принялись поспешно пристраивать доску на место. И едва часы пробили полдень, собор вновь открылся, и мы с Эвансом смогли спокойно уйти домой.

Мне не терпелось узнать, что же повергло отца в такое ужасное состояние, но, войдя в дом, я увидел, что он сидит в кресле со стаканом, а мать озабоченно на него поглядывает. Тогда я укротил свое любопытство и вместо этого признался, где я был. Отец остался на удивление спокоен и не вышел из себя. «Значит, ты был там. Ну и как – видел?» «Я все видел, отец, – говорю я, – до тех пор, пока не начался шум». «Ты видел то, что сбило декана с ног? – спрашивает отец – Видел то, что выскочило из гробницы? Нет? Ну и слава богу». «Ну так а что это было?» – говорю я. «Вообще-то ты должен был это видеть, – отвечает он. – Неужели не видел? Тварь, похожая на человека, вся покрытая шерстью и вот с такими глазищами».

Вот и все, что я смог вытянуть из него в тот день, а позже он вроде как стеснялся своего страха и всякий раз уклонялся, когда я его об этом спрашивал. Лишь через много лет, когда я уже стал совсем взрослым, мы еще раз поговорили на эту тему, но он повторил то же самое. «Черное оно было, – сказал он. – Куча шерсти, на двух ногах, и глаза горят диким пламенем».

Такова история, связанная с этой гробницей, мистер Лейк. Посетителям мы ее не рассказываем, и вы меня очень обяжете, если не станете ее использовать, пока не придет мой час. Не сомневаюсь, что мистер Эванс скажет то же самое, если вам вздумается его расспросить.

Тем все и закончилось. Но с тех пор прошло уже больше двадцати лет, могилы Уорби и Эванса давно поросли травой, и потому мистер Лейк не испытывал угрызений совести, передавая эти записи – полученные в 1890 году – в мои руки. Он приложил к ним рисунок гробницы и краткое описание металлического креста, который прикрепили за счет доктора Лайалла к северной стенке. На нем была надпись, взятая из тридцать четвертой главы Книги пророка Исайи и состоящая всего из трех слов:

IBI CUBAVIT LAMIA. [40]40
  Здесь покоится Ламия (лат.). Ламия – в греческой мифологии чудовище, дочь Посейдона, похищавшая и пожиравшая детей. Так как Гера лишила ее сна, Ламия бродит по ночам, Зевс даровал ей возможность вынимать свои глаза, чтобы она могла заснуть. В Европе Ламия ассоциировалась с ночным кошмаром.


[Закрыть]