Текст книги "Вампирские архивы: Книга 1. Дети ночи"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Артур Конан Дойл,Роджер Джозеф Желязны,Нил Гейман,Эдгар Аллан По,Танит Ли,Иоганн Вольфганг фон Гёте,Фредерик Браун,Элджернон Генри Блэквуд,Джозеф Шеридан Ле Фаню,Дэвид Герберт Лоуренс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 51 страниц)

Подлинные истории о вампирах

Эрик, граф Стенбок

Граф Эрик Станислав Стенбок (1859–1895), потомок шведско-немецкого аристократического рода, владевшего обширными поместьями в Эстонии, большую часть своей короткой странной жизни провел в Великобритании. Он учился в Оксфордском университете, который вынужден был с позором покинуть после того, как выпустил в свет сборник гомоэротических стихов «Любовь, сон и мечты» (1881). В середине 1880-х годов, живя в Эстонии, Стенбок основал «Клуб идиотов», ответвление которого впоследствии возникло и в Англии. Он предавался экстравагантным ритуалам, сочетавшим элементы католицизма, буддизма и язычества, а его любовь к животным доходила до нелепости (вроде приглашения их за обеденный стол). Злоупотребление опиумом и алкоголем привело к тому, что у Стенбока развился цирроз печени, согласно одной из версий, и ставший причиной его смерти. Рассказывали, что в день, когда он, не выходя из алкогольного ступора, скончался, в окне его дяди Михеля, жившего в Эстонии, показалось лицо Эрика – легенда, в которой отозвалась ситуация, описанная в одном из его стихотворений.

Сегодня Стенбок почти забыт. Его перу принадлежат три сборника убийственно горьких, невыразительных, фантастических и извращенных стихов (сохранились единичные экземпляры их первых изданий) и сборник рассказов «Этюды о смерти: Романтические сказки», включающий семь произведений, с кладбищенской сценой на обложке, которую придумал сам Стенбок. Его простой, прозрачный слог сравнивали с повествовательной манерой Ги де Мопассана.

Рассказ «Правдивая история вампира» был впервые опубликован в сборнике «Этюды о смерти» (Лондон: Натт, 1894).

Правдивая история вампира

Истории о вампирах обычно происходят в Стирии; моя – не исключение. Надо сказать, что Стирия совершенно не похожа на романтическое место, предстающее в описании людей, никогда там не бывавших. Это скучная равнинная страна, прославленная лишь своими индюками, каплунами да глупостью обитателей.

Вампиры обычно приезжают по ночам, в каретах, запряженных парой черных лошадей. Наш вампир прибыл вечером – на банальном поезде. Вы можете подумать, что я шучу или что имею в виду финансового вампира. Но нет, я говорю серьезно. И человек, о котором пойдет речь, был настоящим вампиром – существом, опустошившим мой дом.

Обычно вампиров описывают как смуглых людей зловещей красоты. Однако этот вампир, напротив, был белокурым и на первый взгляд ничем зловещим не отличался. У него было симпатичное лицо, но я бы не назвала его невероятным красавцем.

Да, он разорил наш дом, погубил сначала брата, которого я обожала, а затем моего дорогого отца. И тем не менее я должна признать, что тоже стала жертвой его чар и, вопреки всему, не питаю к нему враждебных чувств.

Несомненно, вы читали в различных газетах о «Баронессе и ее питомцах». Я хочу рассказать о том, как же случилось так, что я растратила большую часть своего состояния на приют для бездомных животных.

Теперь я старуха, а в ту далекую пору, о которой пойдет речь, мне было лет тринадцать. Сперва опишу наше семейство. Мы были поляками, семья Вронских, и жили в замке в Стирии. Круг домочадцев был ограничен и, если не считать слуг, состоял из отца, бельгийки-гувернантки – достопочтенной мадемуазель Воннер, – моего брата и меня самой. Позвольте мне начать с отца он был стар, и мы с братом появились на закате его жизни. Мать я совсем не помню. Она умерла при родах моего брата, который был младше меня на год с небольшим. Отец занимался наукой и постоянно читал малопонятные книги, написанные на множестве незнакомых мне языков. У него была длинная седая борода, а на голове обычно носил черную бархатную ермолку.

Как он был добр к нам! Доброта его не поддается описанию. Однако я не была его любимицей. Сердце отца принадлежало Габриелю – или Гавриилу, – так мы произносили это имя по-польски… А чаще всего называли его по-русски – Гаврилой. Я, конечно же, имею в виду своего брата. Он очень походил на маму, чей единственный портрет – вернее, легкий набросок мелками – висел в кабинете отца. Нет-нет, я никогда его не ревновала: милый брат был и будет нетленной любовью моей жизни. И это ради него я содержу сейчас в Вестбернском парке приют для бродячих собак и кошек.

В ту пору, как я уже сказала я была еще ребенком. Меня звали Кармилой. Мои длинные спутанные волосы не хотели ложиться в прическу, не слушались гребня. Я не была хорошенькой – по крайней мере, глядя на фотографии той поры, не решусь назвать себя привлекательной. И в то же время мои черты на этих пожелтевших снимках могли бы привлечь внимание – лукавая несимметричность линий, дерзкий рот, большие непокорные глаза.

Меня считали озорной девчонкой, но в шалостях я уступала Габриелю. Во всяком случае, так утверждала мадемуазель Воннер. Скажу, что она была очень приятной дамой средних лет, отлично говорила по-французски, хотя и была бельгийкой, и могла объясниться по-немецки – на этом языке говорят в Стирии.

Мне трудно описывать брата. В нем чувствовалось что-то странное и сверхчеловеческое (наверное, лучше сказать проточеловеческое) – нечто среднее между животным и божеством. Возможно, греческое представление о фавне может отчасти проиллюстрировать мои слова, но и оно не совсем верно. У Габриеля были большие и раскосые глаза, как у газели. Вечно спутанные волосы напоминали мои. Нас вообще многое объединяло. Я однажды слышала, что моя мать происходила из цыган – очевидно, этим и объяснялась наша необузданная и врожденная дикость. Но если я считалась непослушным ребенком, то Габриель был просто воплощением свободолюбия. Ничто не могло заставить его носить ботинки и чулки. Он надевал их только по воскресеньям и лишь в эти дни позволял расчесывать волосы – конечно, мне и больше никому.

Как описать его прекрасные губы, изогнутые в виде «en arc d`amour»! Глядя на них, мне всегда вспоминалась строка из псалма: «Красота изольется с уст твоих, ибо будет с тобой навеки Божья милость». Уста, которые, казалось, изливали само дыхание жизни! А это гибкое, подвижное и стройное тело!

Он бегал быстрее оленей; прыгал, как белка, по самым верхним ветвям деревьев. Брат был олицетворением живой природы. Нашей гувернантке не всегда удавалось усадить его за уроки, но если он уступал ее уговорам, то учился с необычайной быстротой. Он умел играть на всех инструментах, хотя, к примеру, скрипку держал как угодно, но только не принятым способом. И больше всего ему нравились дудочки, которые он сам вырезал из тростника или тонких веточек. Мадемуазель Воннер пыталась приобщить Габриеля к игре на пианино, но ей это не удалось. Мне кажется, он был просто избалован, пусть даже в самом поверхностном смысле слова. Наш отец потакал ему в каждом капризе.

Одна из его странностей заключалась в том, что он с малых лет испытывал ужас при виде мяса. Ничто на земле не могло бы заставить Габриеля отведать мясное блюдо. Другой, совершенно необъяснимой чертой была его сверхъестественная власть над животными. Он мог приручить любого зверя. Птицы садились к нему на плечи. Иногда мы с мадемуазель Воннер теряли его в лесу (брат часто убегал от нас) и после долгих поисков находили Габриеля под каким-нибудь деревом, где он тихо напевал или насвистывал пленительные мелодии, окруженный лесными зверьками: зайцами, лисичками, ежами, сурками и белками. Он часто приносил их домой и оставлял в саду. Этот странный зверинец был настоящим бедствием для нашей гувернантки.

Для своего жилища брат выбрал маленькую комнату на верхнем уровне замковой башни. Вместо того чтобы подниматься туда по лестнице, он забирался в окно по ветвям высокого каштана. И все же, несмотря на все причуды, Габриель с удовольствием посещал воскресные мессы и, отправляясь в приходскую церковь, всегда облачался в белый стихарь и красную сутану. В этой одежде, аккуратно причесанный и вымытый, он казался скромным, благовоспитанным мальчиком. Во время служб он был полон божественного смирения. Какой экстаз пылал в его прекрасных глазах!

Я пока ни слова не сказала о вампире. Ну что же, позвольте мне начать эту грустную историю. Однажды мой отец поехал в соседний город. Он часто так делал. Однако на сей раз папа вернулся в сопровождении гостя. По его словам, этот джентльмен не попал на свой поезд из-за задержки на узловом полустанке, а поскольку поезда в наших краях ходили не часто, ему предстояло провести на станции всю ночь. Он случайно разговорился с отцом и пожаловался на досадную задержку. Папа предложил ему переночевать в нашем доме, и незнакомец охотно согласился. Да вы и сами знаете, что в этой глухой провинции мы почти патриархальны в своем гостеприимстве.

Мужчина назвался графом Вардалеком. Несмотря на венгерскую фамилию, он хорошо изъяснялся по-немецки – причем без малейшего акцента и, я бы даже сказала, с легкими славянскими интонациями. Его голос был до странности мягким и вкрадчивым. Чуть позже мы узнали, что он умел говорить по-польски, а мадемуазель Воннер восхищалась его прекрасным французским. Казалось, он владел всеми языками. Но позвольте описать вам наши первые впечатления. Он был высоким мужчиной, с красивыми вьющимися волосами, обрамлявшими его женственно-округлое лицо и ниспадавшими на плечи. В фигуре чувствовалось нечто змеиное – я не в силах описать что именно, но это было так. Утонченные черты; притягивающие взор холеные руки; большой, с горбинкой нос; красивый рот и привлекательная улыбка, контрастировавшая с печалью, застывшей в его глазах. В момент нашей первой встречи граф выглядел очень усталым. Его веки были полуприкрыты. На самом деле они оставались такими почти всегда. Мне даже не удалось поначалу определить цвет его глаз и его возраст.

Внезапно в комнату вбежал Габриель. В волосах его запуталась желтая бабочка. Он держал в руках бельчонка и, как обычно, был босоногим. Незнакомец взглянул на брата, и я заметила странный блеск в его глазах. Веки графа приподнялись, открывая изумрудную зелень глаз. Габриель испуганно остановился перед ним, словно птица, очарованная голодной змеей. Он протянул Вардалеку руку, и тот пожал ее, зачем-то придавив указательным пальцем пульсирующую жилку на запястье мальчика. Не знаю почему, но я заметила это. Габриель ошеломленно отступил к двери и, выбежав из комнаты, помчался к себе наверх – на этот раз по лестнице, а не по веткам дерева. Я была в ужасе оттого, что граф мог подумать о нем. К моему облегчению, брат вскоре вернулся – в бархатном костюмчике, чулках и ботинках. Я расчесала ему волосы, и он весь вечер вел себя на редкость хорошо.

Когда Вардалек спустился в гостиную к ужину, его вид изменился. Он выглядел гораздо моложе. Я никогда не видела у мужчин такой эластичной кожи и изящного телосложения. А ведь прежде граф казался мне ужасно бледным.

Во время ужина он был душой компании и очаровал, всех нас – особенно отца. Как оказалось, у них были сходные увлечения. Когда папа завел речь о своем военном прошлом, Вардалек рассказал историю о маленьком барабанщике, который получил в бою серьезное ранение. Веки графа снова поднялись, и меня напугал его мертвенно-тусклый взгляд, оживленный каким-то диким возбуждением. Впрочем, это выражение промелькнуло лишь на миг.

Главной темой застольной беседы были мистические книги, которые отец недавно приобрел у букиниста. Папа не мог их понять, и вдруг оказалось, что Вардалек прекрасно в них разбирается. Когда подали десерт, отец спросил, торопится ли граф завершить свое путешествие.

– Если спешка не велика, не согласились бы вы погостить у нас какое-то время?

Отец намекнул, что, хотя мы и живем в глуши, гость мог найти в его библиотеке много интересного.

– Я не спешу, – ответил Вардалек. – И у меня нет особой причины продолжать свое путешествие. Если я могу помочь вам в толковании книг, то буду рад оказать услугу.

Внезапно его улыбка стала горькой – очень горькой, – и он добавил:

– Видите, я космополит, земной скиталец.

После обеда отец спросил, не играет ли наш гость на пианино.

– Да, немного, – ответил граф.

Он сел за инструмент и начал наигрывать венгерский чардаш – дикий, восторженный, чудесный. Эта музыка могла свести с ума. И он играл с безумным напряжением.

Габриель стоял рядом с ним. Его глаза смотрели вдаль невидящим взором. Тело сотрясала дрожь. Наконец, выбрав место, где основная тема чардаша начиналась вновь, он тихо прошептал:

– Пожалуй, я мог бы повторить эту мелодию.

Он быстро сбегал за скрипкой и самодельным ксилофоном, а затем действительно повторил мелодию, поочередно меняя свои инструменты. Вардалек взглянул на него и печально произнес:

– Бедное дитя! В твоей душе живет музыка.

Я не поняла, почему он соболезновал, а не поздравлял Габриеля с его необычным даром. Брат был застенчив, как дикие зверьки, которых он приручал. Наш мальчик всегда сторонился посторонних, и если в дом приезжал незнакомый человек, он, как правило, прятался в башне, а я приносила туда ему пищу. Представьте мое удивление, когда на следующее утро я увидела его в парке с Вардалеком. Они шагали рука об руку по аллее и оживленно беседовали. Габриель показывал гостю свою коллекцию лесных зверей, для которых мы устроили зоологический сад. Мне показалось, что он полностью находился под властью графа. Нет, нам нравился Вардалек, и мы были рады, что он относился к Габриелю с искренней добротой и участием. Однако нас удивляло – хотя вначале это замечала только я, – что граф постепенно терял здоровье и бодрость. Он не выглядел таким изнуренным и бледным, как в день приезда, но в его движениях появилась апатия, которой прежде не было.

Отец все больше и больше увлекался нашим гостем. Тот помогал ему в исследованиях, и папа с явной неохотой отпускал Вардалека в Триест. Во всяком случае, граф говорил, что ездит именно туда. И он всегда возвращался, привозя нам подарки – восточные сладости, ожерелья и ткани. Хотя я знала, что всякие люди бывали в Триесте, в том числе и из восточных стран, но даже в ту пору понимала, что странные и великолепные предметы, которые дарил Вардалек, не могли быть куплены в Триесте, городе, запомнившемся мне в основном лавками, в которых торговали галстуками.

Когда граф уезжал, брат постоянно говорил о нем. И все же на какое-то время он снова становился прежним жизнерадостным ребенком. А Вардалек, возвращаясь, всегда выглядел старше и бледнее. Габриель подбегал к нему, бросался в объятия и целовал его в губы. При этом тело графа сотрясала странная дрожь, и несколько часов спустя он вновь молодел и наполнялся силой.

Так продолжалось довольно долго. Мой отец не желал больше слышать об окончательном отъезде Вардалека. Гость постепенно превратился в постояльца, а мы с гувернанткой стали замечать неладное в поведении Габриеля. И только один отец был абсолютно слеп к тому, что творилось в доме.

Однажды вечером я спустилась в гостиную, чтобы взять там какую-то вещь. Проходя по лестнице мимо комнаты графа, я услышала ноктюрн Шопена. Вардалек играл на пианино, которое перенесли в его комнату. Музыка была столь пленительной, что я остановилась и, прислонившись к перилам, заслушалась. Внезапно в полумраке на лестнице возникла белая фигура. В ту пору мы верили в привидения, и я, оцепенев от страха, прижалась к колонне. Каково же было мое изумление, когда я увидела Габриеля, медленно спускавшегося вниз. Он двигался точно в трансе. Это напугало меня даже больше, чем возможная встреча с призраком. Но могла ли я поверить своим глазам? А вдруг он мне просто привиделся?

Я не могла пошевелиться. Брат в длинной ночной рубашке спустился по лестнице и открыл дверь в комнату графа. Он оставил ее приоткрытой. Вардалек продолжал играть. Но чуть позже он заговорил, на этот раз по-польски:

– Nie umiem wyrazicjak ciechie kocham.. – «Мой милый, я вынужден расстаться с тобой. Твоя жизнь – это моя жизнь, а я должен жить, хотя уже и умер. Неужели Бог не сжалится надо мной? О, жизнь! Ах, муки жизни!»

Он взял полный отчаяния аккорд и стал играть заметно тише.

– О Габриель! Любимый! Ты моя жизнь. Да, жизнь! А что такое жизнь? Мне кажется, это самое малое из того, что я хотел бы взять у тебя. Конечно, при твоем изобилии ты мог бы и дальше делиться жизнью с тем, кто уже мертв. Но хватит!

Он вдруг заговорил хриплым шепотом.

– Пусть будет то, чего не миновать!

Брат все так же стоял подле него, с пустым и застывшим взглядом. Наверное, он явился сюда в состоянии лунатического сна. Вардалек, прервав на минуту мелодию, издал вдруг горестный стон, а затем печально и мягко добавил:

– Ступай, Габриель! На сегодня достаточно!

Брат вышел из комнаты – все той же медленной поступью и с тем же невидящим взором. Он поднялся к себе, а Вардалек заиграл что-то очень тревожное. И хотя играл он не очень громко, мне казалось, что струны вот-вот порвутся. Я никогда не слышала такой неистовой и душераздирающей музыки.

Утром мадемуазель Воннер нашла меня на ступенях лестницы. Наверное, мне стало дурно, и я лишилась чувств. Но что, если все это было сном? Даже теперь я ни в чем не уверена. А тогда меня терзали сомнения, и я никому ничего не сказала. Да и что я могла им сказать?

Позвольте мне сократить эту длинную историю. Габриель, который в жизни не знал болезней, внезапно захворал. Мы послали в Грац за доктором, но тому не удалось найти причин недуга. Он сказал, что это истощение – болезнь не органов, а чувств. Ну что мы могли тут поделать?

Даже отец осознал тот факт, что Габриель серьезно болен. Его беспокойство было страшным. Последний темный след на его бороде поблек, и она стала полностью белой. Мы привозили докторов из Вены, но их опыт и знания не помогали. Брат в основном находился без сознания, а когда приходил в себя, то узнавал только Вардалека, который постоянно сидел у его постели и ухаживал за ним с потрясающей нежностью.

Однажды я сидела в соседней комнате и вдруг услышала неистовый крик графа.

– Быстрее! Пошлите за священником! Быстрее!

И сразу после этого горестно добавил:

– Поздно!

Габриель спазматически вытянул руки и обвил шею Вардалека. Это было его единственное движение за долгое время. Граф склонился к нему, целуя в губы. Я бросилась вниз, чтобы позвать священника.

Через минуту, когда мы вбежали в комнату брата, Вардалека там уже не было.

Священник соборовал покойника. Наверное, душа Габриеля летела в тот миг к небесам, но мы тогда еще не верили в его кончину.

Вардалек навсегда исчез из замка, и с тех пор я о нем ничего не слышала.

Вскоре умер и мой отец. Он как-то внезапно постарел и увял от горя. Все состояние Вронских перешло ко мне. В память о брате я открыла приют для бездомных животных, и теперь на старости лет люди смеются надо мной. Они по-прежнему не верят в вампиров!

Луиджи Капуана

Луиджи Капуана (1839–1915) родился в городке Минео, расположенном в сицилийской провинции Катания. Сын богатых землевладельцев, он окончил Королевский колледж Бронте, а затем с 1857-го по 1860 год изучал право в Университете Катании, однако покинул факультет, чтобы примкнуть к движению Рисорджименто в качестве секретаря Тайного революционного комитета, а позднее стал главой гражданского совета. В 1864 году Капуана перебрался во Флоренцию, решив всерьез заняться литературной деятельностью, хотя к тому времени уже была опубликована его драма в трех песнях «Гарибальди» (1861), высоко оцененная публикой. Во Флоренции он свел знакомство с наиболее авторитетными представителями итальянской литературы того времени, писал критические очерки для «Итальянского обозрения», был театральным обозревателем флорентийской газеты «Нация» и написал свой первый рассказ, «Доктор Цимбал», который был опубликован в нескольких выпусках ежедневной газеты. В 1868 году он вернулся на Сицилию.

В произведениях Капуаны принято видеть ранние образцы натурализма в итальянской литературе. В них присутствуют серьезные психологические темы, а также глубокие патологические и оккультные мотивы, которые, впрочем, нередко разоблачаются как псевдонаучные. Капуана испытал влияние романов Золя и идеализма Гегеля, а его произведения, в свою очередь, повлияли на творчество Джованни Верга и Луиджи Пиранделло. Он также известен как автор сказок для детей.

Рассказ «Случай мнимого вампиризма» был впервые опубликован в Риме Энрико Вогера под названием «Вампир» в 1904 году.

Случай мнимого вампиризма

– Это не смешно! – сказал Лелио Джорджи.

– Ну почему же мне не посмеяться? – ответил Монджери. – Лично я в привидения не верю.

– Я тоже когда-то не верил, да и сейчас не хочу верить, – продолжал Джорджи. – Поэтому я к тебе и пришел. Возможно, ты сможешь объяснить, что превратило мою жизнь в сплошное несчастье и разрушило мой брак.

– Что превратило твою жизнь в сплошное несчастье? Ты хочешь, чтобы я объяснял тебе смысл твоих же собственных фантазий? Ты не в своем уме. Галлюцинации действительно существуют, с этим никто не спорит, однако наши видения имеют смысл лишь для нас самих. Иначе говоря, видения – это конкретная форма некоего ощущения, так сказать, проекция нашего «я», когда глаза видят то, чего на самом деле нет, и уши слышат то, чего на самом деле нет. Ранее накопленные впечатления, подчас бессознательно, превращаются в некие события, которые происходят в нашем воображении. Мы, ученые, до сих пор не знаем, как это происходит и почему. Можно сказать, что мы спим с открытыми глазами. Однако надо различать мимолетные галлюцинации, вовсе не указывающие на органическое или психическое заболевание, и явления устойчивого характера… Разумеется, к тебе это не относится.

– Напротив, это относится и ко мне, и к моей жене.

– Ты меня не понял. То, что ученые называют устойчивыми галлюцинациями, есть признак сумасшествия. За примером далеко ходить не надо. То, что вы оба, ты и твоя жена, подвержены одним и тем же галлюцинациям можно объяснить после несложных размышлений. Вполне возможно, что твое нервное состояние слишком сильно повлияло на нервную систему твоей жены.

– Нет. Видения начались у нее.

– Ты хочешь сказать, что твоя нервная система как более восприимчивая, оказалась слабее? Пожалуйста, не морщи свой поэтический нос от слов, которые тебе угодно считать научным жаргоном. Жаргон иногда полезен.

– Может быть, дашь мне вставить пару слов?..

– Есть вещи, о которых лучше не думать. Тебе нужно научное объяснение? Что ж, отвечу: в настоящее время наука не может этого объяснить. Мы выдвигаем гипотезы: сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья. Странный вы народ, лирики! Смеетесь над наукой, но недооцениваете эксперименты, исследования и гипотезы, позволяющие ей двигаться вперед. При этом, когда затронуты ваши интересы, желаете получить четкий, ясный и категорический ответ. Порой ученые принимают условия этой игры – из собственных убеждений или из тщеславия. Но я к ним не отношусь. Тебе нужна голая правда? Наука – величайшее доказательство нашего невежества. Чтобы тебя успокоить, я могу рассуждать о галлюцинациях, размышлениях, восприимчивости. Слова, слова, слова! Чем больше я занимаюсь исследованиями, тем меньше надеюсь на бесспорные истины. Как нарочно: стоит ученому сделать открытие – тут же всплывают новые факты, немедленно опровергающие его выводы. Не надо принимать все близко к сердцу. Плыви по течению, как все. Это пройдет. Зачем тебе знать, как и почему что-то происходит? Ты боишься своих видений?

– Но дай же мне сказать…

– Хорошо, говори, если это тебя мучает. Но предупреждаю: тебе может стать не лучше, а хуже. Единственный способ избавиться от тревожного состояния – отвлечься от него и игнорировать его. Так сказать, найти нового дьявола, чтобы прогнать старого.

– Мы пытались. Ничего не помогло. Первые признаки… первые тревожные явления начались на нашей вилле в Фосколаре. Мы переехали в город, но в ту же ночь…

– Естественно. А что могло вас отвлечь в собственном доме? Вам нужно путешествовать, останавливаться в отелях, день тут, день там. Осматривать достопримечательности, заглядывать в церкви, посещать музеи и театры, чтобы возвращаться поздно вечером, падая от усталости.

– Мы и это пробовали, и все же…

– Пробовали – вдвоем. А вам следовали постоянно находиться среди людей, в кругу друзей.

– Но так и было, мы постоянно находились среди людей. Ничего не помогло.

– Смотря каких людей!

– Это были прекрасные, веселые люди.

– Наверняка эгоисты, среди которых вы чувствовали себя одинокими…

– Нет, мы веселились вместе со всеми. Однако не могли же они и спать вместе с нами…

– Значит, мы все-таки спали? Тогда я не понимаю, о чем идет речь, о снах или о галлюцинациях?

– Да не было у нас ни снов, ни галлюцинаций! Всю ночь мы лежали, не смыкая глаз, вполне здоровые душой и телом, как я сейчас. Дай же мне объяснить…

– Прошу.

– Сначала мне хотелось бы кое-что рассказать.

– Я знаю, что ты сейчас расскажешь. Это сто раз описано в книгах. Детали отличаются, но это не важно. Суть одна.

– Неужели ты не позволишь мне хотя бы…

– Позволю. Приводи примеры, хоть сотню. Знаешь, ты из тех людей, которые упиваются собственным беспокойством во вред себе. Прости, но это глупо! Но если тебе так хочется…

– Послушай, мне кажется, ты меня боишься.

– Я? Боюсь тебя? Это что-то новенькое!

– Ты боишься, что я смогу тебя переубедить. Как ты говорил? «Я не верю в привидения». А вдруг я заставлю тебя в них поверить?

– Прекрасно. Попробуй. Ученые, в конце концов, тоже люди. Когда наши взгляды на мир и принципы опровергаются, интеллект отказывается следовать за чувствами. Даже ум имеет свои привычки. Ну ладно. Итак, я весь внимание. Выкладывай свои драгоценные факты.

– Так вот, – вздохнул Лелио Джорджи, – ты уже знаешь, что мне пришлось пережить в Америке. Родители Луизы противились нашему браку, и, думаю, они были правы, поскольку больше всего на свете беспокоились о финансовом положении своего будущего зятя. В мои способности они не верили и с большим сомнением относились к моей поэтической карьере. Тоненький сборник моих ранних стихов стал моим злейшим врагом. Между прочим, с тех пор я не написал ни строчки, тем более ничего не публиковал, а ты все называешь меня поэтом. Ко мне уже прилепился этот ярлык. О господи.

– Все-таки вы, писатели, любите начинать издалека!

– Наберись терпения и слушай. Я жил в Буэнос-Айресе и не получал от Луизы никаких известий. Прошло три года. И вдруг появилось завещание моего богатого дядюшки, при жизни не желавшего меня знать. Я вернулся в Европу и помчался в Лондон, имея в кармане двести тысяч фунтов. И что же я выяснил? Что шесть месяцев назад Луиза вышла замуж! Я же любил ее, как прежде. Наверное, она уступила настойчивым просьбам своих домашних. В то время еще можно было что-то сделать… Учти, это незначительные детали, но они очень важны… Как последний дурак, я написал ей письмо, полное жестоких упреков. Никогда не думал, что оно попадет в руки ее мужа. На следующий день он появился на пороге моего дома. Видимо, он прекрасно понимал нелепость моего поведения и пришел, чтобы меня успокоить. Сам он был абсолютно спокоен. «Я пришел, – сказал он, – чтобы вернуть ваши письма. Я распечатал их по ошибке, а не из любопытства, и хорошо, что все так получилось. Я убедился, что вы джентльмен. Я прекрасно понимаю вашу горечь и обиду, но прошу вас – не нарушайте покой нашей семьи. Если вы найдете в себе силы рассудить здраво, то поймете, что никто не хотел причинить вам боль. Просто вам не повезло. Думаю, вы сами понимаете, в чем теперь состоит ваш долг; я же заявляю, что намерен решительно защищать свое семейное счастье. Любой ценой». Говоря это, он был бледен, его голос дрожал «Я должен извиниться перед вами за свою неосмотрительность, – ответил я, – и сообщить, что завтра я уезжаю в Париж». Наверное, я был еще бледнее, чем он, и с трудом выговаривал слова. Я протянул ему руку, и он крепко пожал ее. Я сдержал слово. Через шесть месяцев я получил от Луизы телеграмму. В ней говорилось: «Я стала вдовой. Люблю тебя. А ты?» Ее муж умер два месяца назад.

– Такова жизнь; каждому свое…

– Так и я подумал, эгоист… Никогда в жизни я не был так счастлив, как в нашу первую брачную ночь и в течение последующих месяцев. Мы с женой никогда не говорили о нем. Луиза убрала из дома все вещи покойного. Не потому, что была неблагодарной – ведь он делал все, чтобы она была счастлива, – а чтобы не расстраивать меня. И она была права. Порой одна мысль о том, что кто-то, пусть на законном основании, обладал ею, заставляла меня дрожать с головы до ног. Мне плохо удавалось скрывать от жены свое состояние. Она что-то чувствовала, и ее глаза часто наполнялись слезами. Но они сияли, когда она мне сообщила, что у нас будет ребенок! Я хорошо помню, как это произошло: мы пили кофе, я стоял, а она сидела, вид у нее был трогательный и усталый. В тот раз она впервые упомянула о прошлом: «Как я рада, что этого не случилось тогда!» – воскликнула она. Внезапно за дверью послышался громкий стук, словно кто-то изо всех сил ударил по ней кулаком. Мы вскочили. Я бросился выяснять, что происходит, решив, что это слуги. Однако в соседней комнате никого не было.

– Вероятно, от тепла в доме растрескались балки.

– Я так и объяснил испуганной Луизе, однако сам не был в этом уверен. Я почувствовал какую-то тревогу. Мы немного подождали; все было тихо. Однако с того дня я стал замечать, что Луиза боится оставаться одна. Что-то ее угнетало, хотя она в этом не признавалась, а я не осмеливался расспрашивать.

– Теперь я вижу, что вы оба хороши – действовали друг другу на нервы, даже не сознавая этого.

– Вовсе нет. Через несколько дней я уже смеялся над этим маленьким происшествием и думал, что страхи Луизы вызваны ее состоянием. Она тоже вроде бы успокоилась. Потом у нас родился ребенок. Однако через несколько месяцев старые страхи и тревоги вернулись. Однажды ночью жена прижалась ко мне, дрожащая и ледяная от страха «Что с тобой? Ты заболела?» – тревожно спросил я. «Мне страшно. Ты ничего не слышал?» Я ответил, что нет, ничего. «Неужели ты ничего не слышишь?» – спросила она на следующую ночь. «Нет». Правда, в тот раз мне показалось, что в комнате раздаются тихие шаги, словно кто-то расхаживает возле нашей постели, но я ответил «нет», не желая пугать жену. Я поднял голову и оглядел спальню. «Наверное, мышь скребется», – сказал я. «Мне страшно, страшно!» В течение следующих ночей, в одно и то же время, возле нашей постели раздавалось тихое шарканье и звук жутких шагов: вверх-вниз, вперед-назад. Нам оставалось только лежать и ждать, что будет дальше.