Текст книги "Поп Чира и поп Спира"

Автор книги: Стеван Сремац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

И долго раздумывает, попыхивая трубкой, а потом продолжает свой монолог:

– Любопытно всё же знать, где таскался ночью этот брадобреишка? Сколько ни прикидываю, не могу смекнуть! Где этот повеса мог торчать в такое время?.. Уж не у Акимовой ли жены?!.. Аким вчера чуть свет повёз в Темишвар каких-то евреев, послезавтра только вернётся. А его Криста… чёрт, а не баба! Правильно ведь я его учил и советовал ему: «Эй, Аким, Аким, слушай меня! Хоть и не старше я, но поумней тебя! Все в свое время претерпел и пережил, побольше твоего, что называется, свету повидал. Аким, Аким! Не бери молодой жены, не накликай на себя беду, Аким! Осёл ты, Аким, – не для тебя она, отжил ты своё, человече! Получится вроде того, что поёт волынщик Гига-бачванин: «Жена, жена моя сужена, кавалеров дюжина!» Так нет же, не послушался, захотел быть умнее меня. Эх, Аким, Аким! Сиди-ка ты лучше дома, брось извозничать да стереги своё добро, коли дал тебе господь всего вдоволь, и не мыкайся туда-сюда.

Так закончил Нича свой монолог, потом снова углубился в думы, набил ещё раз трубку, высек огня и опять закурил. Покуривает, поплёвывает и всё раскидывает умом, голова даже заболела.

– А не у самого ли его преподобия он был?.. Хе-хе, его-то нет дома, в путь-дорогу отправился, – говорит Нича, покачивая головой. – А чего, собственно, я ломаю себе голову? Ночь-то уж больно хороша, так что нет ничего удивительного! Было бы удивительно, если бы я ни души не встретил! Эх, не будь я службой связан, и я не прочь бы на старости лет маленько беса потешить… Хе-хе! Не мешало бы! Только Нича ко всякой шушере не пойдёт! Да, заела меня бедность, не до этого мне теперь! А надвинь-ка я шёлковую шляпу на правый глаз, да надень сапожки с подборами, да пенковую трубку с длинным чубуком по животу пусти – поглядели бы вы тогда на меня, чёрт побери совсем. А так, в засаленной шляпе да в дороце, и в голову не приходит взглянуть на кого… Однако какой ни на есть… а всё же бывает и приглянусь кое-кому… Вот на Татичевой улице… кто бы сказал, что я могу по сердцу прийтись Арсиной тёще?! Ведь чуть только завидит меня, сейчас начнёт платочек да кудряшки поправлять, потом сложит губки сердечком и стрельнет глазами, а как пройду – кашлянет негромко вслед и обязательно спросит: «Как же ты, Нича, без жены-то?» А я ей в ответ: «Как раз так, как ты без мужа». А она опять этак кашлянёт… Да, недаром сказано: ищите и обрящете!.. Смазливая баба, этого у неё не отнимешь, и шустрая! Жаль, что не в моём «приходе»! Из-за этого я и надумал сменяться «приходом» со своим приятелем и коллегой, с этим Мичей, – тогда уж такое пойдёт веселье, только держись! И что я себе по пустякам голову ломаю из-за этого Шацы? Невидаль какая! Если сейчас не погулять, так когда же, чёрт возьми! А я в его годы лучше, что ли, был? Холера ему в бок! Не будь я шалопаем, не таскайся по ночам без фонаря, не служил бы я сейчас в ночных сторожах, не скалил бы по-собачьи зубы из-за чужого добра да чужой корысти. Эх, кабы мне моё хозяйство! Да нет его, фьють! – И Нича махнул рукой. – А уцелей оно, не согласился бы я сторожить даже царские палаты в самой Вене, не то что это поганое село! Да что поделаешь, – слава богу, хоть так, а не хуже!

– Аа-ха-ха-хаа! – зевает он и продолжает: – Просто голова трещит от стольких мыслей. Дай-ка прилягу да вздремну малость, вон уже и петухи поют! – говорит Нича, берёт рог и трубит три раза, хотя ещё только два часа ночи, суёт трубку за ремень правого опанка[61]61
  Опанки – крестьянская плетёная кожаная обувь.


[Закрыть], растягивается на скамье, кладёт правую руку под голову, закрывает свои вечно бодрствующие глаза и снова засыпает.

Вскоре дядя Нича заулыбался во сне. Блаженная улыбка расплылась из-под усов, подстриженных по-банатски и походивших на покромку или стреху подровнённой камышовой крыши, – улыбка праведника, который видит во сне, что получает заслуженную награду. И сон стал оплетать своим тонким кружевом храпящего сторожа Ничу, воздвигнув вскоре отличный дом из прочного материала, не обременённый налогами и долгами, большой, просторный дом – полная чаша. Дивный сон приснился Ниче под утро. Приснилось ему, что он женат на этой самой Арсиной тёще, на Савке, что они муж и жена. Стал Нича хозяином усадьбы, и все его в доме почитают да трудятся, а ему не позволяют к работе прикоснуться, только и твердят: «Бросьте, дядя Нича, не трудитесь, мы всё сами без вас сделаем!» Впрочем, он не очень-то настаивает и целыми днями отдыхает. По утрам даже сапог не приходится надевать: переберётся с кровати на кушетку (тут же, бок о бок с кроватью) и валяется целый божий день на животе, босой. Кушетка малость жестковата – Нича ясно чувствует, что лежит на твёрдой доске, и его немного удивляет, что в таком зажиточном доме столь жесткое ложе. Но чувствует себя он всё же неплохо. Полёживает на животе, покуривает да поплёвывает, не вынимая изо рта коротенького чубука (хотя Нича и разбогател и мог теперь курить пенковую трубку, он не зазнался и по-прежнему сосёт свой коротенький грошовый чубук), покуривает и только распоряжается. А Савка, теперешняя его жена, будто бы месит квашню, повернувшись к нему спиной. Нет-нет да и обернётся к нему, поглядит ласково так, а сама продолжает месить, быстро, проворно, тряся телесами, а Нича с удовольствием поглядывает на неё: какая, дескать, прилежная! Вот будто она опять оборачивается, окидывает его ласковым взглядом и спрашивает: «Хочешь, упование моё, Савка напечёт тебе лепёшек?» А он отвечает: «Да я, пожалуй, не прочь, только жирку не жалей, раза в два побольше положи, чем в лампадку кладёшь, да сальца нажарь, не повредит мне это при проклятом кашле… И кожицы подрумянь… у нас в семье все её любят…» – «А сколько же тебе кожицы поджарить, мой перзекуторчик?» – спрашивает Савка. «Да так… с добрый опанок, – говорит Нича. – Не помешает и чуть побольше… А останется тоже не беда, в доме всегда должна быть жареная кожица… для мышей годится, – развелось этой погани, того и гляди нос отгрызут… В мышеловку на крючок нацеплю – знаешь ведь, что мыши падки на жареную кожицу, как влахи на рыбу», – говорит Нича, перевернувшись на спину. А Савка всё на него поглядывает и отвечает: «Будет всё, как ты пожелать соизволил, мой исправничек! Кому, как не тебе, моё упование, самый лакомый кусок, ведь мы только что поженились. Всего в доме вдоволь – приказывай только! Нажил добра мой покойный Лала, работал от зари до зари и скопил достаточно, чтобы тебе, Нича, сейчас не работать, а только приказывать! Будет тебе вволю всего, даже если Арсе не достанется, ведь мы с тобой самые близкие!»

А Ниче – боже, до чего приятно! Глянет на неё, как она, всё о нём заботясь, склонилась над квашней и месит тесто, потрясывая телесами, и залюбуется, и улыбка не сходит с его лица!

Ах, эти утренние сны, дьявольские, беспокойные сны! Каких только дивных, упоительных, красочных и заманчивых картин не рисуете вы на заре и как только не вводите в заблуждение слабое существо – человека! Поглядите только на счастливого и довольного Ничу, как он пленён и зачарован сном; как дрожит от улыбки его ус в ожидании горячей, посоленной и жирно смазанной лепёшки, поджаренного сала и кожицы с огня, которую так любит весь его род; какое удовольствие доставляет ему смотреть, как, стоя к нему спиной, ловко месит тесто ядрёная, дебелая Савка.

И эти чудесные видения исчезнут, развеются в единый миг, испарятся, исчезнут! Исчезнут, как табачный дым и пепел, сдуваемые Ничей с трубки; прекрасная, радужная картина разорвётся, словно тончайшая паутинка, прорванная пролетевшим шмелём, при первом же окрике проходящего мимо крестьянина: «Доброе утро, дядя Нича!».

Глава двенадцатая,
в которой, как говорится, тыква лопнет и произойдёт то, чего никто не ожидал и за что осудили бы даже самых простых прихожан, сделай они это

В то время, когда обе попадьи в течение нескольких дней мехами злобы и ненависти неустанно раздували и разжигали пламя распри и раздора, ни одного из попов не было дома – оба были в отъезде. Не отсутствуй попы в эти дни, бог знает, произошли ли бы эти события, да и была ли бы написана сама повесть. Возможно, что дела приняли бы вовсе не такой худой оборот. Ну, а так… Впрочем, к чему пустые разговоры – всё полетело вверх тормашками, кто теперь устоит перед лавиной, кто её остановит?

Попадьи ждали возвращения своих мужей, чтобы досыта наплакаться и нажаловаться, каждая на свою обидчицу – вчера ещё, можно сказать, самую задушевную подругу и приятельницу. Поп Спира приехал раньше, а днём позже прибыл поп Чира. Матушка Сида успела как следует распалить попа Спиру, прожужжав ему все уши, и теперь, чтобы не отстать от соседки, за дело должна была взяться матушка Перса.

– Эржа! Эй, Эржа! – вскрикнула матушка Перса, услыхав, что возок остановился у их ворот. – Бросай цыплёнка, я сама ощиплю, беги отвори ворота: его преподобие приехал!

Эржа зашлёпала босыми ногами, распахнула ворота, повозка въехала во двор, а в ней поп Чира, весь запылённый, в старой, купленной ещё в ученические годы шляпе.

– С приездом!

– Спасибо, – ответил поп Чира, слезая с повозки. – Задержался я маленько. Хе, всего не учтёшь – то одно, то другое… вот, как видишь, и запоздал на целых трое суток. Недаром говорится: «В город – когда хочешь, а из города – когда пустят!» Осторожно, Эржа, полегоньку… это посуда, не разбей, смотри! Всю дорогу покоя с ней не знал.

– Слава богу, что хоть сейчас приехал. Мы уж волновались; где, думаем… А бедняжку Меланью никак успокоить не могу. «Ах, говорит, уж не случилось ли с папой что-нибудь унангенем[62]62
  Неприятное (лат.).


[Закрыть]». – «Нет, милая, говорю, бог милостив!»

– Нет, слава богу… всё в порядке; надеюсь, и у вас также.

– Гм… как сказать… Здоровы… Вот отдохнёшь, и расскажем тебе удивительные вещи… одна лучше другой.

– Ну что же, что? Почему не похвалитесь, как провели без меня время? Что в селе?.. Как дома? Дай-ка, Перса, полотенце, – говорил, умывшись, отец Чира. – Как вы тут здравствовали и развлекались?

– Как?.. Замечательно! Словно караси на сковородке, как мужики говорят. Хорошо, что ты приехал, а то пришлось бы тебе искать нас по белу свету. До того дошло, что бросила бы всё и бежала куда глаза глядят.

– Вот тебе и на! – удивляется поп Чира. – Да не может быть!

– Ну, ты всегда мне не веришь! А ведь с каких пор тебе твержу.

– О чем твердишь?.. Да что такое произошло? Не беда ли какая?

– Как раз наоборот, сплошное веселье! Жаль, тебя тут не было, может и ты насладился бы серенадами, – едко замечает матушка Перса.

– Хоть убей, не понимаю, – недоумевает поп Чира.

– Да и не просто понять.

– Ну ладно, хватит… и без того голова идёт кругом после дорожной тряски.

– Были мы как под арестом, – продолжает матушка Перса. – Меланья просто глаз не осушала… Столько слёз пролила за эти дни, бедненькая, сколько за всю жизнь не прольёт.

– А в чём же дело?

– В собственном своём доме не смеешь нос за ворота высунуть. Вот, Чира, до чего мы дожили. Будто самые последние в селе!

– Скажешь ли ты наконец, что тут у вас случилось?

– Да всё она… она, попадья Спирина, провалиться бы ей! Лучше меня не спрашивай. И вспоминать не хочу, не то что рассказывать.

– Ну что опять стряслось?

– Да вот после того вечера мечет на нас Сида громы и молнии. Сквозь землю готова я провалиться перед этим молодым человеком! Больше всего перед ним стыдно!

– Ого! Это уж серьёзное что-то!

– Таких издевательств мы тут натерпелись – и во сне не приснится. В жизни бы не поверила, если бы кто раньше сказал, что дело может дойти до этого.

– А что же тот мужлан думает? – спрашивает уже довольно раздражённо поп Чира.

– Вот это больше всего меня и огорчает! Напустил на нас эту бестию, а сам скрылся – уехал неведомо куда, оставив на неё дом.

– Но ты мне всё толком не скажешь. Что же она делала?

– С тех пор как ты отправился в эту злосчастную поездку, – начала матушка Перса, усевшись в старое кресло, – ни я, Чира, ни Меланья не знали покоя ни днём, ни ночью. Говорю тебе: ни днём, ни ночью не было покоя от их выходок. Не успеет кончиться одно, начинается другое… без передышки… Додумались днём ставить перед домом веялку и веять пшеницу: летит полова, пыль столбом, будто мало её и без этого, а ночью, Чира, какие-то волынщики, трубачи да тамбуристы, кавалеры да серенады, словно мы на «Тиса парту»[63]63
  То есть берег Тисы, собственно та сторона города, которая прилегает к Тисе и населена мадьярами; вследствие этого ночью она значительно оживлённей, чем днём. (Прим. автора.)


[Закрыть] попали, ей-богу!

– Ого! Час от часу не легче!

– А ты что думаешь! Целый божий день скрежещет это проклятое решето, несётся полова в нашу сторону, невозможно на улицу выйти из-за пылищи. А по ночам целыми оравами разгуливают, кто с трубой, кто с шарманкой – вся улица глаз сомкнуть не может.

– А ты чего язык на привязи держала, он у тебя, слава богу, не отсох, почему не сказала, что они не одни на этой улице живут?

– Так именно я и сделала! И думаешь, помогло? Послала Эржу растолковать ей, что не годится выносить на улицу веялку, есть у них двор, что твоё поле; грохочет, мол, на всю улицу, оглохли все. Уж она бесновалась, уж она орала, прямо я думала, удар её хватит. Скачет, точно гуттаперчевая. И, дрянь этакая, бестия, аспид проклятый, василиск, передала с Эржей: «Кланяйся, говорит, своей уважаемой тейшасонке[64]64
  Молочница (венгерск.).


[Закрыть], и пускай она не суёт свой нос в моё хозяйство; кому бог дал пшеницу, тот и веет. Так ей, говорит, и передай, что я ей кланяюсь!» Да чуть было нашу Эржу, бедняжку, за здорово живёшь не поколотила.

– Вот это мне нравится! – сердито заявляет поп Чира. А попадья норовит подлить масла в огонь гнева преподобного отца и продолжает:

– Мало того! «Пусть, говорит, присматривает она, – то есть я чтобы присматривала, – пускай смотрит, – передаёт она мне через Эржу, – за своей принцессой… – за нашей, значит, за Меланьей… – пусть смотрит за этой своей Геновефой[65]65
  Геновефа – героиня «Женевьевы».


[Закрыть], пока сельские парии не стали о ней по улицам частушки распевать!»

– Ого! – рявкнул поп Чира, и брови у него полезли под самую скуфейку. – Ого!

– Подумай только, пожалуйста, какова подлость и каково нахальство этого аспида, – осмелиться сказать такое мне! Она, видите ли, будет оберегать мой дом; она – и мой дом! Но и я в долгу не осталась, ответила ей как следует, – с блаженной улыбкой говорит матушка Перса. – Вместе с приветом послала ей совет: получше приглядывать за своей тетёхой, не сбежала бы, мол, с каким сиволапым из тех, что пляшут на перекрестках в коло.

– А-а-а! Ну, это уж они через край хватили! Так больше не может продолжаться, нельзя этого терпеть.

– Вот завтра полюбуешься! Наверняка опять подымут грохот на всю улицу. А господин Пера с тех пор форменным образом отвернулся от нас, редко, редко когда заглянет. Выйдет, несчастный, с Меланьей прогуляться перед домом и не может и словом перекинуться из-за проклятого решета!.. Горе одно. Вот сам увидишь!

– Ну, это ещё как сказать! Пускай только попробуют! – гневается поп Чира.

– Да… сейчас, по-моему, самое время, чтобы ты, как отец… будь я на твоём месте, всегда это твержу, я бы уж…

– Ну, довольно, довольно! Сам знаю, что нужно делать! – сердито оборвал её поп Чира. – Уж я его отчитаю…

– Непременно отчитай, да как следует, – подзуживает матушка Перса. – Эх, мой бы язык тебе занять!

– И ещё как отчитаю! Куда это годится! Соседи мы и священники – и такую вражду развели! Чем виноват я или моя дочь?

– Или я? – подхватила матушка Перса. – Ведь он первый подцепил его и затащил к себе в дом.

– Ну и не выпускал бы из рук.

– А к девушке, как говорится, пути никому не заказаны.

– Дитя он малое, что ли, не знает, чего хочет!

– Или опекун ему требуется, опекать его?

– Всё ему выложу! До чего дошло, прошу покорно, – в собственном доме человеку нет покоя! – негодует поп Чира и принимается сердито разгуливать по комнате.

– А попрекать начнёт, скажи ему: всякий, мол, по себе выбирает; у молодого человека, скажи, есть голова на плечах, он сам видит и разумеет, где апельсин, а где свёкла.

– Не беспокойся! Заткну ему глотку, на всю жизнь этот диспут запомнит.

– Можешь ему ещё сказать, что поздно спохватился. Молодой человек уже говорил со мной, да и Меланья мне призналась… С этим покончено… И всё это сейчас ни к чему.

– Не беспокойся. Приглядывай за кухней и положись на меня. Завтра, кстати, мы и без того должны с ним встретиться – обсудить кое-какие дела нужно.

На следующий день преподобные отцы встретились и беседовали довольно долго. Поздоровались, разумеется, холодно. Бывало, непременно справятся о здоровье, хотя оба дальше своей улицы и шагу не ступили, а теперь, возвратясь из поездки, ни тот, ни другой и словом об этом не обмолвились! Разбирают служебные дела молча и даже глаз друг на друга не подымают, а если приходится сказать что-нибудь, так говорящий уткнётся в написанный акт, или вертит карандаш, или вставляет в ручку перо, или ещё чем займётся, лишь бы не остаться без дела. Наконец, с делами было покончено, и уже казалось, что поп Чира, передумав, не затеет неприятный разговор и они мирно разойдутся. Поп Спира уже взял было свою трость и шляпу и, поглаживая её рукой по ворсу, собрался уходить, как вдруг поп Чнра его окликнул:

– Вот что… отец Спира, хотелось бы ещё кое о чём с вами поговорить, если, так сказать, с вами вообще можно разговаривать.

– Вот как! Что это на вас накатило, уважаемый сосед? С каких это пор со мной нельзя разговаривать, дорогой сосед и коллега?

– Да… не знаю, видите ли, – произнёс поп Чира, поднимая брови, и две строгие морщины залегли около ноздрей, – туда ли я адресуюсь и стоит ли вообще, так сказать, с вами говорить?

– Как-то странно вы это «с вами» произносите!.. Вы, надеюсь, собираетесь обсудить со мной дела нашего прихода? Если так, то я к вашим услугам… не с моей же Сидой вам о них толковать.

– Хорошо, что не сказали: «с моей Жужей»!

– И это вполне бы вам под стать было, если только она…

– Ого! – воскликнул поп Чира.

– Вот вам и «ого»! – сказал поп Спира и поставил палку обратно.

– О семейных делах хотел бы я с вами поговорить, господин сосед, о семейных… если вы, так сказать, не имеете ничего против.

– Пожалуйста, сделайте милость! Начинайте, – процедил поп Спира. – А то с такими предисловиями его же царствию не будет конца.

– Да… видите ли, честнейший отче Спиридоний, всё не могу решить, стоит ли с вами начинать разговор, поелику не знаю, кто у вас глава в доме, вы или она… эта ваша… ваша супруга?

– Ну, я, конечно… я, пречестнейший отче Кирилл! А чего бы вы хотели? Что это вы всё ходите вокруг да около, точно кот подле горячей колбасы?

– Ну, раз вы глава в доме, как изволите утверждать, то я хотел бы… чтобы вы снизошли к моей просьбе и приказали этим там… этим вашим… оставить мой дом в покое. У меня, знаете, нет никакой охоты ни заводить с вами ссору, ни вмешивать в это дело епархию. Вот что я хотел вам сказать. Я требую, – поп Чира возвысил голос, словно диктовал урок, – требую в дальнейшем, чтобы никто не нарушал тишины перед моим домом, отче Спиридоний…

– А по мне, отче Кирилл, – прервал его поп Спира, – сделайте одолжение, хоть на голове стойте перед домом, если вам заблагорассудится!..

– Для веялки существует двор, – продолжал поп Чира. – Нельзя выносить её на середину улицы, это не ваше поместье… Невозможно ни постоять, ни прогуляться перед собственным домом из-за грохота, пыли да половы этой…

– Я веду своё хозяйство, как умею!

– Да! Вы ведёте хозяйство, как умеете, ваша супруга – как она умеет, а ваша обворожительная доченька опять-таки – как она умеет! Кто днём, кто ночью! Потому и приходится порядочным соседям выселяться из-за этого вашего хозяйничанья.

– Ого-го! Ну, вы уж, господин Чира, слишком этак…

– Да, мы этак, а ваш дом и так и этак.

– Ого! – воскликнул удивлённо и обиженно поп Спира и положил шляпу. – Ну, ладно, лишь бы ваш дом служил примером для села.

– А, ей-богу, так оно и есть.

– Ещё бы, есть чем похвастать, как кошке обожжённой лапой!

– Только уж не с вашего дома пример брать!

– Да вам и не придётся больше: я запретил вчера моей Юце принимать ваших в доме, а тем более появляться у вас. Надеюсь, господжица Меланья пощадит нас.

– Не придёт, не беспокойтесь, даже если позовёте.

– Ну, конечно! У неё и дома развлечений довольно. Слава богу, тот безвыходно торчит у вас. А в самом деле, уважаемый сосед, давно ли стали вы квартиры сдавать и постояльцев держать? – спросил поп Спира.

– Что ж, однако, он приходит только днём… и при старших!.. А у вас «всё в темноте, чтоб не быть беде!», как в деревнях поют.

– Это ложь! – рявкнул поп Спира.

– Пожалуйста, спросите у сторожа Ничи… Он, как вам известно, хорошо осведомлён о подобных вещах.

– Ого! – крикнул поп Спира.

– Можете кричать «ого» сколько вам вздумается, но это так. Порядочному человеку нельзя проветрить комнату из-за шума и музыки, вся улица вверх дном!

– Э-э! Это уж вы чересчур хватили, господин сосед! – вскипел поп Спира, который, казалось, только сейчас понял значение едких слов попа Чиры. – Объясните пожалуйста, кого вы имеете в виду, когда так говорите?

– Да вашу красавицу дочку, – язвительно бросает поп Чира, – вашу Юцу… дай ей бог здоровья!

– Господин Чира, – властно загремел поп Спира, – оставьте в покое мою дочь! Не смейте болтать о ней! Оставьте её в покое!

– Пусть она оставит в покое мой дом, вернее сказать – пускай оставит в покое сельских парней, тогда и мой дом будет в безопасности!

– А какое это имеет отношение к вашему дому?

– А такое, что на улице покоя нет от ночных серенад, оглохнуть можно от труб.

– Разве мой дом один на улице?!

– Тогда, значит, они поют серенады бабке Тине?!

– Э, нынешняя молодежь слепа, всё возможно.

– Если это относится к бабке Тине, то почему ваша Юца, ваша невинная и кроткая доченька, сидит у окошка? Астрономией, что ли, увлеклась, звёзды считает, – язвит поп Чира, – или гадает, быть ли войне и кому всыплют палок?

– Быть войне – быть и палкам! – взревел поп Спира, словно дикий зверь, и бросился на противника.

Что произошло в следующее мгновение, читатель узнает в следующей главе от одной особы, отлично и во всех деталях осведомлённой об этом происшествии.