Текст книги "Поп Чира и поп Спира"

Автор книги: Стеван Сремац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава тринадцатая,
содержащая рассказ, или, вернее, сообщение господжицы или госпожи Габриэллы, которая всегда и обо всём превосходно осведомлена и знает до мельчайших подробностей, где и что произошло в селе (а также и то, чего никогда не происходило), и которая, имея достаточно свободного времени, выполняет, к всеобщему удовольствию, роль сельского «Тагеблата»[66]66
  «Ежедневная газета» (нем.).


[Закрыть] и даже «Интересантблата»[67]67
  «Занимательная газета» (нем.).


[Закрыть]

Вышеописанный разговор между попами состоялся примерно часов в девять утра. В тот же самый день, после полудня, об этом происшествии поползли странные и невероятные слухи. А к вечеру о нём знало уже всё село, и событие в подробностях обсуждалось во всех домах и справа и слева от Большой улицы. Всё это благодаря господжице Габриэлле. В селе она была своего рода законодательницей мод. Господа называли её «сельским телеграфом», а крестьяне – «сельским добошаром[68]68
  Добошар – глашатай, который бьёт в добош-барабан, объявляя по селу приказы, распоряжения и т. д.


[Закрыть]», и окрестили её не просто так, с бухты-барахты, а потому что и в самом деле она походила и на то и на другое. Что бы ни произошло в любом уголке села – хорошее или дурное, прекрасное или отвратительное, – слух об этом мгновенно разносился по всему селу, от мельницы Шваба до ярмарочной площади и дальше. Расширению поля деятельности Габриэллы по собиранию и распространению новостей способствовало хорошее знание немецкого языка, а также её неразрывная дружба с госпожой Цвечкенмаеркой, местной повивальной бабкой, к которой она являлась ежедневно с вязанием в корзинке на чашку кофе. Здесь они обменивались новостями, чтобы потом весьма добросовестно и ревностно разнести их по всему селу.

Которая из них первой проведала о вышеизложенном потрясающем происшествии, автор затрудняется сказать, потому что каждая присваивала эту заслугу себе, утверждая, будто первой узнала именно она и рассказала подружке. Итак, сейчас же после обеда госпожа Габриэлла (прошу прощения у читателей, что называю её то господжицей, то госпожой, но и в селе на этот счет постоянно ошибались) взяла корзинку, положила в неё вязанье и понеслась по улицам, забегая по порядку во все дома. Первым долгом, конечно, заглянула к супруге господина нотариуса, ибо в соответствии с табелем о рангах посещала сначала чиновничьи дома, потом купеческие, а потом уже ремесленников и прочих.

– Ах, пардон, извините! Обедайте, обедайте! – говорит господжица Габриэлла, входя в дом нотариуса. – Я зайду попозже.

– Ничего, ничего! – говорит супруга господина нотариуса. – Мы сегодня что-то запоздали с обедом, извините и вы! Жаль, не пришли пораньше, уха была прекрасная.

– Что вы, что вы, – жеманится госпожа Габриэлла, – повторяю, я могу зайти чуть попозже! На моих стенных часах уже два пробило.

– И они вас не обманули, – говорит супруга нотариуса, – это мы промешкали сегодня, а в других домах, конечно, уже давно отобедали.

– Где как, право же! Как у кого! – радостно заявляет Габриэлла. – В доме его преподобия господина Чиры, полагаю, не до обеда…

– Господина Чиры?! – с любопытством спрашивает хозяйка и сразу становится заметно приветливей. – А что там произошло, дорогая?

– Неужели не слыхали?

– Нет, милая! Да располагайтесь, пожалуйста, будьте как дома…

– Так-таки ничего не слыхали? Ровно ничего?! Возможно ли это? – допытывается Габриэлла, снимая платок. – А я-то прибежала послушать: супруга чиновника, думаю себе, лучше всех знает; не на сельских же кумушек полагаться, гнедиге[69]69
  Милостивая сударыня (нем.).


[Закрыть].

– Решительно ничего, моя милая! Живу как в пустыне.

– Да это просто невероятно! Дас ист унмеглих[70]70
  Это невозможно! (нем.).


[Закрыть]! Всё село только об этом и судачит.

– А ты, Кипра, слышал что-нибудь? – обращается хозяйка к мужу.

– Я… ровным счетом ничего, – отвечает господин нотариус.

– Эх, мой супруг – чиновник с головы до пят, – восклицает в отчаянии дородная супруга, – у него дурное правило: ни во что не вмешиваться, моя дорогая, и ничего мне не рассказывать!.. О всех происшествиях узнаёшь через десятые руки!

– Да что вы говорите, милостивица?!

– Кроме шуток! Ну, пожалуйста, – не стесняйтесь.

– Прошу вас, прошу вас… без всяких церемоний… забудьте обо мне! Я вот устроюсь здесь, на диване! – говорит Габриэлла, опускаясь на стоящий в глубине комнаты диван, и вынимает своё вязанье.

– Ах, нет, нет, – протестует хозяйка. – Садитесь, милая, сюда, с нами. Не угодно ли кусочек дыни – такая, знаете, сладкая, словно она не на огороде выросла, а кондитер её сделал.

– Разве самую малость, чтобы только не огорчить вас отказом! – говорит Габриэлла и откладывает вязанье.

– Ну, что же, дорогая, что у них случилось? – спрашивает супруга господина нотариуса.

– Прохожу это я мимо вашего дома и думаю: зайду-ка я к ним – наверняка господину нотариусу всё известно… А вы, оказывается, и не слыхали? Меньше моего знаете!

– Прошу вас.

– Да и много ли сама-то я знаю? Услыхала и просто ушам своим не поверила… а сплетни я ненавижу пуще дьявола… Вы, слава богу, меня знаете… не люблю, чтобы потом попрекали…

– Верю, дорогая, я ведь и сама такая.

– Знаю, знаю, можете мне об этом, гнедиге, не говорить.

– Ну, расскажите, что знаете, милая, только то, что знаете! – настаивает хозяйка. – Не хотите ли сахарком посыпать дыню? Разные вкусы бывают. Вот мой Кипра любит посыпать дыню перцем или нюхательным табаком.

– Спасибо, гнедиге, дыню я люблю натуральную, без всего; и на лицо, кроме рисовой пудры, чтоб не обветривалось, ничего не кладу.

– Да вам и не нужно! Такая кожа!

– Итак, слушайте!.. Но, пожалуйста, милостивица, пусть это останется между нами. Бог знает, всё ли тут правда, а мне не хотелось бы…

– О, конечно, само собой разумеется!.. Если вот эта рыба заговорит, – заявляет хозяйка, указывая на хвост сома на столе, – то заговорю и я. Итак?

– Итак, слушайте! – начинает Габриэлла, кланяясь господину Кипре, который, выкурив свою трубку, поднялся, чтобы ненадолго прилечь, предварительно распорядившись не вынимать до его пробуждения арбуз из колодца. – Итак, вы знаете, что я дружна с матушкой Сидой и матушкой Персой и сама не знаю, гнедиге, которую из них больше люблю. Обе – точно сёстры мне родные, не меньше. Если помните, я вам говорила и предсказывала ещё недели две-три тому назад, что между ними произойдёт катавасия. А я что вижу, гнедиге, то вижу. Ещё тогда я отметила, что никогда у них такого не бывало. А всё из-за этого юноши, молодого господина Перы, который назначен сюда учителем. Всё понятно и очень даже просто: у одной дочка и у другой дочка; а мать, как всякая мать, хлопочет о счастье своего ребёнка. Да и кому же хлопотать, как не бедной матери!.. Ах, я прямо-таки очарована этим вашим ситчиком, – рассказываю вам, а сама глаз с него не спускаю! Где вы, гнедиге, купили его? До чего красивый ситчик! – восторгается Габриэлла, разглядывая платье хозяйки.

– В Бечкереке у Пишкелесовицы, третий дом от аптеки, на углу.

– Не успокоюсь, пока себе такого же не куплю.

– Да, очень красивый ситец! Многим нравится.

– А осталось ещё в куске?

– Где там, сбежался весь бечкерекский бомонд, и всё дочиста разобрали.

– Ах, гнедиге, не пугайте меня, ради бога! А почём за локоть?

– Тридцать два крейцера; пришлось, конечно, как следует поторговаться.

– Что вы говорите! Тридцать…

– Да бросьте вы к чертям этот ситец, – нетерпеливо перебивает её хозяйка, – что же дальше-то случилось, что дальше?

– Ах да, пардон, пардон!.. Итак, до тех пор они ещё кое-как ладили, ну а теперь форменным образом на ножах. Видеть друг друга не могут! Собственно, они и раньше друг на дружку жаловались. Сколько раз госпожа Сида сетовала на госпожу Персу: дескать, коварная она женщина! «Ни за что, говорит, её Меланья в церковь одна не пойдёт, обязательно прихватит с собою мою Юлу, чтобы люди видели и оценили, что личико у неё бледное, как у настоящей барышни, а не румяное, как бог дал моей Юле. А потом я заметила, – говорит мне госпожа Сида, – вечно у неё всё шиворот-навыворот, лишь бы отличиться от моей Юлы. Если в это воскресенье Юла пойдёт без перчаток, – а куда их в такую пору! – Меланья непременно их наденет, чтобы показать, какая она благородная; а если в следующее воскресенье и моя наткнёт перчатки, то Меланья ни за какие коврижки их не наденет: хочется ей показать, какая она белоручка, а моя только потому, мол, их надела, что старается скрыть свои потрескавшиеся от работы руки!!! И этому её, – говорит госпожа Сида, – всё эта проклятая бестия учит! Долго, говорит, ломала я голову да приглядывалась, пока не раскусила всю её подлость». Вот так и прежде честили они друг дружку. А я, бывало, утешаю её, – знаете ведь, какой у меня характер: люблю, чтобы всё было по-хорошему, без сучка, без задоринки, – успокаиваю её и говорю: «Может быть, милая госпожа Сида, это случайно? Может, вам всё только кажется? Должна прямо сказать и уверить вас, что матушка Перса, насколько мне известно, любит вашу Юлу, как родную дочь. Вот совсем недавно она мне лично поведала, будто завидует вам, что у вас такая трудолюбивая и здоровая дочь. Вот, говорит она мне…» Ах, милая, умоляю, дайте мне ещё немножечко – ваша дыня просто тает во рту.

– О, почему же вы не скажете! Пожалуйста, прошу!

– Благодарю вас! Мой покойный не любил дыни. Всегда мне приходилось украдкой её есть, с прислугой на кухне… Терпеть не мог дыни.

– Охотно верю! Разные люди – разные вкусы.

– «Вот, – говорит мне госпожа Перса, – рассказываю, значит, я матушке Сиде, – моя Меланья частенько кашляет! Готовь ей то, готовь это. Чересчур нежная, говорит, точно бабочкины крылья! Всё самой приходится делать, жалко ребёнка, судьба ей, видно, другая уготована. А матушка Сида расползается, говорит, с каждым днём, Юла за неё всё делает. Вот это девушка, – хвалит её госпожа Перса, – идёт: земля дрожит! А моя-то, моя, словно бальный веер: дунешь, и где-нибудь на заборе или на акации очутится, до того легка! Никакая тяжёлая работа ей не под силу. А Сидина Юла как возьмётся, так целую кадку капусты и нашинкует, вот и хватает им до свежей, а мы едва до сретения дотянем, потом на рынке покупаем». – «Вот видите, – говорю я госпоже Сиде, – как рассуждает матушка Перса!..» И что бы вы думали, – обращается Габриэлла к хозяйке, – я её успокоила?.. Боже сохрани! Тут она как вскипит, как взбеленится и давай браниться. А я всё успокаиваю, потому что, знаете, не люблю ссор, люблю, чтобы всё было тихо-мирно… Пожалуйста, дорогая, я уж совсем потеряла стыд, но вы сами виноваты, что умеете такие сладкие дыни выбирать.

– О, ради бога, с большим удовольствием! Пожалуйста! – говорит хозяйка, держа в руке нож и положив на колени дыню. – Но послушайтесь меня: возьмите сахарку и посыпьте на ломтик.

– Что ж, разве чтоб вас не огорчать. Но только одну ложечку!.. Итак, значит, я её успокаиваю. Люблю, чтобы всё по-хорошему было; добром, милая моя, всего можно добиться. Вот я её и успокаивала, как говорится – их дружбу штопала! Но, ей-богу, и этому пришёл конец! Пока меня слушали, пока была в силах… шло ещё так-сяк. Но с тех пор как приехал этот молодой человек, ни та, ни другая больше меня не слушают, вот и дошло до скандала.

– До скандала?! Милая, расскажите поскорей, что же случилось? – умоляет хозяйка, отрезая и себе ломтик дыни. – Я даже проголодалась от любопытства… Итак?

– Потерпите ещё немножечко, гнедиге! Итак, как я вам уже сказала, не успел приехать новый учитель, как и те и другие насели на него. Один схватил его за рукав и тащит на обед, другой тянет на ужин… Бедный молодой человек, чтобы не обидеть ни тех, ни других, посещает то один дом, то другой, точно какая комиссия. А они – и те и другие – давай всяк свою расхваливать… и он то к одной, то к другой кидается. Молодой человек, конечно, не слепой – он выбирает, оценивает. Одним словом, Персина Меланья сумела сразу его заполонить!.. Да собственно, знаете, не приходится особенно удивляться: в этом, как говорится, вся её жизнь прошла: да к тому же немецкое воспитание, о чём я постоянно твержу и проповедую… да кто может понять! Вот и здесь оно себя показало!.. Сейчас-то, – я убеждена в этом, – матушке Сиде приходят на ум мои слова, да что проку! Давно ещё я говорила: «Госпожа Сида, если вы настоящая мать и друг своей дочери, не оставляйте её слепой, просвещайте её – отдайте на воспитание к фрайле Нимфридоре, пусть себе приучается к зубочисткам, да к немецкому унтерхальтунгу, да учится подвязки вышивать жемчугом! А так дождётесь, что собственная дочь будет вас проклинать! Что бы там ни говорили, а немецкий язык просто создан для любезностей! И говорю это вовсе не потому, что моя мать была немкой, а потому, что так оно и есть. Не правда разве? Я и сама, если ругаться с кем приходится, распекать кого-нибудь, то говорю по-сербски, а для тонких вещей, повторяю, – только немецкий! Только немецкий, моя милая!.. Сейчас-то госпожа Сида сокрушается, а когда я ей советовала отдать Юлу на воспитание в чужой дом, она даже в лице изменилась, накинулась на меня чуть не с кулаками. «Не дам, кричит, пока живая, своего ребёнка в швабский дом! У них, говорит, в одном и том же корыте и хлеб месят, и бельё стирают, и ребят купают, поганцы этакие!» Вот и поделом ей!

– Но, будьте добры…

– В конце концов господин Пера влюбился по уши во фрайлу Меланью, бывает у них ежедневно, приносит чудесные немецкие книжки, сентиментальные романы, такие грустные, что плакать хочется. И при этом уверяет, что не мог бы без неё, без Меланьи то есть, прожить ни одной секунды, а если, не дай боже, что случится, уйдёт, говорит, в монастырь Месич и с отчаяния пострижётся в монахи.

– Ах, бедный юноша!

– А фрайла Юла осталась ни при чём и с горя влюбилась в Шацу… в этого молодого, смазливого… – да вы его, наверно, знаете… – парикмахерского ассистента. Да неужели вы его не знаете? Тот, что всегда ходит с маленькой, точно родинка, мушкой на щеке, словно у него болячка какая или прыщик вскочил, но на самом деле ни черта у него нет… просто из озорства, чтоб красивей казаться!.. Обе мамаши злятся и видеть друг дружку не могут – и всё из-за будущего зятя. А кто сейчас виноват, спрашиваю я вас, что Юла упустила такую хорошую и выгодную партию?

– Но, милая, – напоминает ей хозяйка, – до сих пор никак не могу дождаться…

– Ах, пардон, пардон, милостивица! Рассердилась я… жалко мне стало бедняжку Юлу, как сестра родная она мне. Значит, дошло дело до того, что из-за этого юноши, молодого гер лерера[71]71
  Господин учитель (нем.).


[Закрыть], отношения между ними окончательно испортились. Матушка Сида имела обыкновение посидеть вечерком перед домом, но видеть, как фрайла Меланья прогуливается с господином Перой, было свыше её сил, потому что, как она полагала, это делалось назло ей и Юле. Вот она и приказала вынести веялку за ворота и веять перед домом пшеницу, а Чирино семейство не могло из-за этого на улицу показаться, и не то что для унтерхальтунга, а даже и по делу. Матушка Перса стала приглашать господина Перу и на ужин и на после ужина, а со двора матушки Сиды, чтобы не остаться в долгу, слали швырять картошкой во двор матушки Персы. Тогда матушка Перса науськала на матушку Сиду свою прислугу – ту самую озорную Эржу, которая гуляла с этим молодым субъектом из аптеки, и про них даже частушки распевали на улицах… Выйдет Эржа словно бы подметать перед домом улицу и затянет во всё горло крестьянскую припевку: «Глянь, о боже, во все громы свои и разрази всех соседей моих», – дом попа Спиры, конечно! Подумать только! Кому бы пришло это в голову! А госпожа Сида якобы сказала на это: «Ты меня песней изводишь, а я тебя музыкой изведу! Посмотрим, кто кого!» И в один прекрасный вечер явился Шаца, тот, о котором я недавно упомянула, с целым духовым оркестром, волынкой и прочими инструментами и устроил содом на всю улицу; он попался навстречу – отлично она видела его, как я вас сейчас вижу, милостивица, – фрау Цвечкенмаерке, когда та возвращалась от роженицы с Арендаторской улицы. Как только попы вернулись (оба они в то время в отъезде были), попадьи в слёзы и давай жаловаться, а супруги, вместо того чтобы уладить дело и утихомирить жён, передрались сами! И поп Спира, как говорят, нанёс оскорбление действием господину Чире – запустил в него песочницей, и тот лишился зуба… выбил он ему левый коренной как раз с той стороны, на которой господин Чира ел, потому что с правой стороны все зубы у него испорчены, в свищах.

– Что вы говорите!!! – в ужасе восклицает хозяйка.

– Да, вообразите себе! Господин Чира – человек воспитанный, а тот – мужлан, хоть и из дворян! Можете себе представить! Разве вы не слышали, сколько было с ним возни, пока отец заставил его учиться? Настоящий деревенщина! Три раза, говорят, из семинарии на хутор сбегал, с ножом в руках отбивался, чтобы за парту не садиться… И только в четвёртый раз, когда отец связал его недоуздком и прикрутил верёвкой к спинке заднего сидения и так отвёз в школу, только после этого остался он, наконец, в семинарии.

– Да что вы говорите?!

– А что вы думаете? С детских лет ясно было, что из него получится страшный грубиян, – закончила Габриэлла, складывая в корзинку вязание, которое она после третьего ломтика дыни опять было вынула.

– И что…

– Извините, милостивица, – говорит, одеваясь, Габриэлла, – я немного задержалась! Будьте здоровы. Целую ручки, гнедиге!.. Только, ради бога, никому ни слова! Мне не хотелось бы!.. Не хотелось бы, знаете, чтобы потом на меня косились… Будьте здоровы!

Глава четырнадцатая
содержит конец повествования Габриэллы, которое не уместилось в главу тринадцатую. Следовательно, читатель узнает ещё некоторые подробности, относящиеся к вышеупомянутому крупному событию, и увидит, как создаётся и ширится в селе фама

Покинув супругу господина нотариуса, госпожа Габриэлла устремилась к гречанке госпоже Соке. А супруга нотариуса, в свою очередь, сломя голову помчалась к супруге господина кассира Гецы и к госпоже аптекарше – разведать, что им обо всём этом известно, и в зависимости от обстоятельств или обогатиться новыми сведениями, или поделиться собственными.

– Собака не укусит? – доносится голос с улицы.

– Ну, кто там ещё? – спрашивает госпожа Сока, окидывая взглядом калитку.

– Госпожа Сока, собака не укусит? – повторяют вопрос, и госпожа Сока узнаёт голос Габриэллы.

– Нет, нет!.. Она на цепи под амбаром. Заходите, не бойтесь! – кричит госпожа Сока. – О, что ей опять нужно, этой старой сплетнице?! (Госпожа Габриэлла не была ни старой, ни уродливой, как раз наоборот, но госпожа Сока была не в духе, а в таких случаях даже мужчины не бывают объективными и не стесняются в выражениях!) Опять помешает мне работать, как в прошлый раз, – ворчит госпожа Сока, склонившись над кучей старых заплесневелых перчаток, которые она разрезала на кусочки, чтобы завязывать ими бутылки с томатом, – в тот день ома заготавливала томат на зиму.

– Добрый день, кис ти хант[72]72
  Целую ручку (искажённое нем.).


[Закрыть]! – приветствует её госпожа Габриэлла. – Пардон, пардон, если я вас хоть чуточку обеспокоила… вы, как всегда, за работой. Господи, гнедиге, хотелось бы знать, когда вы отдыхаете?

– О, нисколько вы меня не потревожили. Как раз наоборот. Я вот только что сидела и думала: не пошлёт ли кого господь… скучно одной, хоть бы зашёл кто-нибудь. Ан глядь, вы и пожаловали, как по заказу. Сам бог вас послал!

– Право же, милая, я ненадолго, по делу забежала, да и вы, вижу, заняты.

– Шарю вот по шкафам, старые перчатки собираю – бутылки с томатом завязывать. И всё только бальные попадаются, бог знает с каких времён сохранились. Гляжу на них и диву даюсь – неужто это мои? Разве влезет в них вот эта моя теперешняя лапа? Как меняется человек! Да и то сказать, когда это было, милая! Боже мой, что такое человеческая жизнь? Не успеешь оглянуться, а годы ушли! Господи, каким, помню, франтом был мой покойный, когда ещё молодым купчиком за мной ухаживал!.. Эхма, и всё это прошло, всё!

– Но и вы должны признать, дорогая, что было ему за кем поухаживать, ей-богу было! – говорит госпожа Габриэлла.

– Да… не могу ничего возразить, не он один мне в этом признавался… Была молода, а что молодо, то и красиво… Было, да прошло! – вздыхает госпожа Сока.

– Эх, госпожа Сока, годы текут, что полая вода, говорят в народе. Что, милая, прожили, то и ваше.

– И то правда, – соглашается госпожа Сока.

– Да право же! А людям всё жить тесно! Поглядеть хотя бы на наших преподобных отцов, попа Чиру да попа Спиру… А что поделаешь?.. Одному тесно, а другой с жиру бесится!.. Словно тысячу лет собираются жить!

– Попа Чиру и попа Спиру? – удивлённо спрашивает госпожа Сока. – А что случилось?

– Неужто ничего не знаете? – недоумевает госпожа Габриэлла.

– Ничего…

– И ровно ничего не слышали?

– Ни слова, моя милая, ни слова!

– Возможно ли это?

– Задержали меня дома эти проклятые помидоры, угораздило же именно сегодня за них взяться!.. Эфи! Эфика! Собери-ка эти перчатки, намочи, растяни и очисти от плесени, а потом разрежь на куски, вот как я тут начала, – приказывает госпожа Сока пришлёпавшей Эфике, округлой толстухе с белесыми ресницами. – У меня гостья… сейчас мне некогда. Живей собирай и уноси! Так что же, милая, случилось? Просто сгораю от любопытства, уж очень я найгириг[73]73
  Любопытная (искажённое нем.).


[Закрыть]! Ничего-то ведь я не знаю.

– О, тогда я в большом накладе! А я-то, грешница, надеялась хоть какую-нибудь пользу извлечь: дай-ка, говорю себе, забегу на минутку к госпоже Соке, она-то уж, наверное, знает, недаром лавку держит! Ах, как жалко…

– Ни слова, уверяю вас, не слышала! Расскажите, ради бога, что знаете, не мучайте, моя милая! Что знаете, то и расскажите, а уж я смогу себе представить!

– Да, конечно, что знаю.

– Поссорились, что ли?

– Бога можно было бы благодарить, если б только это!

– Вот те и на, неужто хуже может быть?

– А вот представьте.

– Да что вы говорите! Фью!

– Инзультирунг[74]74
  Оскорбление действием (нем.).


[Закрыть]! Подрались!

– Подрались! Фрау Габриэлла, вы шутите! Бросьте, пожалуйста.

– Клянусь честью, моя дорогая!

– Ах, ах! Кто бы мог подумать!

– И ещё как!

– Да не говорите!

– Вообразите себе! Досталось нашему господину Чире, словно итальянцу под Кустоццей[75]75
  Кустоцца – деревня в Италии близ Вероны, где во время австро-итальянской войны (1866) была разбита итальянская армия.


[Закрыть]!

– Фью-ю! Госпожа Габриэлла, да что вы говорите? – А от кого, господи боже ты мой?!

– От отца Спиры.

– Вот тебе раз! Как же это его угораздило? Из-за чего?

– Из-за жениха! И у того и у другого в доме по невесте; вот чтобы заполучить его… из-за господина Перы, учителя.

– Да знаю, знаю… но всё же… думается, не следовало бы из-за этого так… – удивляется госпожа Сока. – Не первый день сватанье заведено! Ах, боже ты мой, – ахает и крестится госпожа Сока, – точно мужики какие!

– Мне всё это супруга нотариуса рассказала… заглянула я к ней случайно, на минутку, от неё и услыхала. Как услыхала, так и окаменела, едва опомнилась. И десятой доли не передать из того, что она понарассказывала (да и некогда, милая). Нотариусиха говорила, между прочим, что дело шло не только о том, чью он дочь возьмет, – это, пожалуй, отец Спира ещё и простил бы; но он узнал, что тот, то есть поп Чира, ездил, куда там полагается, хлопотать, чтобы его будущий зять, то есть теперешний господин Пера, получил приход отца Спиры!.. Как это должно было произойти, я точно объяснить не могу, – довольно того, что отец Спира проведал об этом и, недолго думая, пустился за отцом Чирой вдогонку и наилучшим образом испортил ему планы. Еще там, в Темишваре, говорит супруга господина нотариуса, они поссорились, а сегодня утром поставили точку.

– Свят, свят! Неужто так-таки и подрались?.. И какого чёрта, в их-то годы?

– Форменным образом подрались. По всему селу только об этом и судачат. Пойду – может, услышу ещё что-нибудь. До свидания! До свидания! – прощается Габриэлла и торопится к выходу.

– Посидите ещё немного, – уговаривает её госпожа Сока, провожая до калитки. – Только что ведь пришли! А меня вы нисколько не задерживаете.

– Пора, пора, милая, и так слишком я засиделась. Прощайте!

– Э-э, фрау Габриэлла, у вас что-то по земле волочится! – закричала ей вслед госпожа Сока. – Вернитесь скорее! Куда вы в таком виде? Нижняя белая юбка волочится: запутаетесь, нос разобьёте.

– Ах, вот беда! – заахала в отчаянии госпожа Габриэлла, очутившаяся уже на изрядном расстоянии, от дома. – Фу ты, боже мой! Как это случилось? – Она остановилась и, оглядевшись, убедилась, что дело обстоит именно так. – Уф, уф! Как же мне быть?

– Фрау Габриэлла, – доносится из открытого окна голос кассира, господина Гецы. – Где ваши глаза? Ха-ха! Юбку по дороге потеряете! Ну и бабы! Помилуй бог!!

– Заходите скорее к нам! – слышится голос из третьего дома.

– Ох, явите милость! – просит госпожа Габриэлла и кидается туда. – Простите, на одну минутку. Уф, уф! Как это могло со мной случиться? Умоляю, дорогая, мне очень некогда, возьмите вот юбку, я пришлю за ней завтра мою девушку. Уф, уф, в самую горячую пору такая беда! Пожалуйста, только до утра.

– Будьте покойны.

– Но, пожалуйста, милая, никому ни слова об этом! Уф, уф! Большое спасибо! Счастье ещё, что беда приключилась со мной перед вашим, а не перед другим домом! Знаю, что вы женщина, слава богу, порядочная! Куда бы мне иначе деваться! Ах, будь оно неладно! Чего доброго, увидели бы парни да частушку сложили, дьяволы! Куда бы я делась от стыда? Проклятые мужчины! – И умчалась как вихрь в дом господина Гецы, где её с распростёртыми объятиями встретила Гецина супруга, госпожа Марта.

– Ну и вид же у меня, – говорит госпожа Габриэлла, влетая в дом Гецы. – Точно меня избила, а не господина Чиру!

– Скажите, бога ради, правда ли то, что я слышала о наших преподобных отцах?

– От кого, милая?

– Да от нотариусовой жены. Говорит, будто её Кипра всё в протоколе прочитал.

– Она это сказала?! Она?!! Да ведь это я ей, моя милая, всё рассказала!

– Значит, правда? – поражается госпожа Марта. – Выходит, подрались?

– В лучшем виде подрались. Едва разняли. Отец Спира инзультировал господина Чиру этак по-мужицки – ударил его.

– Ударил! Да неужто! А чем?

– Хватил его штоглой по левой щеке, все зубы повыбивал, так по церковному двору и разлетелись.

– Какой штоглой?

– Какой? Боже мой, вы ещё спрашиваете! Да штоглой, ручкой от утюга! Боже, госпожа Марта, вы словно деревенщина какая, будто у вас в доме утюга нет и вы гладите, как мужичка, на катке!

– Да… знаю, но всё же… – мямлит госпожа Марта и оторопело крестится. – Ах ты господи! Откуда же взялась у него штогла?

– В кармане принёс. Вам-то, милая, должно быть известно, как кассировой жене, каковы поповские карманы и что в них может уместиться!

– О-о боже!.. Штогла…

– Да, да, да, у него была штогла!

– Да… Знаю, знаю… – тянет с сомнением госпожа Марта. – Добро бы попадьи подрались штоглами – на то они и женщины, и не было бы ничего удивительного, если б даже утюги да плиты пустили в ход!.. Но мужчины, да ещё священники! Ах, – решает она наконец, – какая там штогла, господь с вами!!!

– Да штогла же, милая, штогла! – жалобным голосом уверяет госпожа Габриэлла. – А в конце концов, – продолжает она, опомнившись, – сейчас я не берусь сказать, откуда штогла появилась… но так я слышала… за что купила, как говорится, за то и продаю.

– Откуда же взялась штогла? – не перестает удивляться госпожа Марта. – Тогда уж…

– Э, раз не верите, не стану и рассказывать, – заявляет, чуть не плача, госпожа Габриэлла.

– Ах, пожалуйста, расскажите!

– Нет, нет! На ваших глазах со мной стряслась эта беда, – лепечет госпожа Габриэлла, ударяясь в слёзы, – и вы просто дразните, не верите мне. Это по меньшей мере нехорошо, госпожа Марта! Конечно, у меня свалилась юбка, однако я не имею привычки лгать! – произносит сквозь обильные слёзы госпожа Габриэлла. – Это же со всяким может случиться, кто по делу спешит! – заканчивает она, вся заплаканная.

– О боже, боже, чем подрались!

– Ну ладно же, раз у вас из веры вышла, больше вы меня никогда не увидите. Так и запишите!

– Да не принимайте всё так близко к сердцу! – пытается успокоить её госпожа Марта. – Господи помилуй, такие люди – и вон до чего дошли!

– Вы, слава богу, знаете господина Спиру, – говорит, утирая слёзы, уже несколько успокоенная госпожа Габриэлла, – деревенщина, грубиян, а ещё из дворян!

– Ну, добром это не кончится! Супруга господина нотариуса со слов мужа говорит, что отец Спира, как дважды два, будет расстрижен и обрит, а приход получит господин Пера, как только женится на Меланье – прелестная выйдет пара! – и будет в попы посвящён. А как бы вы думали! Лишится бороды…

– Ха-ха-ха! – рассмеялась сквозь слёзы Габриэлла. – Не могу, милая, не смеяться, хоть и не до этого. Что мне в голову пришло! Бедная Юла! До чего невезучая! Вот уж потрафила: не напрасно влюбилась в этого брадобрея Шацику – будет кому обрить отца Спиру! Ха-ха-ха! Собственный зять! Ах, чёртушка Габриэлла, как это только тебе в голову взбрело! О женщины, женщины, исчадие дьявола! Ещё ненароком услышит кто, что я так смеюсь, подумает, вот, дескать, какая негодница. Бедная Юла! Вот уж потрафила!.. Будьте здоровы, до свидания!

– Да посидите ещё, милая! Кофе бы выпили, у меня чудесные сливки.

– В другой раз, в другой раз. Сейчас не могу! Нужно ещё кой к кому заглянуть, – бросила уже на ходу госпожа Габриэлла и вихрем помчалась к калитке. Она обежала несколько улиц и посетила по крайней мере шесть домов. Когда она выходила из шестого, начинало уже смеркаться. Пришлось прибавить шагу.

Госпожа Габриэлла, несясь как угорелая по улицам, встретила сначала супругу господина нотариуса, потом гречанку Соку, которая оставила свои томаты на попечение Эфики, наказав в случае чего разыскать её, и, наконец, фрау Цвечкенмаерку, – с этой последней она проболтала довольно долго. Фрау Цвечкенмаерка, услыхав, что её закадычная подруга фрау Габриэлла знает гораздо больше, чем она, была просто убита и горела жаждой мщения, по не могла вымолвить ни слова: обиднее всего было то, что фрау Габриэлла даже и не расспрашивала ни о чём! Вот почему фрау Цвечкенмаерка постаралась от неё отделаться.

– Ну, до свидания, – сказала она.

– До свидания, милая, не стану вас задерживать, да и я по горло занята. Завтра приду к вам под вечер и всё подробно расскажу. Господи, уже чувствуется осень… день всё короче! Пока посуду помоешь да всё приготовишь, уже и стемнело! А мне ещё семь домов надо обойти. Адьё[76]76
  До свидания (франц.).


[Закрыть]! – И, поцеловавшись, они расстались.

Госпожа Габриэлла пустилась по скорняцкому переулку. У калитки она застала Пелу, жену скорняка Леки, – рассердившись на что-то, она бранила учеников.

– Уж не подрались ли вы с кем? – спросила госпожа Габриэлла.

– Нет, милая… да вот без мастера с учениками сладу нет.

– Ах, только-то, а я думала, подрались – сейчас ведь, знаете, это в моду вошло даже у дворян! Если уж священники дерутся…

– Какие священники? – встрепенулась Пела.

– Да попы… эти… наши.

– И кого они, говорите, побили?