Текст книги "Поп Чира и поп Спира"

Автор книги: Стеван Сремац

– Отвечала, что спрашивал.

– Молодой человек образован и воспитан, приехал из города (из Карловцев, несчастье ты моё!), думает: «С кем же ещё здесь и поговорить, как не с поповой дочкой». А она, гляжу, уселась, как засватанная из Баната, уставилась в угол и только «да»… «нет».

– Но, мама…

– Прочь с глаз моих, смотреть на тебя тошно!

– Не ругайте меня, мама, – просит Юла, закрыв лицо передником и заливаясь слезами.

– Молодой человек её по-хорошему спрашивает, а она как истукан, как святая Бона в костёле – ни слова.

– Да если он о разной чепухе спрашивает, – упрямо твердит Юла.

– Чепуху ему и отвечай! – обрывает её матушка Сида. – «О чепухе спрашивает!..» О чепухе и я с твоим отцом когда-то разговаривала, и, слава богу, как видишь, чего нам не хватает? Не разговаривай мы о чепухе, так и не поженились бы!.. Уж конечно, не о Доситеевой философии беседовали!.. «О чепухе спрашивает!» Видали вы такую простофилю?! Наверно, уж не станет тебя спрашивать, сколько свинья поросят принесла!

– Да, но он надо мною насмехался…

– Убирайся с глаз моих, посмешище всемирное! Другая, случись такое с ней, плакала бы, глаз не осушая.

– Я пойду к Жуже.

– Иди куда хочешь, если ты такая никчемная!

Ужинали молча. Отец Спира усталый, матушка Сида злая, а Юла словно пришибленная, – уж очень как-то всё нехорошо получилось. Господин Пера так ласково на неё посматривал, и ей было так приятно, но не нашлась, не придумала, что сказать… Поэтому все молчали. Юла с нетерпением ждала минуты, когда останется одна, чтобы досыта наплакаться, подобно всякой незадачливой девушке, которая сеет базилик, а собирает полынь. Матушка Снда, едва дождавшись, когда Юла ушла стелить постели, сказала:

– Видал, какова эта жидовская бестия?

– Какая бестия? – устало спросил отец Спира.

– Да твоя разлюбезная матушка Перса!

– Ну, что же я видал?

– Боже, Спира, значит ты уже всё забыл?

– Ах да! Э, не следует принимать так близко к сердцу!

– Значит, я принимаю близко к сердцу!.. Да ты же сам видел, как они насели на этого несчастного юношу, а нашей Юце слова не дали промолвить…

– Ну и пускай! Что за беда! Завтра, послезавтра наговорится досыта. Если дело в разговоре, то за вашим братом это никогда не пропадёт.

– Хорош отец, ничего не скажешь! Да куда уже нашей тягаться с той?! Как в тот раз на балу, так и везде и всегда… вечно наша остаётся на задворках. Видала я ту на балу! Конечно, танцуют по-всякому… но она, это её отродье… уж она… сущая дочь Иродиады, погубившая, господи прости, такого славного святого.

– Брось, не городи чепухи.

– Это ты чепуху городишь!

– Да я и не сказал ничего; видишь, дремлю, спать хочется.

– Ступай, чтоб тебе не проснуться, – рявкнула матушка Сида. – Сегодня все точно белены объелись! Ступай на улицу, что ты тут дымища своей трубкой напустил!

Так выгнали и другого попа курить во двор.

В ту минуту, когда ночной сторож Нича, проходя под окнами попа Спиры протрубил одиннадцать раз в рог, возвещая засыпавшей улице и всему селу, что пошёл двенадцатый час, матушка Сида, страдая от жары, подняла голову и спросила Спиру, лежавшего у другой стены:

– Спира! А Спира! Ты спишь?

– А?

– Спишь, спрашиваю?

– Сплю, оставь меня в покое…

– Разве господин Пера должен взять именно Чирину Меланью, получив место учителя?

– А?

– Фу ты, – вздыхает матушка Сида. – Должен ли учитель взять Меланью?

– А зачем старику две жены?

– Ух, да не старый учитель, а новый, господин Пера…

– А-а, он!.. Не должен…

– Может, значит, какую захочет?

– Может, если захочет, взять и нашу Жужу… Не мешай спать.

– Ну, её-то не возьмет! О боже, боже! – зевая, бормочет матушка Сида, потом крестится, надвигает покрепче ночной чепец (она надевала его украдкой, уже в темноте, потому что отец Спира терпеть не мог этих швабских чепцов), а с улицы доносятся неторопливые шаги ночного сторожа Ничи, который лениво бредёт и громко зевает где-то в отдалении.

Этим закончился сей воистину бурный день.

Глава девятая,
из которой читатель убедится в истинности слов древних поэтов и философов, а именно, что всё зло на этом свете (от Адама и до наших дней) проистекает от той половины рода человеческого, к которой принадлежат госпожа Сида и госпожа Перса, потому что из маленькой искры мехами их злобы и ненависти раздут ужаснейший пожар. В этой же главе повествуется о том, что произошло на другой день и в последующие после известных нам обеда и «приёма»

Весь следующий день отец Спира провёл на выгоне, на виноградниках и нивах, вот почему совсем позабыл о вчерашнем происшествии и после ужина, взяв трубку и кисет, сказал попадье:

– Не пройтись ли нам на ту сторону?

– Нет, только не туда! – отвечает матушка Сида. – Бег с тобою, Спира, что тебе «на той стороне» понадобилось? Разве мало тебе вчерашнего?

– Э, всё выветрилось, чуть только вышел в поле! А в конце концов… и не обязательно каждый день пить, просто повидаемся, поболтаем…

– Ах ты господи! Что он городит? Я ему про Ивана, а он про болвана…

– Ишь ты, ишь ты, как она разговаривает!

– Ну да! Хорошая была бы я мать (ах, я несчастная!), если бы сегодня туда пошла?!

– А почему бы нам не пойти?

– Значит, утащили его из-под носа, потешаются теперь и он и она, эта жидовская бестия, а мы пойдем туда?!

– Как так утащили?

– Утащили и держат, по-хорошему и не отпустят. Не вывернуться теперь ему, как мужику из лап податного!

– Не станем же мы, однако, из-за него драться.

– Значит, сложить руки?! Эх, Спира, Спира, мне бы носить эту рясу!

– Что ж, дороги к девушкам никому не заказаны… А он пускай выбирает. Не стану же я её как фальшивый форинт подсовывать?!

– У-у-ух! Да меня нисколечко не трогает, кого он выберет, – главное, что эта бестия мне нос натянет!.. И без того знаю, что и как о нас говорят…

– Эх, всё-то ты знаешь!

– Всё, всё! Всё знаю, Спира, всё вижу, Спира, всё слышу, Спира! Но, увы, я женщина и как женщина должна молчать…

– Ну, значит, ты первая женщина, которая молчит!

– Молчу, Спира, и терзаюсь… Не хочу свары. Слушаю и глотаю. Только слушаю, что о нас говорят…

– А что же говорят? – спросил уже серьёзно отец Спира и присел, а встал-то он как раз затем, чтобы идти к отцу Чире.

– Что говорят! Говорят, что ты сиволапый мужик… Что ты не только в попы, но и в звонари не годишься…

– Э, об этом знаешь ты, а больше никто.

– Об этом знают все и говорят все, только у тебя уши воском залепило.

– А кто же говорит?

– Да они же и говорят! И с каких пор! А я всё дурочкой прикидываюсь… Думаю про себя: «Мы соседи, да и перед паствой негоже ссориться; замолчат же когда-нибудь» Э-эх, но с каждым днём всё хуже.

– Гм! – хмыкнул поп Спира. – А ежели слышала, почему мне сразу не сказала?

– Я не госпожа Перса, чтобы сплетни разводить. Но сейчас довольно, слишком уже! Только вспомню, как они на него налетели и все уши ему прожужжали!.. Бедная Юца, её одну мне и жаль! Она, конечно, не умеет так пялиться на мужчин и строить им глазки, как та ихняя актёрка.

– Однако, Сида, мне всё кажется, что ты…

– Вот! Почему он к нам не зашёл, а у них торчал и до и после обеда? Явился сразу после полудня, ещё когда Жужа за синькой ходила, а ушёл, когда уж гнали коров домой! Вышли они за ворота и битый час прогуливались. А я смотрю, и всё во мне переворачивается и кипит как на плите. (Это, Спира, нужно было видеть, этого словами не передашь!) Прогуливалась с ним перед домом, потом вынесла большой мяч, что получила в презент от того шваба, капитана корабля «Maria-Anna», и давай играть в мяч, и то и дело выпускает его нарочно; мяч откатится, а она просит его принести, а когда принесёт, благодарит его и всё стреляет глазами и жмёт ему руку. Когда они только успели? Скажи мне, растолкуй! И всё время над чем-то смеются, особенно она. Он ещё так-сяк – стесняется, бедный юноша, и диву даётся, что, дескать, с ним приключилось. А она смеётся – боже мой, смеётся, смеётся, просто вся улица звенит от её смеха! – и что-то ему объясняет и всё смотрит сюда, на наши ворота– это я прекрасно сквозь дырку в воротах, где выбит сучок, видела, – а он только улыбается. Она же смеётся, боже ты мой, смеётся, закинула голову, ногами невесть что выделывает, задрала нос в небо – ни дать ни взять Венера! Тьфу! Чуть было я через улицу не перебежала: пришлось бы потом её мамочке по всему кварталу булавки да шпильки собирать, а локоны – по соседским дворам… боком бы ей вышли и игра в мяч и смех!.. Над нами, должно быть, потешалась, не без того, – это, Спира, как дважды два: что видела, то видела, Спира, и точка!

– Гм, гм, – отец Спира только головой покачал.

Прошло несколько дней, а отношения не только нимало не улучшались, но всё более и более запутывались. Пера неукоснительно каждый день появлялся в доме отца Чиры и только раз, от силы два зашёл к отцу Спире. Матушка Сида убедилась окончательно, что никаких надежд больше нет, тем более что Юла по-прежнему оставалась тихой и сдержанной, особенно после вышеописанной сцены в доме отца Чиры. Матушка Сида злилась и недоумевала, как недоумевают, очевидно, и читатели, а посему автор обещает, что вскоре всё поймут в чем дело. В своё время он расскажет об этом, и читатели удивятся, конечно, ещё больше, как они сами до сих пор не догадались, что, как в романах говорится, сердцу не закажешь, а в песне поётся: «Дороже серебра и злата, что мило сердцу моему». И в то время как Юла, точно звезда, закатывалась за горизонт, Меланья поднималась всё выше и выше. Она вела себя с Перон так умело, умно, была так ласкова, что Пера впадал в тоску, если не видел её хотя бы полдня. Но уже и тогда, неведомо почему, приходила ему в голову страшная мысль: какое это было бы неописуемое горе, если бы отец Чира вдруг овдовел, то есть если бы у него, не приведи господь, умерла такая попадья! Пера чувствовал, что не мог бы этого пережить. И образ Меланьи становился ему ещё милей. Она к тому же очень растрогала его своими жертвами: из альбома были вынуты фотографии всех мужчин моложе пятидесяти лет; уланский, пехотный, артиллерийский и даже морской офицеры уступили свои места семинаристу Петару Петровичу, четыре его фотографии красуются теперь против её фотографий. Он приходил к ним каждый день, приносил книги, которые они вместе читали в огороде под ореховым деревом и вместе вздыхали в трогательных местах; голос Перы дрожал от умиления, а Меланья утирала нос тонким носовым платком, чтобы удержать потоки слез. Матушка Перса сидела тут же и слушала, надвязывая чулки своему благоверному, и хоть не плакала, но всё же удивлялась, как красиво умеют люди всё придумать и связать, будто сами там побывали! После чтения их ждал кофе, потом молодые люди отправлялись на улицу, гуляли перед домом и разговаривали – а разговору влюблённых нет конца. Выбежит Эржа и дважды и трижды доложит, что стол накрыт. Пера прощается, а Меланья его не отпускает и, бросив: «Скажи маме, что сейчас приду!» – продолжает гулять.

«Ну и ну! Нет у неё ни стыда, ни совести! – Диву даётся госпожа Сида, подсматривая сквозь дырочку в воротах. – Поглядите только – впилась в парня как клещ и не отпускает! Такая всю ночь готова шляться по улице. Жалко пария, а то спросить бы его: ежели он думает тут до свету разгуливать, так не послать ли ему рог ночного сторожа, по крайней мере мы знали бы в потёмках, который час!»

Снова выходит Эржа, приглашает и господина Перу ужинать, а он либо принимает приглашение, либо, вежливо отказавшись, раскланивается, пожимает руку и уходит. А Меланья стоит у полуоткрытой калитки и глядит ему вслед, пока он не завернет за угол, но, заворачивая, он оглядывается в последний раз и, видя, что она всё ещё смотрит ему вслед и машет платочком, машет ей шляпой; она скрывается за калиткой, а он уходит, припрыгивая от счастья, и то никого не видит, то здоровается с каждым встречным. А госпожа Сида только крестится, стоя перед щелью в воротах, крестится и удивлённо восклицает: «Ай да девка!»

Госпожа Сида не могла этого вынести, это мешало ей, вернее – нарушало её повседневный распорядок и шло в разрез с её привычками. Она привыкла сидеть по вечерам на скамье перед домом, здороваться с проходящими и поучать либо сидящую рядом Юлу, либо Жужу, которая обычно поливает улицу или полет траву, чтобы не сидеть без дела, ибо, как говорила матушка Сида, безделье – источник многих пороков. А вот сейчас, с тех пор как Меланья стала прогуливаться перед своим домом, ей приходится изменять этой многолетней привычке. Но уступить им, когда она является полноправной хозяйкой улицы перед домом и до самой её середины, – этого, видит бог, матушка Сида не желает и не позволит! Думала она, думала, как бы им насолить, и наконец придумала – и неплохо придумала.

В сёлах обычно не так уж много полицейских постановлений; собственно, они существуют в достаточном количестве, но их мало кто хоть сколько-нибудь соблюдает. Там что улица, что двор – одно и то же. Вот почему и в нашем селе не в диковинку, если кто-нибудь протянет через улицу верёвку и сушит белье. Правда, проходящие ругают верёвку и хозяина, но всё остается по-старому: кому как удобнее, тот так и поступает. А раз так, то вам сразу станет ясно, что сделала госпожа Сида. Все благоприятствовало выполнению её замысла: ей не нужно было никого спрашивать, чтобы осуществить задуманное, она могла всё проделать сама, потому что отца Спиры, как и отца Чиры, в селе не было: они уехали позавчера, и сколько пробудут в отъезде – неизвестно. Значит, всё как по заказу, отличный случай!

На другой же день перед домом была поставлена веялка, и работа кипела с самого раннего утра до позднего вечера. Тучи пыли вперемежку с половой полетели благодаря попутному ветру к дому отца Чиры как раз в то время, когда влюблённые вышли на прогулку, а решето так страшно заскрежетало и застучало, что Меланье волей-неволей пришлось прервать беседу.

– А-а, это невыносимо! – прокричала она.

– Да, верно. Придётся перенести прогулку на завтра. Всего доброго, господжица! – прокричал ей в ответ Пера.

– До свидания! Какая жалость! Но вы должны мне обещать, что завтра придёте пораньше и останетесь подольше, чтобы наверстать потерю.

– С большим удовольствием! Целую ручки! – сказал Пера и, поцеловав ей руку, ушёл.

Но и на следующий день было не лучше. Снова вынесли веялку, и работа закипела в самое подходящее для прогулки время. Повторилось это и через день и надоело не только «флиртовавшей» Меланье, но и всем соседям, даже бабке Тине, которая флиртовала лет пятьдесят тому назад. Прогулки были оставлены на целую неделю, и в доме попа Чиры метали громы и молнии на голову госпожи Сиды. Матушка Перса ходила зелёная от злости и с нетерпением ждала возвращения супруга, чтобы пожаловаться ему, так как лично она не желала, по её словам, «иметь дело с необразованными женщинами»; но не менее зелёная ходила в то же время и матушка Сида, потому что никто из дома отца Чиры не протестовал, а прошла уже целая неделя!!

Глава десятая,
в которой мы возвратимся на несколько недель назад. Когда читатели её прочтут, сразу всё станет ясным, и они, конечно, воскликнут: «Ай да Юла!», – ибо поведение Юлы станет понятным, и они признают, сколь метка исправедлива всем известная пословица: «В тихом омуте черти водятся!»

Знаю, что многие читатели (даже не будучи критиками), читая предшествующую главу, с сомнением покачивали головами, потому что им казалось странным и невероятным, что Юла так легко могла утешиться, в то время как её мать всё ещё бесновалась из-за Меланьиного успеха. Они упрекнут автора в том, что он плохо знает людей, а особенно женщин; если же среди читателей найдётся ещё и критик, он обязательно добавит: всё дальнейшее поведение Юлы мотивировано неубедительно. Разве может, скажут они, столь юная девушка (кстати, сколько было лет Юле и Меланье, автору так и не удалось установить), быть таким камнем, быть столь равнодушной к ласковым речам красивого, приятного, образованного человека да ещё с таким безразличием отнестись к тому, что у неё, можно сказать, из-под носа утащили жениха?! Это правда! Сущая правда! Но правда и то, что многое в этом многогранном мире невозможно объяснить – а всё же оно существует. Однако автор всё же постарается осветить вопрос со всех сторон, чтобы всё у него было мотивировано и ясно. Всякой всячины будет вдоволь, целый короб!

Прежде всего Юла никогда не была «каменной». Такая пышная и здоровая, она была не лишена чувств, и кровь порой струилась у неё по жилам более бурно, сердце билось сильнее, щеки пылали жаром, который приходят в жизни только раз, с тем чтобы никогда больше не возвращаться; а мысли её с некоторых пор всё чаще уносились далеко от дома и уже несколько недель были заняты милым и дорогим предметом. Но это была ещё великая тайна. О ней мало кто знал: они двое, молодые, старуха тётка и тот, кому ведомы все дела людские.

Большой огород отца Спиры упирался в огород тётки Макры, которую всё село величало тёткой, хотя в действительности она приходилась тёткой только хирургу Шаце. А он хоть и звался хирургом, но пока это было только его мечтой, потому что на самом деле он служил простым подмастерьем парикмахера. Но ведь чего нет, то может случиться, говорят умные люди, а тем более с нашим Шацей, так как Шацу с юных лет определили к медицине, почему и отдали в гимназию; но уже из четвёртого, «латинского», класса его выгнали в некотором роде за атеизм; после этого ничего другого не оставалось, как отдать его, серба и сына сербского газды[58]58
  Газда – хозяин; уважительное обращение к зажиточным людям.


[Закрыть], в парикмахеры. А раз автор уже назвал его профессию, не приходится добавлять, что юноша был красив лицом, нежного строения, мягкого нрава и с поэтическими наклонностями, одним словом – натура утончённого склада. Излишне также говорить, что одевался он изысканно, причёсывался по последней моде, был обходителен и пользовался успехом у женщин. Стоит ему показаться на улице, распространяя вокруг благоухание мыла и помады, как тотчас зашлёпает ногами к калитке какая-нибудь босоножка, выбрав именно эту минуту, чтобы окликнуть соседку напротив и хотя бы так дать знать ему о своём присутствии и проводить его глазами. Конечно, крестьянским парням это не по вкусу, и они выжидали подходящего случая, чтобы так или иначе с ним расквитаться. Но, не тяготея к геройским подвигам и зная мужицкую грубость, Шаца старался не дать им серьёзного повода для рукоприкладства. Многие девицы были воспеты вместе с Шацей в частушках, а потом избиты дома или наоборот, – то есть сначала избиты, а потом уже воспеты в песне, что, впрочем, одно и то же.

Но к делу. Итак, у хирурга Шацы была тётка, огород которой граничил с огородом попа Спиры, упирался в него. Читатели, которым приходится бриться, знают, что парикмахерские даже в городе, не говоря уж о селе, работают не каждый день, а преимущественно по субботам и воскресеньям. Все прочие дни недели подмастерье Шаца занимался другими делами: играл на тамбуре, переписывал песенник, ходил, накопав червей, удить рыбу (осенью же ловил щеглов) или, наконец, отправлялся к тётке Макре. Именно тут в один прекрасный день ему посчастливилось услышать и увидеть сквозь забор Юлу, которая, раскрасневшись, полола в огороде и пела. Так сегодня, так завтра – в конце концов он до того привык, что ему и день не в день, если хоть ненадолго не заглянет к тётке Макре или не застанет в огороде Юлу, не увидит её и не услышит. Редко случалось, чтобы он не пришёл; принесёт подсолнечного масла и с полдюжины бритв, сядет в огороде, точит бритвы и мурлычет себе под нос, иногда прихватит тамбур и, когда Юла запоёт, аккомпанирует ей на тамбуре. Поначалу Юла стеснялась, даже чуточку сердилась: ей казалось, что Шаца держит себя слишком вольно. «С какой это стати?!» – возмущалась Юла про себя. Но, придя на другой день и не услышав аккомпанемента, она тотчас убеждалась, что вчера просто была не в духе, ибо почему бы в конце концов не петь парню у себя в огороде под свой тамбур! Сегодня она ничуть бы не рассердилась. Конечно, ей всё это ни к чему, но сердиться бы она не стала. Так раздумывала Юла, работая мотыжкой, которую сделал ей по заказу отца кузнец Орестий, – работала и размышляла. Вдруг ей показалось, будто хлопнула калитка. Прислушалась – ни звука. Она положила мотыгу, подошла к забору и заглянула в щёлку. Никого нет, значит показалось. А как бы хотелось послушать тамбур, такое уж сегодня настроение! Ещё раз заглянула в соседний огород: тишина, ни души. Чуть-чуть дует ветерок, должно быть он и хлопнул калиткой. Покачиваются виноградные листья, деревья, цветы…

– Боже мой, точно живые! – шепчет Юла и с ласковой улыбкой смотрит, как раскланиваются аистник с розой, – всё ближе, ближе и, наконец, падают друг другу в объятия и целуются. Потом вырвутся из объятий и стоят, притихнув, на своих местах, словно прислушиваясь, не подсматривает ли кто за ними, и опять потихоньку склоняются друг к другу в объятия и целуются. «О-о!» – удивляется Юла.

Ещё через день Юла пришла в огород после обеда, принялась полоть и, по обыкновению, запела. Песня полилась благодаря какому-то особому настроению, которое порождается молодостью и здоровьем, а вовсе не любовью, потому что Юла не была ещё влюблена (хоть это и десятая глава повести). Она ещё ни о ком не думала, ни о ком не мечтала ни днём, ни ночью; любила только своих цыплят да гусят, свою Милку, которую подарил ей отец ещё тёлкой, – и Юла опускала крейцеры и сексеры, вырученные от продажи молока, в свою глиняную копилку. И всё же ей было очень приятно, когда из огорода бабушки Макры послышался тамбур! До того хорошо, до того весело было полоть огород, что вместе с травой она выполола весь укроп, так что на следующий день пришлось для огуречного рассола занимать укроп у соседей и несправедливо обвинить раклинскую детвору, опустошавшую все соседские огороды. А день спустя Юла уже настолько осмелела, что затянула только что сыгранную на тамбуре песню. Ах, как обрадовался Шаца, услыхав, что в соседнем огороде откликаются на его песню. И только она закончила, заиграл и запел Шаца:

 
Чья там, чья ограда?
Чьи там, чьи воротца?
Чья в окне отрада,
Чья любовь смеётся?
 

 Прошло совсем немного времени – меньше, чем нужно, чтобы толком прочитать «Отче наш», как из огорода попа Спиры послышалась сначала (очевидно, только для приличия) старинная песня «Ах вы, тёмные лужки, бережки, расскажите мне, бедняжечке», а следом за ней, словно перепев на клиросах, послышался второй куплет той самой песни, которую раньше затянул Шаца:

 
Мамина ограда!
Мамины воротца!
А моя отрада
Там, в окне, смеётся!
 

 Это был как бы ответ на заданный им вопрос, по крайней мере так понял Шаца, изучивший, как уже говорилось, все лабиринты женского лукавства.

Предоставляем теперь читателям, полагаясь на их фантазию, вообразить себе (если им приходилось хоть раз в жизни заводить роман подобным образом – через заборы и плетни), что испытывали Шаца с Юлой в ту минуту, потому что описать такое невозможно, это необходимо пережить и прочувствовать, чтобы, потом вспоминать всю жизнь. Радостно было обоим, и ему и ей. «Ясно, – думал каждый из них, – это обо мне». Шаца радовался потому, что точно знал: это поёт не госпожа Сида; а Юла тоже радовалась, потому что была уверена: на тамбуре играет не старая тетка Макра.

Так они переговаривались ещё несколько дней при помощи тамбура, а после уже перешли на прозу, то есть начали понемногу и разговаривать.

– Скажите, фрайлица, вы каждый день так прилежно работаете? – осмелев, спрашивает однажды Шаца.

Юла молча продолжает работать. Короткая пауза.

– Фрайла Юлиана, – не унимается Шаца, – вы, говорю, всегда такая прилежная… хе-хе, как сегодня?

– А вам какое дело? – бросает Юла, продолжая окапывать.

– А вам кто-нибудь помогает?

– Это вас нисколько не касается! – отвечает Юла, разбивая ком земли.

– Хе, а может, и касается! – говорит Шаца.

– А почему же это вас касается?

– Да вы же устанете, фрайла Юла! Вот даже вспотели… а потом простудитесь и…

– Ну и пускай простужусь!

– Но ведь можно и разболеться!

– Э, не очень меня это беспокоит – и разболеюсь!

– Но ведь этак можно и умереть!

– И пускай умру… есть, слава богу, кому обо мне погоревать. Или, может, вы будете меня оплакивать? – говорит Юла и перестаёт мотыжить.

– И ещё как! Я-то как раз и буду больше всех печалиться!.. С головы до пят в траур оденусь, фрайла Юла, право же! Не знаете вы ещё, фрайла Юла, какой я чувствительный…

– И-их! Какой же вы дерзкий! – Юла бросает работу и смотрит в упор на Шацу. – Как вам не стыдно! Убирайтесь сейчас же от этой щели! Ма… Сейчас позову маму.

Снова наступает пауза. Юла продолжает мотыжить; она очень сердита и упрекает себя за то, что пустилась в разговоры.

«Он меня будет жалеть! – повторяет про себя Юла. – Как вам это нравится? Бездельник этакий! Но я ответила ему как следует!.. Ушёл! – Однако Юла всё же прислушивается к тому, что происходит в соседнем огороде. – Ох, спина! Не моя будто! – И опёрлась на мотыгу, чтобы немного передохнуть. – Небось не пикнешь, парикмахеришка несчастный!»

А из соседнего огорода послышались сначала звуки тамбура, а затем и песня:

 
Эх, да лечь бы мне да умереть бы, —
Только так, чтобы не видеть смерти,
А увидеть, кто по мне поплачет.
Мать меня родимая оплачет,
Девушка родимая оплачет.
На год слёз у матери достанет.
Девушка неделю плакать станет, —
Да милей мне эта вот неделя,
Чем сто лет печали материнской!
 

 – И-их, ну и нахал! – прошептала Юла, когда он запел, однако внимательно до конца прослушала песню. – Настоящий нахал! – потом вздохнула и принялась снова окапывать. – Разве это парикмахер?.. Бездельник он! – говорит Юла и мотыжит всё подряд, что под руку попадётся.

– Фрайла Юла, – снова решается Шаца заговорить прозой, – а вы не устали?.. Хотите, помогу?

– Да отстаньте вы от меня! Чего пристали! – огрызается Юла.

– Разве я что плохое сказал?! Предложил только помочь немного. Если я, ваш ближайший сосед, не помогу, то кто же ещё? «Дерево на дерево опирается, а соседка – на соседа!» – говорят в народе.

– Попробуйте, если хотите, чтоб я спустила с цепи нашего пса! И в собственном огороде не спасётесь.

– Ах, фрайла Юла, я и не знал, что вы такая свирепая! Хе-хе, но вы этого не сделаете, отлично знаю, что не сделаете! Знаю, фрайла Юла, ваше доброе сердце! Вот нарочно попробую! – говорит Шаца и хватается за верх забора, словно собираясь перескочить.

– Ай! Ма… – Юла вздрагивает и хочет позвать мать. – Попробуйте только, сейчас отца позову! Ишь какой! Сейчас же убирайтесь с огорода…

– Да что вы меня всё время пугаете то папой… то есть его преподобием, то собакой в моём собственном огороде?

– Почему это в вашем огороде? – спрашивает сбитая с толку Юла.

– Да ведь огород-то моей тётки, а я тёткин, как вы – папина.

– Я не папина.

– Тогда, значит, мамина.

– И не мамина.

– Так чья же вы?

– Ничья! – бросает сердито Юла.

– Так-таки ничья? Вот тебе и раз!.. И-ю-ю! Фрайла Юлиана, тогда, знаете, будьте моей…

– У-ух! Ну и нахал же вы! – крикнула совсем огорошенная Юла. – Стыдитесь! Подумайте, однако, какой бездельник! – восклицает Юла; её даже в жар кинуло, она вся вспыхнула, она не может прийти в себя от удивления и, опираясь на мотыгу, с недоумением озирается на деревья, словно призывает их в свидетели невероятного Шациного бесстыдства. – Если вы скажете ещё что-нибудь подобное, даже через забор, я вас сейчас же этой мотыгой! Отойдите-ка от забора! И молите бога, что отца нет дома! Ни стыда у вас, ни совести!

Опять наступила пауза. Юла окапывает, Шаца замолчал и отступил. Тишина. Раскаиваются оба – и он и она: Шаца – что был так дерзок, а Юла – что была так сурова. На огороде царит безмолвие. Слышно только кваканье зелёной лягушки с какого-то дерева да воркованье голубей в чьём-то дворе. Юле жалко его уже всерьёз. Она то обвиняет, то оправдывает себя: ведь в конце концов, если хорошенько подумать, ничего особенно страшного он не сказал; ведь и в песнях, даже напечатанных, о чём только не говорится – и никто не обижается! «Эх, – думает Юла, – как я его изругала! Сейчас, наверно, ему стыдно стало, и он ушёл в другой конец огорода, а уши у него от такого срама, верно, красные, как свёкла. Бедный юноша! Может быть, плачет от стыда и обиды! Ну-ка, погляжу!» – решает она, легко подбегает к забору и, прильнув, заглядывает сквозь щель в огород тётки Макры. Шарит взглядом по огороду – не видно никого; деревья да цветы, высокая зелёная метлина да тянущиеся вверх луковые перья. На огороде настоящая полуденная тишина, только звенят, поблёскивая крылышками, стрекозы над сочными перьями лука да сильно стучит сердце в собственной груди Юлы от непонятного страха.

– Нет его… ушёл, – шепчет Юла. – Бездельник!.. За деревенщину меня принимает… Ушёл! – говорит она громко.

– Ха-ха! Фрайла Юла, куда это вы заглядываете? Не меня ли ищете? Какая же вы любопытная! Я здесь, здесь, – смеётся сатанинским смехом Шаца.

– Ой! – воскликнула Юла, отпрянув, точно ошпаренная, от забора при виде Шацы, который, хоть и был парень красивый, показался ей сейчас со своей ухмылкой отвратительным, как сам дьявол.

– Ха-ха! Здесь я, – повторяет Шаца.

– Как вам не стыдно! – в смятении кричит на него Юла, засовывая свои непокорные волосы под голубой ситцевый платок, которым повязывала голову.

– Вот это здорово! Вам должно быть стыдно, а не мне! Если я смотрю – так я мужчина, мне куда ни шло… Но вам, вам!.. А ещё фрайла, дочь его преподобия! – говорит Шаца, упоённый местью за недавнюю обиду. – Дочь священника – и подсматривает в щёлку!

– Откуда щёлка? – оправдывается Юла, не зная, что сказать. – Здесь нет никакой щелки… Какая может быть между нами щёлка?

– Да судя по тому, как вы начали, может и дыра получиться! Вот это мне нравится!.. Ещё недоставало, чтобы вас кто услышал… и потом распевал по улицам!

– Попробуйте только! – говорит Юла, усиленно работая мотыгой, но сама не понимая, что делает и что окапывает.

А удовлетворённый Шаца взял тамбур и запел:

 
Детка Юца, что глядите?
Это ведь смешно.
Полюбить коль не хотите,
То глядеть грешно.
Улыбнитесь, улыбнитесь,
Ясно вижу я:
Вы признаться лишь боитесь,
Полюбив меня.
 

 – Ах! Ах! – восклицает Юла, бросает мотыгу и в отчаянии хватается руками за голову, поражённая новой дерзостью Шацы. – Ах, какой нахал! – И пускается со всех ног бежать, а огород так и кружится у неё перед глазами. С размаху налетает на дерево, словно заяц, который с перепугу улепётывает, решительно ничего перед собой не замечая. И от мучительного стыда и ещё более мучительной шишки, выскочившей на лбу, она, вбежав к себе во двор, разражается слезами.

Как раз в это время приехал в село Пера, и случилось то, о чем читателям уже известно из предыдущих глав.