Текст книги "Поп Чира и поп Спира"
Автор книги: Стеван Сремац
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Глава пятая,
в которой повествуется о том, как служанка Эржа явилась с рапортом к госпоже Персе. В ней же читатель предугадает конфликт, без которого любая повесть не интересна
О приезде нового учителя узнали не только в доме попа Спиры, но и в доме попа Чиры, притом в тот же самый день и в тот же самый час. Так как в это село (как, впрочем, и во всякое другое) редко кто заглядывает, то и не удивительно, что тотчас же пронеслась весть о приезде долгожданного нового учителя. Служанка отца Чиры Эржа как раз в это время стояла у калитки, провожая своими маслеными глазками писаря Лацку, самого младшего и по годам и по службе, и ясно видела, как отец Спира вошёл в свою усадьбу, пропустив вперёд какого-то незнакомца. Не теряя ни минуты, она отправилась с рапортом к госпоже Персе.
– Ага, что я говорила! – сердито прошипела матушка Перса. – Этот мужлан уже подцепил его, негодник! – добавила она про себя и задумалась. Любопытство её мучило, сама бы себя живьём проглотила, только бы узнать, что это за гость, как он выглядит и о чём у них идёт беседа! Понаведаться сейчас, когда доят коров, – неудобно, да и смысла нет. Каиафа[28]28
Каиафа Иосиф – прозвище иудейского первосвященника из саддукеев, который, по преданию, добился осуждения Иисуса Христа.
[Закрыть] она, эта Сида, сразу догадается. Нет, не стоит! Что бы придумать? А что, если по-соседски, решилась наконец матушка Перса (как решилась бы всякая заботливая мать, у которой дочь на выданье, а опасность так близка), если срочно послать Эржу с поручением? Она всё высмотрит и доложит.
– Эржа, упование мое, – кликнула её матушка Перса, – беги скорей к Спириной матушке и передай ей: «Кланяется, мол, вам моя госпожа и просит одолжить нам только на одну ночь вашего кота». Скажи, что забежала, должно быть из соседского амбара, большущая крыса, натворила бог знает каких бед в чулане и изгрызла сапоги его преподобия, просто, скажи, сожрала их, остались одни ушки да каблуки. Так и передай и попроси, чтобы поймали и дали тебе этого кота, он мастак насчёт крыс. Ну, беги сейчас же. Стой! Ты всё перезабудешь, как те пробки. Значит, что я тебе сказала? Что тебе нужно передать? – допытывалась матушка Перса и заставила Эржу повторить всё до последней мелочи. Никак без этого нельзя было обойтись: Эржа девица весьма рассеянная, потому-то госпожа Перса и попрекнула её бутылочными пробками, которые она постоянно забывает в магазине у грека.
Вот что придумала матушка Перса – и, нужно признаться, неплохо. Возможно, кто-нибудь из читателей задумается, с сомнением покачает головой и спросит: «Как, разве у попа Чиры не было кошки? Разве попов дом со всем его богатством оставляют без такого сторожа?» Вопрос вполне уместен, но им не удастся сбить писателя, ибо он заранее заготовил ответ.
В этом доме был, конечно, кот. Но не повезло с ним отцу Чире. Несмотря на то что его преподобие с самых первых дней воспитывал кота в определенном духе, а именно, готовил из него, так сказать, опору своего дома, – наперекор всему из него получилось нечто совсем другое, совершенно противоположное. С годами всё больше и больше развивались у него дурные, пагубные наклонности. Он был вероломен. Из множества его пороков два были наиболее губительны: леность и воровство. Просто ужас, до чего он был ленив и сонлив! По его спине вполне спокойно могли разгуливать и бегать не только мыши, но и крысы, – он лишь отворачивался. Крыс он боялся, а мышами, видимо, пренебрегал. К тому же, как всякий вор, он был бесконечно лукав и дерзок. Крал он всё, что попадётся и дома и у соседей. Если верить их жалобам, он нападал и на домашнюю птицу – душил соседских цыплят, охотился за молоденькими голубями и истреблял их, словно старый пенсионер. Вот почему все соседи его ненавидели и грозились убить, но, наперекор всем угрозам и опасностям, как ни странно, он до сих пор процветал, хотя одна из соседок и поклялась перед лампадой, в которой горело чистейшее лампадное масло, что она жива не будет, госпожой перзекуторкой[29]29
Перзекуторка – жена перзекутора – судебного исполнителя.
[Закрыть] не будет, если не сошьёт из его шкуры себе на зиму муфту.
То, что кот обкрадывал соседей, госпожа Перса ещё простила бы ему, но он воровал и дома. Одним словом, спасти от него какую-нибудь вещь можно было, только подвесив её к небу. От домашнего вора, говорила матушка Перса, трудно уберечься. Прокрадётся на кухню, свернётся клубочком и представляется, будто спит, а тем временем наблюдает, и уж что ему приглянётся, то он получит, будьте спокойны. А завладев добычей, он стремглав мчался прямёхонько на чердак, на крышу или в другое какое безопасное место, где можно спокойно полакомиться. Охотился он и за крупной дичью, не останавливался даже перед горячей колбасой, а как-то покусился на целый варёный окорок, мерился силами с ощипанным гусём – лишь бы случай представился. Звали его Марко, но матушка Перса величала его не иначе как «вор». «Ворюга, жизнь мою заедает!» – бросала она сердито.
Да и сам кот, казалось, отлично понимал, что его зовут не только Марко. Поэтому, едва услыхав слово «вор», если даже речь шла о конокраде, он сейчас же, мучимый нечистой совестью и сознанием своей вины и грехов, опрометью кидался из кухни и забирался куда-нибудь повыше, в безопасное место, усаживался там, окутав лапы хвостом, и безмолвно жмурился. А если, бывало, матушка Перса увидит его и примется ругать: «Голубочка захотелось, старый ворюга!» – он закрывал глаза, зевал во весь рот, высунув свёрнутый дудочкой язык, словно пресыщенный аристократ, которому и дела ни до кого нет. А матушка Перса в это время надрывалась и прямо из себя выходила: «Поглядите только на этого прохвоста, каким святошей прикидывается! Ещё и зевает, проклятый ворюга! Чтоб тебя черти взяли!» – и запускала в него метлой или щёткой; метла валилась на голову ей самой, а кот, даже с места не сдвинувшись, продолжал преспокойно, невозмутимо умываться и приводить в порядок свой туалет.
Но, увлёкшись описанием этого вора, мы изрядно удалились от основного предмета. Так уж повелось на свете! Недаром говорится, что добрая слава за печкой сидит, а худая по свету бежит! Именно поэтому о коте попа Чиры сказано больше, чем о коте попа Спиры, и о сем последнем мы по той же причине упомянем только вкратце. Он был совсем в другом роде. Идеал настоящего, заправского кота: уж если он задумает поймать мышь или крысу, то готов не есть, не пить, стережёт их часами! Впрочем, этому его и учили. «Ничего ему не дам, ей-богу, пускай ловит мышей!» – говаривала матушка Сида, разделывая мясо; только если чистила рыбу, кидала ему потроха. И кот не отступал даже перед крысами из мясных лавок, самыми, как известно, нахальными.
Вот за этим котом, значит, и побежала Эржа.
– Милостивая моя госпожа кланяются вам и просят… Крыса сильно набедокурила у нас в чулане: изгрызла начисто сапоги его преподобия – вот и послали меня к вам с просьбой одолжить только на эту ночь вашего нотароша… то бишь… вашего кота. (Кота между собой звали «нотарошем», потому что сельский нотариус не закручивал усы, а расчёсывал их так, что сразу приобретал сходство с котом, а кот, разгуливавший по крышам с барски-величественным видом – шаг, два и остановится, – живо напоминал господина нотариуса, шествующего по улице на службу.)
Эржа угодила в самую точку – пришла, когда велась беседа с гостем. Покуда искали и ловили кота, у неё было достаточно времени не только как следует рассмотреть и запомнить гостя – и рост, и лицо, и волосы, и глаза, и одежду, – но и услышать собственными ушами, как пригласили его на завтра – в воскресенье – отобедать. Не успела она явиться домой с котом, которого тотчас заперли в чулане, как на неё налетели с расспросами и мать и дочь – госпожа Перса и господжица Меланья. Эржа едва поспевала отвечать. Она сообщила, что учитель красив и строен, как офицер, что у него маленькие усики и небольшая бородка, что его красивые тёмные волосы ниспадают на плечи, как у омладинцев, и разделены пробором посередине, как у богословов, а когда говорит, то потупляет глаза.
– Завтра, – закончила свой рапорт Эржа, – зван к господам на обед.
Мать с дочерью только переглянулись после этого известия.
– Полюбуйтесь, пожалуйста, а мне ведь ни гу-гу. Ах ты хитрая мужицкая бестия! – вышла из себя матушка Перса. – Поглядите на неё – пошёл медведь по груши!.. А скажи-ка, Эржа, дитятко, какой он из себя – худой или, напротив, полный?
– Худой, лицо немного бледное, – ответила Эржа. – Такое, как у господ бывает… как у Шаники, аптекарского подмастерья.
– Какой тебе подмастерье, мужичка ты этакая! – крикнула матушка Перса. – Его не подмастерьем, а господином ассистентом величают. Голова твоя подмастерьями набита, вот ты вечно и забываешь пробки от бутылок в магазине! Одно только на уме, несчастье мадьярское! – бранится матушка Перса, не зная, на ком сорвать свою злость.
– Оставь, мама! – утихомиривает её Меланья.
– Фу-у! – вздыхает матушка Перса и, не находя себе места, мечется по дому, натыкаясь на вещи. – А что я говорила! Как услыхала про этот сон, сразу подумала: тут каверза какая-то. Они уже заранее всё это обтяпали. Во сне, мол, в кегли играла, ждёт гостей и чего только ещё не наплела!.. Только взгляну на неё и сразу же разгадываю все её замыслы. Насквозь её вижу, как стеклянную… Значит, говоришь, тонкий, бледный юноша? Ну разве такой пара этой свёкле?! Он бледнолицый, а она краснощёкая мужичка. Одно имечко мужицкое чего стоит – Юца, фрайла Юца! Настоящая Юца! Чучело огородное!
– А ещё называл свои любимые кушанья, – продолжает рапортовать Эржа.
– Как не назвать: понимает, бедняга, и сам, что к мужикам попал! – шипит матушка Перса.
– Спрашивали его, милостивица, – говорит Эржа, – любит ли он покенс[30]30
Покенс – особым образом приготовленная курятина (нем.).
[Закрыть]!
– О, мужичка! Туда же лезет – покенс!
– А он ответил, что любит гужвару с брынзой! – добавляет Эржа.
– Что же делать бедняге! Покорми, думает, хоть чем-нибудь, лишь бы голодным не остаться. Бисквитов ему там не испекут, это уж наверняка!.. И как это получилось, что именно того очередь служить, а не Чирина?! Ну, а тот, недолго думая, заграбастал его и прямёхонько домой! Ох, казалось, – всё обеспечила, просто голову бы дала на отсечение.
– Право же, мама, зачем вы так расстраиваетесь? Ничего страшного ещё не случилось. Слава богу, впереди не одно воскресенье, найдётся время и к нам зайти.
– Да отстань, и без тебя тошно! – огрызнулась матушка Перса. – Ты, дочка, замужем не была, потому так и говоришь. Нынешние молодые люди точно пескари: вот, кажется, слава богу, поймал его, – глянь, он уже выскользнул, как пескарь.
Вспомнились матушке Персе собственные её уловки, которые она пускала когда-то в ход (несмотря на весьма благоприятные обстоятельства), чтобы поймать молодого кандидата Чиру. «Какую только я ему скуфейку смастерила своими руками – первое наглядное доказательство моей нежной склонности к нему».
– С этим шутить не приходится, – продолжала она вслух. – Не знаешь ты, голубушка, эту матерую бестию; не безделица в их семейке… Ну да ладно, там видно будет, что делать! – утешала себя госпожа Перса.
Глава шестая,
в которой описан воскресный день в селе и которую можно целиком пропустить, потому что она является лишь эпизодом в этой повести
Наступил и праздник святого воскресенья – лучшее, должно быть, и полезнейшее из деяний благого творца. Он сам заповедал отложить в этот день все дела, и набожный люд в приходе попа Спиры и попа Чиры не соблюдал ни одной, даже писанной заповеди божьей столь усердно, как сию реченную.
Повсюду в божьем мире хорош воскресный день! Хорош он и в городе, но лучше всего, думается нам, на селе. Уже в субботу чувствуется его приближение, притом по-разному – в доме и перед домом. В доме убирают и чистят. В субботу и детворе как-то вольготнее: играй и пачкайся за милую душу. «Пускай себе, завтра воскресенье, наденут чистое», – только отмахнётся при виде замарашек взрослый. Девицы готовят плиссированные юбки для коло, парни смазывают сапоги, чтобы стали мягче, а бабки готовят фитильки, разливают по лампадам масло, крестятся, когда зазвонят к вечерне, расспрашивают, который из попов завтра служит, и дают наказ хорошенько смазать отцовские сапоги смальцем и размять, а то в прошлое воскресенье отец жаловался, что ещё на паперти пришлось их скинуть, до того жали.
Хорош был и наступивший летний день. Окончилась заутреня, прихожаня выходят из церкви. Отправляются по домам и обе попадьи. Идут и беседуют о разных разностях: «До чего погожий выдался денёк, а ночью казалось, что дождик будет». О госте ни слова! Матушка Перса решила о нём не упоминать, а матушка Сида помалкивает или говорит о постороннем. «Ишь ты, бестия! – думает про себя матушка Перса. – Как упёрлась, хоть бы словечко проронила! Хотя бы для близира пригласила нас к себе!» В глазах у неё темнело, но виду не показала.
Расстались прелюбезно, и каждая отправилась восвояси.
Ах, до чего хорош воскресный день в селе! Хорош с раннего утра и до самого понедельника. В городе тоже есть разница между буднями и праздничным днём, но далеко не такая, как на селе. Торжественная тишина уже спозаранку свидетельствует о празднике. Перед каждым домом подметено и полито, пахнет прибитой пылью. Всё село чистое, точно умылось. Возле домов тут и там пестреют кучки празднично одетых детей; чтобы не испачкаться, они не играют. Обуты они в новые сапожки, поверх сорочки из тонкого сербского полотна надеты шёлковые жилетки с серебряными пуговицами, а на головах – новые чистенькие шляпы (у детей богатых родителей – шёлковые и ворсистые). Этими шляпами ещё не черпали воду из Тисы, не собирали в них шелковицу и не играли ими в шоркапе[31]31
Шоркап – детская игра, в которой мяч заменён шапкой.
[Закрыть]. Воткнутый в шляпу желтоватый ковыль золотится на солнце, окутывает и скрывает её целиком. Все ребята умыты, причёсаны, а волосы смазаны постным маслом. Всё на них чистое, а зачастую и новое, потому-то у ребят такой торжественный воскресный вид. Они сами чувствуют себя неловко, одежда стесняет, связывает их: ни побороться, ни слазить на дерево за шелковицей, ни погнаться друг за дружкой, поддавая ногами пыль или кидаясь ею, – теперь она мирно покоится среди дороги, а им приходится стоять смирно и сравнивать, чей жилет лучше или у кого больше в ряду серебряных пуговиц. Но как только кончится литургия, они сразу избавятся от лишнего – ещё в церковной ограде стянут сапоги и босиком разбегутся по домам с сапогами в руках. Вот какая-то девушка, прошелестев белыми чистыми юбками, быстро прошмыгнула к соседям, из-под старой кофты сверкнула белоснежная сорочка. Но во всей красе заблистает девушка только после обеда, в коло, а сейчас она промчалась к соседям за скалкой – ихняя сломалась вчера, когда мама была малость не в духе, а отца дёрнула нелёгкая вмешаться и показать ей, как готовится какое-то кушанье. Перед домом сидят старики и покуривают трубки; кое-кто жалуется на чубук, сокрушаясь о том, что с вечера забыл его прочистить, а теперь вот не тянет, даже горло заболело от натуги, – испорчено всякое удовольствие. Девушки усердствуют по хозяйству, готовы в лепёшку расшибиться, не перечат ни в чём – лишь бы их отпустили после обеда на перекрёсток. Ох, и запестрит же к вечеру улица от множества парней и девушек, разольётся аромат гвоздики и чебреца на перекрёстке, где вьётся коло! Там каждая увидит «своего», и все увидят Тиму, писаря нотариуса, который на свои тридцать форинтов в месяц живёт в селе как молодой бог.
И он тоже радовался воскресенью, особенно если день выдавался безветренный и погожий, – ведь тогда он мог облачиться в белые брюки и напялить на голову единственную во всём селе соломенную шляпу, которую он собственноручно чистит серой; мог вырядиться в бархатный сюртук, надеть лакированные ботинки, а волосы взбить этаким чёртом и бродить по селу, напевая: «Семь проулков – семь зазноб», – и одним взглядом покорять встречных и поперечных девушек, вызывая ненависть сельских парней и подвергая себя нешуточной опасности.
Впрочем, в воскресенье до полудня он мог смело расхаживать, где ему вздумается: до конца обедни ему ничто не угрожало. По крайней мере до сих пор такого не бывало. Даже старый цирюльник Ефта за сорок лет практики бритья и врачевания не помнит, чтобы ему приходилось обмывать кому-нибудь голову или останавливать кровь в первую половину воскресного дня. Такие происшествия случались, но только после обеда. А это Тима знал отлично, может быть даже по собственному горькому опыту; во всяком случае, ходили слухи, будто однажды вечером он бежал сломя голову по улице. По-видимому, нечто подобное с ним произошло, – к чему бы иначе распевать на его счёт и по сей день ещё очень популярную песенку:
Песенка родилась в селе и благодаря доброжелательству (вернее, злопыхательству) цирюльника Шацы была опубликована в «Великобечкерекском календаре»; избежав таким образом забвения, она стала нынче достоянием всех и каждого «от Пешта до Черногории». Писарь Тима досадовал и злился про себя, но вслух уверял всех, будто песенка не имеет к нему ни малейшего отношения, поскольку с ним никогда в жизни такого не бывало, хотя насчёт женского пола он парень не промах. Ему лишь бы приволокнуться со скуки, чем он давно и занимается, но закабалить себя, надев ярмо, здесь, в этом селе, не входит в его планы. Он только ждёт кончины старой богатой тётки, чтобы, получив наследство, немедленно перебраться в город, а там девушек у него будет на каждый палец по десятку. Зная письмоводство, он найдёт себе принципала, получит хорошую практику и красивую принципалову дочку в придачу и тогда, как говорится, будет на коне. Ему не встречалась ещё женщина, которая устояла бы перед его демоническим взглядом. Он знает, когда и как нужно посмотреть. На горожанок только взглянет и молчаливо вздохнёт, а крестьяночкам подмигнёт и сверкнёт глазами так свирепо, что порой даже слетит с головы соломенная шляпа. Он и сегодня принялся было за свои штучки. Одна уже бросила ему: «Эй, фертик!», – но это его нисколько не смутило. Он предпочитал, чтобы женщина сердилась, а не притворялась скромницей, и совсем этого не боялся; он боялся только терновых палок, тех самых, которые днём продают в магазинах, а ночью на улицах раздают бесплатно. Но сегодня, в воскресное утро, следуя в церковь, он не боялся и этого.
А в церкви уже отзвонили и в первый и во второй раз. Прихожане слышали о приезде нового учителя, и, конечно, все ждали, что он в качестве гостя споёт сегодня «Херувимскую», а потому толпы народу валили по улице. Едва заслышав колокольный звон, старики выбили свои трубки, сунули их за голенища сапог, перекрестились, отдали последние распоряжения домашним и, опираясь на палки, с достоинством направились в церковь.
Народ устремился к обедне, и вся улица запестрела цветами. То в одном, то в другом дворе распахивается калитка, появляется новый букет и сливается с толпой, а толпа, чем ближе к церкви, тем всё многолюдней и гуще. Впереди, беседуя на ходу, важно шествуют мужчины, без трубок в зубах, но с палками в руках, а жёны и дочери семенят за ними. Жёны держат свёрнутые треугольником платочки; бабушки обворачивают в такие же платочки букетики базилика, чтобы отломить по веточке молодым, когда те целуют им руку, а они их в щёку; девушки несут зонтики, охватив их посредине платочком, чтобы не испачкать. В церковь идут неторопливо, степенно – помолиться богу, потолковать о том о сём, посидеть маленько в ограде и поглядеть на женские наряды. Впрочем, кто назовет, кто раскроет причины, почему народ по воскресеньям круглый год ходит в церковь? Однако на этот раз была совсем особая причина: старухи шли, чтобы послушать нового учителя, а девушки – чтобы поглазеть на него. Только старая гречанка Сока отправилась нынче в церковь вовсе не с целью лицезреть и слушать нового учителя, а ради собственного внука Савицы, который в нынешнем году уже дважды радует свою бабушку: месяца три тому назад, когда впервые надел брюки, и сейчас, когда впервые собрался читать «Апостола»! Две недели подряд бабушка, такая старенькая, по памяти проверяла, как внук читал «Апостола». Мечтала она и молила бога только о том, чтобы сподобил её дожить до этого дня, – потом уже можно спокойно закрыть глаза. Впрочем, зять её, Палчика, отец маленького Савицы, утверждал, будто бабушка только так говорит, а на самом деле у неё вечно находятся отговорки и доводы, чтобы как можно дольше застрять на нашей грешной земле. В давние времена она мечтала дождаться первого внука – старшего, и притом намного, брата Савицы. Когда родился Гавра, рассказывал Палчика, бабушка воскликнула: «Слава богу, дождалась внучка, теперь буду просить господа, чтобы не брал меня к себе, пока не сошью внуку штанишки». А сшив штанишки, она опять стала говорить: «Эх, дал бы мне господь бог увидеть его подмастерьем». А когда Гавра стал и подмастерьем, она опять за своё: «О господи, ещё бы протянуть денёк-другой, нужно ведь бабушке оженить его как полагается!» Дождалась и этого старушка – женила Гавру: тут она оставила его в покое, точно никогда и на свете его не бывало, и обратилась с мольбою к богу, не сподобит ли он её увидеть среднего внука Джуру хозяином собственного магазина. Ну, дождалась и этого. А теперь взялась за самого младшего внука, Савицу, и ждёт не дождётся, чтобы оженить его. «Вот увидите, – уверял Палчика, – я человек невезучий, переживёт она всех нас, оженит Савицу, сошьёт штанишки и правнукам, а по завещанию, пока она жива и всем владеет, нельзя ничего ни продать, ни разделить. Ни в какую не желает бабушка умирать!» Так приблизительно жаловался Палчика своим приятелям, а бабушка – здоровёхонька, как всегда, ходит в церковь на утрени и вечерни, молебны и похороны; собралась и сегодня, тем более что её Савица намеревается прославить их род.
Все ушли, остались по домам только редуши[33]33
Редуша. – В домах, где несколько женщин, домашние работы выполняются ими по очереди. Очередная дежурная называется редушей.
[Закрыть] – готовить обед, большей частью, конечно, старушки. Они и дома помолятся богу; когда заблаговестят к «Достойно», встанут, перекрестятся и прочтут «Отче наш» или «Верую», перескакивая, разумеется, с пятого на десятое, но всё же до конца.
Служба окончилась. Надежды всех оправдались – Савица прочёл «Апостола», новый учитель пропел «Херувимскую», и даже (сверх всякого ожидания) отец Спира произнёс проповедь. Когда Савица читал «Апостола», глаза у госпожи Соки наполнились слезами, и она стала медленно повторять про себя слова писания, но слышно было только, как от обильных слёз она шмыгала носом. Госпожа Сока была безмерно счастлива, её так и подмывало поскорей подарить внуку обещанное, если он заслужит общее одобрение. А обещали ему дома сапожки со шпорами, жеребёнка от старого Пироша и длинный бич с наконечником и короткой расписной ручкой. Когда запел новый учитель, все мужчины обратились в слух, а девушки – в зрение; слушали и смотрели, наслаждаясь и его пением и его видом. Как во время вечерни, так и сегодня многие хвалили его голос. А когда поп Спира произносил проповедь о мирном житии, у некоторых вырвалось: «Ай да отец Спира!» Все были просто потрясены и удивлялись: «Что на него нашло? Ведь не любит говорить, никогда не любил! Бывало, даже по большим праздникам отец Чира насилу уговорит его произнести проповедь!» Поэтому многие, как только отец Спира возгласил: «Возлюбленная паства!», – придвинулись поближе, а кое-кто, не веря, должно быть, своим глазам и ушам, повернувшись к алтарю боком, приложил к уху ладонь на манер щитка, чтобы лучше слышать.
Когда всё было окончено, запели «Буди имя» и стали оделять просфорой, подошёл новый учитель и взял три кусочка: хозяйке дома, к которой отправлялся на обед, фрайле Юле и себе.
Народ хлынул из церкви, церковный двор полным-полнёхонек. Прогуливаются взад и вперёд, здороваются, окидывая друг друга взглядом с головы до пят, – кто как причесан, одет, бледнее или румяней, чем в будни, – ни одну мелочь не оставят незамеченной, особенно во всём, что касается женского пола. Осмотр этот, начатый ещё в церкви, заканчивается в церковной ограде, а то и на улице. Женщины говорят о редушах и о том, что летом куда легче придумать, какие кушанья сготовить на обед, чем зимой; мужчины – о полевых работах и всевозможных жульнических проделках сторожей на виноградниках; парни и девушки молча прохаживаются друг перед другом и только переглядываются, хотя эти взгляды гораздо красноречивей, чем толстые книги и самые болтливые языки. Но вот постепенно за церковной оградой почти совсем пустеет. Остались только учителя – новый и старый, поджидающие отца Спиру, который немного задержался, подсчитывая с церковным старостой тарелочный сбор – изрядное количество крейцеров, двогрошек госпожи Соки и даже один сексер. Покончив с этим, отец Спира вышел и поздоровался с поджидавшим его учителем.
