Текст книги "Поп Чира и поп Спира"

Автор книги: Стеван Сремац

 
Я мала, я не могу
Подобраться к очагу.
Повара огонь раздули,
Сразу руки протянули!
Ию-ю! Ию-ю!
 

Несётся лихо коло, позвякивают сабля улана Рушняка и дукаты на шее крестьянских девушек, широко развеваются их ситцевые юбки: осмелела и Эржа – прыгает, льнёт к сторожу Ниче, распалила его, и он хватил свою:

 
Кабы так до понедельника,
Ты б осталась без передника.
Ию-ю! Ию-ю!
 

Круг раздавался, становился всё многолюднее и шире. Внутри большого коло, в котором плясал Нича, образовалось другое, – поменьше, из каких-то приказчиков и фрайлиц в шляпках. Их звали в большое коло, они любезно благодарили, но отказывались, – очевидно, не хотели смешиваться с толпой, как масло с водой. Это обидело Ничу, который, пользуясь случаем, дошёл уж до такого взвода, когда человек становится искренним, и он затянул:

 
До сих пор господь с небес
Не видал таких чудес:
Коло лавочники водят,
А кругом – селяне ходят!
 

Рядом с большим крестьянским коло, внутри которого было маленькое коло лавочников, составился ещё один круг, тоже из крестьян. В нём плясали и какие-то швабы с другого конца села, а среди них мельник Сепл с женой Бетикон и дочерью Кредлой. Сепл, как лояльный шваб и мещанин, из уважения к попу Спире презентовал новобрачным торт. Внесли его торжественно: впереди шествовала Кредла с тортом, за ней Бетика с огромнейшим зонтом, а за ними кривоногий Сепл с тяжёлой трубкой на отвисшей губе. Сепл просит извинения, что не умеет даже говорить по-сербски, не то что танцевать сербское коло, но это никого не трогает! Танцует шваб, хоть ему и не танцуется! Поглядывает на него сторож Нича из другого круга, поглядывает на его жену и других швабов и швабок, которые так смешно прыгают, и затягивает:

 
Заплясали шваб и швабка,
А на швабе – плащ и шапка, —
Лучше пляшут плащ и шапка,
Чем танцоры шваб и швабка.
 

Пляшет коло, гудят волынки, ребятишки носятся взад и вперёд, толкаются и шныряют между танцующими, кидают шляпы в круг и выбрасывают их оттуда ногами или толпятся вокруг костра, где стоит пономарь Аркадий со своим помощником (когда-то самым глупым учеником в школе, которому старый учитель предсказал, что из него ничего не выйдет, не будет от него проку ни церкви, ни общине, – и ошибся, потому что он уже сейчас помощник звонаря) и время от времени палит из церковных прангий. Ребята собрались и ждут очередного выстрела. Но ждать им придётся долго, потому что фрау Габриэлла просила не стрелять, пока она во дворе, так как у неё уши очень хаглих[115]115
  Нежный (искажённое нем.).


[Закрыть].

– Вы ведь не станете стрелять из пушек, правда? – спрашивает фрау Габриэлла.

– Не стану, не стану, госпожа!

– Пожалуйста!.. Но вы не шутите… нет, нет, не поднимайте эту железину! – кричит фрау Габриэлла и быстро затыкает свои нежные уши. – Знаете, я ужасно нервная.

– Не стану, не стану, госпожа, как бы я посмел! – смеётся Аркадий.

– Буду вам очень признательна! – благодарит фрау Габриэлла, которая тоже присутствует на свадьбе (как и её прежняя приятельница фрау Цвечкенмаерка) и то беседует в комнатах, то выходит во двор.

Фрау Габриэлла на обеде чувствовала себя отлично. В благодушное настроение её привели, ухаживания одного престарелого франта. Не будучи в состоянии, да и не желая ответить на предложенный ей весьма щекотливый вопрос, она вышла во двор разгорячённая, раскрасневшаяся, обмахиваясь тонким носовым платочком. На лице её блаженство, губы полуоткрыты, словно она на что-то собирается дунуть, как у хозяйки, разрезающей только что вынутый из духовки пирог, который отлично удался; от него валит к устам хозяйки ароматный пар, и всё её лицо сияет от удовольствия и восхищения. Фрау Габриэлла, испытывая подобное же чувство, растроганная, вышла во двор и, как всякое счастливое существо, готова была обнять весь мир. Стараясь показать, что ничем не отличается от крестьян и совсем ими не пренебрегает, она вошла в круг танцующих и взвизгивающих мужиков и стала как раз между двумя видными, хорошо одетыми хозяйскими сыновьями, которых звали в селе «пайташами»[116]116
  Товарищами (венгерск.).


[Закрыть]. Трудно было решить, кто из них статнее и красивей, и своим выбором фрау Габриэлла показала, что она настоящая законодательница мод и обладательница хорошего вкуса. Склонив налево головку и стыдливо потупившись, она пустилась в пляс с лёгкостью девочки-подростка.

– А почему, же вы за мной не ухаживаете? – вдруг спросила фрау Габриэлла своих статных соседей, когда ей надоело молчать. – Ну и кавалеры, позволяете даме заснуть подле вас!.. Какие же вы танцоры? Да говорите что-нибудь!

– Да… мы, знаете, боимся, как говорится, как бы, значит, не по форме вышло, – говорит пайташ слева.

– Ах, абер манн гот[117]117
  Но, мой бог (нем.).


[Закрыть], какая тут форма! – подбадривает его развеселившаяся фрау Габриэлла и пожимает ему руку, словно хочет его подбодрить и раззадорить.

– Да… оно, пожалуй, и можно! Давай, Север, ты это лучше умеешь, – говорит один.

– О-о, конечно, конечно! – подзадоривает фрау Габриэлла Севера, как и того, что справа. – Чтоб я могла похвастать перед теми, в комнатах, моими ухажёрами и кавалерами…

– А если мы, госпожа… этак по-нашенски… с кудряшками, как говорится, не осудите вы нас? – спросил Север.

– О, пожалуйста! Их бите си, прошу вас! – отвечает фрау Габриэлла, которая, ничего не поняв, кроме слова «кудряшки», засеменила ещё чаще.

Но когда её «партнёр» отколол такой плясовой куплетец, каких фрау Габриэлла в жизни своей не слыхала и не читала, она только пискнула по-швабски «а!» таким голосом и с таким выражением лица, словно огромная гусеница попала ей за ворот, выскочила из крута как ошпаренная и встала с опущенными беспомощно руками, точно они были у неё мокрые и она искала полотенце. И кто же оказался свидетелем всего этого, с кем она раньше всего столкнулась у двери? Конечно, опять-таки неизбежная как рок фрау Цвечкенмаерка!!

– Иезус-Мария! – вскрикнула испуганно фрау Габриэлла. – Фрау Цвечкенмаер!!

– Христе боже наш; так вам и надо! – ответила та.

– О, прошу вас, прошу! И с вами и со всяким такое может случиться…

– Да, если бы фрау Цвечкенмаерка была столь же легкомысленна и совалась куда не следует.

– Когда я достигну ваших лет, дорогая хебаме[118]118
  Акушерка (нем.).


[Закрыть], я тоже не буду легкомысленной, а стану практичной, как и вы.

– Ах, извините! – перебила её Цвечкенмаерка. – Я могу ещё дожить до ваших лет, но вы до моих – ей-богу, уже никогда… Никогда, голубушка!

– Ха! И это сразу видно по… Вы можете, конечно, утверждать что угодно, поскольку Бонапарт сжёг в империи все протоколы и метрики.

– А у вас ни одна свадьба не обходится без приключений. Жить не можете без происшествий, – говорит Цвечкенмаерка, понемногу сбавляя тон. – Так вам и нужно; право же, я очень, очень довольна! – продолжает она со скорбной миной, отводя фрау Габриэллу в сторону с таким таинственным видом, как это делают в третьем действии трагедии заговорщики, и по-дружески вполголоса укоряя её, чтобы никто не слышал: – Ах, ради бога, дорогая, что вы с собой делаете? Неужели вы не знаете этих рацких прохвостов крестьян, этих дикарей, у которых только одно на уме?! Не будь здесь нас, приехавших из Оберестрайха[119]119
  Высшего общества (искажённое нем.).


[Закрыть], они бы до сих пор не знали, что такое семенпрезл и покенс!.. Этому даже не обучены, а туда же – вступают в разговор с благородными!

– Ну что ж, сознаюсь, моя ошибка! – уступает, развеселившись, фрау Габриэлла, довольная тем, что принимает укоры и советы! и хоть таким образом всё же получается, что она моложе Цвечкенмаерки.

– А я очень рада, да простит мне господь! Так вам и нужно за то, что избегаете нас и тянетесь к мужикам!

Такое сочувствие тронуло фрау Габриэллу, и она помирилась с фрау Цвечкенмаеркой.

– Пойдёмте, милая! – сказала Цвечкенмаерка, взяв её под руку. Они покинули переполненный крестьянами двор и вошли в дом, поближе к знати, где им и подобало быть.

Не меньше веселились и в гостиной, куда только что вошли эти примирившиеся дамы из высшего общества, – без устали пили, провозглашали здравицы, танцевали. Как раз в момент их появления воцарилось молчание. А замолчали потому, что новобрачная Юла застеснялась и сконфузилась; а сконфузилась она потому, что шафер (облечённый на этот день исключительной властью) попросил её спеть песню – ту самую, которую он и в пьяном и в трезвом виде больше всего любил и которую сегодня особенно к лицу было спеть Юле. А молодая, как и подобает молодой, стеснялась, отнекивалась, говорила, что она сегодня не в голосе. Молодой муж жалел её, защищал и просил извинить на сегодня, но подружки наперебой заверили, что она поёт лучше их всех.

– Пой, дурочка, раз тебе старший сват велит!.. Эх, будь я на твоём месте, спела бы и простому гостю, а не то что старшему шаферу, – убеждала её одна из подружек.

– Не забывай, что ты новобрачная, – шептала ей другая, – а новобрачная должна петь, даже если она и впрямь безголосая. И та, что никогда в жизни не пела, сегодня обязана спеть, а особенно ты, с таким голосом.

– Будет время, ещё и поплачешь, – шутит шафер, – а сейчас пой!

– Эх, разве мы не знаем, как поётся новобрачной! – ободряет её отец. – Ну-ка, Юла, спой, спой!

А Юла ещё колеблется, но подруги всё настойчивее повторяют: «Нужно, нужно, Юла! Будь мы невесты, не позволили бы себя столько упрашивать». И она затягивает своим красивым, звонким, как серебро, девичьим голосом старую трогательную песню:

 
Порадуйся, невеста!
С косою заплетённой
Сдружился мирт зелёный —
Твой свадебный венец.
 
 
Запели, закричали
Разряженные сваты:
«Сирени цвет несмяты»
Срывают наконец!»
 

Юла хотела на этом остановиться, не петь дальше, она просто сгорала от стыда, даже испарина проступила под носиком и у глаз, но гости требуют, и ей приходится продолжать:

 
«Вернись, вернись, невеста!
Сестрины не тебя ли
Ласкали, миловали?
Куда же ты, постой:
 
 
Неужто от чужого
Тебя не тянет к маме,
Что слёзы льёт ручьями,
Клянёт свой жребий злой?»
 

Тут Юла опять умолкла, потому что вдруг взглянула на мать и увидела, что та плачет. Заплакала и Юла, и голос её дрогнул. Гости не настаивали больше, тоже растроганные песней, и со всех сторон понеслись похвалы: хвалили и песню, и сочинителя, и певицу.

Шафер рассказал куму об авторе этой песни, Васе Живковиче, своём однокашнике, поведал, почему любит её больше всех других, рассказал и о том, как благодаря этой песне женился на своей теперешней супруге. Рассказ старшего свата был настолько обстоятелен, что уже и свечи зажгли, и стали накрывать к ужину, а он всё ещё продолжал повествование. Его теперешняя жена, будучи девушкой, спела эту песню в одном доме; голос у неё был прекрасный, а песня новая, никому в обществе не известная; песня очаровала всех, а его – и песня и певица. Гости стали дружно просить, чтобы супруга старшего шафера окончила начатую Юлой песню, и после долгих отнекиваний и отговорок старшая сваха запела пятый куплет:

 
«Куда уходишь? Разве
Там солнце будет краше,
Цветы алей, чем наши,
И слаще хлеб, чем тут?
 
 
Гнездо из роз приносят
Подружки молодые, —
Две горлицы лесные
В одном гнезде живут!»
 
 
А Юле не до сватов,
На них не смотрит Юла, —
Рукой уже махнула…
Желанный – у ворот!
 
 
«Иди, иди, невеста! —
Любовь всего чудесней.
Пусть на прощанье песню
Твой деверь запоёт».
 
 
Не здесь твоя золовка
Ромашки собирает
И землю застилает
Холстом твоя свекровь.
 
 
Счастливый путь, невеста!
Уходят молодые…
Твердят уста родные:
«Мир, счастье да любовь!»
 

Голос у неё немного дрожал, но пела она замечательно, пела, устремив взор куда-то вдаль, а закончив строфу, трогательно просила извинить её за то, что голос у нее уже не тот, что в молодые годы, и в смущении собирала со стола крошки от орехового торта. Все дружно хвалили и благодарили её, когда она кончила.

Только после этого подали ужин; за стол уселось немало приглашённых и ещё столько же явившихся по собственному почину. Ужинали в двух комнатах и в кухне. В комнатах «знать», а в кухне «плебс», – к последним на сегодняшний вечер относился и сторож Нича, который в других случаях охотно выдавал себя за чиновника. Глиша Сермияш предложил ему перейти в комнаты к господам и чиновникам, но Нича отказался, ссылаясь на то, что там-де не так удобно и кусок у него становится поперёк горла, если он не облокотится во время еды на стол, – а этого там, в комнатах, не полагается. Вот почему он до глубокой ночи пировал в кухне. Когда же ему напоминали, что пора, мол, идти в обход по селу, он посылал кого-нибудь помоложе протрубить в рог на каждом перекрёстке, а сам продолжал уплетать за обе щёки и даже поднял было страшный шум, когда ему вздумалось с полным стаканом поздравить хозяина и молодых, а его не пускали в комнату и гнали на службу.

– А зачем мне идти, для кого стараться?.. Сказать правду, никто меня на свадьбу не звал, но никто, слава богу, и не гонит. Зачем же уходить, а? От добра добра не ищут!

– Сторожить село, – закричали все, кто был в кухне.

– Да с тех пор как пробурили первый колодец в селе, не было у нас лучшего сторожа, чем сегодня ночью! Ведь сегодня сторожит сам святой Георгий! Видали, какое у него копьё? Не хуже, чем у доброго улана! Да и грабителей нет, потому что все сегодня пьяны, – так здесь напились, словно на свадьбе великого царя Стефана!.. Кому охота в праздник воровать?.. А если и найдётся какой вор, так у нас всё равно не хватит сил: у него – чтоб убегать, у меня – чтобы ловить его, потому что оба мы, как говорится, два сапога пара! Ха-ха-ха-ха! А, ладно ли я говорю? Подай-ка мне сюда вот эту бутылку. Если я чиновник, значит чиновник: но если я нанялся, то ещё не значит, как говорится, что закабалился.

И Нича был прав. Всё было пьяно – и в комнатах, и в кухне, и во дворе, и на селе. Только на рассвете умолкли песни и музыка, утих гомон, сваты разошлись, заботясь об усталых молодожёнах и завтрашней кислой чорбе[120]120
  Особо приготовленный суп.


[Закрыть]. Кума, шафера и дружку провожали под звуки волынки, а потом Нича вместе с волынщиком двинулся дальше по улицам. В ту ночь в сопровождении волынщика весёлый сторож Нича протрубил тысячу и несколько сот часов. На счастье, все в селе спали как зарезанные, никто его не мог слышать и не мог отругать на следующий день за такое бессовестное выполнение своих обязанностей. Наконец и волынщик покинул сторожа, свернув в другую улицу, – он отправился спать, чтобы набраться сил на завтра; ведь он зван на медовую ракию и кислую чорбу, при помощи которых вместе с остальными гостями будет выгонять похмелье. Возможно, к тому же готовился и Нича, потому что повалился на первую попавшуюся скамейку, укрылся кабаницей и принялся, по обыкновению, считать на небе звезды (чтобы скорее заснуть): насчитал штук семь-восемь и молодецки захрапел – «последний из могикан» на сегодняшнем пиру.

Так завершилась и эта свадьба, но ещё целую неделю гудели волынки в ушах непротрезвившихся гостей; Юлину свадьбу вспоминали ещё многие годы.

Шаца жил то в одном доме, то в другом (забор между огородами был разобран сразу же после свадьбы) – день у тётки Макры, другой у попа Спиры. Здесь ему всячески угождали. Утром непременно спрашивали, чего бы он хотел покушать, и это самое готовили. Шаца и Юла ходили, точно котята, целые дни вместе. Охотнее всего они проводили время на огороде, под кустом бузины, хоть и бузина и место, где она росла, не казались особо поэтичными для тех, кто не влюблён. «А, вы здесь? – промолвит матушка Сида, наткнувшись на них. – Ищешь вас, ищешь и никак не найдёшь, будто сквозь землю провалились!» – только и скажет она с довольным видом. Довольны и они оба: любят друг друга всё больше и больше, и порой им даже не верится, что они поженились и останутся вместе навсегда.

Спустя два месяца Шаца, взяв с собой Юлу, отправился в Вену изучать хирургию и науку зубоврачевания, отслужив перед тем панихиду по умершей тётке и переселив тетку Макру к тестю. Окружённая заботой и подлинным уважением ввиду почтенного возраста, тетка Макра спокойно доживала свои дни: всё что-то перебирала в своём шкафу, проветривая бельё, и частенько наказывала, в чём её похоронить и что купить на поминки за упокой души.

Пера с Меланьей уже давно покинули село: он был назначен дьяконом в Б., и в селе остались только попы с попадьями; попы ещё так-сяк, а попадьи между собой – никак.

Глава двадцать шестая
и последняя,
по своему содержанию весьма напоминающая перечень «опечаток», находящийся обычно в конце всякой, даже самой удачной, книги, в котором показано, как напечатано и как нужно читать

После всего сообщённого в предыдущей главе прошло немало лет, и за это время многое, очень многое изменилось – и село, и прихожане, и попы, и попадьи, и зятья, и поповны.

Попам помогают дьячки, а попадьям вдевают нитку в иглу служанки. Попадьи – согласны они это признать или не согласны – очень постарели и теперь даже летом, чуть немного похолодает, надевают ботуши. Одно за другим притупляются их чувства, обе стали носить очки, рано откладывают вязанье и сами говорят, что уже не те, что были когда-то. «Эх, старость – не радость! Уходят годы!» – промолвит та или другая, сворачивая вязанье и протыкая спицей клубок и чулок. А ещё острее чувствуют они старость, когда захотят вдеть нитку в иглу. Тогда обычно и та и другая зовут своих служанок, у которых отличное зрение и которые видят и более мелкие предметы, чем, допустим, аптекарского ученика, писаря пли уланского капрала.

Стали попадьи ко всему ещё и забывчивыми, жалуются на память. Забывают, где что оставили, и часто по полчаса и больше ищут, например, напёрсток. «Куда запропастился этот паршивый напёрсток? Только что был вот тут, гром его разрази! Ведь хорошо помню, положила на место, чтобы потом не искать! Придётся зашить эти проклятые карманы: сто карманов – и все пустые!» И без конца хлопают себя руками, словно петух, который собирается кукарекнуть, бранятся, злятся и обвиняют кого угодно, пока напёрсток не свалится у них с пальца. «О, чёрт возьми, Персида (или Сида)! Всё ещё какой-то дьявол в тебе сидит, словно тебе восемнадцать лет!» Но ни той, ни другой не изменяют ни зрение, ни память, когда нужно видеть свою противницу и когда всплывают все отвратительные дрязги, порождённые старой враждой. Помнят всё и та и другая, и хоть жалуются на слабое зрение, а издали замечают одна другую и под тем или иным предлогом сворачивают с дороги. Попадьи избегают встреч, потому что, как и встарь, смертельно ненавидят друг друга. Следует, однако, сказать, что обе они всё же менее изобретательны и боеспособны, чем в былые дни; теперь они предпочитают избегать друг друга, а бывало, хлебом не корми, только бы встретиться, только бы пустить вслед что-нибудь обидное, разозлить, отравить жизнь хотя бы на день. Однако ненависть ещё не угасла – тихая, но неизменная, вечная ненависть. Она их укрепляет, поддерживает силы, скрашивает жизнь. Как некоторым деревенским бабам необходима каждый день известная порция ракии, чтобы свободно двигаться, так попадьям необходима эта ненависть, поддерживающая горение их жизни. Это их мотор, они по крайней мере знают, для чего живут, вернее – прозябают, ибо разве это жизнь, когда и зубы выходят из строя один за другим и вы с каждым днём всё больше приобретаете старушечий облик. Одна ест только на левой стороне, другая – только на правой (и тут не могли сойтись!). Всё, говорю вам, всё изменилось – даже старые часы попа Спиры очутились в людской, потому что, как по злобе уверяла матушка Перса, они до того постарели, что, кроме чиханья и кашля, начали ещё плеваться; неизменной осталась только эта подколодная змея, эта закоренелая ненависть, она продолжает отравлять и подтачивать или, как они сами себя тешат, сохранять им жизнь.

И попы уже не прежние. Встречаются, правда, и беседуют, но далеко не столь сердечно, как бывало, больше из страха перед епископом да ради своей паствы, – официально, холодно: старое уже не вернуть!

Изменились и их зятья. Пера был учителем – стал дьяконом, а потом и попом. Шаца был цирюльником – стал хирургом и дантистом. И в городе повсюду величают его «господин доктор Шандор», одна только попадья Перса ни за что не желает признать его венский диплом, ибо всякий раз, когда заходит речь о нём, она называет его не иначе как «тот цирюльник!» «Ни он, ни дед его никогда не были докторами!» – добавляет она ядовито.

Оба они живут в городе: Шаца в Б. – в Бачке, и Пера в Б. – в Банате.

У Перы это уже второе место жительства за шесть лет, как он надел рясу. И на первом ему было не худо, и приход был хорош, да не понравился попадье. Меланья чувствовала себя, как она сама выразилась в письме, точно в могиле, и Пере пришлось искать другое место. Сейчас, слава богу, попадья довольна, и даже больше, чем поп. Здесь Меланье понравилось. Город большой, общество утончённое, имеется всё, что только душе угодно, недаром ведь матушка Перса всегда говорила: «Моя Меланья создана для города». Много тут для Меланьн и развлечений и увеселений. Колоссально усовершенствовалась она в игре на рояле, – сейчас играет и импровизирует пьесы, которые простым смертным могут и не понравиться; а обучает её какой-то немец (специалист в этих делах) – молодой блондинчик; бородёнка у него реденькая, а рот от уха до уха. Неказист на вид, но как мастер своего дела приятен. Она уже дважды участвовала в благотворительных концертах – в пользу городской больницы и ещё с какими-то гуманными целями. А теперь принялась, кроме того, за изучение языков: изучает французский и очень полюбила этот язык образованного общества, зато в немецком изрядно разочаровалась, хоть матушка Перса всё ещё его защищает; по этому поводу мать с дочерью часто вступают в споры. Против французского языка попадья не возражает, наоборот, он ей приятен, но всё же, говорит она, не следует пренебрегать и немецким, как склонна поступить Меланья. «Если бы французский, – резонно замечает матушка Перса, – считался таким уж благородным, так разве не говорила бы на нём госпожа бюргермайстерка Евлалия – знатная особа, в доме которой по три-четыре раза в день пьют шоколад и едят хлеб с тмином!» Но Меланья стоит на своём, доказывая, что и маме не мешало бы получше знать французский. По правде сказать, и она (Меланья) им ещё не овладела, но по крайней мере общается с теми, кто его знает, а сейчас берёт уроки у полкового аудитора. А её Пера стал с недавнего времени почётным членом офицерского клуба. Это Меланья облегчила ему доступ туда. Весть об этом особенно порадовала матушку Персу, и она с восхищением говорила: «О! Заключив союз с нашей Меланьей, Пера всё равно что самый крупный выигрыш получил!.. Когда бы он попал в высший свет? Никогда! У него образование, а у Меланьи моё воспитание!» Все его уважают, и охотно приглашают на офицерские балы, которые здесь, как и везде, самые богатые и великолепные!

Пера и Шаца часто навещают стариков, да и те наезжают к зятьям в гости, но семьи Шацы и Перы никогда не встречаются, так же, как их тёщи. Молодые не питают ненависти друг к другу, но и встреч не ищут.

Однажды летом, восемь лет спустя после описанных в предпоследней главе событий, проезжал в повозке через Бачку молодой священник, возвращавшийся домой после съезда «Омладины». Чудесный летний день клонился уже к вечеру, когда возок катил через Б. по Большой улице. Жара начинала понемногу спадать, лёгкий ветерок всколыхнул ветви деревьев, что росли около домов и простирали теперь свою тень до половины улицы, и разнёс аромат акаций, орехового листа и произраставшего в огородах укропа. Перед красивым домом, крытым свежей дранкой, с зелёными ставнями и множеством дивных цветов в окошках, сидела на скамейке, в тени раскидистых акаций, молодая женщина с детьми. Младшую она держала на коленях, двое разместились у неё по бокам, что-то уплетая, а четвертый, самый старший, вышел на дорогу и стал кидать песком в медленно проезжавшую по улице повозку, в которой сидел наш путник.

Молодая женщина в светло-голубом ситцевом платье в белый горошек поспешно встала и погрозила шалуну, который только что успел набрать полные пригоршни песку. Путник кинул взгляд на дом, на табличку, на которой золотыми буквами было написано: «Александр И. из Вены, хирург и дантист, то есть зубной лекарь».

– Да это же она! Юла! Как хороша! – прошептал путник и, сняв шляпу, помахал ею в знак приветствия молодой женщине. Юла дружелюбно улыбнулась в ответ, узнав Перу.

– Какими судьбами, господии Пера, попали вы в наши края? – спросила она, приятно удивлённая, и, подбежав к остановившейся повозке, протянула путнику руку.

– Вот и не угадаете… С собрания… этого нашего возвращаюсь домой.

– Знаю, и мой Шандор подписался под приветствием омладинцам!.. Как давно я вас не видала! А что поделывает Меланья?.. Здорова ли… как поживает?

– Слава богу! А как вы? Как супруг, дома он?.. Вы прекрасно выглядите. Дома господин Шандор?

– Нет! Его вызвали, пришлось срочно поехать на ярмарку в П. Часа полтора езды. Там подрались в торговых рядах… Чего только не бывает на ярмарках! – сказала она, смеясь.

– Как же вам живётся?

– Слава богу, хорошо. Шандор целыми днями занят… Дела идут успешно…

– Да ведь вы теперь не кто-нибудь, а венка, столичная жительница!.. Даже не похвалитесь, как там жилось.

– Э, как жилось!.. Чужой город, чужие люди! Не то, что среди своих. Но знаете: куда муж, туда и жена, и где хорошо ему, там и ей. Крещеная душа и не то выдержит. И всё же я едва дождалась конца этого проклятого учения!.. Нет ничего лучше нашей Бачки! – восторженно сказала Юла. – Словно у нас на родине, в Банате, – до того всё хорошо! Слава богу, что мы здесь!

– А право же, госпожа Юла, – рассмеялся путник, – не истолкуйте дурно мои слова, но вы прекрасно говорите по-сербски, а я-то уже думал: научилась, верно, там наша госпожа Юла говорить по-немецки и отреклась от своих.

– Да, научилась, – смеётся она, – научилась тому, что шваб позабыл…

– А-а-а, а эти вот… все ваши, конечно… Не правда ли?

– Да, – радостно подтвердила Юла и окинула детей материнским ласковым взглядом.

– А детки хорошие, слушаются отца с матерью, которые пекутся о них денно и нощно? – спрашивает путник, ласково поглядывая на ребят.

– Да-а-а, хорошие… вот только старший… – мнётся Юла и по просьбе Перы протягивает ему самую младшую…

Пера взял девочку на руки, поцеловал и посадил к себе на колени. Когда остальные трое увидели, что сестрёнка очутилась в повозке, они дружно, в один голос потребовали, чтобы и их посадили туда же.

Поглядев с улыбкой на Перу, Юла подхватила детей одного за другим и усадила их рядом с ним, – теперь похоже стало, что в повозке везут дыни с бахчи.

– Как же это так, – смеясь, допрашивает проезжий, – залезли в повозку, не представившись, а, мелюзга? – продолжает он, лаская ребят.

Не произнося ни слова в ответ, они покатываются со смеху.

– Простите их на этот раз, – шутливо заступается Юла, – во всём виновата мать… Вот видите, такой же «простушкой» осталась, словно и в Вене не побывала!

– Ну, ну, – смеётся путник, – это легко исправить! Итак, прошу…

– Итак… итак… – начинает молодая женщина и не может от смеха слова вымолвить, глядя на детей, – набились в повозку и хохочут от удовольствия и радости, что «едут». – Итак: самая младшая – Сида; эта постарше – Макра; следующий – Ива, а самый старший – Рада… Ива и Рада – венцы, Макра и Сида – бачванки, самые что ни на есть настоящие бачванки.

– А послушные они? – снова спрашивает путник, целуя ребят.

– Послушные, – говорит Юла. – Рада вот только… А ты поцеловал батюшке руку, попросил у него прощения за то, что кидал песком в повозку? А? Ну-ка сейчас же поцелуй руку! – притворно нахмурившись, потребовала Юла.

– Не хочу,– смеётся Рада, который никого на свете не боится, кроме трубочиста.

– Что ты сказал? – спрашивает Юла, сердито сдвигая брови и делая строгое лицо.

– Не хочу!

– Хорош венец!.. Мужичок ты, деревенщина! Ну, поцелуй же батюшке руку.

– Не хочу, – твердит Рада, – целуй сама!

– Сейчас же поцелуй батюшке руку, не то сниму тебя с повозки! – угрожает Юла, подхватив его под руки.

Рада сдаётся и чмокает руку его преподобию.

– Ничего, ничего! – оправдывает Пера упрямца. – Подрастёт – послушней станет!.. Бедняга венец соскучился по пыли! Как ни верти, а сразу видать бачванскую кровь! Любит пыль! – сказал он, улыбаясь, и поцеловал Раду.

– А маме можно в повозку?.. Правда, батюшка?.. Садись, мама, и ты! – приглашает Рада.

– Э, маме нельзя, милый; маме нужно ждать папу, – смеясь, ответила молодая женщина.

– Пускай батюшка тоже ждёт папу! – предлагает Рада.

– Да ведь батюшка даже заехать к нам не хочет, – возражает Юла. – И в самом деле, почему бы вам не побыть у нас… пока лошади покормятся и отдохнут?.. Отворю ворота, хорошо? – И Юла с весёлым и радостным лицом повернулась было к воротам. – Загляните хоть на минутку.

– Нет, нет… не могу! – сказал путник, делая над собой усилие.

– А если я вас попрошу?

– Спасибо, спасибо, госпожа Юла. Я тороплюсь! Нельзя терять время, завтра чуть свет я должен быть дома.

– Ну пожалуйста… Очень вас прошу!..

– Нет! – решительно сказал путник и устало провёл шляпой по лбу.

– Очень, очень жаль! Ну, кланяйтесь Меланье!.. Ах, как всё-таки жалко, что вы не хотите даже заглянуть к нам!.. А что делает Меланья? – расспрашивает Юла, облокотившись на повозку, словно пытаясь хотя бы так задержать его. – Как давно мы не виделись! Целую вечность! А так хотелось бы её увидеть! Ведь мы были подругами с детства… уж и не знаю с каких времён знаем друг, друга! Жили на одной улице… – сказала она, и в глазах у неё заблестели слезинки. – И зачем нам быть в ссоре…

– И она… да… приедем при первой же возможности.

– Смотрите приезжайте! Мы так любим, когда у нас бывают гости!.. Я не могу из-за ребят, а ей-то легко.

– Приедем, приедем, госпожа Юла… Ну, Рада, – сказал Пера, повернувшись к вознице, – трогаем, что ли? – Раду, Сиду и Макру он расцеловал в обе щеки, а Иву, который уплетал хлеб с вареньем, чмокнул в затылок.

– Ну-ка, дети, марш с повозки, батюшке пора ехать, – говорит Юла и тянется, чтобы их снять.

А дети не желают. Все четверо ударились в слёзы, подняли рёв и не только не хотят сходить, но требуют, чтобы и мать уселась в повозку.

– Батюшка опять приедет, он скоро вернётся! – старается успокоить детей путник.

– Иди, милый! Слышишь, что говорит его преподобие: он скоро вернётся, – уговаривает Юла старшего сына, опустив на землю трех младших. – Иди, Рада, надежда моя, сейчас папа приедет! (А Рада улёгся на дно повозки, кричит и отбивается ногами.) Приедет папа с ярмарки, привезёт медовых пряников и спросит: «Где же мой Рада?» А я ему скажу: «Рада уехал от папы!» Разве это хорошо? Давай, милый, слезай с повозки… Да и батюшка вернётся к нам. Сейчас же вернётся, только привезёт свою матушку-попадью, а она очень любит послушных ребят! – уговаривает сына молодая женщина и с трудом вытаскивает его из повозки.