Текст книги "Поп Чира и поп Спира"

Автор книги: Стеван Сремац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Ах ты господи! – подскочила матушка Перса. – Что же это было?

– «Да ведь это конский зуб, отче Кирилл, – говорит владыка. – Обратите внимание на его размеры: наверно, не меньше того самого, так называемого «зуба времени»!»

– О, горе мне! Откуда конский зуб?

– «Во имя господа, где вы только его разыскали? – говорит владыка. – Вот, пожалуйста, убедитесь сами».

– Ух, ух, ух!

– Ну, я подошёл, поглядел – и было на что! Конский зуб, настоящий конский, да ещё какой! Такого здоровенного я, Персида, отродясь не видывал!.. Впрочем, один раз видел подобный у дантиста: висел над дверью вместо вывески, чтобы издали было видно! «Ха-ха-ха, – смеётся владыка. – Где вы откопали такой?» – «Но, ваше преосвященство, поверьте мне! Не искал я его и не выкапывал!» – оправдываюсь я, а всё кружится у меня перед глазами, точно в польке. Го-го-готов сквозь землю провалиться…

– Уф, уф, уф! – пыхтит матушка Перса. – Почему не провалился, хоть не слыхала бы я о твоём позоре! Ух, ух! А что тот негодяй?

– Правильно сказала – именно негодяй. Негодяй! И я только там в этом убедился. Притворился, будто и он удивлён, потом вмешался, поглядывает так издалека и рассуждает: «Воистину, воистину! Никак невозможно, чтобы зуб тот принадлежал какому ни на есть, скажем, крещёному существу, мирянину или тем паче иерею… Я, говорит, знаю всю семью моего сейчас, к сожалению, супостата: у всех у них до глубокой старости сохранялись здоровые и крепкие зубы, однако, говорит, таких зубов не припомню, ваше преосвященство! Вы совершенно правы, это, как вы изволили заметить, настоящий конский зуб!.. Конечно, – расходится он всё больше, – когда человек тонет, он, как говорится, и за соломинку хватается! Но я его прощаю, преосвященнейший, и единое мое, говорит, утешение в словах миропомазанного псалмопевца, кои гласят: «Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою и да возвратятся и постыдятся мыслящие ми зло». Ну, как тут человеку не взбеситься! Понимаешь, Перса, он… Спира… куражится и читает по-славянски псалмы перед владыкой, а я – я как пень, не могу даже по-сербски слово вымолвить, не сумел бы в ту минуту своё собственное имя произнести… Можешь себе представить, каково мне было! «Разверзнись, земля, и поглоти меня», – молил я про себя.

– Уф, уф, уф! Но как ты не заметил, что зуб большой?

– А как заметишь? И здесь меня, прохвосты, провели! Я свой маленький зуб завернул в большой кусок бумаги, а они большой зуб – в маленький кусок бумаги! Как его, чёрта, узнаешь?! В этом и весь фокус, всё мое несчастье и беда!

– Эх, угораздило же… и тебя и нас с тобою.

– А владыка разгневался после Спириного псалма… И опять же я чуть виноватым не остался. Чуть было меня не обрили! «Это или преднамеренный обман, – говорит владыка, насупившись, – или грубая шутка. А мне ни то, ни другое не нравится, отче Кирилл!»

– Чира! Чира!

– Всуе оправдывался я, что захватил свой собственный зуб, а виноваты тут воистину сатанинская, адова подлость и моё чрезмерное доверие к людям, что страдаю безвинно, ибо кто-то подменил, подсунул его мне. Тщетно!.. Владыка остался при убеждении, будто я хотел преднамеренно обмануть его, и заявил, что поверит мне только при условии, что мы тут же, на его глазах, протянем друг другу руки, забудем обо всём и помиримся…

– Уф, уф, уф! Помиритесь!

– Что поделаешь! Сама, слава богу, знаешь, какой я невезучий. Думаю, ещё я же и виноватым окажусь… и… первый протянул ему руку, а он – прохвост этакий! – вертится, будто не знает, куда деть этот проклятый зуб, – а я всё стою с протянутой рукой, – потом уж только сунул мне зуб в ладонь и пожал руку. Так вот и помирились…

– Помирились! Уф, уф! Счастье, что я не такая толстая, как тот аспид, нето меня тут же хватил бы удар!

– …и поцеловались, – заканчивает поп Чира своё сообщение, – поцеловались по воле его преосвященства… А зуб дьякон оставил у себя. И знаю, зачем оставил.

– «По-поцеловались»! И поцеловались! – с перекошенным от злости лицом повторяет, как эхо, матушка Перса. – О, чтоб ты со своим покойным отцом Аверкием целовался, который вон там на стене висит!

– Но, Персида, подожди, ради бога подожди!

– «Подожди»! Чего мне ждать? Жди ты! Чего ты ждёшь… ты, ты…

– Чего я жду, спрашиваешь? Ничего не жду, – взбеленился наконец и поп Чира, – вернее, всего жду. И ничего меня не удивит. («Уф, уф», – пыхтит матушка Перса.) Я в круглых дураках! («Это я вижу!» – замечает она.) Потому что человеку сему помогают и сатана и бог! Потому что, какую бы глупость ни сделал сей человек, она вместо заслуженной кары приносит ему незаслуженную награду! А ты ещё спрашиваешь, чего я жду!

– Да, чего ждёшь? Чего ты ждёшь? – взрывается попадья.

– Ещё когда он дьяконом на палке тягался с крестьянами, его вместо наказания рукоположили в попы, а когда запоздал на утреню, его опять же вместо епитимьи удостоили красного пояса! Ну, вот и потягайся с ним, попробуй! А ты спрашиваешь, чего я жду!

– Да, спрашиваю, Чира, чего ещё ждёшь? – неистово кричит совсем позеленевшая матушка Перса.

– Чего жду? Чего жду? Хочешь, чтобы обязательно сказал?

– Да, ещё и этому чуду хочу подивиться, хочу претерпеть и этот срам!

– Чего я жду! Жду, если на то пошло, жду ещё и такого чуда и срама, что поп Спира станет протоиереем, протопопом… да, отцом протопопом!..

– Что?! Сида – протопопица?! Убей её гром и с тобой вместе! Довольно! – взревела матушка Перса и, подобно фурии, вылетела в кухню, хлопнув дверью.

– Э, ты хотела знать, как было, – вот так оно и было! А очутилась бы в моей шкуре, – продолжает поп Чира в одиночестве, – так согласилась бы со мной: слава богу, что владыка не остался при убеждении в преднамеренном обмане.

– Помирились и поцеловались! Мирись ты со своим дедом, мамалыга банатская (матушка Перса была родом из Бачки), а я не помирюсь, не бывать тому!.. – слышится из кухни яростный крик попадьи. – Почему этот горшок здесь, когда ему тут не место? На шаг из кухни нельзя отойти, сейчас же базар устроите!

В тот же миг раздался громоподобный треск, и по всей кухне разлетелись осколки разбитого вдребезги горшка. Меланья убежала в комнату, а Эржа, опасаясь (как подсказывал ей опыт), чтобы другой горшок не полетел ей в голову, кинулась сломя голову во двор к стогу – набрать соломы для печи. Даже Эржин уланский капрал по прозванию «Всё равно», давненько уже поджидавший её в темноте у калитки, которому, как улану, надлежало, по кавалерийскому уставу, неустрашимо вступать в бой хотя бы с десятком пехотинцев, – даже он пустился наутёк, услышав страшный крик и грохот из кухни, и бежал так, словно за ним гнался сам Бонапарт. И он отступил перед опасностью, перед которой обратился бы в бегство и целый эскадрон; убежал без оглядки, посылая к чёрту сегодняшний вечер со всеми его наслаждениями.

Все разбежались; далеко вокруг не осталось ни души, и пышущая яростью попадья одна-одинёшенька готовила айнпренсуп, «потому что она делает его лучше всех». Но какими только страшными проклятьями не уснащала она приготовление этого айнпренсупа! Она стояла у огня, похожая на одну из трёх ведьм в шекспировском «Макбете». Всем, всем досталось от неё, не исключая и его преосвященства.

– Айнпренсуп! Он хочет айппренсуп! – кричала матушка Перса, размешивая заправку. – Мышьяку тебе дать, а не айнпренсуп, вот чего ты заслужил!.. Она протопопицей раньше меня!.. Из-под носа у меня ускользнула!.. Так оно и есть: «Заставь дурака богу молиться – он и лоб расшибёт!», «Чуть меня, говорит, не обрили!» Мамалыга банатская!.. Эх, – с болью возгласила матушка Перса; с поднятой к небу мешалкой она походила на Иисуса Навина, готовая, как и он, остановить солнце, – эх, почему не сподобил господь нас, женщин, такими, какими он нас создал, сделаться попами! Поговорили бы мы тогда с владыками да поглядели, кто бы кого обрил!!

Глава двадцать четвёртая,
в коей повествуется об общей радости двух семейств – тётки Макры и попа Спиры, младшими членами которых являются Шаца и Юла

Как приятно было в доме попа Спиры, не в пример тому, что происходило в доме попа Чиры. Когда поп Спира вошёл с покупками, его встретили матушка Сида и Юла. Обе встревоженные, они надеялись прочесть на его лице, что он им привёз: счастье или горе. Увидев, что он в добром настроении, они тоже приободрились, тем более что он не забыл о них – приготовил обеим сюрпризы, вспомнил даже и о Шаце: купил ему чудесный красного шёлка галстук, а этот цвет, как известно, все цирюльники любят чрезвычайно. Увидев всё это, матушка Сида сразу почувствовала, как она сама выразилась, что «тяжкий камень сдвинулся на три четверти»; ей стало легче, и всё же она спросила, отослав Юлу на кухню, чем кончилось дело…

– Слава богу! Слава богу – только это я и твержу, а ему тем паче нужно твердить. Видали вы такого, прошу покорно: надуть задумал – и кого же? Его преосвященство! Едва уцелел, чуть было ему самому бородёнку не отчекрыжили.

– А как с тобой?

– Со мной? Ничего! Прекрасно! Владыка простил меня. Я получил отпущение и сатисфакцию и вышел оправданным, а он —дерзновенным клеветником, осмелившимся обмануть самого владыку. Упрекнул меня только в том, что я Часословом воспользовался: «Это, говорит, церковная утварь и нехорошо её употреблять на такие дела». Заметил ещё в назидание нам обоим, что не следовало настолько забываться ни тому, ни другому. «Вы есте соль земли, – сказал владыка, – аще же соль обуяетъ, чимъ сселится? Ни во что же будет кому точию да исисана будет вон и попираема человеки». И правильно сказал. На сей раз простил нам, но посоветовал жить в мире и добром согласии. И его не стал карать за обман.

– А неужели он пытался его обмануть?

– Как же, обвинил меня, будто я пользовался Пентикостарием и выбил ему зуб… а на самом-то деле это был Часослов…

– Да… разве… это не был…

– И если как следует поразмыслить, – рассуждал поп Спира, как обычно рассуждают люди, когда опасность минует, – пожалуй, всё это было совсем не так… Сейчас, ей-богу, и я вижу, что зря пугался. Всё это, дорогая моя Сида, враки! Откуда взяли, что выбит зуб? Какой зуб? Будто так легко выбить зуб! Бывает иной раз, какому-нибудь мужику с утра начнут тащить зуб, а к полудню едва только вырвут – и то по взаимному согласию сторон (и того, кому дёргают, и того, кто дёргает). А здесь ни он не хотел, ни тем паче я, а зуб выпал!.. Всё это дьявольский поклёп, клевета и ничего больше! Удивляюсь, чего это я так перепугался.

– Вот оно что?

– Да, клевета, ей-богу клевета! Он назвал Пентикостарий – это первая ложь. Не Пентикостарий, а Часослов, Малый Часослов! К тому же не настоящий, из тех, что присланы из России, а другой, напечатанный каким-то швабом (и то без титлов, без титлов, Сида), который, по-настоящему-то, даже нельзя в православном церковном дворе держать, не то что в канцелярии церковного старосты нашего благочиния! Уже за одно это следовало бы его обрить, чтобы не затаскивал униатские книги в православные церкви! Часослов этот – его личная собственность, он его купил и принёс. Спрашивается, кто рушит православие? А владыке сказал – «Пентикостарий», потому что книга эта поувесистей и последствия, дескать, должны быть серьёзней!

– О, смотрите, лицемер какой!

– Но об этом я промолчал. Не хотелось его перед владыкой во лжи изобличать. А скажи я, что это был Часослов, – сам себя бы выдал, понятно?

– А, ну конечно. Правильно сделал!

– Но послушай, что он дальше учинил! На какую хитрость пустился! Подбери он зуб какого-нибудь человеческого создания, может, ему ещё и поверили бы; но ему показалось этого мало: представился удобный случаи с отцом Спирой расквитаться, так надо окончательно его утопить, пускай, мол, видит преосвященнейший, как я пострадал. И притащил он здоровенный зуб, с добрую половину кукурузного початка… конский зуб – и то, должно быть, самого могучего битюга, на котором краинцы путешествуют с товаром по нашим городам.

– Конский зуб!.. А, это она, та бестия, его надоумила; не кто иной, как она. Так и вижу её перед собой. Она, она – больше некому! Он не настолько глуп и не такой негодяй. Ишь ты, чего насоветовала, будто стряпчий какой!

– Что посеяла, то и пожала!

– Да что ты говоришь?!

– Ещё немного, и простился бы он со своей бородой!

– А ведь, пожалуй, что… – поддержала его осмелевшая матушка Сида. – И обошлось бы это ему недорого: наш Шаца задаром бы его обкорнал – так просто, по старому знакомству и дружбе…

– Но ты бы только поглядела на его преосвященство! Меня оставил в покое, а его как взял в оборот, так он, ей-богу, не знал куда и податься! Едва ноги унёс.

– Так ему и надо, – с удовлетворением потирает руки попадья. – «Кто другому яму роет, сам в неё попадёт», – постоянно говаривала моя покойная мама!..

– Эх, забудем это! Было и прошло!

– Правильно! Боже, если встречу послезавтра в церкви Персу, она съест меня от ярости и злобы. Обязательно буду на неё смотреть! Кстати, чуть не забыла: пришло известие, когда вы были в дороге, – наш Шаца получил наследство. Умерла его старая тётка из Итебея, и Шаце осталось богатое состояние; сейчас его вызывают через наше сельское правление как единственного законного и ближайшего наследника.

– Э-э-э, царство ей небесное! Неплохая весть!

– Увидел меня вчера из своей мастерской и выбежал сообщить, а я тебя дождаться посоветовала. Теперь он сможет поехать в Вену и стать хирургом… Отбудет шестинедельный траур по доброй тётушке, а потом, обвенчавшись, поедет учиться хирургии.

– Всё это прекрасно! По свадьба может, значит, состояться не раньше апреля?

– Что ж, хорошо, пускай хоть полгода потратит на тётку!.. Далеконько, правда, почём знать… Разве обручить их?..

– Обручить?.. Ну и отлично, хоть сегодня вечером! Чего ещё ждать? Вечером устроим сговор по всем правилам, а дня через два-три и обручение. Пошли кого-нибудь за Аркадием. И его я в дороге вспоминал. Э, да и как было не помянуть! Что ж, малость повеселимся. Шутка ли, столько времени в неизвестности и страхе прожили, с каким самочувствием я уехал и в каком вернулся из Темишвара!

Вскоре явился Аркадий и очень обрадовался, узнав, что всё обошлось прекрасно благодаря его смекалке; ещё больше обрадовался он, получив шаль, ботуши и пенковую трубку; и уж совсем развеселился, когда услышал из уст попа Спиры, что завтра сможет отнести и положить в швабский банк сто форинтов на имя своей дочери Елы, красавицы невесты.

Через час всё было готово. Аркадий отправился за Шацей и вручил ему красный галстук. Застал он Шацу в мастерской как раз в тот момент, когда он кормил толчёным конопляным семенем щеглов и канареек, подсвистывая им. Услыхав, зачем его зовут, он, преисполнившись блаженства, вырядился по-праздничному, надел душанку вишнёвого цвета, повязал шёлковый галстук. Чтобы не ударить в грязь лицом, Шаца пригласил своего принципала, тот, в свою очередь, нотариуса Кипру, а Кипра – свою супругу. Господин Кипра будет полезен Шаце советами и наставлениями по части наследства, вот почему благоразумно было его пригласить. Все охотно изъявили согласие и двинулись от принципала к нотариусу, от него к тётке Макре, тоже принарядившейся, а оттуда к дому невесты, где и застали всех уже празднично разодетыми. Правда, тётушка Макра хотела, как старая женщина, пройти кратчайшим путём – огородами, через дыру в заборе, что в Бачке и Банате испокон века считалось знаком величайшей дружбы и любви, но господин нотариус и его супруга предложили обойти кругом, что, по их мнению, выглядело более торжественно и солидно.

Официальная часть сговора окончилась. Матушка Сида перечислила всё, что Юла принесёт в приданое, а тётка Макра, с помощью нотариуса, сообщила о состоянии Шациного имущества и о размерах нового наследства, напомнив, что Шаца также и её единственный и неоспоримый наследник, независимо от того, будет завещание или нет.

– Вы люди ученые, как, к примеру, его преподобие, – закончила тётка Макра, – и можете сами убедиться, что тут нет никакого обмана, стоит только посмотреть записи.

– Да мы и так верим, милая, верим, – отозвался пои Спира, – неужто сосед соседа обманет!

После официальной части, когда был назначен день обручения, началось веселье. Собрались соседи, разыскали волынщика Совру.

Начались танцы, песни, здравицы; одно сменялось другим. Все веселились, никто не собирался уходить, и разошлись бы ещё не скоро, чтобы не портить компании, не будь среди них предусмотрительного и любящего этикет принципала. Он поднялся первым и сказал развеселившимся гостям:

– Всё это хорошо, но пора дать покой уважаемому хозяину. Целый день он трясся на подводе, и сейчас ему необходимы тёплая постель и укрепляющий сон.

На это нечего было сказать, и, несмотря на возражения матушки Сиды, все двинулись по домам. Волынщик проводил до самого дома сначала нотариуса с супругой, потом тётку Макру и, наконец, Шациного принципала с супругой.

А Шаца от радости не чувствовал под собой ног. Не в силах сразу вернуться домой, он пошёл бродить по улицам, переполненный радужными надеждами и чудесными воспоминаниями о сегодняшнем вечере. Он весело шагал всё вперёд и вперёд, переходя из улицы в улицу и думая о том, как он счастлив-пресчастлив. Сегодня вечером Юла впервые сказала ему: «т ы, Шандор», – а он ей несколько раз: «ты, Юла», – и они строили фразы так, чтобы почаще говорить друг другу «ты»… Идёт

Шаца и перебирает всё, что сегодня слышал, видел и пережил. Вспоминает, как дважды спускался с Юлой в погреб за вином. «Дети, принесите-ка вина. Отец хочет ещё выпить, и гости тоже», – говорит развеселившийся хозяин. «Ступай-ка, Тино, в погреб по вино», – добавляет господин Кипра. А волынщик Совра поёт: «Лей, Тино, сквозь передник вино!» А они, как примерные дети, немедленно исполняют приказание: он берёт два огромных кувшина, Юла – подсвечник с сальной свечой и сбегают по ступенькам в погреб; он наливает, а она светит ему. Шаца шутит, пугает её и грозит, что потушит свечу, сам уйдет и запрёт её в погребе, если она его не поцелует. Юла говорит, что умрёт от страха одна впотьмах, поэтому уж лучше поцеловать, чем в столь юные годы умереть от страха в тёмном погребе. Он её спрашивает, не страшно ли ей с ним, на что она отвечает, что с ним не боится никого на свете. И Шаце приятно, что Юла считает его юнаком. Он целует её, а она вырывается и шепчет: «Как нестыдно!», – но так ласково, так нежно, что у него в ушах до сих пор звенят эти слова.

Шаца мчится куда глаза глядят, а перед ним проносятся картины сегодняшнего вечера, одна прекрасней и приятней другой. Только очутившись далеко за селом, на ярмарочной площади, он с недоумением останавливается и спрашивает себя, как же это его сюда занесло. Вернувшись домой, он ложится и долго не может сомкнуть глаз. Ещё два дня подряд гудела у него в ушах волынка Совры и звенели Юлины слова: «Как не стыдно!» Наутро ученик долго потел, очищая от грязи Шацыны сапоги.

В Спирином доме тоже были все довольны. Отец Спира немедленно улёгся, а матушка Сида долго ещё наводила порядок после «такого столпотворения».

А Юла, до чего же она была довольна и счастлива! В избытке счастья ей хотелось, чтобы и все были вокруг счастливы и веселы, и она пустилась в беседу с Жужей. Жужа похвалила её вкус: жених, мол, прямо красавчик, и они подходят друг другу, как по заказу. Юла радуется и спрашивает, любит ли кто Жужу и кого она любит. А Жужа в простоте душевной признаётся, что многие её любят и она многих любит, но ни одному из них не сравниться с женихом фрайлы и ни у кого нет такого красивого красного галстука, который необыкновенно идёт фрайлиновому жениху. Так они болтают, пока Жужа не становится развязной и слишком откровенной. Тут раздаётся окрик матушки Сиды: «Ступайте спать», – после чего разговор обрывается, а на смену ему приходят сладостные мечты и грёзы под одеялом.

– Эх, жаль, что сейчас не лето, вот бы славно было! – говорит счастливая матушка Сида, убирая посуду. – Просто не знаю, что бы отдала, лишь бы было лето. Посадить бы волынщика во дворе или перед домом – и пускай дует в свою волынку, чтобы песни разносились, словно колокольный звон, повсюду, до самого отдалённого хутора, пока волынка не лопнет. Ну и злилась бы, ну и терзалась бы та, толстая! Вот бы радости было! «Спросить теперь бы её, – думает матушка Сида, открывая окна, чтобы проветрить комнату, – спросить бы, кого обреют – моего Спиру или её попа, который таскает еврейские Часословы в нашу церковь и обманывает владыку!.. Однако пора спать!..» Ну, что ещё тут осталось, – говорит попадья, озираясь по сторонам. – Боже мой, зачем это столько лампад горит? Поглядите, пожалуйста! В каждой комнате по полдюжине, словно над гробом господним! Жужа, потуши лампады, – хоть это и поповский дом, но ведь мы не богатей с Елеонской горы!.. Ах, право же, чего бы я ни дала, чтобы только узнать, дошло ли уже до неё! Ну почему сейчас не лето, почему? – шепчет она, надевая на голову ночной чепец.

Впрочем, её желание было совершенно праздным, ибо ещё в тот же вечер, когда поп Чира улёгся после ужина, а матушка Перса вымеряла и кроила купленную им фланель, – в тот же вечер Эржа рассказала своей госпоже обо всём, что происходило в доме попа Спиры. Жужа и Эржа продолжали дружить (не желая следовать примеру своих поссорившихся господ) и встречаться, как и раньше, со своими уланскими капралами. Одного из капралов они прозвали «Окаянный», а другого «Всё равно» – каждого соответственно его темпераменту. Один злился, как только замечал, что Жужа беседует с его другом, и кричал сердито: «Окаянный!», – а другому было «всё равно» за кем ухаживать – за Жужей или за Эржей. Встречались подруги каждый вечер и передавали одна другой всё, что говорилось или происходило в поповских домах. От них узнавали обо всём их хозяйки, и это являлось тайной причиной постоянного раздувания и разжигания однажды вспыхнувшей вражды. Так случилось и сегодня вечером. Несмотря на занятость, Жужа нашла подходящий повод выбежать за ворота с полным кувшином вина, чтобы угостить своего «Окаянного», а заодно и Эржу с её капралом, которые тоже явились сюда. Здесь они судачили обо всём, выпивали и даже плясали под музыку, которая отлично была слышна из дома. И в тот же вечер Эржа подробно доложила обо всём госпоже Персе.

– Чтоб они подавились, дай-то, господи! – истово произносит попадья, выслушав Эржино донесение. – Можете, – цедит уставшая от переживаний, сломленная и жалкая матушка Перса, – сейчас можете, если хотите, хоть три ночи плясать, раз уж вам посчастливилось напасть на дурака Чиру.