Текст книги "Поп Чира и поп Спира"

Автор книги: Стеван Сремац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Глава семнадцатая,
которая возникла потому, что глава шестнадцатая разрослась бы в главищу. В ней читатель увидит, кто главный виновник того, что враждуют не только грешные миряне, но даже и преподобные отцы

Ах, осень, осень! Какую грусть нагоняешь ты, когда приходится месить уличную грязь или, промокнув до нитки, тащиться в открытой повозке! В такой вот сумрачный ноябрьский день из Т-ой резиденции владыки пришли преподобным отцам повестки. Рассмотрев жалобу, духовное начальство дало ход делу, и сейчас иереям предписывалось предстать перед надлежащей судебной инстанцией. Выезжать надо было не мешкая, чтобы к субботе один из них мог возвратиться для отправления церковной службы. Помрачнели попы, и тот и другой, обуял их какой-то страх. Струсил и сам истец Чира, – его так н подмывало взять жалобу обратно и предать дело забвению.

– Ну его к чёрту, – рассуждал отец Чира. – «Уступает тот, кто умнее», – говаривали наши старики. Лучше сдержаться, подавить свой гнев н посрамить его выдержкой и долготерпением – это куда чувствительнее, чем повергнуть его под ноги. Пропади он пропадом! Скажу, что отказываюсь н великодушно прощаю нанесённую мне обиду.

Но матушка Перса была непреклонна и по-прежнему раздувала огонь злобы и ненависти.

– Как? Чтобы этот мужлан и дальше оставался в одном с тобой приходе? – кричала матушка Перса, бегая по комнате; время от времени она останавливается, смахивая фартуком пыль с фарфора, косится на спину мужа и продолжает подзуживать: – Имей в виду, Чира! Я сейчас же уйду к своим; пойду по белу свету, если этот грубиян не получит по заслугам! Уйду куда глаза глядят, куда ноги понесут, а ты оставайся – и поглядим, что станешь делать без попадьи!..

– Но, Персида… послушай же, ради бога…

– Не желаю ничего слушать, ничего! Довольно! – рычит матушка Перса, подобно разъярённой львице. – Запомни хорошенько, Чира, что я тебе сейчас скажу: пока я не увижу его обритым, пока лицом он не станет походить на тыкву, сердце у меня не будет на месте!

– Но, Перса, бог с тобой! Ты даже не знаешь, как всё было, пока не дошло до крайности.

– Не знаю и знать не желаю! – шипит матушка Перса. – И усы долой грубияну-деревенщине, не только бороду. Если во время оно Спирин дед получил в Сенте поместье в награду от принца Евгения, когда дрался под Иваном-Текелием с турками, то уж не воображает ли внук, что получит в награду сомборский приход? Слышишь, Чира?.. И усы долой! О, если б мне бог судил оказаться на твоём месте, я бы просила у его преосвященства владыки, чтобы именно этот… как его, черта, зовут… ну да, этот Шаца, – чтобы именно он обрил Спиру! Именно он и никто другой! Я бы на твоём месте… я бы уселась против него вот так, Чира, – и она развалилась в кресле, – закурила бы трубку и командовала, как его брить: «Здесь ещё! Здесь плохо побрито! Вот там ещё три волоска вижу!» – и тыкала бы чубуком в ту сторону! Слышишь ли, мамалыга банатская?

– Ради бога, Персида, с меня довольно извинения! Пера сватает нашу Меланыо, через неделю-другую и свадьбу сыграем – разве недостаточно с него, что ты, так сказать, из-под носа утащила зятя? Если на то пошло, то, откровенно говоря, я, ей-богу, ничуть не удивляюсь: ведь ему нелегко, всё же отец!

– Чира! Это уж совсем другое дело! Одно – наша Меланья, другое – ихняя деревенщина!.. Молодой человек хорошо воспитан, образован, подыскивает себе партию по своему вкусу, по своему воспитанию – то же самое сделала бы и я на его месте. Мы здесь, Чира, ни в чём не повинны, – юноша не слепой, он просто выбирал. А если бы эта ихняя что-нибудь собой представляла, неужели удовольствовалась бы она подмастерьем?!

– Э-э! Ты уже пересаливаешь!

– По-твоему, я пересаливаю! Я, значит, пересаливаю! Эх ты, мамалыга, мамалыга банатская! Значит, ты готов уже всё позабыть?.. Чира! Раз ненавидишь, нужно ненавидеть изо всех сил! Да, да! Всё напрочь! И бороду, и усы, и…

– Но его преосвященство владыка… епис…

– Какое там преосвященство!.. Какой владыка! Эх, я бы на твоём месте… Я бы уж показала… Да если бы там собрались все четыре вселенских патриарха и пятый римский папа, ты всё равно не должен робеть, Чира, раз ты прав! Нужно выложить им всё, что у тебя на сердце, что тебя терзает и гложет! Если ненавидишь, Чира, так не знай пощады! И усы не вздумай оставить – всё долой, всё! Всё!..

– Но, Персида…

– …А нашему Пере нужно сказать, чтоб сейчас же, с завтрашнего дня, отпускал волосы, – чтобы, когда придёт время, был готов и в дьяконы и в попы!

– Легко тебе! – вздохнул отец Чира.

– Всё, всё ему обрей, пускай на лысого мусульманина смахивает! В могилу лягу, Чира, – и там только об этом буду думать! Встану из гроба с бритвой и сама его оболваню, если ты не хочешь! Чтоб помнил, как на тебя бросаться.

– Эх, если уж ты кого ненавидишь, так прямо, как говорится, захлебываешься от ярости! – проговорил, ухмыльнувшись, поп Чира. Смешно ему стало, должно быть, когда он представил себе, как матушка Перса бреет отца Спиру и как тот отбивается. – Нет, нет! Ты просто страшная, когда ненавидишь.

– Да не мириться же! Может, ты этого хочешь, а я, видит бог, не хочу! Если я кого люблю – так точно пластырь на рану, а кого ненавижу – горше полыни!

– Побойся бога, Перса, скоро ведь тридцать лет, как с ними дружим.

– А хоть бы и тридцать раз по тридцать! Какое мне дело? Всё кончено. Что было, то прошло! «Разорванная дружба, – помню, говорила покойная мама (царство ей небесное, умная была женщина!), – не дырявый чулок, её не заштопаешь!» Нет, Чира, не бывает такого! «А возобновлённая дружба – это, дитя моё, – часто говорила мне покойница, – это, дитя моё, что подогретый картофель! Как из остатков обеденного картофеля не получится ужина, так и из подштопанной дружбы ничего не получится!» Нет, мой Чира, ничего из этого не выйдет. Что было, то было, Чира, и не дай бог, чтобы вернулось! – гремит матушка Перса.

– Однако страшно мне что-то, – замечает отец Чира, – никак с духом не соберусь… Не шутка ведь предстать перед преосвященнейшим! Разве я к этому приучен? А с моим везеньем ещё и виноватым останусь!

– Люди знают, что он виноват.

– Э, слабое это для меня утешение! Знаю я Спиру. Не сдастя он так легко! Вон какой толстый, а выскальзывает, словно угорь, которого тащат из воды. Тёртый калач! Не единожды выкручивался, и как раз, когда думалось, что ему крышка и сам, прости господи, Саваоф не поможет!.. Вот, скажем, помнишь… лет пятнадцать тому назад… в храмовой праздник тягался с крестьянами на палке в церковном дворе и всех перетянул? Сообщили епископу… И хоть бы что! А ещё раньше, помнишь наверно, когда запоздал на утреню?.. Я уж подумал: полетела борода, будто и не бывало! А он ещё и красный пояс в награду получил! Дуракам счастье – всяк это знает!

– Доиграется и он, Чира! Ох, доиграется, если есть бог, – а ведь есть же он! Только не уступай, доказывай свою правоту! Поглядела бы я на них, будь Спира хоть чуточку прав, – туго бы мне пришлось! Бежала бы я от этой Сиды куда глаза глядят!.. Одолеешь, Чира, только держись!

– Чувствую, несдобровать мне, – говорит поп Чира, – ни мне, ни Спире!

– Ты только береги этот зуб! Береги как зеницу ока! Это для тебя сейчас важнее всего на свете!

– Здесь он, у меня. Ношу с собой, не расстаюсь, будь он неладен! Да какой от него прок? Знаю ведь, что язык у меня будет как на привязи, словно колокол в страстную пятницу; и пикнуть не посмею, как только предстану перед его преосвященством.

– Эх, Чира, если бы я могла свой язык одолжить тебе!.. А когда туда ехать?

– Послезавтра двинусь.

– А насчёт подводы позаботился?

– Завтра поищу по селу.

– Гляди, время холодное… не лето… знаешь этих негодяев, мужиков!..

– Когда в дорогу, Спира? – спрашивает матушка Сида.

– Завтра, во имя божье, – со вздохом отвечает его преподобие.

– А ты приготовился? – допытывается она озабоченно.

– Да не совсем так, как хотелось бы, но…

– Хоть бы уж кончилась эта комедия. Очень я беспокоюсь, Спира! Уже дня три-четыре всё мне какие-то епископы снятся, парикмахеры да мыльная пена… Не к добру это!

– Э, выбрала в зятья парикмахера, вот и снится!

– Нет, не потому, а боюсь, как бы с тобой не разделались.

– Ну, до этого не дойдёт, – храбрится поп Спира. – Не дамся, покуда жив!.. Как же! Пущу к чёрту ланац-другой земли.

– Значит, всё-таки есть надежда?

– Вот-те и на! Как же ей не быть? Как говорится: колотися, бейся, а покуда жив, надейся! Поначалу я малость испугался – знаешь ведь, как всё было!.. Тебе-то я могу сказать… Виноват я. Виноват, сама знаешь… Виноват, чёрт подери! Крепился, покуда мог! Но как-никак, а отчаиваться не надо.

– А ты советовался с кем-нибудь?

– С кем же, если не смею никому рассказать, как оно было!.. Шаца – ребёнок… да и что он знает…

– Неужто больше не с кем?.. А как Аркадий… если с ним?

– Да, он куда надежней, ему только и решился рассказать, а кое-что он уже и сам знал.

– Ну и что он говорит?

– Да говорит, есть надежда. Дескать, ещё кое-что обмозгую. Сегодня скажет, что придумал.

– Ох, дай боже, чтобы путное получилось, – говорит матушка Сида и украдкой крестится. – Собрать в дорогу, как всегда?

– Давай, хоть мне и не до этого.

Глава восемнадцатая
Читатель увидит в ней, какие трудности приходится преодолевать человеку, который в ненастье вынужден спешно отправиться в путешествие

В это самое время входит Аркадий и спрашивает:

– Не нужно ли подводу поискать?

– Да, конечно! Только поторгуйся, не забудь. Знаешь ведь мужика! – отзывается отец Спира. – Прохвост он, теряет стыд и совесть, как увидит, что ты в нужде. Попадись, дескать, мне в лапы! И сам не знает, сколько запросить!

– Да кому вы это рассказываете? Не впервой мне с ними рядиться. Умею я поторговаться, и как ещё, не беспокойтесь! – похваляется Аркадий.

– Кого думаешь нанять? А? – спрашивает поп Спира.

– Да сейчас… по правде сказать, не очень-то, знаете, легко. Осенняя пора, дороги разбиты, грязь непролазная…

– Вот-вот, беда да и только!

– Как бы пригодились сейчас свои лошади с телегой! – вмешивается матушка Сида.

– Хе, об этом я, Сида, не раз думал, хе… да что поделаешь!.. К тому же и корма дороги; да ещё… те бачване заречные – вот кто наша главная помеха! Чуть прознают, что в Банате завелись у кого-то добрые кони, сразу налетят, анафемы! До чего засела в них эта проклятая страсть угонять лошадей у банатчан, просто диву даёшься! Ну пусть бы увели, угнали, чёрт их дери – так нет же, норовят ещё поиздеваться над хозяином. Вот Нецу, у которого месяца три назад коней угнали, мало того, что обокрали, ещё и сонного недоуздком связали, другим на потеху, а сами были таковы; домашним пришлось его выпутывать из сбруи. Вот оно как! А ещё в конюшне спал: решил самолично стеречь лошадей. До сих пор не смеет людям на глаза показаться от срама.

– А ещё оправдывается, – подхватывает Аркадий. – Лунатик, говорит, я, не слышу, что делается, когда задаю храповицкого. Можешь, говорит, спокойно запрячь меня в ломовую телегу – потащу без кнута и ничего, говорит, не почувствую! Ещё спасибо, мол, им, что обошлись по-человечески!

– Потому-то мне и неохота заводить собственный выезд, – отозвался отец Спира и, подойдя к окошку, вперил взгляд в стоявшую там стеклянную банку.

Наступила пауза.

Возможно, что одной из причин этой паузы были вышеизложенные размышления, но не менее веской причиной могло быть и то, что отец Спира, как всякий умный и экономный человек, не любил транжирить денежки. Летом всё было просто: всегда находилась оказия для путешествия, крестьяне постоянно ездили туда-сюда по своим делам. И когда его преподобию требовалась подвода, он попросту подсаживался к ним, ибо кто из прихожан решился бы отказать своему духовному отцу. Но в эту пору, в ноябре, редко кто даже запрягает лошадей, а если и запрягают, так разве только на свадьбу – попробуй тут воспользуйся случаем, просто беда! Всякий, к кому ни обратись сейчас, рассуждает отец Спира, непременно сдерёт с него и за прошлое, за то, что он бог весть когда проехал, не заплатив, – так что езда на даровщину может выйти боком.

Вот чего боялся преподобный отец, потому и откладывал это неприятное дело с наймом подводы и дотянул до последнего дня. Беспокоил его и домашний «барометр» – зелёный лягушонок в стеклянной банке на подоконнике: несколько дней подряд он упорно предсказывал ненастье.

– Ну, как же вы решили? – спрашивает Аркадий.

Спира молчит, задумчиво глядя на лягушонка в банке. Которые уже сутки он сиднем сидит на дне! Сидит день и ночь, к немалому огорчению отца Спиры и всех домашних, в особенности Юлы. Шаца отдал свои сапоги сапожнику – головки поставить – и заплатил за починку вперёд, а сапожник Ника, старый пьяница, запер мастерскую, а вместе с нею и сапоги, засел в кабачке, что близ ярмарочной площади, и вот уже третий день пьёт под волынку, а Шаца остался в летних ботинках и не решается выходить в грязь. А этот, в банке, согнулся в три погибели на дне и только пузыри пускает, – совсем, видно, не намерен подняться по лесенке (которую для него поставили в банке) и предсказать ясную погоду. Все опечалены. Поп Спира смотрит на него рассеянным взглядом. Юла при виде лягушонка проливает слёзы, а матушка Сида, заметив, что он всё в той же неизменной позе, начинает метать громы и молнии.

– Просто зелёные круги идут перед глазами, – жалуется она всякий раз, проходя мимо окна. – Вишь ты, прошу покорно – закапризничал, негодяй зелёный, ни за что не желает подняться по лесенке, да ещё нахально буркалы уставит на тебя, точно жидовка пучеглазая! Чтоб он пропал, паршивец зелёный! – бранилась матушка Сида, но лягушонок упорно не вылезал наверх.

– А ты что-нибудь надумал? – спросил отец Спира Аркадия после долгого молчания, не в силах больше выносить дерзкий взгляд спокойно сидевшего на дне банки нахала.

– Да, кажись, надумал… Только не знаю, подойдёт ли, – сообщает Аркадий.

– Что же ты надумал?

– Да вот, надумал. Вам так или иначе нужно завладеть этим проклятым зубом, чтобы отец Чира ни в коем случае не мог показать его преосвященнейшему владыке. И вы должны упорно стоять на своём: ничего вы не знаете, ничем его не ударяли и не понимаете, на что он жалуется. Твердите одно: «Знать не знаю, ведать не ведаю; пускай докажет, что всё происходило именно так, как он заявляет». Опухоль на щеке опала, зуба нет – пускай теперь доказывает, если он такой умный.

– Ну, это я и без тебя знаю, да ведь в том-то и загвоздка, что зуб у него. И что тогда?

– Э, и у меня в этом заковыка, и я, как назло, никак не могу смекнуть что делать! Полагаю, хорошо бы подкупить возницу, который его повезёт, – может, он как-нибудь докопается до зуба.

– А ты хоть узнал, кто его повезёт?

– Да выбирать особенно не приходится. Те, кто сейчас дома и могут везти, по-моему ещё не подрядились.

– Не знаю, кого нанять. Может, Перу Боцкалова?

– Ну его к дьяволу, – отвергает Аркадий, – обдирала он. А если и подрядите, хлопот не оберётесь. Дурацкое у него обыкновение: любит, сколько бы ему ни заплатили, ездить напрямик; а когда его застукают, штраф платит седок.

– А Прока Циканов?

– Всю душу вымотает, если сговоритесь. Мямля, не приведи господь. Недаром его дразнят в селе: «Прока ни взад, ни вперёд», – иначе и не величают!.. Без конца чего-то всё копается – то трубку закуривает, то сапог снимает, трёт ему, оказывается, потом выронит кнут, слезет с подводы и утащится за ним к чёрту на кулички, а вы сидите и ждёте. Другой в полдня довезёт, а ему нужен целый день, если не полтора!.. Да и лошадёнки у него ледащие, словно кошки! Ему бы только сливы возить по ярмаркам… А что всего хуже – никогда не знаешь, за какую цену он подрядился. На вид такой рохля, двух слов связать не может, а поглядите, как он бойко спорит и врёт, когда с ним расплачиваются… Кого угодно, только не его.

– А не взять ли Раду Караташа, а? У него славные кони!

– Фу, ну его в болото! Будь он хоть наполовину так хорош, как его кони, была бы красота! Хороший возница, спору нет, однако и он не годится.

– Если хороший, так чего же ещё лучше?

– Бачванин он, поговорить больно любит. Чуть какой кабак, – а их, слава богу, по дороге немало, – он стоп: коней; мол, надо напоить и себе горло промочить, а потом вожжи в руки и гонит как сумасшедший! Только крикнет: «Держитесь, господа!» – да как стегнёт по лошадям! И если седок не успеет ухватиться за грядку – вылетит, словно его никогда в телеге и не было. Куда это годится! Таким вот манером возил он в позапрошлом году одного еврея из Симиклуша в Великий Бихач; потерял его ещё у Бочара и только под Карловым заметил, что гонит порожняком. «Почему не смотришь?» – ругают его люди. «А чего он не держится!» – огрызается Рада; и выходит, что седок же и виноват. Хоть бы почаще оборачивался – куда бы ни шло, а то нахлобучит шляпу на самые глаза и гонит часа два без оглядки, знай только покрикивает да подстегивает лошадей, а вся грязь летит прямо на седока, и уже не знаешь, когда ты грязней: когда вывалишься из телеги или когда в ней усидишь!

– Ох-ох, – кряхтит отец Спира.

– А потом, – продолжает Аркадий, – есть у Рады ещё одно глупое правило: никому не позволяет ехать впереди, сейчас же обгонит. А ловок, прохвост: как подцепит осью под ось, так и опрокинет чужую телегу! И потом обязательно напьётся… и задирает всех на пути. Чуть под мухой, не может не петь. Ну пел бы один – беда не велика, так нет, заставляет петь и седока, а если тот начнёт отнекиваться, схватит палку и выгонит из телеги! Он, мол, из дворян и не опустился ещё до того, чтобы промышлять извозом.

– Да он просто сумасшедший!

– Уж это точно – сумасшедший, совсем сумасшедший! И неизвестно, кто больше спятил, – он или его бешеные кони. С трезвым ещё так-сяк, с божьей помощью, – но с пьяным никакого сладу: и пьёт, и дерётся, и лошадей покупает по дороге, платит и магарыч распивает; отправитесь с ним, а приедете с кем-нибудь десятым. Когда с ним в путь пускаешься, не знаешь, кто тебя довезёт до места. А погоняет здорово, всё это так, но для духовного лица, как, скажем, для вас, неподходяще.

– Так кого же, господи помилуй? А каков этот Пера Тоцилов? Его, что ли, взять, как ты скажешь?

– Да, пожалуй, он самый подходящий. И волочок у него хороший, совсем недавно купил его по случаю и поставил на свою телегу; а телега-то лёгкая, ладная. Он самый подходящий!

– Что ж, очень хорошо. Иди и поторгуйся. Или самому сходить, а? Как думаешь?

– Да, пожалуй, лучше всего, если вы сами! А я по крайней мере на досуге обмозгую да разузнаю, нанял ли отец Чира подводу и чью; если ещё не нанял, мы это самое как-нибудь устроим, а уж если удастся то, что я задумал, тогда, ваше преподобие, мы на коне. На коне! – уверенно подтвердил Аркадий.

– Ступай беги, – говорит поп Спира, – беги порадей, как для себя самого.

Глава девятнадцатая,
из коей читатели увидят, что наши старики были правы, когда придумали золотую поговорку: «Свой своему поневоле брат!»

Спустя полчаса отец Спира отправился подряжать подводу. По пути он на всякий случай заходил ко всем крестьянам-возницам. Побывал и у Перы Боцкалова, и у Проки Циканова, и у Рады Карабаша, и ещё кой у кого. Где повозка не годилась, где сами хозяева были в отъезде – остался один газда Пера.

Отец Спира вошёл к нему во двор и увидел хозяина на веранде; он сидел и лущил кукурузу.

– Бог в помощь, Пера сынок!

– В добрый век и добрый час, ваше преподобие! – отвечает Пера, вскакивая со стула, быстро вынимает изо рта чубук, ставит его в угол, снимает шляпу и целует отцу Спире руку.

– Ну, как поживаешь? Что поделываешь? Работаешь? – спрашивает преподобный отец. – Да надень шляпу, Пера сынок, накройся, накройся!

– Да вот трудимся по мере сил, ваше преподобие, сколько, как говорится, положено! – говорит газда Пера Тоцилов, а про себя добавляет: «А-а-а, друг за дружкой!» – и озорно подмигивает из-под шляпы.

Да, тот самый газда Пера и никто другой – наш вчерашний знакомый Пера Тоцилов, к которому вечером заходил и был на славу угощён сторож Нича, о чём терпеливым читателям отлично известно из главы шестнадцатой. Хозяин щедро потчевал Ничу – и, ей-богу, тот это заслужил, ибо явился в тот вечер к Пере Тоцилову не напрасно. И пока щипали перья, пели да пересмеивались, Нича, сообщив, что было нужно, заявил: завтра оба попа лично придут к Пере сговариваться о поездке. Ехать им необходимо, а ни крытой повозки, ни таких добрых коней, как у него, не найти им у других хозяев. «И не срами своих борзых коней, не вздумай везти попов за гроши, – советовал Нича. – Пойми, что твой топор увяз в меду по самое топорище. Будь умницей, как всегда, и не зевай! Знаешь ведь, как они с нас дерут, чуть кто в беду попадёт, – ну, скажем, женится! Попов крейцер мне слаще купеческого форинта! Подумай только, во сколько нам, прихожанам, обходится одно их «господи помилуй» и «подай господи», – поучал его Нича в тот вечер. Всё это пронеслось в голове газды Перы Тоцилова, когда он увидал попа Спиру в своём дворе.

– Вот заглянул к тебе на минутку! – начал Спира. – Вижу, ты во дворе, и думаю: дай-ка проведаю нашего газду Перу… А ты всё трудишься!

– Да, спасибо… Спасибо, ваше преподобие, что обо мне, бедняке, вспомнили.

– Э, сынок, какой ты бедняк! Ты – газда, если можешь держать таких лошадей только для хозяйства да для свадеб.

– Ну, ваше преподобие, так-то так, да не совсем, как вы сказали… Убогое моё хозяйство! Перебиваемся, еле-еле перебиваемся. Какие тут свадьбы, до них ли? На нивушке трудимся, свиней понемногу откармливаем, промышляем извозом малость – вот кое-как концы с концами и сводим. Бедно живём, ваше преподобие, после итальянской войны, а как выпустили эти бумажные сексеры – и того хуже стало; пока терпим, а как наступит нужда на глотку, возьму, как говорится, шапку в охапку и подамся в заречье, в Срем, а то ещё дальше, в Сербию… А пока что ещё поизвозничаю…

– А есть ли какой прок извозом промышлять?

– Да, говорю вам, не дай бог хуже! Какой прок… Эх, какой нынче прок от работы! Никакого! А у мужика тем паче!

– Но ты же как будто мастер на эти дела?

– Да как о себе говорить – поспрошайте у других, вон у евреев, у господ. Полюбопытствуйте у людей, которых возил Пера Тоцилов: искали они потом другого возницу?

– Ну, отлично, отлично! Очень приятно! Сейчас я как раз не занят ничем, давай хоть потолкуем… Не поехал ли бы ты, скажем, на этих днях?

– Да-а-а, знаете… – тянет Пера, почёсываясь, – сами видите, какая чертовщина на дворе. По совести сказать, не хотелось бы по такой погоде… Летом дело другое…

– Ну конечно, летом дело другое. Летом можно и пешком пройтись… А почём, примерно, возишь летом?

– А как кого, например…

– Да кого придётся… Не всё ли равно кого?.. Так летом почём берёшь в день?

– По восемь сребров…

– Дороговато!.. А зимой?

– Да вдвое – шестнадцать сребров.

– Хо-хо! Это уж, право, кусается, сынок! А осенью?

– Как зимой – шестнадцать.

– Дорого, ей-богу! Слишком дорого…

– Что поделаешь! Осень, грязь, хуже зимы со снегом…

– Знаю, знаю, Пётр сынок! Летний день вон насколько дольше зимнего, а ты всё-таки зимой просишь вдвойне! Ну, десятку ещё так-сяк.

– Э, так вы забыли, насколько зимняя ночь длинней. И всю-то ночь кони едят, а она точно голодный год тянется… Лошадей кормить надо, иначе их не погонишь как следует. Что десятка! Вся уйдёт в торбу с овсом.

– Всё равно это много, очень много!

– По мошне, ваше преподобие, и по чину. Знаете, как говорится: бродячего подмастерья и даром подвезти можно, на то он и бродячий подмастерье, а не господия. А господин чем дороже заплатит, тем лучше для него – чести больше. А в одноколке, как говорится, не то что газде, даже рыжему почёт.

– Я, видишь ли, на днях собираюсь в дорогу – вздумалось от нечего делать поразвлечься. И… говорю… зайду, дескать, спрошу нашего Перу…

– Э, спасибо, ваше преподобие, спасибо. И я, как говорится, вас почитаю, а также и все домашние мои… никто иначе, как «наш отец преподобный», вас и не величает…

– Ну, и сколько же ты просишь?

– Да как сказал – шестнадцать сребров.

– Восемь, Пётр?

– Маловато, ваше преподобие, сейчас не лето.

– Прояснится! Обязательно прояснится! Лягушонок мой предсказывает, что погода изменится, изменится к лучшему.

– Какой там лягушонок, ваше преподобие! Что это вы такое говорите? Пускай хоть сто лягушат – и не то что квакают, а письменно подтвердят, – всё равно не поверю. Что вы лягушонка с живой душой равняете? Лить будет ещё целую неделю. Чувствую по себе, и лучше всякого лягушонка! (Пера Тоцилов за незаконную порубку в казённом лесу получил в одно место порцию мелкой дроби с солью и с тех пор предсказывал погоду лучше и точнее самого Столетнего календаря.)

– Говорю тебе, разгуляется, – уверяет отец Спира.

– Да бросьте вы мне мозги солить, ваше преподобие, и без того меня основательно посолили, потому так и говорю. Провалиться мне на месте, если не угадал! Ещё мой покойный отец (царство ему небесное!) говаривал: «Сынок Пера, коли дождь с утра заладил, пробьёт он и овчинный тулуп». И это как бог свят! Это уж я хорошо знаю. Долго ещё не разгуляется, ваше преподобие! Значит, четырнадцать сребров, и завтра на заре, с божьей помощью, тронемся.

– Слишком размахнулся, Пера, будто ты один на селе.

– Да, ваше преподобие, так оно вроде и выходит! Кому нужна крытая повозка – пускай поищет… Потому что все, какие есть в селе крытые телеги, сейчас в разъезде.

«Всё этому чёртову мужику известно. Вот беда!» – думает отец Спира и продолжает:

– Восемь, восемь, Пётр. За глаза довольно с тебя! Ну хорошо: если подвернётся оказия, можешь прихватить ещё кого-нибудь.

«Почему бы и нет!» – ухмыльнулся про себя Пера Тоцилов, а вслух сказал:

– Четырнадцать, ваше преподобие… Ну ладно – двенадцать, и возьму ещё одного седока, чтобы выручить свои шестнадцать сребров. Может, вы кого подыщете, тогда повезу вас не за восемь, а за шесть!

Задумался преподобный отец и после долгого раздумья, колебаний и торговли наконец согласился. Уступил и Пера, – сошлись на десяти сребрах.

– Ладно! – сказал поп Спира. – Десять так десять, – но уж за эти десять погоняй как надо.

– Не беспокойтесь, – как паровоз!

Спустя час к отцу Спире прибежал Аркадий и застал преподобного уже дома.

– Что хорошего, Аркадий?

– Всё в порядке! Разузнал! Господин Чира подрядил на завтра Перу этого, Тоцилова, утром выедут.

– Вот те и на! И я его подрядил! Ну, пойдёт теперь потеха!

– Так, значит, вы вместе едете! Как по заказу! Вот здорово! Как нельзя лучше!

– Что ты тут «здорового» нашёл? Как раз и плохо!

– Как раз и хорошо! «Ну, слава богу, – радуется про себя Аркадий, – славно удалась моя затея!» И уже громко добавляет: – Вот именно, здорово получилось!

– Почему?

– А потому, что сейчас вам легко будет добраться до зуба!

– Э, а как?

– Да вот как я всё обдумал… Если тронетесь завтра на заре, приедете в Темишвар к вечеру, и тогда никакой надежды не будет. Вот вы и отправляйтесь не утром, а в полдень, тогда вам придётся заночевать в Ченее у отца Олуи[85]85
  Буря (сербск.).


[Закрыть], как его крестьяне прозвали, – у вашего общего с отцом Чирой приятеля… А я скажу Тоцилову, чтоб нашёл отговорку и не запрягал на заре; отец Спира, скажу, сможет выехать только после обеда.

– Ну, хорошо, но всё же я не понимаю… Дальше-то что?

– Так… А теперь скажите, пожалуйста, этот отец Олуя с кем больше дружит, с вами или с отцом Чирой?

– Олуя? Со мной, конечно! Задушевные приятели мы с ним, и с каких пор! С первого класса! Ещё ребятами «вертеп» носили; я изображал царя Валтасара, а он Перу из села Старого Кера. Самый озорной из всей школы! Приятель мой, и ещё какой!..

– Вот это нам и на руку! Коли так, вы можете ему свободно открыться, а открывшись, – постарайтесь, чтобы он вам помог добраться до зуба. Знаете, как случается в дороге… время осеннее, сырость, мрак… человек продрогнет… Ну, за ужином беседа, винцо!.. Да вы уж меня понимаете… Может быть… удобно…

– Но как, каким образом? Он ведь, говорят, бережёт этот зуб как зеницу ока, то и дело щупает, на месте ли. Ну, допустим, доберусь я, а он вдруг хватится, тогда что, а?

– Не беспокойтесь, средство мы найдём! Я обо всём позаботился. Вот вам сверточек. Когда зуб возьмёте, вы чин чином на то же место подсунете вот это, – говорит Аркадий, протягивая крошечный узелок. – Небось по дороге не станет развязывать.

Отец Спира взял узелок, а когда развязал его, разразился хохотом.

– «Се день, его же сотвори господь!..» Аркадий, человече, ты еси паки и паки мой избавитель! Ну, если сейчас выпутаюсь, не забуду тебя во веки веков. Ей-ей, Аркадий, – говорит отец Спира, подняв с довольным видом брови, – ты, ты… форменный мошенник! – И похлопал его ласково по плечу.

– Хе-хе! – сконфуженно рассмеялся Аркадий.

– Но как только, чёрт побери, пришло тебе это в голову? Ведь и в школе ты никакой не учился.

– Хе, – говорит Аркадий и потирает руки этак смиренно, совсем как поп, и втягивает застенчиво шею, – учился я, отче, как мог… Учился, да ещё как учился! Окончил я, отче, ту самую тринадцатую школу! – гордо заканчивает Аркадий. – А кроме того, все мы, Продувные, на этот счёт мастера; а наша семья, если вам знать угодно, носит прозвище Продувные.

– А ведь зря говорят, – восклицает радостно поп Спира, – «что без попа и вода не освятится»! Если никто другой этого не сделал, так я исправлю. Отныне пускай говорят, «что без пономаря и вода не освятится». А, ладно я говорю? – как сказал бы наш сторож Нича. Что верно, то верно! Правильно заметили наши старики: «Свой своему поневоле брат!»