Текст книги "Ребята с улицы Никольской"

Автор книги: Стефан Захаров

XIII

На другой день в школе я мучился: мне не терпелось рассказать Глебу о планах Лени и Уфимцева, но я был связан словом и поэтому молчал. Однако по глазам моим, наверно, было видно, что я знаю что-то очень интересное, и Глеб в первую же перемену попытался выудить из меня все секреты, но я был тверд и неприступен. Но Глеб продолжал настаивать, и я наконец, не выдержав, сказал:

– Сходи к Лене и выспроси. А я чок-чок, зубы на крючок! Дал честное пионерское.

– Опять у тебя тайны, – обиделся Глеб.

– Не обижайся! Честное пионерское есть честное пионерское.

Третьим уроком по расписанию у нас значилось музо[17]17
  Музо – музыкальное образование, как в то время назывались уроки музыки.


[Закрыть]. Вел этот предмет в нашей школе пожилой учитель с печальными глазами Яков Яковлевич. На уроки он неизменно приходил со старенькой скрипкой, под которую мы хором пели. Музо все любили: песни с нами Яков Яковлевич разучивал нетрудные и после математики или физики посидеть спокойно за партой и попеть было одно удовольствие. Правда, Левка Гринев со своими дружками иногда умудрялись портить нам настроение. Вдруг в самом чувствительном месте, когда Яков Яковлевич брал верхнюю ноту, раздавалось мяуканье или завывание. Учитель мрачнел, переставал водить смычком по струнам и, обиженно тряхнув длинными седыми волосами, тихо говорил:

– Я же культурную революцию пропагандирую, а мне саботаж организовывают… Ай-яй-яй, как неприятно! А я, старый музыкант, искренне думал, что в этой группе дети сознательные.

В таких случаях кто-нибудь из нас цыкал на Левкину компанию, а потом, когда в субботу устраивалось групповое собрание, нарушителей прорабатывали, и каждый раз они слезно клялись, что больше не будут.

В нашей группе лишь один Борис умел играть на солидном музыкальном инструменте; то, что Петя Петрин пиликал на гармошке, а Эля Филиппова тренькала на балалайке, в счет не шло. Поэтому Яков Яковлевич относился к Борису с большим уважением и обращался к нему всегда на «вы». Борис от подобной почести не знал куда деваться и не один раз просил Якова Яковлевича не выделять его из коллектива, но учитель оставался непреклонным:

– Вы, Боря, мой собрат по музыке, – разъяснял он. – У меня просто язык не поворачивается сказать вам «ты».

Кое-кто из ребят стал в шутку говорить Борису «вы», на что Парень Семена Палыча искренне сердился.

…Сегодня утром, перед первым уроком, Галина Михайловна, придя в класс, строго, без всяких вступлений заявила:

– Дорогой и любимый Гринев, хватит! Да-да-да! Хватит выслушивать жалобы о твоем поведении. Ты и Денисов все время разговариваете: и учителям мешаете, и товарищам. Я посоветовалась с Александром Егоровичем, и мы решили вас рассадить. Бери, Гринев, свою сумку и устраивайся, пожалуйста, с Зислиным, а Петрин переходи на старое место Гринева.

Левка и его сосед Денисов, сын владельца галантерейного магазина, что-то заворчали себе под нос.

– И не думайте возражать! – нахмурилась Галина Михайловна. – Кроме того, учтите: я два раза повторять одно и то же не люблю.

Галина Михайловна удалилась, стуча каблучками, а Денисов с сожалением посмотрел ей вслед, почесал стриженую голову и со вздохом проговорил:

– Прощай, Лева! В минуты расставания целую твои грязные пятки.

Борису с Петей Петриным не хотелось, конечно, иметь новых соседей, да еще таких, как Левка и Денисов. Но тот и другой прекрасно знали, что, если с ними рядом будут эти молодцы, с дисциплиной на уроках сразу станет лучше. Не начнут же они поддерживать Левку и Денисова во всяких пакостях?

Мы с Глебом искренне сочувствовали Борису и Пете, но, как и они, не осуждали Галину Михайловну за ее распоряжение. Ведь и в прошлые годы в школе первой ступени у нас нередко практиковалось «переселение» недисциплинированных учеников к более дисциплинированным.

– Ну как, Боба, новый компаньон? – спросил я Бориса перед уроком музо.

– Сидит, словно в рот воды набрал, – с безразличным видом ответил Борис. – Ну, а мне от этого компаньона ни холодно и ни жарко.

Но следующий час показал, что Борис ошибался. Видимо, без пакостей сын Ганны Авдеевны жить не мог. В перемену он заговорщицки шептался с Денисовым и с другими дружками и вся их компания радостно хихикала.

– Дети! – торжественно произнес Яков Яковлевич, начиная урок. – Сегодня мы возьмем на вооружение старинную революционную песню «Беснуйтесь, тираны», подготовим ее в честь наступающего десятилетия славного Октября. Внимание, дети! Я вам ее вначале сам исполню.

Яков Яковлевич достал из футляра скрипку, для пробы провел смычком по струнам, откашлялся и бодро затянул старческим, но довольно звучным тенорком:

 
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами,
Грозитесь свирепо тюрьмой, кандалами!
Мы вольны душою, хоть телом попраны, —
Позор, позор, позор вам, тираны!
 

Эту песню я недавно слышал от Евгения Анатольевича Плавинского. Он играл ее на своем пианино и пел по-польски.

– Есть и русский текст, – пояснил он мне. – Но русский текст – творческая переработка польской революционной песни. А создал ее соратник Владимира Ильича Ленина – Глеб Максимилианович Кржижановский, когда в 1897 году был заключен в московскую Бутырскую тюрьму по делу ленинского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

И вот теперь «Беснуйтесь, тираны» решил разучить с нами Яков Яковлевич. Песня пришлась всем по душе, и обрадованный Яков Яковлевич, положив скрипку на учительский стол, проговорил:

– Сначала, дети, запишем текст. Я продиктую.

Ученики раскрыли тетради, а Левка Гринев, как мы потом узнали, незаметно толкнул Бориса в бок:

– Держись, Борька! Сейчас такой марш-концерт начнется.

Борис удивленно покосился на Левку, а тот продолжал шептать восторженным голосом:

– Ой, смех-шум будет! Я иголку Якову в стул воткнул.

Как раз в этот момент Яков Яковлевич собирался сесть.

– Яков Яковлевич! – крикнул на весь класс Борис, вскочив со своего места. – Осторожно! В стуле иголка!

– Легавый! – успел злобно прошипеть Левка.

– Какая, Боря, иголка? – удивился Яков Яковлевич. – Вы, дружок, чего-то путаете?

– Не путаю! – продолжал Борис. – Мы ее случайно… там забыли в перемену… Я… я давал иголку Гриневу зашить штаны…

Кое-кто засмеялся.

– А! – добродушно улыбнулся Яков Яковлевич. – Понимаю! Вы с Гриневым, стало быть, рассеянные, как Паганель у Жюля Верна. И такая рассеянность в ваши годы? Ай-ай-ай! Где иголка? Вот она, несчастная. Прошу вас, Боря, заберите ее и больше не оставляйте. Дети! Я диктую первый куплет.

Борис, красный, как вареный рак, опустив голову, направился к учительскому столу и молча взял из рук Якова Яковлевича иголку.

Нам было стыдно. Урок прошел плохо, пели нестройно, без особого подъема, и напрасно Яков Яковлевич выжимал из своей старенькой скрипки самые отчаянные звуки.

Наконец он не выдержал, развел руками и, наморщив лоб, обиженно сказал:

– Что с вами, дети? Песня, как я понял, группе понравилась, а фальши сколько в исполнении! Собранности не чувствуется. Куда она делась? Я поражен, дети, поражен…

Но отвечать ученикам на вопрос не пришлось: прозвенел спасительный звонок. Яков Яковлевич уложил скрипку в футляр, со вздохом проговорил «до свидания, дети» и удалился расстроенный.

В одну секунду все мы окружили парту Бориса и Левки.

– А ну, рассказывайте! – тоном, не допускающим возражений, произнес Глеб.

– Ты чего это, Глебка, командуешь? – окрысился Левка. – В начальники лезешь? Так я тебе не пионер из твоего звена! Убирайся. Мне надо в кипятильник, напиться. После пения глотка болит.

И Левка с ловкостью обезьяны перепрыгнул через скамейку.

– Стой! – схватил его за шиворот Петя Петрин.

– И ты, малыш, тоже! – захихикал, вырываясь, Левка и вдруг, сделав страшные глаза, гаркнул: – Убери руку, гад!

– Чего привязались к человеку? – вступился за Левку Денисов.

– Помолчи, – цыкнул на Денисова Глеб и обратился к Борису: – Боба, давай выкладывай подробности.

– Чего выкладывать, – каким-то необычным тоном ответил Борис. – Я случайно разглядел в стуле Якова Яковлевича иголку.

– Чепуха! – удивленно прервала Бориса Эля Филиппова. – Я ближе тебя, Зислин, к учительскому столу сижу и ничегошеньки не видела.

– Ты близорукая! – повернулся к ней Левка.

– Сам ты, Гринев, близорукий, – обиделась Эля. – Воткнули с Зислиным в стул иглу и думаете, что это хорошо.

– Я… я не втыкал никакой иглы! – испуганно закричал Борис.

А Левка усмехнулся:

– Не пойманы – не воры!

Дежурный по школе учитель преподаватель обществоведения Владимир Константинович, круглолицый мужчина в больших очках, показался в дверях.

– Почему не проветриваете свою аудиторию? – строго произнес он. – Что вам недавно говорили на медицинском осмотре? Забыли? Дежурные, кто должен проследить, чтобы в перемену ученики выходили в коридор? Кто должен? А галдеж, галдеж… как на воскресном базаре. Живо из аудитории! Дежурные, открыть форточки!

Мы быстро покинули класс, а Владимир Константинович, убедившись, что его распоряжение выполнено, пошел дальше. Хитрый Левка засеменил за ним, о чем-то спрашивая.

– Гринев! – позвал Левку Глеб, но тот лишь досадливо махнул рукой.

– Боба, ты от нас правду скрываешь, – огорченно сказала в это время Герта Борису.

– Не скрываю, – раздраженно ответил Борис. – Не скрываю!

Слух о том, что в стуле Якова Яковлевича оказалась иголка, быстро разнесся по классам и коридорам. Не знали об этом только учителя. Сам Яков Яковлевич, видимо, по рассеянности сразу же позабыл про иголку, да он, как мы убедились, и не придал ей серьезного значения. Во всяком случае, Галина Михайловна, а ее урок был следующий после музо, ничего нам не говорила и «дорогими и любимыми» не называла.

А если бы Галине Михайловне стало известно!

Но после занятий почти вся наша группа осталась в классе. Конечно, Левка и его компания удалились, ушло еще несколько ребят, среди них и Борис. Сначала мы сидели молча и не знали, с чего конкретно начать разговор. Наконец кто-то усомнился:

– Может, иголка та и на самом деле случайно в стуле оказалась?

– Брехня! – сказал Петя Петрин. – Иголку нарочно вставили. Контра действует.

– Контра не контра, а вот Зислин-то часто обижался, что Яков Яковлевич ему «выкает»… – задумчиво протянула Эля Филиппова.

– Что?! – набросилась на Элю Герта, не дав ей закончить фразу. – И как только язык у тебя повернулся такое высказать. Мы Бобу с далеких лет знаем… Глеб, ты чего? Скажи Эле, что она сочиняет напраслину.

– Бобка иглу в стул, ясно, не втыкал, – ответил Глеб. – Такая каверза, пестери, не по Бобкиной части.

– Левкина работа! – заявил я.

Все повернулись в мою сторону.

– Откуда ты узнал? – спросила Герта.

– Не узнал, а нюхом чую!

Ребята рассмеялись, а Глеб досадливо произнес:

– Тоже сеттер какой выискался: нюхом чует. Доказать точно надо. Без точных доказательств ничего не получится. Эх, зря Бобку не задержали! Надо было у него поподробней выспросить, как он иголку заметил.

Герта предложила рассказать все Галине Михайловне или Александру Егоровичу, но Глеб замотал головой:

– Пока не надо… Дуем к Бобке. Поговорим с ним…

Борису Семен Павлович выделил отдельную комнату. Правда, комната была узенькая, и в нее втиснулись только кровать, над которой висела фотография Гражуса-щенка, столик да три стула, но зато Борис считался в этих апартаментах полным хозяином. Семен Павлович ничего не разрешал прибирать и убирать там домработнице, и Борис сам подметал и мыл пол.

Обычно мы попадали к Борису с черного хода, но сегодня возбужденный Глеб подошел к парадному и громко застучал. Дверь открыла домработница Зислиных. Увидев Глеба и нас с Гертой, она недовольно заворчала:

– Могли бы через кухню, а то, как все ныне, в господа лезут… Кухня, видите ли, для них конфуз стал. Только и бегай встречай…

– Не сердитесь, Евлампиевна, – извинился Глеб.

– Ладно, не сержусь. Чего уж там! – примирительно ответила домработница. – Бобу, поди, надо?

– Бобу.

– Чо-то мрачный ваш дружок Боба – из училища-то шмыгнул сразу к себе, есть-пить не пожелал, на койку хлоп, глаза в подушку… Уж не приболел ли?

– А мы его моментом, Евлампиевна, вылечим, – пообещал Глеб, первым заходя в переднюю и снимая пальто, – такой микстуры пропишем, что он, пестерь, до потолка запляшет.

– Ну прописывайте, прописывайте! – заулыбалась домработница, закрывая на ключ двери.

Борис, даже не сняв ботинок, действительно, лежал на кровати, уткнувшись в подушку, а рядом стоял удивленный Гражус и тихонько повизгивал. На нас пес, как на хорошо знакомых ему персон, не обратил никакого внимания.

– Хватит, Бобка, валяться! – решительно заявил Глеб и потрогал Бориса за плечо. – Поднимайся! Раз… два… три!

Парень Семена Палыча со вздохом протер глаза и сел на край кровати, опустив голову. Мы устроились на стульях, а Гражус, видя, что с молодым хозяином все в порядке, радостно завилял хвостом и лизнул Борису руку.

– Чего интеллигентского хлюпика разыгрываешь? – продолжал Глеб. – Мы ведь не на репетиции в Студии революционного спектакля… Рассказывай! Соображаешь, о чем рассказывать?

– Не могу я сейчас рассказывать, – прошептал Борис.

– Ну, это ты, Бобка, брось! – вмешалась Герта и энергично тряхнула косами. – Говори как пионер с пионерами… Ты что, за тех, кто хотел поиздеваться над Яковом Яковлевичем? Да ты знаешь, что в старое время Яков Яковлевич подпольщиков укрывал от жандармов? Папа мой у него однажды скрывался. Сын у Якова Яковлевича – краском[18]18
  Краском – красный командир.


[Закрыть]. А ты?

– Дай нам честное пионерское, что тебе ничего не известно, и мы уйдем, – сказал Глеб. – Так, ребята?

Я и Герта кивнули в знак согласия.

Борис молча гладил Гражуса. Мы ждали ответа.

– Трусишь! – вскакивая со стула, с укором крикнул Глеб. – Тогда какой ты, Бобка, пионер? Забыл, что сказано в наших законах? «Пионер правдив и верен данному слову». А ты и не правдив, и боишься честное пионерское дать. Герта, Гошка! Сматываемся отсюда, чего нам с ним возиться.

– Вам хорошо, – медленно проговорил Борис, продолжая гладить Гражуса и не поднимая на нас глаза, – а мне достанется. Меня прибьют. Он меня предупредил.

– Стоп! – подсел к нему на кровать Глеб. – От кого достанется? Кто предупредил?

– Кто, кто? Левка…

Ох как мы ругали Бориса, особенно Глеб и Герта, за его малодушие. Испугался Левки Гринева! Да ведь Глеб совсем недавно доказал, что Левкины угрозы гроша ломаного не стоят. Левка больше хорохорится, а на самом деле, если ему не поддаваться, тут же и пасует. И неужели Борис мог поверить, что мы, пионеры, не защитим своего друга от Левки.

– Идемте, пестери, быстро в школу, – предложил Глеб. – Александр Егорович еще там. Доложим ему все подробно.

– Послушай, Глеб! – Я почесал за ухом. – Как-то это не по-товарищески доносить на Левку.

– Может, правда, Глебушка, не стоит? – поддержал меня Борис. – Устроим лучше Левке за Якова Яковлевича темную.

– Физически расправимся? – с иронией спросил Глеб.

Герта в недоумении смотрела на нас.

– Правильно! – обрадовался Борис.

– На помощь пригласим Вальку. Он так Левке надает! – воскликнул я с восторгом, но Глеб охладил мой пыл.

– Выходит, мы способны лишь на кулачную расправу? Эх вы! Александр Егорович – наш старший товарищ по школе. Почему мы советуемся с Леней по пионерским делам, а не можем посоветоваться с Александром Егоровичем по школьным?

– Можем, можем! – воскликнула Герта. – Глеб, я иду с тобой.

– Боба и я подождем вас у школы, – несмело сказал я. – Как-то всем сразу к заведующему вваливаться неудобно.

– Дело ваше! – иронически усмехнулся Глеб. – Как хотите.

XIV

Вскоре вся школа знала о поступке Левки Гринева. Галина Михайловна, как только он на другой день появился в классе, отправила его домой и велела немедленно привести мать.

Не все одобряли поступок Глеба и Герты, хотя Левку открыто никто под защиту не брал, даже и его компания. Кое-кто считал, что не стоило ходить к Александру Егоровичу и выносить сор из избы. Левку можно было проучить и самим, а теперь плохая слава о группе пойдет гулять по всем школам.

– Ну и пусть говорят о нас плохо! – горячо доказывал Глеб. – Сами виноваты, что позволяем всяким Левкам распоясываться как угодно. Наука всем нам: и пионерам, и непионерам. Пора по-настоящему браться за дисциплину!

В середине первого урока Бориса вызвали к заведующему школой.

Значит, мелькнула у всех одна и та же мысль, Левка привел мать.

В кабинете Александра Егоровича действительно находилась сама Ганна Авдеевна. Как только Борис появился на пороге, она, глотая слова, завопила:

– Клеветник! Поганец! А еще отпрыск врача. Сегодня же пишу в народный комиссариат здравоохранения, чтобы Семена Зислина немедленно выгнали с работы за плохое воспитание сына!

Бедный Борис чуть не упал в обморок от такой встречи. Спас его Александр Егорович.

– Гражданка Юркова! – покачал он головой. – Вы находитесь в советской школе. Не забывайтесь!

– Вам, гражданин заведующий, хорошо, – слезливо заявила Ганна Авдеевна, вынимая из сумочки надушенный шелковый платочек и прикладывая его к глазам, – ваших детей никто не обижает. А моего единственного сына оклеветали! И оклеветал-то кто? Докторский змееныш! Сам воткнул в учительский стул иголку, а на бедного Леву сваливает. Лева, повтори еще раз, что ты не виноват.

– Ничего я не знаю, ничего не видел, – торжественно проговорил Левка. – Зислин увидел и предупредил Якова Яковлевича, а после по злобе, что меня Галина Михайловна к нему на парту перевела, сочинил напраслину.

– Вот, гражданин заведующий, как дело произошло! – воскликнула Ганна Авдеевна. – Верьте моему Леве. Мой Лева всегда говорит одну правду.

– Как же это, Зислин, получается? – спросил Александр Егорович, нервно поглаживая свою лысину.

Борис, чуть слышно, боясь расплакаться, прошептал:

– Записка…

– Какая записка? – спросил заведующий.

– Мамочка! – Левка обнял Галину Авдеевну. – Я не сержусь на Борю. Боря чего-то путает. Все ясно, я не виноват, но и Боря не виноват. Пойдем.

– Какая записка? – переспросил Александр Егорович. – Не понимаю.

– Гринев мне на уроке… написал, – еле выдавил из себя Борис.

– Мамочка, идем! – Левка стал подталкивать Ганну Авдеевну к двери, но она тоже заинтересовалась словами Бориса.

– Да подожди ты! – отмахнулась она от сына.

– Вот… записка. – Борис достал из кармана брюк клочок измятой бумаги и положил его на стол заведующего.

Александр Егорович, оседлав нос очками, взял записку и медленно вслух прочел:

«Борька! Легавый! Устроишь из-за иголки звон, не жить тебе на белом свете: изуродую вконец. Берегись! Лев».

– Он… он на уроке это мне сунул, когда Якова Яковлевича я предупредил, – уже более смело пояснил Борис.

Ганна Авдеевна безмолвно глотала воздух.

– Как же, гражданка Юркова? – спросил заведующий, пряча очки в футляр. – Кто виноват во вчерашнем безобразном поступке?

Ганна Авдеевна не стала больше вступать в объяснения с заведующим, а жеманничая, заявила:

– Мы с мужем вчера решили: пора уезжать отсюда. В Сибирь тронемся, ресторан продадим. Невыгодно здесь ресторан в последние времена содержать. Прошу, гражданин заведующий, выдать мне Левины документы…

* * *

Когда мы возвращались домой с группового собрания, где говорилось о дисциплине, Глеб и Герта всю дорогу смеялись надо мной и Борисом и величали нас «адвокатами господина Гринева». А мы даже отшутиться не могли. Действительно, оба мы вели себя в этой некрасивой истории по-дурацки, не по-пионерски.

– Эх, Гошка, Гошка! – иронизировал Глеб. – Умеешь ты только знакомиться с ксендзами да с управляющими концессией, а на большее тебя не хватает. Нашли с Бобкой кого защищать? Левку. Пусть он, тип, спасибо скажет, что я теперь сознательный! А то бы набил ему морду… Вот увидите, Левка еще не один пакостный номер отколет. Будьте осторожны.

Глеб был, как всегда, прав. Левка на самом деле отколол номер, да такой, какой нам и во сне не снился.

Случилось это через неделю, когда Юрков продал ресторан и дом.

От Вальки мы знали, что Александр Данилович Оловянников одобрил отъезд старого владельца «Чудесного отдыха» в Сибирь и говорил, что он бы и сам с превеликим удовольствием поехал вслед за ним.

– Там, – мечтательно рассуждал Валькин дядя, – пока, пожалуй, можно жить…

Только нам казалось странной и смешной искренняя вера Юрковых и Оловянниковых в какие-то «особые сибирские условия». Разве там не Советская власть, как, скажем, в Москве или у нас на Урале? Ведь даже двухэтажное торговое здание, выстроенное недавно в городе, неподалеку от центральной площади, называлось Уралсибгум, что означало Урало-Сибирский государственный универсальный магазин, имело самое прямое отношение и к Сибири.

Открытие этого ГУМа наша бригада «Синей блузы» приветствовала агитационными стихами. Сочинил стихи Сорокин, правда, кое-какие строки ему подсказала Герта, а декламировал в концертной программе Леня. Те стихи мне очень нравились, и я переписал их себе на память в особую тетрадку.

 
У ГУМа разный товар продается,
Расценка всякая ниже лавок.
Английский табак и махорка найдется,
Ленты, чулки и пачки булавок.
Служащим, рабочим кредит дается,
Извольте зайти в магазин!
Будьте покойны – вам не придется
Гнуть пролетарских спин.
 
 
Умно, заметьте, поступит лишь тот,
Мысль кто такую признает:
Всякий, кто в ГУМ за покупкой идет,
Советскую власть укрепляет.
 
 
Если ж такой вас волнует вопрос:
Дешевы ль цены у ГУМа?
Лучший ответ вам – цена папирос,
Яблок, колбас и изюма.
 
 
Всем ГУМ снабжает, все продает.
Слушайте! Нужно ж вам знать:
Если покупка на ум вдруг придет,
Ходите лишь в ГУМ покупать!
 

К сожалению, во время Лениной декламации главная мысль сорокинских стихов пропадала. Раскрыть ее можно было лишь в том случае, если внимательно просмотреть написанный текст. Сорокин так подобрал начальные буквы всех строф, в этом ему и помогала Герта, что, если читать их сверху вниз, получалось: «Уралсибгум все для всех».

Когда ГУМ строили, неизвестные личности пытались темной ночью поджечь магазин, но примчавшиеся пожарные потушили огонь: пострадала лишь часть первого этажа. С тех пор стройку охраняли вооруженные дружинники. В городе говорили, что пожар – дело рук нэпачей, испугавшихся конкуренции государственной торговли. Милиция пыталась найти поджигателей, но безрезультатно. Так это дело и осталось нераскрытым…

…Однажды Борис в сумерках возвращался с урока музыки. Тускло мерцали на столбах электрические фонари, накрапывал холодный осенний дождик, изредка попадались прохожие. Борис продрог и мечтал скорее попасть домой. Дойдя до польского костела, он свернул в темный проулок, куда выходили сады и огороды. Так было ближе до квартиры Зислиных.

– Стой! – раздался позади приглушенный крик.

Борис вздрогнул и испуганно обернулся. К нему подбегал Левка Гринев.

– Ну, чего тебе? – стараясь казаться равнодушным, проговорил Парень Семена Палыча.

– Хочу попрощаться! – тяжело дыша, ответил Левка и схватил Бориса за плечо. – Последние суточки ведь гуляю по здешней земле.

– Пусти, Гринев! – произнес Борис решительным голосом, пытаясь оттолкнуть Левку.

– Не торопись! – захихикал тот. – Понял! Я с тобой, легавый, еще не рассчитался. Ты думаешь, докторский сынок, я забыл твою продажу? Не забыл. И решил на память у тебя пионерский галстучек выпросить… Расстегивай пальто! Снимай галстук!

– Как бы не так, – отступая от Левки, сказал Борис. – Галстука тебе не получить.

– Получу.

Левка размахнулся и ударил Бориса в грудь. Борис пошатнулся, папка с нотами выскользнула из его рук прямо в грязь.

Левка радостно оскалился и размахнулся второй раз… Ни он, ни Борис не заметили в пылу перепалки, как около них очутился Валька. В этот вечер Валька поздно возвращался от заказчика, жившего рядом с вокзалом.

– Чего это ты, Лев, развоевался? – голосом, не предвещающим ничего хорошего, спросил Валька, становясь между Борисом и Левкой. – Бежать не вздумай – достигну.

На какую-то долю секунды Левка оторопел.

– Так? – осуждающе покачал головой Валька и, нахмурившись, грозно цыкнул на Левку: – Собери бумаги!

– Сейчас, Валя, сейчас! – заторопился Левка и, нагнувшись, стал складывать ноты в папку, приговаривая: – Извини, друг Боря. Нечаянно задел… Темень кромешная.

– Так! – процедил Валька, когда Левка, гримасничая, передал папку Борису. – Нечаянно, выходит, задел?

– Нечаянно… Боря подтвердит! Подтверди, Боря. Ведь мы в школе с тобой даже за одной партой сидели. Чего молчишь?

– Обманываешь, – не обращая внимания на Левкины увертки, продолжал Валька, поднимая руку. – Глаза у меня кошачьи. Сам все видел!

– Не надо, Валюша, не надо! – испуганно закричал Борис, пытаясь удержать Вальку. – Чего с ним связываться.

– Ладно! Бес с тобой, – презрительно плюнул Валька, вытирая ладони о полу длинного кафтана, который ему пожертвовал дядя. – Благодарность скажи, что уезжаешь, не то… Пошли, Боба.

Примерно через полчаса в дом Оловянникова влетела разъяренная Ганна Авдеевна и напустилась на Александра Даниловича. Тот, догадавшись, что от него требуется, пригласил Левкину мать на кухню, где Валька ваксил дядины сапоги. И там без всяких объяснений Ганна Авдеевна схватила стоящий у печки веник и принялась лупить им Вальку по спине. Изумленный парень не знал, как и поступить: удары веником были не чувствительны, но обидны. Он хотел уже вырвать веник из рук Ганны Авдеевны, но Оловянников, растягивая рот до ушей, сказал:

– Достаточно, мадам Юркова, нервы да силы на энту неблагодарную персону растрачивать. Успокойтесь! Я с ним завтра утром сам займусь…

И, больно дернув Вальку за вихор, Александр Данилович увел Ганну Авдеевну с кухни. Валька в сердцах пнул в угол брошенный веник, швырнул на пол сапог и, чихнув, уселся на трехногий табурет. Через несколько минут появился Оловянников, прикрыл дверь и, недовольно качая головой, зашипел:

– Бога моли, что мадам Юркова покидает наш город, и поэнтому я ее жалобы особенно не принимаю… А отхлестать тебя, варнака, стоило! Чего тебе от людей чужого круга надо-то? А? Энти личности тебя, сукиного выродка, в порошок сотрут, коли захотят. Знай, Валентин, собственное дело и не лезь к интеллигенции, пусть они сами свои раздоры да споры разрешают. Я вот в интеллигентских науках не силен, а уважение в округе завоевал…

Долго еще поучал племянника Оловянников, но Валька не обращал внимания на проповеди дяди и с тоской думал: «До чего надоело жить у него! Пропади все пропадом».

На следующий день, когда я после занятий пришел домой, меня встретила во дворе жена Оловянникова.

– Однокашник-то твой, Гоша, Лева Гринев, к Александру Даниловичу ранехонько прощаться заглядывал… Какие нынче вежливые юноши стали!

Я удивился: Левка почти не был знаком с Оловянниковым. И вдруг пришел прощаться. С чего бы это? Но в тот же вечер все прояснилось.

У Глеба и Бориса на шесть часов намечались очередные занятия с Валькой. Валька предупредил их, что сначала разнесет заказчикам вывески и только тогда забежит минут на сорок в квартиру Галины Львовны. Глеб и Борис ждали его, разложив на столе тетрадки с заданиями и учебники. Галины Львовны в это время дома не было.

– Упарился! – устало сказал Валька, скидывая свой кафтан. – Как рысак гонял. Зато полчаса выкроил… Ну, что нового?

– Сначала повторим старое, – строго ответил Глеб. – Расскажи-ка нам правило…

Закончить вопрос Глеб не успел. Дверь в комнату распахнулась – и на пороге показался Оловянников.

– Вот вы где, голубчики! – нервно произнес он. – Великолепно в энтих хоромах устроились…

Увидев дядю, Валька съежился и в испуге спрятал лицо в тетрадку. Борис побледнел и, казалось, прирос к своему месту. Один Глеб невозмутимо проговорил:

– Мы занимаемся, Александр Данилыч.

– Занимаетесь? – насмешливо переспросил Оловянников. – Мало вам школы? Нашли себе забаву: Валентина с пути истинного сбивать. Как не стыдно. А еще имена в честь святых убиенных древнерусских князей Глеба и Бориса носите… Постеснялись бы! Валентин, собирайся!

– Вы не имеете права запрещать племяннику учиться! – смело возразил Глеб. – Говорю вам как пионер…

Оловянников плюнул и махнул рукой:

– Ты, Глебка, не подделывайся под отца-то своего. Энто он все заумными словами выражается: республика, партия, трудящиеся… А ты, сопляк, чтобы меня образовывать! Нечего хвалиться пионерством! Чего, Валентин, рожу-то бесстыжую прячешь? Кому приказано собираться?

Валька молча поднялся и медленно стал натягивать кафтан, а Оловянников, продолжая стоять на пороге, набросился на Бориса.

– А докторскому сыну особенно стыдно над сиротой глумиться: ему ваша наука ни к чему, ему на кусок хлеба зарабатывать нужно. Пока он, лоботряс, мой хлеб жрет.

Но тут произошло невероятное: Валька, боявшийся раньше возражать дяде, вдруг хмуро пробасил:

– Хватит, дядя Саня, едой-то попрекать. Как не стыдно? Я ведь, поди, не бездельник. Сколько вам прибыли приношу!

Пораженный дерзостью племянника, Оловянников схватился за сердце.

– Прикиньте на счетах, – продолжал между тем Валька, – а после и попрекайте.

– Правильно! – воскликнул Глеб. – Правильно!

Оправившись, от минутного изумления, Оловянников подскочил к Вальке и начал бить его по щекам, приговаривая:

– Ах ты, скотина неблагодарная! Ах ты, деревенщина! Нахватался у энтих мерзавцев всяких непотребностей и возомнил, что королем уже стал?

Не соображая, очевидно, что он делает, Валька взвизгнул и что есть силы оттолкнул дядю; тот с вытаращенными глазами отлетел, как мячик, в угол, ударившись затылком о стенку. Валька, схватив фуражку, выскочил из комнаты.

– Караул! – завопил Оловянников. – Спасите! Убивают! Милиция!