Текст книги "Ребята с улицы Никольской"

Автор книги: Стефан Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

XIX

Из пионерских и комсомольских газет, из рассказов старших и бесед на уроках обществоведения мы знали, что второго декабря в Москве открылся пятнадцатый съезд ВКП(б).

– Читали ли вы? – спрашивал нас Владимир Константинович, размахивая свежим номером газеты «Правда». – Читали ли вы, что съезд дал указание, подчеркиваю, дал указание, по составлению пятилетнего плана развития народного хозяйства? Если не читали, то слушайте.

И, как я понял из рассказа учителя, в тех указаниях ничего не упоминалось об иностранных концессиях.

Через неделю после гастролей Студии революционного спектакля с «Красными дьяволятами» в Северный поехали старшие воспитанники Юрия Михеевича и повезли «Любовь Яровую». Успех они имели не меньший, чем мы, а зрителей собрали больше: на спектакль народ пришел даже из соседних поселков. Только «мой друг» Альберт Яковлевич, как, смеясь, передал Леня, на сей раз отсутствовал: в Москве акционерное общество срочно созывало управляющих Урало-Сибирских концессий.

А на Северном, выполняя обещание, часто бывала Галина Михайловна, да не одна: ее сопровождали и Руфина Алексеевна, и Владимир Константинович.

– И дело-то, побей меня бог, здорово быстро они двинули! – восторженно сообщал Игнат Дмитриевич, приехавший с поручением в городской союз металлистов. – Толковые ваши учителя, учить умеют… Благодарность им великая. До земли поклон! Ну а к нам отрадные вести летят: перемен на заводе значительных ожидаем… Трудиться пора, надоело мужикам баклуши бить. Вот имеем сейчас газеты про съезд партии и радуемся: работы-то сколько намечено – непочатый край.

Примерно то же самое, только, конечно, другими словами, говорил на последнем общешкольном собрании и Александр Егорович.

– Вы, молодое поколение, – обращался он к нам, – продолжите дело, которое начали мы, старшие, в дни Октябрьской революции и за которое погиб отец Генриетты Плавинской… Я не случайно напоминаю о нем. Вот у меня в руках недавно вышедшая книга о гражданской войне. В ней есть упоминание и о Валериане Плавинской… Герта, книгу я вручаю тебе.

Мы зааплодировали Герте, а она, смущенная, подошла к Александру Егоровичу, и заведующий передал ей книгу.

После общешкольного собрания мы упросили Галину Михайловну почитать нашей группе главу о Валериане Плавинском.

* * *

Дома Герту в тот день ожидал еще один сюрприз. Когда внучка органиста, запыхавшаяся и радостная, влетела в комнату, чтобы показать деду подарок, то остановилась в изумлении. У Евгения Анатольевича сидели гости, три старика: староста костела, шорник Михаил Лубяновский, шапочник Станислав Станкевичус или Станкевич, как его называли в нашем городе, и специалист по набивке чучел Андрей Прага-Иливицкий. Эти старики по нуждам костела и раньше заходили к Плавинскому, но не днем, как сейчас, не в свои рабочие часы. Около печки стояла с печальным лицом золотозубая пани Эвелина и сморкалась в красный кружевной платочек. Сам Евгений Анатольевич ходил из угла в угол и перебирал четки.

– Здравствуйте, – прошептала Герта, поклонившись гостям, и протянула деду книгу: – Смотри, дедушка, что у меня есть!

– Ох, Генриетта! – заохала Эвелина. – До книг ли теперь! Беда случилась, беда!

– Пани Эвелина! – развел руками Евгений Анатольевич. – Прошу вас… Нужно ли это знать девочке?

– А чего там, – загнусавил со своего места шорник Лубяновский, – знать или не знать? Сегодня же, в худшем случае завтра все пронюхают, пан Евгенуш…

– Позор, величайший позор! – прохрипел чучельщик Прага-Иливицкий.

– На смех подымут! – стрельнул хмурым взглядом Лубяновский.

Нынешним утром, как узнала Герта, пани Эвелина, придя с покупками с базара, нашла на кухне, на плите, записку. В записке ксендз Владислав извещал свою экономку, что он порывает с религией, отказывается от духовного сана и женится на русской девушке. Самого ксендза в доме не было, не было и его личных вещей.

Убитая горем, пани Эвелина обегала всех наиболее уважаемых прихожан костела и каждому читала вслух найденную записку. Наиболее старые прихожане были потрясены поступком ксендза. Вот они-то и собрались у Евгения Анатольевича. Правда, сам органист меньше всех был удивлен поступком Владислава, но старался пока не высказывать своего мнения.

– Рож… рож… дество сту… сту… чится в… в… двери, – печально тянул заика шапочник Станкевич. – Как… как… быть в рож… рож… празд… ники… без… без… ксендза?.. Кто… кто… в костеле… слу… служить будет?..

– Пан Евгенуш, вы чего молчите? – повернулся Лубяновский к Плавинскому. – Вам слово.

Евгений Анатольевич во время бормотания Станкевича внимательно просматривал книгу, которую ему подала Герта, и ответил лишь после вторичного вопроса Лубяновского.

– Я, дорогой пан Михаль, откровенно говоря, ничего не думаю… Могу сообщить пока одну новость: на днях меня встретил Козловицкий, флейтист из оперного театра…

– Вас я, пан Евгенуш, о нашем молодом ксендзе допытываю, а не про оперу и не про флейтиста Козловицкого, – гневно фыркнул Лубяновский.

– А я вам, дорогой пан Михаль, все же докладываю, что Козловицкий спросил меня, надумал ли я наконец поступить в оркестр театра. Я обещал дать ответ…

– Какой ответ вы дадите Козловицкому? – насторожился Лубяновский.

– Сегодня я скажу «да»!

– Дедушка! – Герта повисла на шее у Евгения Анатольевича. – Милый дедушка. Если бы ты знал, как я тебя люблю…

Когда Глеб услышал о бегстве ксендза Владислава из лона католической церкви, он, подмигнув, сказал мне:

– Выходит, ты, Гошка, недаром напрашивался в гости к ксендзу. Поди, вы с Гертой там антирелигиозные беседы проводили? Ну и пестери!..

Через несколько дней Евгения Анатольевича без всяких рекомендаций и проверочных испытаний приняли в оперный оркестр: о музыкальной одаренности Гертиного деда в артистических кругах города знали давно, еще с дореволюционных лет. Вместе с ним в театр совершенно неожиданно поступил и мой старинный знакомый Виктор Сергеевич. Видимо, кто-то из доброжелателей бывшего рюхалинского премьера подал ему мысль попробовать свои певческие возможности и на поприще настоящего искусства. Виктор Сергеевич рискнул и после прослушивания и экзамена по нотной грамоте был зачислен в труппу хористом.

Как передавал нам Евгений Анатольевич, директор театра Николай Яковлевич Сляднев распорядился выдать Виктору Сергеевичу денежный аванс. И на первую репетицию – спевку – Виктор Сергеевич заявился в овчинном облезлом полушубке и в цилиндре, который по дешевке купил на барахолке.

Больше всех в эти дни счастлива была Герта. На другое утро, после того как Евгений Анатольевич пришел из театра и с радостной дрожью в голосе доложил ей о результате, наша подружка спозаранку ждала около учительской Галину Михайловну.

– Ой! – закричала она, увидев в конце коридора групповода. – Запишите, Галина Михайловна, в журнал группы, пожалуйста, запишите в графу, где указаны профессии родителей, что дедушка теперь не органист костела святой Анны, а музыкант государственного оперного театра!

– Хорошо, Плавинская, – ласково ответила Галина Михайловна, – я сейчас переправлю…

Но «приверженцы католической веры» не оставляли в покое своего органиста. Лубяновский, Иливицкий, Станкевич и пани Эвелина раза три наведывались всей компанией к Евгению Анатольевичу и звали его назад, в костел.

– Вернитесь, пан Евгенуш! – плаксиво тянула пани Эвелина, блестя золотыми зубами. – Вернитесь!

– Рож… рож… рож… дество… сту… сту… сту… чится в… в… в… двери, – жалобно затянул Станкевич.

Вопрос о рождестве интересовал в то время не одного Станкевича. Во всех календарях 1927 года оба рождественских дня были помечены красными числами. Это означало, что рождество считается узаконенным праздником и что в эти два дня можно официально и не работать, и не учиться.

– Традиции прошлого в Республике пока еще живучи, – пояснил нам Николай Михайлович, смущенно почесывая затылок. – Сразу поломать их сложно. Вот и приходится до поры до времени считаться с отсталой частью населения… Агитировать, агитировать против религиозных торжеств, не сидеть сложа руки.

– Коммунисты и комсомольцы встанут к своим станкам, – горячо говорил Леня, – и докажут трудовым примером, что поповские праздники со всякими пьянками и гулянками – вред и яд.

Учеников Александр Егорович заранее предупредил:

– Учтите, для кого рождество, а для нас – обычные дни занятий.

– Подумаешь! – нахально разорялся на переменах Денисов. – Больно мне надо за партой сгибаться! Ведь рождество Христово! Ха! Целую ваши грязные пятки.

Чтобы отвлечь фабричную молодежь от религии, от церкви, комсомольцы начали готовить в клубе празднование комсомольского рождества.

«Противопоставим темноте и обману здоровый отдых и разумное развлечение в нашем клубе!» – говорилось в небольших броских плакатиках, которые по просьбе Лени написал Валька. Плакатики эти развешивались в цехах, в столовой, в красном уголке. Потом они появились на городских афишных тумбах.

Вальке же комсомольская ячейка и правление клуба поручили художественно, в антирелигиозном духе оформить бывший особняк Санниковых к предстоящему празднику. И все свободное время наш друг проводил теперь в клубе, возился над холстом, фанерой, картоном и возвращался в общежитие поздно ночью перепачканный клеем и красками.

XX

Когда мы с Глебом прибежали в школу, почти все ученики нашей группы уже собрались. На классной доске знакомым крупным почерком Герты было написано:

 
Вот чудеса. Ведь нынче святки:
Законный праздник рождества…
А из-за парт кричат ребята:
– Мы не справляем торжества!
 

– Приветик! – помахал нам рукой Петя Петрин. – А я, грешник, думал, что вы к заутрене лыжи навострили.

– Шути, да знай меру, – погрозил ему пальцем Глеб.

Прозвенел звонок. Ученики без обычного шума рассаживались по своим местам.

«Кого нет сегодня?» – думал с тревогой каждый из нас.

В класс с географической картой, стуча каблучками, вошла Галина Михайловна и следом за ней сразу влетел запыхавшийся Денисов. Мы чуть не закричали «ура» сыну галантерейщика. Правда, еще шесть мест были пустыми. И главное, на одном из этих мест всегда сидела Лида Русина, активная участница постановок Студии революционного спектакля. Неужели она осталась дома в честь религиозного праздника? Вот позор всей группе. Даже Денисов постеснялся подвести соучеников. А Лида? Те пять, что не пришли, – понятно! Они из бывшего окружения Левки Гринева. Но дочь фабричного сторожа!

– Где Русина? – обводя стальным взглядом класс, нетерпеливо спросила Галина Михайловна. – Дежурный!

В тот день дежурила Герта, Она молча поднялась со своего места.

– Я тебя спрашиваю, дорогая и любимая Плавинская, – продолжала групповод. – Где Русина?

– Наверное, больна, – тихо проговорила Герта.

– После уроков, пожалуйста, побывай у нее дома, – распорядилась Галина Михайловна, – и выясни… Еще отсутствуют Распашкина, Кошкина, Римских, Балуев, Казарин… Не верится, что все заболели…

Кто-то робко приоткрыл дверь и прошептал:

– Можно?

– Да, да! – повысила голос Галина Михайловна. – Можно!

На пороге, прижимая к груди сумку, позабыв смести с валенок снег, стояла Лида Русина в пальто, в сером платке.

– Галина Михайловна! Галина Михайловна! – сквозь слезы произнесла она. – Меня, меня дома не пускали в школу, но я… Но я убежала…

Тут мы не выдержали и дружно гаркнули восторженное «ура!».

– Достаточно, достаточно, – заулыбалась Галина Михайловна. – Вы, чего доброго, подобным криком школу перепугаете. Иди, Лида, в раздевалку, разденься, а мы пока повторим материал прошлой темы. Филиппова, что было задано?

В перемену в класс зашел Александр Егорович. Оказывается, ему по телефону звонил отец Кошкиной и сказал, что дочь больна и к ней вызван врач.

– Значит, на одного прогульщика у нас меньше! – радостно подпрыгнул Петя Петрин.

– Нечего радоваться! – охладил Глеб Петю. – Четверо-то празднуют…

На улицах города не чувствовалось той торжественности и приподнятости, которая была в дни Октября. Правда, многие витрины частных магазинов были и теперь ярко освещены и разукрашены, а из форточки квартиры нашего домовладельца неслись пьяные песни и смех.

Вадим, с которым я встречался днем после школы, сказал мне, что нынешней ночью оба эскадрона конной милиции в полном составе выезжают на патрулирование. Под наблюдение приказано взять все загородные поселки и деревни.

– Дел милиции хватает, – пояснил Вадим. – Вот опять праздник!.. Хоть он и религиозный, однако… Не все пока такие сознательные, как на нашей фабрике. Фабрика-то, глянь, полным ходом работает…

Фабрика не только работала полным ходом, но и собиралась, как я уже говорил, справлять свое рождество, комсомольское. И на то празднование был приглашен и я.

– Хоть ты, Георгий, и не совершеннолетний, – сказал Юрий Михеевич, – но без тебя суфлерское дело у нас хромает. Придешь и на генеральную репетицию, и на сам праздник. Матери передай, чтоб не волновалась, – под моим надзором будешь.

– Мама в ночную смену работает, – быстро ответил я, чувствуя, как сердце мое запрыгало от радости. Еще бы! Ведь только один я из всех младших студийцев был удостоен этой чести. Мне завидовали и Глеб, и Герта, и Борис!

Комсомольское рождество задумали как бал-маскарад, с танцами, с призами и с антирелигиозной концертной программой, которую подготовила бригада «Синей блузы». За лучшие оригинальные костюмы полагались призы. Пока эти призы не будут присуждены, всем костюмированным запрещалось снимать маски…

Григорию Ефимовичу Матвеев приказал:

– Замки ваши спрячьте подальше, гостей смешить не стоит.

Григорий Ефимович был этим недоволен, но перечить не стал. Дело в том, что сторожу казалось, будто кто-то ночами бродит по клубу, и он на собственные деньги купил недавно огромные замки, а на ночь навешивал их на все двери. Зная характер Юрия Михеевича, Григорий Ефимович подарил ему запасные ключи. Тот было рассердился на нововведение, но, получив ключи, заулыбался, поблагодарил сторожа.

– Нет предела людским чудачествам, – добродушно посмеиваясь, говорил он. – Григорий Ефимович – человек хороший, пусть чудачит… Да я и сам, знаете, после проделок негодяя Бугримова опасаюсь почему-то за сохранность нашего имущества. Лишние замки не помешают…

Над иллюминированным входом в клуб висел плакат:

«Нам не нужно поповских праздников!»

А на двери – картина с четверостишием:

 
Зазвенели колокольни
Колокольцами:
То святые недовольны
Комсомольцами.
 

Все остановились и хохотали, глядя на Валькино произведение. Валька нарисовал таких сердитых святых, что художники из журнала «Смехач» могли бы позавидовать. А в раздевалке на большом листе был нарисован поп с огромным мешком. И было написано:

 
– Отец Егор! Здорово, батя!
Откуда тащишь капитал?
– Наславил с верующих братьев —
По прихожанам собирал.
 

В общем, Валька постарался и оформил клуб на славу! Антирелигиозные плакаты, картины, лозунги пестрели в коридорах, в комнатах, в зале. Даже на занавес он умудрился прикрепить блестящие буквы, которые читались так:

 
На рождественские святки
Поп ругал наши порядки:
Славить бога не зовут,
Перед носом дверь запрут.
 

Но сам художник куда-то скрылся. Я обошел весь клуб, заглянул за кулисы, где гримировались участники концерта, спросил у Юрия Михеевича, у Лени, побывал внизу под сценой – Валька провалился словно сквозь землю.

«Ну где он, где?» – думал я.

Неожиданно за плечо меня тронул статный красноармеец. Он был в старой форме: в длинной гимнастерке с «разговорами», с тремя нашитыми на груди красными клапанами. На левом рукаве у него алела звезда.

– Не опознаешь? – прошептал красноармеец, чуть-чуть приподнимая черную полумаску.

«Валька!» – собрался было я крикнуть, но вовремя спохватился.

– Выходит, здорово нарядился, – радостно усмехнулся Валька.

– Где ты костюм достал? – поинтересовался я, оглядывая с ног до головы ладную фигуру друга. Военная форма ему шла.

Гимнастерку и брюки-галифе Вальке сшил наш знакомый портной. А Валька нарисовал портному наряд шамана. По нему портной, не желая отставать от молодежи, сделал себе костюм для маскарада. И я сразу вспомнил шамана, который ходил по первому этажу и ударял в небольшой бубен. Оказывается, это был портной! Вот ни за что бы не подумал! Да попробуй и всех других узнать сейчас под масками! Вон на диване сидят «черт» и «монахиня». Сумей отгадай, кто они. А около ниши стоят «водяной» и «русалка»; мимо нас проходит «буржуй» в паре с «крестьянкой». Правда, в маскарадных костюмах и в масках были не все, но «ряженых», как говорили на нашей улице, пришло больше.

Прозвенел первый звонок, приглашая публику в зал, а меня в суфлерскую будку. На сцене все уже подготовились к концерту, нарядились и загримировались.

Я полез на свое рабочее место. Раздался третий, последний, звонок, в зале погас свет. И мог ли я предполагать, устраиваясь в суфлерской будке, что осталось совсем немного времени до того часа, когда со мной случится беда!

Минут через пять послышался голос секретаря фабричной комсомольской ячейки. Он выступил с небольшим докладом «Что такое рождество». Говорил секретарь с шутками-прибаутками, и в зале не умолкал смех. А когда на сцене в сарафанах и цветных платочках появились хористки – девчата и грянули частушки, веселья стало еще больше. Запевалой в молодежном хоре была Римма Хапугина. Ну и досталось же от нее в этот вечер всяким служителям культа!

 
– Как у нас в церковном храме, —
 

заводила Римма.

 
– Служба каждый день идет.
Сторож свечи зажигает,
Поп «Коробушку» поет, —
 

подхватывали за Риммой подружки.

Эх, хороша была Римма! Красивое лицо разрумянилось, из-под платочка задорно выбивалась прядь черных волос. Я даже попытался сравнить ее с Гертой. Но сравнение, конечно, оказалось в пользу внучки Евгения Анатольевича.

Юрий Михеевич стоял за кулисами и с блаженной улыбкой, полузакрыв глаза, слушал Римму. Видимо, запевала нравилась не только мне, но и старому актеру. Когда хор на высоких нотах эффектно закончил веселые частушки, довольный Юрий Михеевич выскочил на сцену, крепко пожал всем девушкам руки, а Римму расцеловал в обе щеки.

…Когда я выбрался из суфлерской будки и, отряхивая с коленок пыль, заглянул в гримуборную, сияющий Юрий Михеевич принимал поздравления от присутствующих.

– Без режиссера мы бы ничего не сотворили, – убежденно говорил Леня.

– Стараюсь по мере сил, – скромно поклонился руководитель Студии революционного спектакля и повернулся ко мне: – А ты, Георгий, отправляйся домой, твоя благородная миссия окончена…

Как мне не хотелось уходить! Но слово старого актера было для студийцев железным законом, и я, простившись с товарищами, печально побрел в раздевалку.

В коридоре меня обогнал сутуловатый человек в широченном халате, на котором пестрели наклеенные почтовые марки и дореволюционные кредитные билеты. И маска, закрывавшая лицо ряженого, тоже была сделана из марок. Но, как ни искусно был сделан костюм, я сразу узнал, кто это.

Никольская улица хорошо знала молодого техника Черметова, страстного коллекционера. Чего только он не коллекционировал: марки, старинные деньги, винные и пивные бутылки с оригинальными этикетками, различные газеты и журналы, консервные банки с яркими наклейками и даже самовары. Баню на своем огороде техник приспособил под хранилище собранных сокровищ, а мы, мальчишки, таскали ему туда все, что ни находили, и Черметов с радостью принимал наши скромные дары.

– Добрый вечер, Тихон Петрович, – сказал, я технику безразличным тоном.

Но коллекционер испуганно замахал руками, дескать, молчи, не выдавай, и помчался дальше, оглядываясь в мою сторону. В конце коридора он наскочил на какого-то человека, замаскированного купцом, и у того с лица слетела маска.

Правда, «купец» ее моментально подхватил и надел, но я успел узнать управляющего концессией Альберта Яковлевича.

* * *

Присев в раздевалке на скамейку, я задумался. Что нужно французу на комсомольском рождестве? Непонятно. Кроме того, Альберт Яковлевич уезжал недавно в Москву. Значит, вернулся… и развлекается в клубе под маской. Но, может, я ошибся и в костюме купца другой человек?

Нет, нет, это – Альберт Яковлевич! Может, стоит подняться наверх, в зал, и рассказать о незваном госте Матвееву, Лене и Юрию Михеевичу? Пусть они задержат «купца» и выяснят, что его здесь интересует. Только управляющий концессией, прикрывшись иностранным паспортом, опять что-нибудь соврет, как соврал осенью начальнику милиции Павлу Мироновичу.

И я решил, нарушив приказ Юрия Михеевича, остаться и разведать все лично. Ведь сам же наш руководитель говорил, что за «охламоном управляющим», если мы увидим его около клуба, надо следить. А тут не около, а прямо в клубе!

Глеб изображает Мишку-Следопыта лишь на сцене, а я превращусь в следопыта на самом деле. Пусть попробует француз от меня скрыться!

Сейчас должны начаться танцы.

«Ясно, – продолжал рассуждать я, – публика соберется в зале. Стулья и скамейки оттуда уже повытаскивали. Юрий Михеевич – страстный любитель танцев. Значит, будет все время там… А я проникну на сцену, найду в занавесе дырочку и прослежу за французом…»

Через гримерную я пробрался к занавесу, пальто и шапку спрятал в суфлерской будке.

У самой сцены сидел чубатый Ромка-гармонист и перебирал свою трехрядку. Рядом с ним, ежеминутно поправляя голубой бант, стоял Юрий Михеевич. Альберта Яковлевича я обнаружил в правом углу зала, где проходила антирелигиозная книжная лотерея. Найти его можно было сразу по купеческой борчатке.

«Жарко, наверно, управляющему, – посмеивался я про себя. – Не мог полегче маскарадный наряд изобрести?»

– Приготовимся, Рома, – распорядился Юрий Михеевич.

Ромка-гармонист кивнул головой. Старый актер захлопал в ладоши:

– Товарищи! Открываем танцевальную программу! – И, подойдя к Римме Хапугиной, галантно поклонившись, объявил громко: – Товарищи кавалеры, приглашайте товарищей дам! Рома, прошу польку «Бабочку».

– Есть «Бабочка»! – кивнул гармонист и растянул бордовые мехи трехрядки.

Из своего укрытия я с восторгом наблюдал за танцующим залом. И вдруг с испугом вспомнил, что из-за всех этих плясок забыл про Альберта Яковлевича.

К счастью, управляющий концессией никуда не скрылся, а стоял неподалеку от сцены.

– Ух! – облегченно вздохнул я, вытирая со лба пот, и вдруг заметил, что француз, продолжая аплодировать, начал осторожно продвигаться в мою сторону. Неожиданно легко он вскочил на просцениум и быстро юркнул за занавес. Никто не обратил внимания на странную выходку «купца».

«Мама!» – чуть не заорал я, но сдержался.

Электричество на сцене не горело, и из зала через черный занавес свет не проникал, поэтому француз меня не видел. Не видел теперь его и я: он прятался где-то с левой стороны, а я стоял с правой. Что мне делать, я не знал.

Где-то совсем рядом, в темноте, послышалось осторожное покашливание. У меня замерло сердце: ведь и я могу закашлять или чихнуть… Управляющий концессией поймет, что он здесь не один и как ни в чем не бывало вернется в зал.

Стараясь не делать лишних движений, я тихонько спустился в суфлерскую будку, где уже лежало мое пальто. Мне было непонятно, почему Альберту Яковлевичу понадобилось проникать на сцену из зала: ведь сюда можно было пробраться через гримерную комнату и кулисы. Но, как я узнал потом, Григорий Ефимович повесил там замок.

«Ладно, – размышлял я, устраиваясь в своей будке, – мама все равно на работе, посижу здесь хоть до утра… но управляющего разоблачу…»

А в зале – как можно было понять по доносившимся голосам – началось вручение призов за лучшие маскарадные костюмы.

– Маски долой! – раздался командирский бас Лени. – Долой!

– Да, да! – поддержал его Юрий Михеевич. – Раз награды определены, никакой таинственности больше не существует. Ну! Раз, два, три…

Целый час еще в клубе танцевали, пели, веселились. Но постепенно шум стал стихать. Вот о чем-то поспорили Матвеев, Юрий Михеевич и Григорий Ефимович, потом щелкнул выключатель, затем дверной замок…

Признаюсь, в первый момент мне стало жутковато: тьма кромешная, рядом прячется преступник и больше ни единой живой души. Я еле сдерживался, чтобы не стучать зубами.

У меня стали затекать руки и ноги, но я боялся пошевелиться, как бы не выдать себя неловким движением. В суфлерскую будку можно было попасть двумя способами: сверху, спустившись в отверстие, – через него-то я и залез сегодня; и снизу, из-под сцены. Второй способ я обычно использовал во время спектаклей. И сейчас я подумывал, не скрыться ли мне тем путем в гримерную комнату, забаррикадировать в ней дверь и дождаться утра.

Наклоняя голову и выставляя вперед руки, чтобы не налететь на какой-нибудь выступ, я начал осторожно пробираться под сценой, как вдруг впереди меня неожиданно вспыхнул тускловатый огонек.

Я отшатнулся. Да и было от чего! В левом углу виднелась широкая спина Альберта Яковлевича. Подняв правую руку с карманным электрическим фонариком, он, как мне показалось, собирался исследовать каменную стенку. И тут я не выдержал и… громко чихнул.

Управляющий мгновенно повернулся, направил резкий свет прямо в мою сторону и, видимо узнав меня, злобно выругался на непонятном языке. А все остальное произошло в течение какой-то одной секунды: я почувствовал в голове страшную боль и потерял сознание…