Текст книги "Ребята с улицы Никольской"

Автор книги: Стефан Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

XI

Григорий Ефимович выздоровел быстро. Через три дня он уже приковылял в клуб.

Мы с Гертой стали заниматься со сторожем по-прежнему. Григорий Ефимович при чтении не водил больше пальцами по строкам и не шевелил губами. Слоги и слова рождались у него теперь без особых усилий, и он сам даже не верил, как складно все получается.

– Эх, разлюбезная Валериановна! Эх, разлюбезный Константинович! – воскликнул седой ученик, когда мы однажды предложили ему написать изложение одного из рассказов Мамина-Сибиряка. – Сбросить бы мне с плеч лет этак с десяточек, я бы, наверное, сочинителем заделался. А нынче? Хотя давайте рискнем!

В тот день, после изложения, за которое мы поставили Григорию Ефимовичу отметку «вуд»[16]16
  «Вуд» – вполне удовлетворительно.


[Закрыть], я спросил Герту:

– А почему у твоего дедушки так много книг Мамина-Сибиряка? Ведь этот писатель не из поляков?

– Мамин-Сибиряк, – ответила Герта поучающим тоном, – летописец нашего края. Помнишь, Юрий Михеевич говорил? Мамин-Сибиряк все затронул, что есть на Урале. Писал он и про живущих здесь поляков: и про ссыльных, и не про ссыльных. Потому дедушка и любит его произведения читать.

Я решил сострить:

– А пани Эвелина к вам вчера случайно не за книгами Мамина-Сибиряка заходила? Я видел…

Услышав про пани Эвелину, Герта остановилась, схватила меня за руку и почему-то посмотрела по сторонам. Убедившись, что вблизи на улице никого нет, она таинственно зашептала:

– Ой, Гошка! Знаешь, зачем пани Эвелине понадобился дедушка?

– Не знаю! – откровенно признался я и хмуро добавил: – Да, пожалуй, и знать не хочу. Достаточно с меня знакомства и с пани Эвелиной, и с ксендзом Владиславом.

– Ой, Гошка! – продолжала Герта, не обращая внимания на мои слова. – Если бы ты догадался! Умора! Пани Эвелина жаловалась дедушке на ксендза.

– Да ну?

– Вот тебе и ну!

– Послушай, Герта! – сказал я. – Ты хочешь рассказать что-то интересное, а я дал честное пионерское Глебу не иметь от него никаких тайн. Айда к Галине Львовне! Глеб и Борис там с Валькой занимаются. Всем нам и расскажешь.

В небольшой, аккуратно убранной комнатке Галины Львовны, с цветочными горшками на подоконнике, за низеньким столиком склонились над учебником арифметики наши друзья. Самой хозяйки дома не было.

– Кончай, артель, работу! – громогласно заявил я, входя в комнату.

– Правда, ребята! – забеспокоился Валька, взглянув на будильник, стоящий на маленьком комоде. – Может, кончим? Дядя Саня к отцу Виталию по каким-то церковным делам пошел. Вдруг вернулся, а меня нет… Продолжим завтра? А?

– Как хочешь! – протянул Глеб. – Но я бы на твоем месте все давно дядьке выложил.

– Что ты! Что ты! – отмахнулся Валька. – Это тебе хорошо… У тебя тятька родной и вполне сознательный, а дядя Саня, учти, как мыслит. Прощайте, огольцы, покеда! Ключ ведь помните, где спрятать.

Когда Валька убежал, Глеб сердито стукнул кулаком по столу:

– И он трусит, и мы, пестери, хороши!

– А куда ему, Глебушка, деться от дяди, – неуверенно проговорил Борис.

– При Советской власти живем, – ответил Глеб, – а вы «куда деться?» Я сегодня с Леней поговорю.

– А Леня чего сможет? – спросила Герта, поправляя косы.

– Леня чего сможет? – Глеб осуждающе посмотрел на Герту. – Плохо ты о Лене думаешь!

– Попросим Вадима определить Вальку в детский дом, – вставил я.

Ответом на мое предложение был дружный смех.

– Помните, – сказал Глеб, – как Вальку в школе Женихом дразнили, а Гошка его в детдом рекомендует! Давайте все же посоветуемся с Леней. Ладно?

– Ладно, – согласился Борис, – посоветуемся.

– А теперь! – Глеб кивнул в нашу сторону. – Спорю, Боба, на книжку «Тайна Ани Гай», что у этих двух пестерей имеется в запасе что-то хитрое. По их глазам видно.

– Не хочу спорить, – ответил Борис, складывая в ранец, с которым еще в начале века ходил в гимназию Семен Павлович, тетради и учебники. – Проспорю.

– Конечно, проспоришь! – усмехнулся Глеб и шутливо рявкнул на нас: – Ну, не томите! Выдайте, что знаете.

– А я ничего, Глеб, не знаю, – сказал я. – Знает Герта.

– Герта?

– Да.

– Так чего она молчит?

– Герточка, дорогая! – Борис скорчил жалобное лицо. – Чего же ты молчишь?

Герта победно оглядела комнату, показала Глебу язык и начала рассказывать про визит пани Эвелины.

Золотозубая пани Эвелина пришла вчера к Евгению Анатольевичу явно неспроста. Утром, когда она торопилась на базар, ей повстречалась Ганна Авдеевна и, ухмыляясь, доложила, что видела на днях в оперном театре «самого пана ксендза в пиджаке с чужого плеча и в серой косоворотке» и был ксендз не один, а с какой-то барышней с завитой челкой. От такой новости пани Эвелина на целых полчаса потеряла дар речи, а затем купила в расстроенных чувствах вместо свинины баранину. С ксендзом на эту скользкую тему она беседовать не стала, а, дождавшись вечера, направилась к Плавинскому.

– Пан Евгенуш, – говорила, всхлипывая, экономка, – вы у нас в костеле самый старый и самый уважаемый человек. Посоветуйте, что делать. Посоветуйте… Я ничего не разумею.

Перебирая четки, Евгений Анатольевич молча ходил из угла в угол.

– Я-то считала молодого пана ксендза великим аскетом, – продолжала пани Эвелина, – ученым, мудрецом. Он ведь читал много, писал. Даже советские газеты проглядывал со вниманием. Я, пан Евгенуш, мыслила, что пан ксендз хочет познать про ту страну, в которую приехал. Ведь ему с верующими католиками приходилось на животрепещущие темы беседовать, на различные вопросы отвечать. Хотя чего я вам, пан Евгенуш, про то болтаю? Вы же сами все прекрасно представляете. Ой, пан ксендз, пан ксендз! В чужой мирской одежде, да еще с неизвестной паненкой! Его же моментально назад в Польшу отзовут. Что делать, пан Евгенуш, что делать? Я целый день молитвы шепчу, придумать ничего не могу.

– Пани Эвелина, – мягко сказал Евгений Анатольевич, – вы добрая католичка. А я… чем я могу вам помочь? Ведь у меня советское удостоверение личности, я не подданный Польского государства. Вы можете, конечно, написать о поведении ксендза в высшую иерархию римско-католической церкви в СССР, в мою родную Польшу, которая продолжает томиться под панским игом. А что там ждет нашего ксендза? Монастырь.

– Но если жене пана Юркова, – прервала Евгения Анатольевича пани Эвелина, – известно, что пан ксендз был в оперном театре, то о том скоро станет известно и всему костелу.

– Юркова не посещает костел, пани Эвелина.

– Не посещает, но насплетничает прихожанам, пан Евгенуш. За то я ручаюсь.

– На чужой рот, пани Эвелина, замок не привесишь.

– Что же делать, пан Евгенуш?

– Ничего. Ждать.

– Но как мы можем допустить…

– По-моему, ксендз Владислав не преступник. Подумаешь, посетил один раз оперу…

– С ним, пан Евгенуш, была молодая паненка…

– Слушайте, уважаемая пани Эвелина, – засмеялся Евгений Анатольевич, – я на днях видел, как вы около колбасной Соколова душевно беседовали с Диановым, компаньоном фотографа Ивана Николаевича. Ну и что из этого?

Пани Эвелина стала горячо защищаться:

– Мы ведь с паном Диановым в преклонных летах… У нас никакой любви быть не может.

– Может, может, пани Эвелина, – с иронией успокоил ее Евгений Анатольевич. – И почему вы так заинтересованы возвышенными чувствами нашего ксендза? Человек он молодой. И ему, как и вам, хотя вы и ссылаетесь на преклонные года, ничего человеческое не чуждо. Было бы странно, если бы он вдруг стал холоден к девушкам. И прекрасно, что ксендз Владислав не считается с догмами католической церкви… А на ваше знакомство с Диановым ксендз, думаю, смотрит спустя рукава своей сутаны…

– Пресвятая дева Мария! – с дрожью в голосе воскликнула пани Эвелина. – Что вы говорите, пан Евгенуш! Уповайте вы на бога…

Евгений Анатольевич прервал ее:

– Александр Сергеевич Пушкин писал, что «любви все возрасты покорны…».

В этот момент Герта уронила на пол с громом поднос. Евгений Анатольевич быстро подошел к кухонной двери и плотно ее прикрыл. И больше Герта ничего не слышала, а спрашивать деда после не решилась: постеснялась. Еще скажет, что она, как и пани Эвелина, возвышенными чувствами ксендза заинтересована.

– И все? – разочарованно произнес Глеб, когда Герта кончила.

– Все! – развела руками Герта и удивленно добавила: – А разве не интересно?

Глеб ударил себя по коленкам:

– Не понимаю, чего тебе и Гошке дался ксендз Владислав? То вы к нему в гости попадаете, то в его личную жизнь влезаете. Ну хорошо! Если католическим попам не положено со знакомыми девушками в оперу ходить, а ксендз Владислав ходит, то он этим свою религию компрометирует. Нам на пользу.

– Нарисуем карикатуру на ксендза в школьной стенгазете, – предложил Борис, – как он собирается на свидание.

Глеб покачал головой:

– Если нарисуем карикатуру, будем ослами! Получится, что мы правила католической религии защищаем. Нападаем на ксендза Владислава за то, что ксендз Владислав эти правила нарушает. А он пусть их чаще нарушает, пусть открывает польским верующим глаза своим поведением, пусть они видят, что самому ксендзу не шибко-то нравятся установленные обычаи. Другое дело, когда отец Егор из Лузиновской церкви, знаете, такой длинный, худой поп, насобирал на пасху с прихожан столько яиц, что не мог употребить их сам. И старуха трапезница по его приказанию продавала те яйца на Лузиновском рынке. Ну, денежки, понятно, попу в карман. Даже Александр Данилович Оловянников ругался. Вот на такие факты надо рисовать забавные карикатуры и разоблачать людскую жадность, вымогательство и спекуляцию.

– Ой, Глеб! – воскликнула Герта, захлопав в ладоши. – Как ты хорошо все объясняешь.

А я про себя отметил: «У своего бати научился Глеб по-ученому говорить».

– Самим надо до всего додумываться, – улыбнулся Глеб, – самим, чтобы во всякие глупые истории не попадать. Ну, пестери, бегу до Лени. Кто со мной?

Решили пойти все. Нам тоже хотелось замолвить слово за Вальку, и мы боялись, как бы Глеб чего-нибудь не забыл рассказать.

Спрятав ключ от квартиры под крылечко, как это делала сама Галина Львовна, мы направились к Лене. Жил он недалеко в общежитии, которое перед Первым маем фабрика выстроила для молодых рабочих. Это был небольшой деревянный дом барачного типа, но довольно уютный. Верхние комнаты занимали девчата, нижние – ребята.

Самая просторная комната была отведена под красный уголок. Из вывешенных там лозунгов мне больше всего нравились два: «Кто не моется, тот первый кандидат в больницу!» и

 
«Долой, долой монахов!
Долой, долой попов!
Мы на небо залезем,
Разгоним всех богов!»
 

В Лениной комнате все мы бывали не раз. Леня жил вместе с токарем Сорокиным и электромонтером Максимовым: у них стояли три железные кровати, покрытые одинаковыми темными одеялами, квадратный стол, на котором ежедневно менялась самодельная бумажная скатерть, в левом углу тумбочка с детекторным радиоприемником, высокая этажерка с книгами, объемистый гардероб и портреты Карла Маркса и Владимира Ильича Ленина.

А недавно Леня, Сорокин и Максимов достали «по случаю» старую кушетку, перетянули ее заново, втиснули рядом с гардеробом – и комната сразу стала уютной.

Когда мы пришли в общежитие, Леня был дома. Он сидел у окна и брился опасной бритвой.

– Берите, товарищи, табуретки, – сказал наш вожатый после взаимных приветствий, – и устраивайтесь. Вечером репетиция. Позавчера я небритым сунулся в клуб, так Юрий Михеевич набросился на меня: ты, говорит, в храме искусства. Ясно, что стыд и срам. Вы счастливые: бриться не надо. А с моей брюнетистой щетиной хоть десять раз в сутки скоблись. Вот почитайте пока свежую газетку.

На столе лежал последний номер областной комсомольской газеты. Почти вся ее первая полоса была занята сообщением о том, как идет подготовка к празднику десятилетия Октября. Об этом сейчас стали много говорить и в нашей школе. Александр Егорович вчера пообещал организовать к славной дате горячие завтраки для первой и второй смен. Учком готовил конкурс на лучшую карнавальную фигуру, редколлегия общешкольной стенгазеты «Перо» утвердила макет праздничного номера, старшие ученики решили создать военный уголок, на уроках шла борьба против «неудов» и против Левки Гринева и его дружков, которые грозились, что станут нарочно получать плохие отметки. Однако грозились они только на словах, так как знали, что мы не дадим им позорить честь школы. Правда, Петя Петрин предложил не принимать во внимание «неуды» «нэпмановских деток», но Сергей Гущин одернул Петю и строго сказал:

– Ты, Петро, невозможного желаешь. Школа-то общая, не раздельная…

В магазинах продавались большие красные значки «X лет Октября». А моя мать на днях купила железную чайную кружку, на которой тоже был выгравирован этот значок.

Комсомольцы фабрики аккуратно два раза в неделю в клубе разучивали к празднику новые песни…

– Ну, как, товарищ Герта, – произнес Леня, кончив бриться, – хорош я стал теперь или нет?

– Ты, Леня, всегда хороший! – ответил я за Герту. – И бритый и небритый.

– Но бритый лучше, – лукаво добавила Герта.

– Правильно! – поддержал Леня. – Сам знаю… Выкладывайте, однако, товарищи, зачем явились?

Глеб, шмыгнув носом, стал подробно рассказывать про Вальку.

– Понятно и ясно! – коротко сказал Леня, когда Глеб кончил, и задумался.

Задумались и мы и минут пять сидели молча.

– Понятно и ясно! – повторил снова вожатый и посмотрел в свои записи. – Конечно, товарищи, помочь вашему Вальке во как нужно… Нужно!

– Если Валька уйдет от Александра Даниловича, – тихо произнес Борис, – где он будет жить?

– Где жить? Ерунда! – ответил Леня. – Здесь, у нас, может жить. Кушетка свободна. Вместо трио появится в комнате квартет. Но куда его устроить работать, чтобы он вечерами мог учиться? Без биржи труда, товарищи, подростков на государственные предприятия запрещено оформлять. А есть ли требования на бирже на подростков? Наверное, нет. Ваш Валька, говорите, хорошо рисует?

– Да! – сказали мы хором.

– И дядюшки-маляра боится?

– Боится! – вновь дружно сказали мы.

– Ладно! – проговорил Леня. – Посоветуюсь с Сорокиным и с Максимовым. Чего-нибудь придумаем. Мастерская маляра Оловянникова на Лузинском рынке? Так?

– Так, – подтвердил Глеб и с надеждой спросил: – Значит, поможешь Вальке?

– Постараюсь! – улыбнулся Леня.

XII

К Пиньжаковым опять приехали Игнат Дмитриевич и Тереха, да приехали не одни, а с самим председателем Северного заводского комитета Самсоном Николаевичем. Когда после очередной репетиции «Красных дьяволят» я заскочил к Глебу за последним выпуском приключенческой повести «Большевики по Чемберлену», то застал и Пиньжакова-старшего, и гостей с Северного за обычным спором. Правда, Самсон Николаевич – о нем мне рассказал по дороге из клуба Глеб – в спор не вступал. Он лишь молча пыхтел трубкой, сидя на почетном месте под увеличенной фотографией Николая Михайловича. На той фотографии Николай Михайлович был изображен в полный рост, в военной форме, в огромной черной папахе со звездочкой. В одной руке он держал обнаженную саблю, в другой – наган.

– Эх, Никола, Никола! – смеялся довольный Игнат Дмитриевич, видимо уевший в чем-то своего зятя. – Грехов-то сколько с концессией сейчас! Альбертка-красавчик один чего стоит…

– Не в Альберте Яковлевиче дело, – подал голос Самсон Николаевич и спрятал трубку в карман гимнастерки. – Не будь его, прислали бы другого, третьего. Дело тут в грабительской сущности капитализма. Договор к концу приближается, акционерное общество прекрасно чует, что Советский Союз новый не заключит, концессионеры и рвут всеми силами прибыль. Хотят как можно больше ее взять, ни с чем и ни с кем не считаясь. Чего после на заводе случится, им наплевать. Надо выдавать спецодежду – шиш, понимаете! Это для них – лишний расход. Переоборудовать станок – зачем? Все равно договор кончается, так стоит ли его соблюдать. А обсчитывать как попытались при получке.

– Но рабочие Северного сами с усами! – вмешался Игнат Дмитриевич и доверительно сообщил: – Забастовку думают объявить. Выполняйте, капиталисты, кошкины дети, договорные условия и не финтите, а не то… Приехали вот мы в город посоветоваться кое с кем…

Мы с Глебом чуть не ахнули, услышав про забастовку. Бастовать в Советской стране на десятом году Октябрьской революции? Это до нас не доходило. О забастовках мы слышали от старших, читали в книгах, в учебниках по обществоведению, видели даже в фильмах, но чтобы в наше время… сейчас…

«Нет, – подумали мы, – тут Игнат Дмитриевич чего-то перепутал».

Но, оказывается, Игнат Дмитриевич и не думал ничего «перепутывать».

Внешне на Северном заводе по-прежнему все обстояло благополучно. Завод работал круглые сутки без остановок, по железнодорожной ветке паровоз-кукушка ежедневно тащил в сторону города груженые вагоны и платформы. Заказы на продукцию завода поступали и от Советского Союза, и из-за границы. Проценты по договору акционерное общество отчисляло в последнее время нашей стране без всяких задержек. Но внутри самого завода давно назревал конфликт между рабочими и администрацией, готовый вот-вот вырваться наружу. За оставшиеся полтора года акционеры хотели вырвать прибылей с завода как можно больше. Советский Союз мог получить в конце концов от акционерного общества не завод, оборудованный последними новинками техники, а только печальные воспоминания о нем.

Администрация стала накладывать на рабочих штрафы «за недобросовестное отношение к обязанностям». Отошел, например, на пять минут от станка или от печи – денежный штраф. Самсон Николаевич снова пригласил в завком управляющего концессией.

– Я, господа, ничего не могу поделать! – говорил Альберт Яковлевич, смущенно разводя руками. – Распоряжение свыше от акционерного общества. И потом, разве на заводах и фабриках Советской России положительно относятся к тем, кто лениво работает? Проконсультируйтесь, пожалуйста, господа. Но я точно знаю, поверьте мне, что лодырей нигде не любят. Почему акционерное общество должно терпеть их здесь?

– Да как ты смеешь оскорблять нас лодырями?! – кинулся было к управляющему разгневанный Зинов, однако Самсон Николаевич сумел схватить его за рубаху и оттащить в сторону.

Весь завком зашумел, но Самсон Николаевич замахал руками и гаркнул:

– Тише! Поручите мне ответить… Альберт Яковлевич, мы знаем о том, как в Советском Союзе относятся к лодырям. Не вам нас учить. Но штрафы, которые введены на Северном, – нарушение трудового законодательства. В договоре, как известно, понимаете, и нам и вам о штрафах ни слова не написано.

– К сожалению, господа, я вас информировал, что это зависит не от меня, – пожал плечами Альберт Яковлевич и направился к выходу.

– Ребята! – крикнул Зинов. – Чего с ним лясы точить! Объявим забастовку! При Санникове бастовали и при концессии попробуем.

– Правильно! – раздались голоса в поддержку Зинова.

– Господа! – повернувшись около двери, неуверенно произнес управляющий. – Я не страшусь ваших угроз! Вам никто не разрешит бастовать. Если остановите завод, акционерное общество будет жаловаться Советскому правительству за нарушение договора. Кому придется тогда отвечать за последствия? Одумайтесь!

– Подождите, подождите! – стараясь перекричать своих товарищей, двинулся к Альберту Яковлевичу Самсон Николаевич. – Требовать своих прав нам никто не запретит! Не забудьте, что вы не в капиталистическом государстве.

– Хорошо! – сдержанно ответил Альберт Яковлевич. – Я поставлю в известность о ваших требованиях Урало-Сибирскую контору акционерного общества.

Наутро все штрафы были отменены. Рабочие раскусили, что управляющий и его хозяева боятся забастовки, как черт ладана. Встанет завод, все их прибыли полетят, штрейкбрехеров им здесь днем с огнем не отыскать.

– Вчерась Альбертке наши ребята требование обдумали: справную спецодежду немедля запросить, – осторожно, посмотрев на брата, вставил Тереха…

Спецодежда, которой акционерное общество обязывалось бесплатно снабжать рабочих, была выдана им только один раз и давно уже пришла в негодность. Под различными предлогами обмен ее откладывался на неопределенное время. И сейчас, когда на Северном увидели, что Альберт Яковлевич боится забастовки, завком решил требовать с него спецодежду.

– Но с бухты-барахты, понимаете, начинать бастовать нельзя, – пояснил Самсон Николаевич. – Кормиться-то на какие шиши станем? У всех семьи, у многих дети малые. Вот и поехали сначала к умным людям за советом и за помощью.

– Завод остановить срочно надо, – безапелляционно заявил Игнат Дмитриевич, – а то его, побей меня бог, совсем ухайдакают. Время пришло закрывать концессию, самим все в свои руки брать. Ну, Никола, возражай. Чего молчишь?

Но, к удивлению старика, Николай Михайлович поддержал мысль о забастовке:

– Раз концессия не выполняет условий – требуйте! Откажутся – бастуйте! Теперь Республика и без концессий проживет, помощь обеспечим.

* * *

В тот вечер, едва я собрался ложиться спать, ко мне заявился Валька.

– Погоди, Гошка, – серьезно сказал он, оглядываясь по сторонам, – не укладывайся, друг. Еле-еле у дяди Сани до тебя на десять минут отпросился. Один дома?

– Один, – ответил я. – Мама опять в ночной смене.

– Это хорошо, что в ночной. У меня ведь секрет. – Валька уселся на табурет рядом с моим топчаном. – Побожись, что не разболтаешь.

– Валька, – возмутился я. – Я же пионер!

– Тогда дай честное пионерское.

– Даю честное пионерское!

– Ну, слушай!

Леня Диковских сдержал свое обещание. Сегодня утром, когда Оловянников отправился выискивать заказы, а Валька остался в мастерской писать вывеску для «Альпийского тира» цыгана Виктора Коновалова, к нему пришли гости: наш вожатый (он, как и моя мать, работал сейчас в ночную смену) и какой-то средних лет незнакомец в широкополой шляпе и длинном парусиновом пальто.

– Привет, товарищ Валентин! – сказал Леня и чихнул. – Пыли-то, пыли-то у тебя сколько.

– Некогда было подмести! – буркнул Валька, продолжая раскрашивать вывеску. – Заказ срочный, к двум часам отнести надо. После подмету.

– Отодвинься, мастер, немножко в сторонку, – попросил незнакомец, не обращая внимания на Валькин тон, – хочется взглянуть на твою работу.

– Простите! – воскликнул Валька. – Вы заказчик?! А я думал, вы просто так. Какую пожелаете вывеску? Мы все можем.

– Дай сначала выяснить, что ты пишешь, – улыбнулся незнакомец, снимая широкополую шляпу, – и как пишешь.

– Заказчики пока отменно довольны! – горделиво произнес Валька и отошел чуть в сторону.

На вывеске, над которой он трудился для тира, был изображен пестрый луг, вдали белели горы, видимо Альпы, по ним Валька начал выписывать буквы.

– Занятно, занятно! – одобрительно сказал незнакомец. – Интересные у тебя, мастер, цветовые пятна. А рисунков каких-нибудь отдельных не имеешь?

Валька подозрительно посмотрел на Леню и незнакомца.

– Чего испугался? – проговорил Леня и подмигнул. – Не съедим мы тебя, не съедим. А взглянуть на рисунки во как нужно! Не бойся, не бойся, у тебя их просит сам художник нашей областной комсомольской газеты Алексей Афанасьевич.

– Будем, мастер, знакомы! Моя фамилия Уфимцев, – представился художник. – Показывай свою работу.

Валька полез под печку, вытащил оттуда старую корчагу, затем ржавый котелок, и только после этого появилась на свет папка с рисунками.

– Вот, – прошептал он, осторожно передавая папку.

Художник взял папку, подошел к окну и с интересом стал просматривать Валькины творения. Я с некоторыми из этих рисунков был знаком, мне даже как-то пришлось Вальке позировать. Рисовал он и Глеба, и Герту, и Бориса и сделал однажды по памяти набросок Вадима верхом на Сирене. Этот набросок привел нас всех в восторг. Были у Вальки и зарисовки базара, польского костела, Козьего бульвара.

– Где ты, мастер, учился рисовать? – спросил удивленно художник, кончив смотреть рисунки.

Валька покраснел, пожал плечами. Художник изумился.

– Как не учился? Нигде?

– Не учился, – пробормотал Валька.

– Но откуда у тебя такая техника графики, такое знание человеческого тела, умелая композиция?

– Кто его знает, – смутился Валька: ему почему-то казалось, что художник его стыдит.

Лене рисунки тоже понравились.

– Молодец, товарищ Валентин! – воскликнул он. Молодец! Расти тебе, товарищ Валентин, надо! Нам художники во как требуются! Бросай-ка ты дядьку-маляра и начинай самостоятельную трудовую жизнь.

Валька перепугался.

– Что вы, что вы! – отшатнулся он. – Спасибо скажите, что дяди Сани рядом нет. Он бы дал за этакие разговоры!

– Ты, мастер, почему вдруг стал дядей Саней нас пугать? – иронически спросил художник. – Сильнее дяди Сани зверя нет? Так считаешь?

– Не считаю, – тихо ответил Валька и совсем неожиданно всхлипнул. – Не хочу я у дяди Сани работать, а в школу хочу, рисовать учиться хочу…

И, перескакивая с пятого на десятое, рассказал художнику и Лене о своем печальном житье-бытье у Оловянникова.

– Реветь перестань! – ласково усмехнулся художник, когда Валька кончил. – А то я думал, ты настоящий мастер, а ты вроде кисейной барышни. Ну, смотри бодрей!

В мастерскую к Вальке Леня и художник Алексей Афанасьевич Уфимцев шли уже с готовым планом. После нашей общей просьбы помочь племяннику Александра Даниловича Леня советовался со своими друзьями. В конце концов они решили устроить Вальку в областную комсомольскую газету: там как раз в это время требовались мальчишки – продавцы газет. И редакция собиралась делать заявку на биржу труда. Но Валька, по соображениям Лени, должен был стать не просто газетчиком: с ним, если у парня действительно окажется настоящий талант, начнет заниматься Алексей Афанасьевич Уфимцев и подготовит его для поступления в художественное училище. С жильем тоже все решалось просто: и Леня, и Сорокин, и Максимов не возражали, если Валька поселится в их комнате и будет спать на реставрированной кушетке. Последнее слово должен был сказать Уфимцев, просмотрев Валькины рисунки…

– Даже самородком меня Алексей Афанасьевич поименовал, – хвастливо говорил мне Валька и шмыгал от удовольствия носом.

– Подожди-подожди! – нетерпеливо перебил я его. – Значит, ты уходишь от своего дядьки?

Но тут-то Валька и струсил. Ему казалось, что если он покинет Оловянникова, то перевернется мир: Валька не знал, как на это посмотрит мать, боялся, что дядя отыщет сбежавшего племянника и учинит над ним жестокую расправу.

– Маляр тебя, товарищ Валентин, классически эксплуатирует! – горячась, доказывал Леня, но Валька лишь отмахивался и испуганно твердил:

– Нет, нет, нет! Упаси бог!

Так наш вожатый и ушел с Уфимцевым из мастерской, не добившись от Вальки согласия на самостоятельную трудовую жизнь.

– Валька, Валька! – напустился я на парня. – Соображай: со своим дядькой ты каши не сваришь, а тут дорога-то какая открывается. Чего струсил? Правда на твоей стороне! – И Александр Данилович ведь тебе не настоящий родной дядя, только муж тетки.

– А тетка у меня ничего, – вдруг задумчиво произнес Валька. – Забитая хоть дядей Саней… а так ничего.

– Завтра же пойдем к Лене, – продолжал уговаривать я друга, но Валька упрямо стоял на своем и в ответ на все мои горячие доводы бубнил одно:

– Убежишь, после пожалеешь. Дядя Саня обязательно изловит.

Так мы в тот вечер ни к какому общему знаменателю и не пришли, и я даже чуточку рассердился на Вальку.