Текст книги "Хроника времен Василия Сталина"

Автор книги: Станислав Грибанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– Но ведь ты собирался, кажется, в Куйбышев? – спросил Тимур.

– Собирался, – усмехнулся Василий, протянул ему какую-то бумагу и уточнил: – Видишь, мандат! С высочайшего повеления самого…

Дальше последовало энергичное, если не сказать увесистое, словечко, каким Василий крестил обычно одного только человека, и Тимур со Степаном дружно засмеялись, поняв гнев товарища.

На мандате с чрезвычайными полномочиями его предъявителю стояла подпись генерального комиссара госбезопасности Лаврентия Берия.

…Именно в те октябрьские дни начальника инспекции ВВС Сталина, старшего лётчика-инспектора Смирнова, начальника управления боевой подготовки генерала Никитина, его первого заместителя Волкова и заместителя по политчасти генерала Одновола вызвали в Наркомат внутренних дел. Шутка сказать – на Лубянку!

– Беспокойство возникло еще больше, когда Никитин предупредил, чтоб с собой не брали никаких документов, не вызывали бы и свои автомашины, „За вами приедут!..” – припомнит тот день Борис Александрович Смирнов и передаст ритуальную обстановку заведения «внутренних дел»: – Стрелка часов перешла за двенадцать ночи, когда в двух зашторенных легковых машинах нас отправили в направлении к площади Дзержинского. Минуя длинный коридор, мы вскоре вошли в просторный кабинет известного всем дома. За письменным столом, помню, сидел человек и просматривал какие-то документы. Не отрываясь от них и даже не взглянув на вошедших, жестом он пригласил нас сесть. Это был Берия.

Наконец он оторвался от бумаг. Воспаленные глаза его смотрели на присутствующих как-то зло, не мигая. Ничего располагающего в нем не было. Берия потребовал данные о количестве отправленных самолетов на фронт за последние два дня. Мы все очень волновались, и тогда генерал Никитин удивительно спокойно, словно находясь в своем кабинете, принялся докладывать по памяти требуемые сведения. В ответ неожиданно полетели упреки, выраженные в грубой форме, затем последовало требование выделить из числа присутствующих одного человека для принятия мер к увеличению выпуска самолетов на Саратовском авиационном заводе. Известно, ни управление боевой подготовки, ни летчики-инспекторы к авиационной промышленности, выпуску боевых машин отношения не имели. Однако все знали: в доме на Лубянке возражения исключались.

Из присутствовавших невозмутимо, с некоторым даже вызовом держал себя один Василий: он сидел в сторонке на широком низком диване, закинув ногу на ногу, и курил.

Так вот на требование выделить человека на саратовский завод Никитин предложил политработника Одновола, своего заместителя. Но эта кандидатура тут же была отвергнута. Выбор пал на Смирнова.

– Кто по должности? – просверлив его взглядом, спросил Берия.

– Старший летчик-инспектор, – ответил Борис Александрович.

Тут же сработала потайная кнопка. Вошел полковник и замер в ожидании указаний.

– Василию Сталину – мандат на авиазавод в Куйбышев. Полковнику Смирнову – в Саратов, – последовало распоряжение и резкая команда: – Все свободны!..

Инспектор Смирнов, отправляясь на Саратовский авиационный завод, искренне тревожился: «Что я там им налажу? Какие меры принимать?» Выручил снова генерал Никитин – он позвонил директору завода и как мог объяснил по телефону сложность положения.

Потом Борис Александрович вспоминал об этом:

«Директор завода, осведомленный о целях моего визита, ввел меня в некоторые особенности работы по производству самолетов. Боевых машин можно было бы давать больше, но много причин препятствовало ровному циклу производства, и, главное, недоставало квалифицированных кадров. В этом легко было убедиться, обойдя заводские цеха, в которых работали подростки, мальчишки и девчонки школьного возраста. Сначала я не понял, что это и есть рабочая сила, о которой говорил директор. Ребята сверлили, клепали, завинчивали. На заводе не было места, где бы обошлось без них. Невольно бросалась в глаза недетская напряженность, сосредоточенность. На лицах ребят лежала печать усталости, и мне вспомнились слова человека, сидящего за столом там, в наркомате: „Выжать все, что возможно!” Нет, «выжимать» здесь, кроме преждевременно уходящего детства, было нечего…»

На авиационном заводе в Саратове придумали бюрократический ход, чтобы как-то обозначить принятые меры к увеличению выпуска самолетов. Там, на аэродроме, скопились боевые машины, по каким-то причинам не доставленные в части. Их и стали прибавлять за «выжатое».

А Василий Сталин распоряжение Берия выполнил еще проще. Едва всей группой с генералом Никитиным они вышли из кабинета наркома на Лубянке, он по-солдатски прямо тут же и разрядился: «Пошел ты, Лаврентий, на…» – и оставил разрешать проблему выпуска самолетов директору завода и его рабочим. А сам вместе с Тимуром и Степаном сел в «дуглас», вырулил на полосу, взлетел и взял курс на Саратов.

На одну из старых саратовских улочек, которую сейчас не так-то просто и отыскать, Василий привел Тимура и Степана к знакомой им по Москве Нине Орловой. Когда-то они учились в одной школе, и едва ли не все мальчишки были влюблены в эту девушку. Своим обаянием, своей влекущей расцветающей красотой она сеяла в их сердцах тревогу. С тех пор прошло три года. Нина обрадовалась встрече с ребятами. Они возмужали, летная форма делала их взрослее, хотя по сути изменились они мало – остались такими же мальчишками.

– А ты стала еще красивей, – заметил Степан, но Василий, по праву считая себя старшим – и возрастом, и званием, и вообще, как летчик, – перехватил инициативу и, не отходя от Нины, принялся вспоминать множество всяких историй, случаев и подробностей теперь уже, казалось, давно и навсегда ушедшего времени – до войны.

Он рассказывал о встречах на даче отца с Чкаловым и Байдуковым. Это от них он наслушался о героических дальних маршрутах, заболел небом и после девятого класса, когда исполнилось семнадцать лет, ушел из школы – решил учиться летать.

Следом за Василием на аэродром потянулись сыновья Микояна, Ярославского, Хрущева, Щербакова, Булганина. Повелители масс, глашатаи исторической необходимости, ревнители всеобщего блага не смогли Удержать своих отроков от повального увлечения авиацией. «Политбюро осиротело!» – смеялся Тимур Фрунзе…

А сейчас они сидели в натопленной бревенчатой избе с ситцевой перегородкой от соседей – других эвакуированных семей – и словно вернулись в довоенное время.

Тимур, как всегда, был весел, шутил; немногословный, сдержанный Степан накручивал пружину коломенского патефона, и старая, заезженная пластинка шипела, сбивалась – будто тоже вспоминала о чем-то навсегда ушедшем, довоенном.

Я рос-ла и рас-цве-тала

До сем-над-цати годов,

А с семнадцати годов

Сушит девушку любовь…

Сушит… любовь…

Сушит… любовь…

Сушит… любовь…

Василий ни на минуту не оставлял Нину.

– Ну, расскажи, что еще у тебя нового? – расспрашивал он. – Замуж не собираешься?

– А я уже замужем! – ответила Нина.

Василий оторопел:

– Как это?

– Да очень просто. Мой муж Кармен, может, слышал?

– Кармен? Кто это: он или она? – с нескрываемым недовольством спросил Василий, и Нина звонко рассмеялась.

– Да не она, а он – Роман Кармен.

– Ну, киношник, в Испании еще был, – уточнил Степан.

– Да он же ста-арый, – вырвалось у Василия. – И женат был. Я жену его хорошо знаю. Марина Губельман, дочка Ярославского.

Нина смутилась.

– Ва-ася… Разве можно так?

– А что?

– Ты, вижу, не изменился. Совсем как мальчишка. А еще летчик-истребитель называется.

Нина вздохнула – по-девичьи лукаво, словно огорчилась, но тут же легко заключила:

– Что поделаешь: мы предполагаем, а жизнь располагает!..

По-домашнему уютно было в тот вечер в переполненной избе. Остывала и снова раскалялась печь. Весело потрескивали в ней сухие поленья, и долго-долго еще вместе с шипящими звуками пластинки доносилась на притихшей улице молодые голоса:

Ах, Самара-городок,

Беспокойная я,

Беспокойная я,

Успокой ты меня…

Права оказалась Нина Орлова, юная жена Кармена: мы предполагаем, а жизнь располагает. Во всяком случае, если верить той девушке, которая хорошо знала, как много холостых парней на улицах Саратова, а тем не менее со всей откровенностью, свойственной экспансивным натурам, заявляла: «А я люблю женатого!», то придется согласиться, что в нашей жизни действительно не все-то так удачно проистекает по благопристойным правилам кодекса «облико моралико».

19 октября 1941 года специальным постановлением Государственного Комитета Обороны в Москве вводилось осадное положение. Сталин лично продиктовал все пункты этого документа, отчеканивая каждое слово. А. С. Щербаков записал их и затем зачитал: «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100–120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову… Оборона города на его подступах возлагается на начальника гарнизона города Москвы… В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение… Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…»

– Есть ли возражения и замечания? – спросил Сталин, когда Щербаков зачитал постановление. – Согласны ли с таким текстом?

Все единодушно согласились, и Сталин поставил под этим документом подпись.

Нарушители порядка тем не менее появлялись. Возможно, постановление до них не дошло?..

Так, с 21 октября по 20 ноября, в наиболее напряженные для Москвы дни, на город было совершено еще 54 налета. Немцы сбросили 657 фугасных и 19 ООО зажигательных бомб. Причем удары гитлеровские летчики старались наносить прицельно – по Кремлю, Генеральному штабу, электростанциям. Две 1000-килограммовые бомбы упали вблизи штаба Московского военного округа на улице Осипенко. Чуть позже по этому штабу отбомбились более точно: несколько командиров были контужены взрывной волной, ранены осколками стекол.

В последних числах октября командующий войсками Московского военного округа и Московской зоны обороны докладывал в здании ЦК партии Щербакову. Во время доклада пикирующий бомбардировщик атаковал и это здание. От взрыва бомбы было много раненых, погибших. Сильную контузию получил Щербаков. Участники заседания с трудом выбрались из его кабинета с помощью сотрудников секретариата, когда на нижнем этаже вовсю уже бушевал пожар…

В бомбардировках Москвы прямым попаданием полутонной бомбы почти полностью был разрушен театр имени Евг. Вахтангова. Сгорела Книжная палата на улице Чайковского, досталось и консерватории. Три фугаски ударили по Третьяковской галерее, четырежды бомбили Музей изобразительных искусств. Чудом спасли музей-усадьбу Льва Толстого, на которую сбросили 34 «зажигалки»! Взрывом 1000-килограммовой бомбы полностью были разрушены и повреждены около двух десятков зданий на Овчинниковской набережной. Такая же 1000-килограммовая фугаска рванула у Никитских ворот, напротив памятника Тимирязеву, да так рванула, что воронка получилась около десяти метров глубиной. Памятник Тимирязеву снесло взрывной волной и разбило. Полуразрушены были ближайшие здания, скручены трамвайные рельсы…

К утру памятник ученому стоял на месте. Воронку засыпали. Трамвайные линии заменили новыми. В официальных отчетах это называлось «ликвидацией очагов поражения». К таким очагам относились заводы «Динамо», «Серп и Молот», ГПЗ-1, фабрика «Парижская коммуна», Всесоюзная строительная выставка, издательства газет «Правда», «Известия», Большой театр, Московский государственный университет, улица Горького.

15 фугасных и несколько сотен зажигательных бомб упали на территорию Кремля, дважды – на здание Арсенала. При этом погибло около 100 красноармейцев кремлевского гарнизона! Печать обо всем этом сообщать не слишком торопилась…

А с середины октября немцы налетали на Москву уже не только ночью, но и днем – по 4–5 налетов в сутки – и не только бомбили, но и обстреливали город из пулеметов.

Вот что рассказал о тех днях генерал И. И. Лисов, бывший заместитель командующего воздушно-десантными войсками, тогда сотрудник разведотдела этих войск:

«До Арбата, помню, мы шли по Кировской, площади Дзержинского, мимо Центрального военторга и видели суровую картину, как Москва готовилась к защите. При подходе к кинотеатру «Художественный» нам довелось почувствовать близость гитлеровцев – два их самолета шли на бреющем полете от Кропоткинских ворот и вели плотный пулеметно-пушечный огонь по людям вдоль Малого Садового кольца. Мы переждали обстрел, прижимаясь к домам и подворотням, а по кольцу уже неслись санитарные машины, где-то рядом они были нужны пострадавшим людям».

В конце месяца налеты противника проводились почти непрерывно – и днем и ночью. Четырежды воз душная тревога объявлялась 28 октября. В ноябре немцы совершили еще 41 налет на Москву. Из них 24 ночью и 17 днем. На пятый день после парада в честь 24-й годовщины Великого Октября бомбардировщики противника еще раз нанесли удар по зданию ЦК партии. Долго длился пожар на Старой площади – больше недели. Пожарные сквозь пламя и дым выносили из здания ЦК раненых, пострадавших от взрыва мощной фугасной бомбы.

Совинформбюро о таком помалкивало – так ли это важно для правительственного агентства, какие-то пожары… В их сводках говорилось, что немецкие летчики, «рассеянные и деморализованные» огнем наших зениток, бросали бомбы в леса да на поля еще на подступах к столице. Ну а 110 тысяч одних только зажигательных бомб – почти по две бомбы на каждый московский дом! – это так, ветерком попутным занесло…

Бывший командующий Московским фронтом противовоздушной обороны генерал-полковник артиллерии Д. А. Журавлев остался невысокого мнения о противнике, с которым пришлось сражаться в небе Москвы в течение долгих месяцев. Спустя годы Даниил Арсентьевич отметит, что «в целом вражеская авиация действовала шаблонно». На его взгляд, высшее немецко-фашистское командование допускало серьезные просчеты в планировании воздушных операций, а у командиров эскадр отсутствовала инициатива… Правда, генерал признает, что немецкие летчики умело прибегали к различным хитроумным уловкам. «Несколько раз, – замечает он, – мы фиксировали такой прием: самолеты противника на большой высоте проходили линию фронта и, приблизившись к зоне огня зенитной артиллерии, выключали моторы. Они планировали на город и внезапно сбрасывали бомбы, а потом пытались на форсированном режиме снова набрать высоту и выйти из зоны огня». Бывший командующий припомнит и то, как эшелоны гитлеровских бомбардировщиков летали на различных высотах. Одна группа идет ниже, имитируя прорыв к городу сквозь заградительный огонь, а в это время другая группа – из верхнего яруса – пытается миновать зенитный заслон.

Однако ведь только пытались выйти… пытались миновать…

А если по существу?

Известно, например, как удачно немцы применяли маневр авиационными группировками. Делалось это вполне разумно. Километрах в 7—10 от линии фронта противник оборудовал площадки подскока. Когда бомбардировщики шли на задание, то на подходе к этим площадкам поднимались истребители Ме-109 и сопровождали эскадры до цели. Работали с площадок подскока и самолеты-разведчики типа «Хейнкель-126».

Известны были и так называемые «звездные налеты» противника, когда бомбардировщики в зону зенитной артиллерии входили с двух, трех, а то и с четырех направлений. Пробиваясь к цели, курсы для них немцы старались прокладывать по районам, где не было световых прожекторных полей.

Столичной противовоздушной обороне известно просто цирковое исполнение ряда боевых вылетов противника. Рассказывают, в октябре сорок первого над Подольском появился наш самолет. Ну, летит и летит. И вдруг как ахнет по нашей-то зенитной батарее!.. Это немцы летали так с целью разведки и попутного бомбометания. Еще восемь подобных случаев было зафиксировано в те дни.

А в ночь на 31 марта, уже под занавес неудавшейся наступательной операции «Тайфун», восьмерка бомбардировщиков противника пристроилась к нашим самолетам, возвращавшимся с боевого задания, и преспокойно долетела с ними до самой Москвы – хорошо, зенитчики спохватились да вовремя отогнали их. Один только и прорвался к городу.

Когда фронт приблизился к столице, немцы стали применять тактику «изнурения сил». Это совсем просто: подойдет один самолет или мелкая группа бомбардировщиков к зоне зенитной артиллерии и ходят на большой высоте, и ходят… Снаряды от зениток там не шибко-то страшны, а вот зенитчики в постоянном напряжении: что у тех, которые в «юнкерсе», на уме?.. Один полетает – на смену другой подходит…

«Мы нервничали, расходовали поначалу большое количество боеприпасов», – признает бывший командующий Московским фронтом противовоздушной обороны.

Еще бы! Целый корпус ПВО на Круглосуточную вахту поставить!..

Кстати, в июле сорок первого в зоне Московского корпусного района ПВО пролетело 964 гитлеровских самолета, в августе – 1250, в сентябре – 1998. А с началом операции «Тайфун» только в первые девять дней октябрьского наступления немцы произвели в полосе Западного фронта около 4000 самолето-вылетов…

У нас же в начале октября, как пишет один из участников воздушных сражений под Москвой А. Г. Федоров, при отражении массированных танковых атак противника иногда нарушалось взаимодействие авиации с сухопутными войсками. Авиационные штабы нередко теряли связь с общевойсковыми штабами. В отдельных случаях это приводило к тому, что усилия авиации использовались не для ударов по главной группировке противника, а по второстепенным и даже случайным целям. Сигналы взаимного опознавания подчас не разрабатывались. Были случаи, когда авиация действовала, не имея полных данных о расположении своих войск и противника на переднем крае.

Были случаи… в отдельных случаях… В отдельных магазинах нет «отдельной» колбасы! Как же мы натренировались обволакивать правду этаким дымком лукавства. Шерсть в драке летит, а тут: «в отдельных случаях»…

И все-таки правду не скроешь. Федоров же и пишет:

«Перед началом наступления вражеская авиация активно действовала по штабам, командным пунктам и войскам на поле боя. Так, 2 октября 18 бомбардировщиков Ю-88 с пикирования двумя заходами бомбардировали командный пункт Западного фронта возле станции Касня. Несмотря на сильное противодействие зенитной артиллерии и крупнокалиберных пулеметов, точность бомбометания была довольно высокой. Прямые попадания в здания парализовали связь и вывели из строя значительное число личного состава служб штаба фронта. Видимо, предполагая наличие на командном пункте блиндажей, экипажи применяли бомбы не только малого и среднего калибра, но и крупного, весом 1 т и более.

16 октября 26 самолетов Ю-87 под прикрытием истребителей бомбардировали Ново-Петровское и сосредоточение наших войск в этом районе. 22 октября до 100 самолетов До-215 и Ю-88 в сопровождении истребителей Me-109 дважды атаковали войска Западного фронта в районе Дорохово. 6 ноября 63 самолета До-215 и Ю-88 трижды бомбардировали наши объекты в районе Серпухова.

С ухудшением метеорологических условий противник продолжал одиночными экипажами бомбардировать и обстреливать наши войска с горизонтального полета с малых высот».

Так вот и было. В отдельных случаях…

С января 1942 года налеты гитлеровской авиации на Москву стали реже, но еще продолжались. Около 3000 пожаров, 3000 очагов поражения, более 1000 завалов удалось ликвидировать, потушить и обезвредить защитникам столицы по апрель сорок второго с того памятного июльского налета, когда москвичи услышали щемящие душу слова: «Граждане, воздушная тревога!..»

Завершу эту главу рассказом о том, как отмечалась 24-я годовщина Октября.

Торжественное заседание Моссовета в канун праздника обычно проводилось в Большом театре. Но в тот раз партийные и советские работники, рабочие и военные собрались на станции метро «Маяковская». Подошел поезд метрополитена, на платформу вышли руководители партии и правительства, и в 19 часов 30 минут начался доклад.

Две недели назад в городе было введено осадное положение. Враг стоял всего в 60 километрах от Москвы, кое-где и ближе. А в подземелье метро Сталин говорил о войне. Он подчеркнул, что планы молниеносной войны у противника провалились. Немцы просчитались:

они надеялись, что Англия и Америка выступят против России вместе с Германией. Но этого не произошло.

Говорил о том, что немцы рассчитывали опрокинуть Советские вооруженные силы, после чего они беспрепятственно дошли бы до Урала. Но Красная Армия вела освободительную войну, и в этом ее моральное преимущество. Кроме того, немцы сражались на вражеской территории, вдали от своих баз снабжения.

В речи упоминались Московская конференция при участии Бивербрука и Гарримана, решение Англии и США систематически снабжать СССР самолетами и танками, ранее принятое Англией решение поставлять России различное сырье – алюминий, олово, свинец, никель, каучук, а также решение Америки предоставить Советскому Союзу заем в 1 миллиард долларов.

На торжественном заседании Сталин обратился и к национальному самосознанию, национальной гордости русского народа.

– И эти люди, – говорил он о гитлеровских оккупантах, – лишенные совести и чести, люди с моралью животных, имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации, нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!.. Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что ж, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат…

Такой, вкратце, была речь Сталина вечером 6 ноября сорок первого года»

Вот как о ней пишет генерал-полковник Д. А. Волкогонов:

«Председатель ГКО, выступая 6 ноября 1941 года на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся, проходившем на станции метро «Маяковская», заявил, что «за 4 месяца войны мы потеряли убитыми 350 тысяч человек и пропавшими без вести 378 тысяч человек». Сталин знал, что «пропавших без вести» было в несколько раз больше. В скупых цифрах сводок потерь, где в графе «пропавшие без вести» (графы «попавшие в плен» не было) были многозначные цифры, видел не результат катастрофического начала войны, а политические изъяны подготовки людей, «недоработку» карательных органов, вражеское влияние, отрыжки классовой борьбы прошлого. В оценке этих явлений Сталин не был ни тонким психологом, ни трезвым политиком, ни „мудрым отцом нации”».

Только-то и увидел в том выступлении дважды доктор наук.

А Сталин, назвав цифры наших потерь – убитыми, пропавшими без вести и ранеными, сказал еще и следующее: «За этот же период враг потерял убитыми, ранеными и пленными более 4 с половиной миллионов человек. Не может быть сомнения, что в результате 4 месяцев войны Германия, людские резервы которой уже иссякают, оказалась значительно более ослабленной, чем Советский Союз, резервы которого только теперь разворачиваются в полном объеме».

Так вот, изложенный доклад Сталина я привел по книге английского корреспондента. Александр Верт в годы войны был аккредитован от лондонской газеты «Санди таймс» и радиостанции Би-би-си в Москве и о войне писал не с чужих слов. Ту натяжку с цифрами в выступлении Сталина, о которой пишет Волкогонов, американец тоже заметил. «Весьма сомнительно, чтобы кто-нибудь в России мог поверить этим цифрам, – размышляет он, – но, пожалуй, было необходимо преувеличить потери немцев, дабы укрепить утверждение Сталина, что молниеносная война уже провалилась».

Как по-разному два человека рассказывают об одном и том же!..

А между прочим, поколение, вынесшее на своих плечах Великую войну, помнит еще одну речь Сталина. Это было на следующий день, 7 ноября.

…Утром Москву затянуло низкими облаками, пошел снег. Подморозило. И вот к Красной площади потянулись колонны участников парада. О том, что этот парад состоится, мало кто знал. Командиров и комиссаров частей, которым предстояло пройти по Красной площади, командующий парадом генерал П. А. Артемьев вызывал по одному и сообщал, что Военный совет Московского военного округа предполагает провести смотр-парад не только частей, которые уйдут на фронт, но которые останутся и на рубежах столицы. Предположительное место смотра определялось в районе Крымского моста.

О церемониальном марше по Красной площади командующий округом сообщил командирам частей – участникам парада – только поздней ночью 6 ноября, после торжественного собрания на станции метро «Маяковская». В 5 часов утра от Московского комитета партии и от райкомов рванулись автомашины с особыми пропусками – это посыльные доставляли пригласительные билеты гостям, строго утвержденным горкомом партии.

Наконец, все готово, и за несколько минут до 8.00 в уличных репродукторах послышалось раскатистое: «Говорят все радиостанции Советского Союза… Центральная радиостанция Москвы начинает передачу с Красной площади парада частей Красной Армии…»

В 8 часов на трибуну Мавзолея поднялся Сталин. Как вспоминал потом секретарь МК ВКП(б) Б. Н. Черноусов, он «был в хорошем настроении, прохаживаясь, подошел к нам и сказал, показывая на небо:

– Везет большевикам…»

Плохая погода действительно исключала налет вражеской авиации, и парад состоялся. Принимал его маршал Буденный. Объезд войск занял 5 минут. А затем от имени Центрального Комитета партии и Советского правительства выступил Сталин. Его речь заняла тоже 5 минут.

Раньше во всех хрестоматийных изданиях, во всех учебниках, мемуарах эту речь называли не иначе как исторической. Тот же англичанин в своей книге «Россия в войне 1941–1945» в отличие от автора «Триумфа и трагедии» не только припомнил выступление Сталина, но и дал ему оценку. Вот как передает А. Верт те памятные 5 минут на Красной площади 7 ноября 1941 года:

«Грохотали советские и немецкие орудия, истребители совершали патрульные полеты над Москвой. А здесь, на Красной площади, в то холодное, пасмурное ноябрьское утро Сталин выступал перед солдатами, многие из которых прибыли с фронта или же направлялись туда».

Александр Верт приводит фрагменты выступления, пишет, как Сталин, напомнив первую годовщину революции в 1918 году, остановился на некоторых исторических моментах:

«Три четверти нашей страны находились тогда в руках иностранных интервентов… У нас не было союзников, у нас не было Красной Армии, – мы ее только начали создавать, – не хватало хлеба, не хватало вооружения, не хватало обмундирования. 14 государств наседали тогда на нашу страну… В огне войны организовали тогда мы Красную Армию и превратили нашу страну в военный лагерь. Дух великого Ленина вдохновлял нас тогда на войну против интервентов… Теперь положение нашей страны куда лучше, чем 23 года назад. Наша страна во много раз богаче теперь и промышленностью, и продовольствием, и сырьем, чем 23 года назад. У нас есть теперь союзники… Мы имеем теперь сочувствие и поддержку всех народов Европы, попавших под иго гитлеровской тирании. Мы имеем теперь замечательную армию и замечательный флот… У нас нет серьезной нехватки ни в продовольствии, ни в вооружении, ни в обмундировании. Дух великого Ленина… вдохновляет нас теперь на Отечественную войну так же, как 23 года назад. Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?

Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики… Если судить… по действительному положению Германии, нетрудно будет понять, что немецко-фашистские захватчики стоят перед катастрофой…

Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожать грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы… как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновит вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»

Был Сталин «тонким психологом» и «трезвым политиком» или не был – не берусь судить. Но вот свидетели и очевидцы тех трудных для Отечества дней – участники парада – утверждают, что пятиминутная речь Сталина 7 ноября 1941 года не просто произвела впечатление, а вызвала большой моральный подъем, вселила глубокую веру в нашу победу. Газеты, сбрасываемые летчиками за линией фронта, передавались из рук в руки, и люди, оказавшиеся на оккупированной территории, со слезами радости на глазах узнавали, что Москва стоит, что враг дальше не прошел…

«Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков!..» – эти слова вызвали мощный прилив патриотических сил. Упоминание славных имен России, как точно заметил англичанин А. Верт, «представляло собой обращение к специфически русской национальной гордости народа».

Сталинские соколы

Из Саратова Василий, Степан и Тимур вылетели в Куйбышев. Там, в особнячке на улице Пионерской, жили эвакуированные сестра Василия Светлана, жена брата Якова Юлия с дочкой, Анна Сергеевна с двумя сыновьями, бабушка Василия и его жена Галина. Едва Василий переступил порог дома, охранник поздравил его с рождением сына…

Степан с Тимуром вскоре отправились в Багай-Барановку – доучиваться в запасном полку. Летчик Г. В. Гурко рассказывал о тех днях:

«Начну с того, что в начале осени сорок первого года нас, летный состав Багай-Барановки, стали переводить на жительство из палаток в землянки. Одна из землянок была длиннее всех, и в конце ее было отгорожено небольшое помещение для инструкторов. И вот в один день нас вдруг попросили освободить эту часть землянки. Пришел командир эскадрильи с молотком, гвоздями и стал приколачивать гвозди – вместо вешалки.

Вскоре приводят к нам трех пареньков в кожаных регланах со знаками различия на петлицах младших лейтенантов. Это были Тимур Фрунзе, Степан Микоян и Ярославский. Держались ребята обособленно. Более общительным был Тимур. В наш полк в основном прибывали сержанты. Эту моду – выпускать летчиков сержантами – завел маршал Тимошенко, и пилоты между собой кляли его по всем швам. Знаки различия никто из нас принципиально не носил. И конечно же, тогда всем бросилось в глаза, что трое прибывших – младшие лейтенанты.