Текст книги "Прозрачная женщина (сборник)"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

И по другой причине не восхищает материнская любовь – от инстинкта она, а не от разума. Заложена природой, как, скажем, сохранение жизни или размножение. Как и у животных. Есть такая муха, яйца которой могут дать потомство только во внутренностях другого животного. Так эта муха-мамаша находит лягушку и снует перед ней до тех пор, пока земноводное ее не проглотит – добровольно погибает ради своих детей.

Вот я и думал... Не хватило у этой матери ума ребенка пристроить, но почему же инстинкт не сработал? Разумеется, я допускал, что ребенка могли украсть и бросить в поле. Но тогда бы мать оборвала телефоны в милиции...

Напарнику, Петру Ивановичу Зуеву, оказалось двадцать шесть лет. В сыновья годился Чепиноге, но молодость его скрадывалась неказистостью: небольшого роста, потертая куртка неопределенного цвета, шершавые плохо выбритые щеки, кепчонка, разбитость во всей фигуре... И никакого запаха одеколона.

– Рассказывайте, – устало предложил я.

– Как свернули с бетонки на темную землю, на эту капусту, так я и загадал: если проедем с километр и не тряхнет, то ЧП не будет, а если тряхнет...

– Подожди-ка, – перешел я на ты, что позволял мой возраст да и как-то сближающая ночь. – Почему загадал?

– Привычка у меня такая. Иду по улице и думаю: если женщина добежит до автобуса, то пойду в кино, а если не успеет, то пойду к знакомой.

– Кстати, как ты их называешь?

– Кого?

– Знакомых женщин.

– У какой какое имя.

– Всех, вообще, собирательно...

– Девушки, дамочки, герлы... Шутя – телка.

– Ну а Валюха, Нинуха?..

– Такой манеры нет.

Видимо, такая манера была только у Чепиноги. Но Зуев о ней не упомянул.

– А почему ждал ЧП?

– Объезд, земля жирная, дождь... Буксануть ничего не стоит.

– Кто сидел за рулем?

Мне показалось, что он надумал уйти, – так резко отвернулся к двери. Посидев в этом положении добрую минуту, водитель поворачивался ко мне сложно, точно был свинчен из отдельных частей: сперва повернул плечи, потом голову, а уж последним вернулся его потускневший взгляд.

– Кто же сидел за рулем?

– Не помню.

И он не помнит? Усталость с меня скатилась, как с того гуся вода; я понял, что тихому ночному следствию пришел конец.

– Не помнишь, что с тобой было три часа назад? – жестко спросил я.

– Может, у меня была баранка, а может, у дяди Афанасия.

– Дядя Афанасий не мог сидеть за рулем.

– Почему? – нахмурился Зуев.

– Разве у него ничего не болело?

– Зуб ныл, так это еще в Лесоповальном.

На честном лице, как на хорошем телеэкране, все видно: про руль соврал, про зуб сказал правду.

– Кто первый увидел ребенка?

– Сейчас не помню.

– Что ты предложил сделать с ребенком?

– Как что? – опешил он искренне. – Милицию вызвать.

– А не Танюхе отдать?

– Какой Танюхе? – делано удивился Зуев.

Я ничего не понимал. Искренность при словах о милиции и неправда при упоминании о злополучной Танюхе. Водители бесспорно давали ложные показания, ибо путались в простых вопросах, как в сложнейших формулах. Удивляло меня и то обстоятельство, что они не сговорились. Время у них было.

– Зуев, почему вы говорите неправду? – вернулся я к «вы», потому что ложные показания указуют на преступление, а с преступниками лучше без панибратства.

– Все как есть, – буркнул он в пол.

Любители детективов привыкли к загадкам глобальным, что ли: кто убийца, как проникли в банк, где бриллианты?.. Но, ей-богу, передо мной стояли вопросы не легче.

Во-первых, криминальные. Что водители скрывают? Видимо, то, что связано с найденным ребенком, то есть с преступлением. Коли скрывают, то причастны. Их ребенок? Но где его взяли, зачем привезли в поле и почему сами вызвали милицию? Или это ребенок их знакомых?

Во-вторых, вопросы организационные, что ли... Я дежурю, мое дело провести лишь необходимые следственные действия. Но водители с Украины; отпустить их значило уже не работать по горячим следам и, главное, поставить следователя, который примет дело к производству, в труднейшее положение.

– Зуев, вы были предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний, – нажал я угрожающим голосом.

– Да зачем мне врать? – чуть не взмолился он.

– Но как не помнить, кто сидел за рулем!

– Главное-то помним. Увидели ребенка, остановились, послали за милицией...

– Ну а второстепенное?

– Я транзистор врубил. Днем дядя Афанасий не дает включать. Группа «Мопед» выдавала «металл».

Между ними следовало бы провести очную ставку, что во время дежурных выездов делается редчайше. Я сразу представил ее нудность и бессмысленность: будут уточнять, препираться и подгонять свои показания друг под друга. Да и есть ли в дежурном портфеле бланки протоколов очных ставок?

Вернулся Леденцов. Я кивнул Зуеву на дверь, предлагая подождать в коридоре. Развернув пакет, оперуполномоченный показал одеяльце, распашонки с чепчиком и две пеленки, между прочим обе мокрые. Потом я прочел медицинскую справку: мальчик, примерно пяти месяцев, здоров, родовых отметин не имеет. Скорый Леденцов дал мне и другую справку: заявлений о пропаже ребенка ни от родителей, ни из детских учреждений не поступало. Тогда я рассказал про путаные показания шоферов.

– Выходит, две версии? – удивился он.

– Да, эти водители или какая-нибудь мамаша.

– Или папаша.

– Или вместе.

– А если бабушка? – предположил Леденцов.

– Скорее всего, ребенка привезли на каком-то транспорте.

– Почему?

– Не шел же человек с ребенком по ночному полю...

– Проще на «КамАЗе», – подбросил оперативник сомнений к первой версии.

Мы одновременно глянули в окно – там ничего не менялось, точно наступила вечная ночь. Какой они длины в конце сентября?

– Сергей Георгиевич, что дальше?

Когда не знаю, что делать, я прислушиваюсь к себе...

Интуицию полагают даром божьим, якобы озаряющим человека редко, может быть раз в жизни. Я же думаю, что интуиция присуща разуму как естественный метод отбора явлений. Интуицией пользуются чаще, чем это принято считать. Девять решений из десяти принимаются интуитивно. Иначе следовало бы допустить, что все люди думающие, с чем я ради истины никогда не соглашусь.

– Едем, – сказал я.

– Куда?

– На капустное поле.

Для повторного выезда на место происшествия поводы случаются часто. Например, преступник показывает, что, где и как; или еще раз ищутся вещественные доказательства, какая-нибудь гильза или элементарная пуговица; иногда осматривают все заново уже при свете дня... Повторные интуитивные выезды на место преступления законом не предусмотрены. Поэтому даже во мраке автомобиля мне виделся недоуменный взгляд Леденцова. Может быть, его удивил не сам выезд, а мое решение взять с собой «КАМАЗ».

Странная картина: по ночному городу разъезжает милицейская машина, за которой послушно пыхтит тяжеловоз с многометровыми сосновыми бревнами.

Через двадцать минут мы были на месте. Сложнее оказалось с понятыми. Леденцов укатил их искать к каким-то далеким тусклым огням. Я посмотрел на часы – четыре.

Тьмы не убавилось, но дождик вроде бы истощился, оседая на мои очки моросью. Тугие кочаны в свете камазовских фар развесили голубые слоновьи уши. Кто-то сильно пробежал по бороздам, задевая эти уши и разбрызгивая тяжелые капли. Наверное, заяц.

Как же здесь лежал ребенок? Темень, дождь, зайцы... Впрочем, что там зайцы по сравнению с камазовскими колесами; что там зайцы по сравнению с мамашей, отправившей его на смерть в колею?

Я всегда считал, что преступление походит на атомный взрыв, происшедший от постепенного накопления критической массы. Преступление – это высшая степень аморальности. Но сперва долго копятся, если можно так сказать, мелкие безнравственности. Пока не наберется их на преступление. Я вот стою в четыре часа утра посреди капустного поля под черным набухшим небом и злобствую на неведомую мне мамашу... А уж так ли мы шумны против тех мамаш, которые оставляют младенцев – нет, не в колее, – а в родильных домах? А разве осуждаем родителей, которые рожают и спихивают детей – нет, не в колею, – а бабушкам? А разве мы кипим благородной яростью, когда родители бросают ребят – нет, не в колею, – а на волю стихий, то есть не воспитывают? И пусть мне не говорят, что человек, укравший яблоко, не обязательно ограбит банк. Одни тысячи родителей воспитывают кое-как, другие тысячи пошли дальше – отдали бабушкам, сотни уже откровенно отказались от младенцев, ну а одна мать, десятитысячная, положила в колею. Степень разная, но суть одна. Я, следователь, борюсь с крайней степенью, а кто борется с сутью?

Леденцов привез тех же самых понятых, которые сонно озирались, пытаясь увидеть то, ради чего их привезли. И тогда меня задел конфузливый страх: я походил на артиста, вышедшего на сцену и позабывшего текст. Пять пар глаз смотрели на меня ожидающе.

Привязались к местности мы легко: стоянку грузовика нашли по кучке прелых капустных листьев, место младенца – по расковыренной мною земле. Похоже, что за это время тут не прошло ни одной машины.

– Что дальше? – нетерпеливо спросил Леденцов.

– Куколку бы.

Он сделал ее из моего портфеля, ватника понятого и своего шарфа. Вышел сверток размером с найденного младенца.

– Клади, – приказал я. Оперуполномоченный, опустив сверток в колею, догадался:

– Хотите сфотографировать?

– Пока нет.

Я и сам еще не знал, чего хочу.

– Он лежал так? – спросил я водителей.

Они торопливо кивнули. Я взялся за ручку дверцы и, превозмогая некоторую грузность тела, влез в кабину. Она была обжитой, как крохотная комнатка: сумки, термос, наклеенные картинки, транзистор, какие-то журналы... И запах стоял не бензина, а того одеколона, которым пахло от Чепиноги. Мой взгляд перебежал на дорогу...

Сперва я не поверил своим очкам – снял их и тщательно протер. Потом не поверил лобовому стеклу, но оно было лишь в мелких каплях. Тогда я не поверил глазам: близорукие все-таки, минус восемь.

– Борис!

Леденцов птицей вспорхнул в кабину. Я показал на дорогу. Его белесые ресницы, как и рыжеватые усики, растворились в слабом матовом свете лампочки, а глаза кругло смотрели на жирные провалы колеи:

– Ничего же не видно!

Смешанное чувство накатило мгновенной волной: радости от того, что оправдалась интуиция, и необъяснимой грусти, может быть потому, что не хотелось мне считать ребят преступниками. Но, как и волна, все сразу отхлынуло, уступив место нервной деятельности.

После Леденцова пригласил я в кабину понятых, которые тоже куклы не увидели. А потом водителей, сразу двоих, хотя мелькнула легкомысленно отброшенная мысль, что надо бы по одному, как велит уголовно-процессуальный кодекс.

– Так, гражданин Чепинога, что видите?

– Пока не бачу...

– Гражданин Зуев, может быть, вам видна кукла?

– Нет.

– В своих показаниях вы оба заявили, что остановились, потому что увидели ребенка. Подтверждаете свои слова?

– Подтверждаем, – ни на секунду не задумался Чепинога.

– Колея полметровая, да еще бугорок, – объяснил Зуев причину невидимости.

– Тогда почему же вы остановились?

– Может, младенчик трошки торчал? – вслух задумался Чепинога.

– Привстал, – поддакнул Леденцов, стоявший у открытой двери.

– А вдруг он гукал? – предположил Зуев, сомневаясь в своих собственных словах.

– Ага, так гукнул, что заглушил мотор, – опять вмешался оперуполномоченный.

– Товарищ сотрудник шуткует, а мы говорим святую правду, – сказал Чепинога с долей обиды.

Товарищ сотрудник продолжал шутковать. Сделав рукой не понятый мною знак, он дошел до скрытой куклы, застегнулся, покрепче нахлобучил шляпу – и сел в колею. Видимо, на куклу. Картинка: разверзнутая твердь, откуда высовывается человек, жмурясь от бьющего в глаза света. Что-то в духе Гойи. Но человек, то бишь товарищ сотрудник, вдруг пропал, будто земля поглотила его. Лег.

– Даже мужика не видно, – где-то внизу, в темноте, сказала понятая.

– Повторяю вопрос. Гражданин Чепинога и гражданин Зуев, почему вы остановили грузовик, вышли и обнаружили ребенка, если увидеть его в колее не могли?

– Бис его знает, – ответил за обоих Чепинога.

Много я перевидал преступников. Поведение каждого индивидуально как и человеческие лица. Но всегда и во всех преступниках проглядывает чувство вины. Бывает, что явно, – хоть плачь вместе с ним. Чаще всего скрытно. Иногда так незримо, что не всякий и заметит. Случается, чувство вины принимает такое причудливое выражение, что разгадать его под силу лишь психиатру. Разумеется, я говорю о серьезных преступлениях.

Эти двое водителей неожиданно стали для меня интересны. Не с криминальной точки зрения: они ли подложили младенца или не они; если они, то зачем, если они, то чей ребенок?.. А интересны психологически, и прежде всего в теперешнем своем поведении. Думаю, что интересное – это еще не познанное. Вот и не мог я понять... Виноватыми они себя вроде бы не чувствовали. Но мне казалось, что эта виноватость не та, вроде бы как не уголовная. Почти безмятежное «бис его знает» виновный сказать не мог. Или они скрывают женщину? Или юридически не грамотны и виновными себя не числят, коли ребенок не их?

Что с ними делать? Для ареста улик недостаточно, а задерживать их на трое суток в милиции мне не хотелось. И отпускать на Украину нельзя.

– Гражданин Чепинога, гражданин Зуев, вам придется погостить в нашем городе. Капитан гостиницу устроит.

– А документ потом дадите? – спросил Чепинога.

– Непременно.

И он успокоился.

Слава богу, выездов больше не было. Правда, когда забрезжил рассвет, дежурный ГУВДа пытался отправить меня в парадную какого-то дома, где нашли труп старушки. Но я не поехал, переговорив по телефону с врачом, – типичная остановка сердца, смерть без всяких признаков насилия.

В одиннадцать тридцать я уже сдавал дежурство. Как и предполагал, заместитель начальника следственного управления поручил следствие мне, хотя капустное поле относилось к другому району. Впрочем, не начинать же другому следователю все заново?

Мое возвращение с дежурства Лида превращала в какой-то ритуальный день. Ванна налита, обед на столе, телефон отключен, а сама она ходит, словно в доме появился больной. В доме же появился всего лишь усталый и неспавший человек, который, конечно, и в ванну нырнет, и отдаст должное обеду, и к телефону не прикоснется... Но главное для этого усталого человека, пожалуй, не ванна с обедом, а короткий последующий час... Горячая вода, пища и покой так меня разморили, что сознание впало в промежуточное состояние меж сном и бодрствованием. Я смотрел на Лиду, тихо ходившую по кухне, и мои мысли как бы плыли рядом, не очень-то трогая дремотный мозг.

– Выезды были? – спросила она, как всегда, опасливо.

Десятки раз объяснял я, что следователь приезжает к шапочному разбору. И все-таки Лида упорно полагала, что выезд на место происшествия есть не что иное, как пресечение действий злоумышленников; что я лично вяжу убийц, заваливаю хулиганов и бегаю за ворами. После дежурства она всегда окидывала меня щупающим тревожным взглядом – нет ли следов пуль, финок и кастетов.

В молодости я Лиде о преступлениях не рассказывал – уж больно она пугалась. Теперь же, спустя почти четверть века, некоторые уголовные дела мы обсуждали. И сейчас, прорываясь сквозь сонное оцепенение, я поведал про водителей, колею и подброшенного ребенка.

– Грудного под колеса? – она всплеснула руками.

– Представь.

– Сережа, ты чего-то напутал.

– Если бы.

– Я готова подписаться под любым документом, что мать не способна убить своего ребенка.

– В нашем пятимиллионном городе, думаю, ежемесячно находят задушенных новорожденных.

– Ну, это не матери, это девки. Только что рожденный для них не ребенок.

– Лида, я полно знаю матерей-убийц.

– Их так много?

– Тысячи, десятки тысяч...

– Сидят в заключении?

– Зачем... Живут и здравствуют.

Лида сняла с заварочного чайника петуха и налила мне чаю. Запах мяты и чабера вконец затуманил мне голову, задав ей особые, дремотно-философские мысли...

Где-то сейчас выезжали на места происшествий, проводили очные ставки, уличали и допрашивали; где-то обнаруживали взломанные двери и пустые сейфы, трупы и младенцев на дорогах... Здесь же мягко плавали Лидины руки, склонил красный гребешок хохлатый петух и сладкий запах трав усыплял человека. Эти два места – скажем, колея с младенцем и моя кухня – никогда, слава богу, не совместятся. Но ведь чем-то они связаны? Временем; они существуют в одном проходящем времени. Не насмешка ли над всем сущим? Я хотел бы вечно сидеть в блаженном кайфе, видеть полные Лидины руки, слышать никому не слышное шуршание ее волос, переглядываться с петухом и дышать травяным чаем. Но вечно не могу, потому что время, видите ли, одинаково течет что для меня, что для преступника. У нас с ним одно и то же время. Впрочем, какое там одно и то же – мое он время берет, мое. Пока я тут пью чай, какой-нибудь дурак вынашивает подлость. И еще прибавится мне дело, как оно прибавилось этой ночью.

– Сережа, как же убийцы могут жить и здравствовать?

– К ответственности не привлекают.

– Почему?

– Потому что они защищены крепчайшей броней – святостью материнства.

– Ты, видимо, преувеличиваешь...

– На той неделе я закончил расследование самоубийства. Тридцатилетний парень повесился. Оставил двоих детей.

– Почему повесился?

– Алкоголик. Так вот, когда ему исполнилось двенадцать, мать собрала одноклассников и наварила бражки. Ребята напились до полусмерти. И всю жизнь сыночка угощала и бегала за бутылкой. Теперь таким же манером воспитывает внуков-сирот. Кто же она, как не убийца?

– Таких мало.

– А матерей, которые нарожали по пять-восемь детей, сами попивают и развлекаются? Дети выходят и преступниками, и умственно отсталыми, и морально ущербными...

– Сережа, ты говоришь не про убийства, а про худое воспитание.

– Убивать в детях душу – не убийства?

Дьявольская работа. Где бы поговорить с женой о книгах, о музыке, о дождливой осени, об уносящем нас времени; в конце концов, где бы рассказать жене о сизой капусте, залитой светом фар и походившей на голубовато-синее застывшее море... Я трундучу про мам-убийц. А в глубине сознания, как в тайной норе, прикрытой туманной дремой, ворочается беспокойство о ребенке, водителях и грузовике с лесом.

– Одна мать, – вспомнилось мне, – выходила с мужем на кулаки, а сынишке приказывала все писать на магнитофон. Для суда.

– Да ты спишь, материнский ненавистник, – засмеялась Лида.

– При чем тут ненавистник... Я верую в то, что идет от разума, а не от инстинктов.

– А твоя любимая интуиция?

– Она от бога.

– Сереженька, а любовь тоже от разума? – спросила Лида, уже поднимая меня из-за стола.

– Если любовь от инстинктов, то грош ей цена.

– Когда проснешься, я с тобой разберусь, – пригрозила Лида.

После дежурства стелили мне на диване, ибо все-таки день. Лида закрыла окно, задернула шторы и заглушила радио. Уложенный и укрытый, со всех сторон взбитый и подоткнутый, закачался я на волнах подступившего сна.

– Сережа, ты сказал, что распашонка и вся одежда опрятные? – вдруг спросила Лида.

– Да.

– От худой матери аккуратности не жди. И говоришь, что ребенку пять месяцев?

– Примерно.

– Сережа, его бросила под колеса не мать.

– Почему же?

– Потому что за пять месяцев успело проснуться материнство.

Мое сознание заработало импульсами: за пять месяцев проснулось материнство – не мать бросила – значит, водители – Минога, то есть Чепинога, – от него пахнет одеколоном...

Следующий день начался у меня с размышления над цифрой семь. Магическое число. Семь дней в неделе, семь смертных грехов, семь раз отмерь, до седьмого пота, на седьмом небе, семь нот... Говорят, начав ходить, Будда сделал семь первых шагов. Самое поразительное установили психологи: оказывается, человеку трудно принять решение, если нужно учесть более семи факторов.

Все это я к тому, что в моем сейфе лежит ровно семь уголовных дел. Расследовать такое количество преступлений одному человеку одновременно – значит работать на износ. Все виды деятельности так или иначе нормированы, все рабочие места проверяются на запыленность и освещенность, все работники проходят медицинские осмотры... Кстати, когда я был у врача? Зашел бы ко мне деятель профсоюзов с каким-нибудь делометром.

Хорошо, семь дел. Но получил и восьмое. Психологи вот говорят, что ничего нельзя держать в голове больше семи; тот же Будда сделал всего лишь семь шагов...

Поразмышляв, я пришел к выводу, что прежде всего засесть надо именно за восьмое дело, ибо другие так или иначе определены: кто-то арестован, кого-то ловят, кому-то посланы повестки... Восьмое дело, восьмое преступление, в сущности, не раскрыто – преступника нет. Или есть, двое, ждущих в гостинице моего звонка? Сегодня следовало их допросить подробно, при свете дня, по всем правилам процессуального искусства.

Я достал наработанные ночью бумаги и стал их перечитывать. Мною давно замечено, что перемена ракурса, что ли, капельку меняет и сам взгляд; уже известный факт, воспринятый в другом месте, в другое время и при других обстоятельствах, приносит и дополнительную информацию. Поэтому читал я долго, как неграмотный, думая, возвращаясь назад, сопоставляя и вновь перечитывая. Протоколы, протоколы: допросов, места происшествия, изъятия детской одежды, ее осмотра... Много я за ночь понаписал. Здесь же был и путевой лист, взятый мною для осмотра. Не снять ли с него копию... А для чего?

Путевой лист как путевой лист: марка грузовика, номер, место отправления, место назначения, часы выезда, характер груза... Я еще ничего не увидел и ничего не понял, но мое сознание всполошилось, точно приняло крик беды. Мои глаза забегали по цифрам и скупым словам, по графам и клеточкам. Я чего-то искал, еще не понимая, чего...

Взгляд сам собой остановился на цифре восемь.

Телефон, как ему и положено в таких спешных случаях, оказался занятым уже на второй цифре. Но я вертел диск, пока чуть ленивый голос не сообщил:

– Вас внимательно слушают!

– Здравствуй, Борис!

– Здравия желаю, Сергей Георгиевич. Автобусные пути мы отработали. Ни женщину, ни мужчину с ребенком никто не видел. Заявлений о пропаже младенцев по-прежнему нет.

– Борис, сколько часов езды от Лесоповального?

– Часа три.

– Водители выехали оттуда в восемь утра.

– Как вы узнали?

– По путевому.

– А в капусте оказались после двух ночи... Где же они, Сергей Георгиевич, были весь день?

– Вот и я думаю...

Мы помолчали; видимо, думали оба. Но Леденцов своей оперативной душой уже догадался, что предстоит чего-то или кого-то искать.

– Их надо потрясти, – предложил он путь короче.

– По-моему, ребенок появился из этого временного прогала.

– Я и говорю: шоферов потрясти.

– А если не скажут?

– Предлагаете съездить в Лесоповальный?

Есть оперативники рослые, видные, напористые, галантные. Но мне стали нравиться такие, как Борис Леденцов: неказист, в глаза не бросается, вроде бы дурашлив... Прирожденный сыщик.

– Боря, там может быть ниточка.

– Сейчас одиннадцать. Или позвоню из Лесоповального, или приеду.

– Успеешь ли? Туда три часа, оттуда три, да там надо...

– Туда и за два часа доберусь, Сергей Георгиевич.

Конечно, уголовный розыск поручения прокуратуры исполняет... Но бросить все свои дела по первому моему звонку мог только Леденцов.

Мне оставалось ждать. Я позвонил в гостиницу и перенес встречу с водителями на завтра. Чепинога согласился безропотно, как и положено преступнику.

Повестками я никого не вызвал, поэтому взялся за трехтомное дело, прекращенное в прошлом году следователем другого района и начатое производством по вновь открывшимся обстоятельствам. Читать не перечитать – о спекуляции видеомагнитофонами. Интересно, где те психологи, которые не могут справиться с семью факторами? В этом одном деле всяких факторов и фактов более сотни.

Но мысли, как бы подтверждая выводы психологов, постоянно утекали к происшествию с младенцем. И вспомнился сонный мой разговор с Лидой; она, в сущности, сказала, что женщина матерью не рождается, а становится. Я ведь знал об этом.

Давно, еще до рождения дочки, отобрал я у мальчишек полуслепое голое существо неизвестной породы. Кормил его теплым молоком из детской клизмочки, спать клал в ватку... Существо покрылось шерсткой, засияло глазками, встали крохотные ушки – и оно превратилось в котенка, а потом, естественно, в кота Ваську. С тех пор к кошкам у меня особое, прямо-таки родственное отношение; кстати, лучше, чем к собакам. Теперь я всех кошек жалею, и больше всего подвальных, брошенных, ничьих; увидев кошку, я сразу представляю ее котенком, сосущим молоко из моих рук.

Выращенный котенок разбудил во мне инстинкт отцовства еще до рождения дочери. Поэтому я убежден, что чувство материнства приходит к женщине только с рождением ребенка. А до тех пор у нее есть лишь социальная потребность в детях, поскольку общество постоянно указует ей на предназначение женщины. И уж коли заговорил про материнство, то я думаю так: женщина добрее и жалостливее мужчины не потому, что она женщина, а потому, что она вырастила человека. Разумеется, та, которая воспитала душой своей и разумом.

Тогда как же эта женщина, вкусившая пять месяцев материнства, положила ребенка в колею или отдала положить?

Я отмахнулся от бесплодных сейчас мыслей и открыл том дела. День потек. Что в нем было еще, в быстротекущем дне?

Вызывал прокурор, интересовался, сколько сдам дел в этом месяце, ибо до его конца осталась неделя. Скажи кому, что отчитываешься за следственную практику продукцией в штуках, – не поверят.

Приходили родственники арестованного торгаша; нет, беспокоились не о его судьбе, а о судьбе описанного имущества и японского видеомагнитофона, который принадлежал преступнику, а находился у его любовницы.

Заглянула женщина узнать, куда жалуются на бюрократов, которым, после некоторого разговора, оказался ее бывший муж, не плативший алиментов.

И звонили. Не явившийся вовремя свидетель, который желал явиться теперь; адвокат, справлявшийся, когда поедем в следственный изолятор знакомить с делом обвиняемого; из городской прокуратуры с оповещением о занятиях по криминалистике; из прозекторской приглашали на вскрытие трупа; трижды звонили, монотонно вопрошая, не кооператив ли это «Грация». Лида звонила, дочка звонила.

Обедать я ходил в пирожковую, где меня одолевало прямо-таки философское сомнение, когда дело доходило до чая или кофе. Первый не имел ни аромата, ни вкуса, ни сладости – лишь некоторый цвет, похожий на кожу человека, болевшего желтухой. А кофе, который принято пить маленькими чашечками, приносилось в пирожковую эмалированными ведрами, из чего я сделал вывод, что варят его цистернами.

И весь день я поглядывал на часы. В половине шестого стало очевидным, что Леденцов не явится и не позвонит.

Я начал собираться домой. Убрал в сейф первый том, который теперь знал, как свой письменный стол, сделав к нему тридцать страниц одних выписок. Позакрывал замки и погасил настольную лампу...

Но без четверти шесть в кабинет вошел человек среднестатистического вида: средний рост, средний возраст, ширпотребовская куртка, синтетическая шляпка и банальные усики. Правда, не очень банального песочного цвета и висевшие не банально, рыжей бахромкой.

– Молодец, – удивился я.

Леденцов устало сел к столу, снял шляпу и вытянул тяжелые ноги. Я включил лампу.

– Сергей Георгиевич, пишите...

Если оперуполномоченный уголовного розыска просит записать, то надо записывать.

– Черемуховый бульвар, дом 10, квартира 37. Там живет женщина по имени...

– Татьяна? – вспомнил я чепиноговскую «Танюху».

– Татьяна Ивановна. И фамилию угадаете?

– Чепинога?

– Нет.

– Зуева?

– Да, Татьяна Ивановна Зуева.

– Жена?

– Сестра.

– Ну и что? – уже наглея, потребовал я еще информации.

– Она не только сестра Зуева, но и любовница Чепиноги. Станут ли они говорить про нее правду?

– Как узнал... что любовница?

– Об этом в Лесоповальном каждый лесоруб знает.

Я пробежался по кабинету, поднятый нервной силой, мгновенно образовавшейся во мне. Первая самая очевидная версия заканчивалась логично, даже красиво, как шахматная партия у гроссмейстера.

– Боря, еще не ночь, – сказал я к тому, что допрашивать еще можно.

– Еще не вечер, – согласился он.

– Устал?

– Я каждый день устаю.

– Ты на колесах?

Леденцов, не ответил, надев шляпу и превратившись в среднестатистическую личность. И вышел, разумеется, среднестатистическим шагом.

Более часа просидел я в кабинете, испытывая некоторое напряжение или, как теперь говорится, душевный дискомфорт. Когда пишут о следователях, то непременно упоминают поиск истины. Правильно. Но ведь не только ищем мы истину. Следственная работа многогранна, как и жизнь. Взять хотя бы информационный бум. Человечество эйфористически захлебывается потоками разнородных сведений, и уже поговаривают об информационном обществе. По-моему, тяга людей к информации естественна, даже инстинктивна. Иначе она зовется утолением любопытства. Но что такое следственная работа, как не сбор информации? По-моему, хороший следователь – это прежде всего любознательный человек.

К чему говорю? К тому, что я ждал появления Татьяны Ивановны Зуевой с торопливым интересом, который был не только криминальным – она или не она? – а человеческим: кто же сейчас ко мне придет? Сестра, любовница, преступница? Жила ли во мне уверенность, что ребенок ее? По логике – да. По моему жизненному опыту – нет, ибо выходило слишком сложно и неразумно; выходило, что она поручила шоферам положить ребенка в колею и самим вызвать милицию. Впрочем, мог быть совсем-совсем иной зигзаг, который не предугадала даже моя интуиция.

Вошли они шумно: женщина впереди, оперуполномоченный сзади.

– Я подожду в коридоре, – сказал Леденцов, пропав за дверью.

Такое пренебрежение допросом было худым признаком, но сейчас все мое внимание заняла женщина.

– Может быть, разденетесь? – предложил я.

Не ответив и не сняв плаща, она села на стул с такой пружинистой энергией, что моя авторучка вздрогнула и перекатилась через чистый бланк протокола.

– Вы с ума тут посходили? – зычно спросила она.

– Здравствуйте, – отозвался я.

– Здравствуйте! Вы с ума все сошли?

– Ваш паспорт, пожалуйста.

Она бросила его на стол, и паспорт припечатался с каким-то влажным шлепком, как лягушка. Я начал заполнять справочный лист протокола, надеясь, что женщина остынет. Но почему в ней такая злость?

– Татьяна Ивановна, где вы работаете?

– Бухгалтером на «Фармацевте». Нет, ответьте: вы с ума не посходили?

– Гражданка Зуева, прочтите текст, что вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний, и распишитесь.

– Нет, все тут спятили, – буркнула она тише, расписываясь.

– Вот теперь я отвечу на ваш вопрос, Татьяна Ивановна, о моем психическом состоянии. Я здоров. Вызвал же вас в качестве свидетеля не по личной прихоти, а по служебной необходимости.