Текст книги "Прозрачная женщина (сборник)"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Но звук повторился. Я встал, натянул брюки, сбросил дверной крюк и тихонько вышел во дворик.

Луна залила его таким чистым светом, что сарай, под углом примыкавший к крыльцу, казался черной каменной глыбой. Поеживаясь от лунной прохлады, я миновал колодец, прошелся вдоль забора и оказался у сарая. Тяжелая дверь была приоткрыта. Зная, что в темноте ничего не увижу, я все-таки заглянул. В следующий миг точно мороз прошелестел в моих волосах, коснулся затылка, спустился мурашками по спине к ногам и обессилил их...

Освещенный прорвавшимся снопом лунного света, в сарае стоял человек с топором в руке. Видел я его несколько секунд, прошло с тех пор тридцать лет, а вот и сейчас он передо мной: желтый лысый череп, желтое скелетное лицо, желтые глаза и желтый топор. Человек был каким-то цельным, точно отлитым из желтой резины; таких людей показывают нынче в фильмах ужасов и в видеоклипах.

Отпрянув, я бросился в дом. То ли Федор Евсеич с Мишкой проснулись от лязга крюка, то ли мой ужас передался им, но они уже сидели на раскладушках. Я включил свет и, заикаясь, рассказал про желтого человека.

Мишка схватил мелкашку, зарядил ее и ринулся в сарай. Федор Евсеич бежал с фонарем. А я последним, с кайлом в дрожащей руке.

Но в сарае никого не было.

– Небось, привиделось, – предположил Федор Евсеич.

– Вот здесь он стоял, – занервничал я. Половину сарая занимали дрова, вторая половина представляла что-то вроде мастерской с верстаком. Меня взяло сомнение. А вдруг и верно померещилось? Слышал же я тигриный рык, хотя эти звери здесь не бывают. Если померещилось...

И тогда я увидел желтый топор, брошенный на свежую щепу.

Мы вернулись в дом. Топор, разумеется, взяли, как вещественное доказательство.

– Что же, этот желтый намеревался нас порешить? – спросил у меня Федор Евсеич.

– Откуда я знаю?

– Зачем? – недоумевал он. – Денег у нас мизер, шмутки казенные и все бэ-у. Не ломы же с лопатами его привлекли?

– А цейлонский чай, а копченая кабанятина, а моя гитара, а твой женьшень? – спросил Мишка.

– Вот, братцы, почему нам не спалось, – решил Федор Евсеич. – Витала над нами смертушка, да вот Серега ее спугнул.

Спать мы, конечно, не легли. Что за сон после покушения на убийство? Федор Евсеич постановил выпить весь цейлонский чай и доесть кабанятину от греха подальше. Мы ели и пили, а заряженная винтовка стояла рядом.

В восемь утра приехал завхоз, как всегда пахнувший кожей и спиртом. Он доставил пшено, при виде которого мы раздраженно желтели, как пшенная каша; сливочное масло, пахнувшее прошлогодним маргарином; и ведро соленых сморщенных помидоров, походивших на проколотые мячики. Видимо, наши лица тоже сморщились, как и помидоры. Тогда завхоз извлек из кабины ведро свежей картошки. Пришлось заварить ему остатки цейлонского чая.

Разглядев наши помятые лица и развал на столе, вдохнув прокуренный за ночь воздух, завхоз спросил:

– Керосинили?

– А вы керосин привозили? – парировал Мишка.

– Тут такое дело... – замялся Федор Евсеич. Дополняя и уточняя, мы рассказали про ночные предчувствия, про желтого человека и предъявили топор.

– Ребята, приняли вы ишака за рысака, – фыркнул завхоз. – Да это же хозяин сего дома.

– Как хозяин? – повел пристрастный разговор Федор Евсеич.

– На лето сдает экспедиции свой дом.

– А сам где живет?

– В баньке, за сараем.

Федор Евсеич добавил гостю чаю и разрезал последний пласт кабанятины.

– А чего он ночью с топором стоит?

– Работает.

– По ночам?

– Ага, только по ночам.

– Псих, что ли?

– Как хочешь понимай.

– Так он и порешить нас может?

– Вряд ли, ибо сыт этим делом.

Мы переглянулись. Завхоз выбирал мясо попостней, тоскливо поглядывал на пустые бутылки из-под минералки. Но того, что ему так требовалось к хорошей закуске, у нас не было. А если и было, то настоенное на женьшене, не каждому годное для здоровья.

– Вот что, товарищ заведующий хозяйством, – сурово заговорил Федор Евсеич. – Ты нам мозги не куролесь. Скажи толком про хозяина, поскольку мы его жильцы.

– Отбыл восемь лет наказания и вот уже год живет с чистой совестью.

– За что сидел?

– Супругу зарезал по пьянке.

Федор Евсеич умолк. Мишка глянул на меня многозначительно: вот, мол, по нашей будущей части, по юридической. Образ желтого человека явственно встал передо мной. Значит, это был убийца; впервые в своей жизни я видел убийцу, в трех метрах от себя, ночью, с топором.

– Да он теперь тише паука, – успокоил завхоз.

– Зачем же ночью ходит? – мрачно спросил Федор Евсеич.

– Днем односельчан стесняется. Дрова колет, за водой, на огороде, рыбачит даже ночью. Днем ему стыдно до невыносимости.

Стало так тихо, что мы слышали поскрипывание кабанятины на зубах гостя. Впрочем, это могла скрипеть его кожаная одежда.

– А где он убил жену? – вдруг догадливо спросил Мишка.

Сперва завхоз глянул на щетинистый кактус, потом на выгоревшие стены, затем на крашеный пол. Оглядевшись таким образом, он вздохнул и грустно признался:

– Здесь вот, в этой комнате.

– Едрить твою раскатись! – выругался Федор Евсеич и стал закатывать спальный мешок.

Собирались мы споро и молча. Дел-то: посуда, продукты да мешки с палаткой. Основной же шанцевый инструмент был припрятан в тайге, на местах будущих шурфов. Завхоз бегал по дому, скрипел кожей и растолковывал, что дело это прошлое, обои в комнате сменены и пол перекрашен... А кактуса с кадкой вовсе не было...

Река встретила нас туманцем. Значит, скоро осень. Да и вода стала чище и прозрачнее, как бывает в холодце. Мы разбили палатку, расстелили мешки и повалились спать. Падая в сон, я слышал ворчанье посвежевшей реки и поскрипывание гальки. Видимо, тигр все-таки ходил, о котором я подумал без всякого страха.

Прошло много лет, но я до сих пор не знаю, почему мы тогда не спали две ночи. Из-за нового и непривычного места? Нам приходилось где только не спать, и ничего, храпели. Оттого, что в сарае позвякивал хозяин? Да мы под гул работавшего трактора дрыхли за милую душу. Неужели дух жертвы стенал в комнате и не давал спать?

Или это совесть, мучившая убийцу, задевала и тех, кто поселился в его доме?

2

Совесть стара. Она старше интеллекта, чувств, интуиции... Она где-то на донышке души. Совесть появилась даже раньше самого человека – еще у животных. Каждый, кто имел собаку, расскажет не одну историю про собачью совесть.

Поэтому наша совесть не подчиняется разуму, как, скажем, не подчиняется ему наше тело в холод, покрываясь «гусиной кожей». Я уже говорил, что происхождение совести уходит во тьму тысячелетий по времени, и уходит в первейшие образования нервных структур по материальному носителю. И вот оттуда, из тьмы тысячелетий, идет почти божественная способность совести вздрагивать от прикосновения жизни и понуканий интеллекта. Думаю, что если и есть какое-то прикосновение наше к мистическому и непознаваемому, то лишь только через совесть. Странное сочетание двух слов: угрызения совести. Откуда оно? Может быть, грызет нас совесть, как зверь загрызал человека в нашу предысторию? Вот и думаю...

Угрызения совести – это не воспоминания ли о страхе?

– К вам можно? – спросила девушка.

– Нет-нет, – буркнул я понелюбезнее, чтобы тоном вытеснить ее из кабинета.

Накануне я два дня сидел с неким Кокосовым, и два дня говорил о любви. А о чем еще говорить с человеком, который подозревается в порнобизнесе? Правда, доконал я Кокосова разговорами не о любви, а задушевными беседами о смысле жизни.

– Идите в канцелярию, – посоветовал я девушке.

– Канцелярия послала к вам.

Это работа секретаря, тонкотелой Веруши, полагавшей, что коли я самый старый из следователей, то и самый умный. Или самый опытный.

– Мне некогда, – уже сердито бросил я.

Мне было некогда, ибо Кокосов назвал всех соучастников и даже вознамерился показать притон; впрочем, какой же притон, – еще вспомни «хазу» или «малину», – когда по описанию там горели софиты и работали кинокамеры, стояли импортные диваны и лежали ворсистые ковры, варился кофе и подавался коньяк. Порноателье.

– Посоветоваться...

– Гражданка, я жду машину.

Порноателье не имело адреса. Уж входа определенно не имело: какой-то обустроенный подвал под каким-то гаражом. Кокосов покажет. Но что значит «покажет»? Поеду я, поедет группа уголовного розыска, поедет эксперт-криминалист, поедут понятые... Три машины, не меньше. Операция. Поэтому сидел я, как на иголках.

– Тогда приду завтра.

Завтра я буду разматывать это порноателье: допросы, обыски, выезды... Завтра меня и в кабинете-то не будет. Я внимательно глянул на девушку, так упорно желавшую со мной говорить...

В плащике. Невысокая и какая-то легкая. Лет двадцать пять-двадцать семь. Бледное мокрое лицо. Впрочем, за окном хлещет дождь. У нее зонтика, что ли, нет? Ага, плащик с капюшоном. Или куртка? Этот зонтик, которого нет, видимо, придал моему взгляду профессиональную зоркость.

Одни люди приходят в прокуратуру за информацией: как отсудить жилплощадь, сколько дают за слово «дурак» и есть ли статья за убийство собаки. Другие идут с жалобой на соседа, на милицию, на своего начальника и даже на медленность перестройки. Но есть и третий сорт посетителей – они приходят с недоумением.

Руки девушки висели вдоль тела без всякой живости: она их не поднимала, не совала в карманы и ничего не теребила. Лицо в крупных каплях, которые того и гляди сольются в струйки, но она их даже не смахивала. И взгляд так безразличен, что на моем месте мог сидеть кто угодно, даже кукла заводная. Но ведь девушка добивается разговора... Какое же недоумение парализует ее?

– Присядьте, – промямлил я, тут же спохватившись: – Но только до приезда машины.

– Хорошо.

– Коротко представьтесь.

– Галя Юревич, двадцать восемь лет. Работаю библиотекарем. Не замужем, живу с мамой. Что еще...

– У вас платок есть?

– Да, – почти беззвучно ответила она, и мне показалось, что своим вопросом я добавил ей внутреннего недоумения.

– Вытрите лицо.

Платок оказался в сумочке, каким-то образом висевшей под курткой. Юревич вытерлась, откинув капюшон, и как бы еще себя приоткрыла. По крайней мере, я увидел тяжелые русые волосы, сразу укрупнившие ее фигуру, и бледно-голубые глаза.

– Слушаю.

– В июне я отдыхала в поселке Таволга. Там и речка с таким же названием. Узкая и скорая, как по каналу бежит.

– Пожалуйста, самую суть.

– Да-да, но это имеет отношение к главному. На речке я познакомилась с Аликом, моряком. Встретились мы раза три-четыре...

Я перечислил, зачем люди ходят в прокуратуру. И упустил, может быть, самую частую причину – хлопоты об алиментах.

– Вам бы лучше пойти на прием к помощнику прокурора, – перебил я.

– Почему?

– Надо полагать, ваш Алик буквально уплыл по этой скорой речке?

– Как вы узнали? – спросила она испуганными губами.

Я лишь самодовольно улыбнулся: как не узнать, если почти четверть века на следственной работе. И, подхваченный этим четвертьвековым самодовольством, ринулся дальше:

– Алик уплыл, а вас оставил?

– Да...

– И больше его никогда не видели.

– Да...

– И адреса не знаете.

– Да...

– Теперь вы кусаете локти.

– Да...

– И хотите узнать, имеете ли право на алименты.

– Какие... алименты?

– За Алика, то есть с Алика.

Ее взгляд, доселе казавшийся пустым, потому что был погружен в себя, теперь как бы образумился. Она смотрела на меня с легким любопытствующим страхом.

– У нас с ним ничего не было...

Видимо, я малость покраснел: в этот осенний холодный день по щекам побежали теплые мурашки. Что со мной? Не терплю, когда следователи смакуют интимные подробности, выуженные из допросов; не люблю вести дела об изнасиловании как раз за эти интимные подробности, о которых приходится спрашивать, хочешь не хочешь; даже женские трупы – себе-то можно признаться? – осматриваю с некоторым стеснением. Почему же сейчас, как последний мещанин, ринулся облыжно подозревать? Видимо, это влияние душистого Кокосова – не мылся ли он беспрестанно кокосовым мылом? – который за два дня разговоров влил в меня толику пошлости.

– Извините, – выдавил я, – но вы же сами подтвердили, что уплыл...

– Алик мне нравился. Наверное, я ему тоже. Мы гуляли, разговаривали и ловили рыбу. Возможно, потом бы... Ну, это не имеет значения.

– Да, говорите только то, что имеет значение.

– Десятого июня, часов в семь вечера мы пришли на Таволгу. Алик закинул удочку, а я села на камень. За спиной росли кусты, ольшаник. Сперва оттуда слышалась музыка. Потом крики, нецензурная брань... Только мы хотели уйти, как из кустов выбежали двое парней. Пьяные, лица нечеловеческие... Один из них спихнул меня с камня. Алик подбежал, поднял меня и этого парня ухватил за руку, по-моему, каким-то приемом. А дальше... Ужас... Второй парень ударил Алика ножом в спину, и они уже вдвоем бросили его в речку. У меня до сих пор стоит перед глазами... Тело Алика медленно понесла вода, оно погрузилось... Я закричала и не помня себя побежала сквозь кусты.

Девушка заплакала. Я немного подождал, давая ей эту облегчающую возможность; может быть, ждал и потому, что слезы были святыми, из-за чужого горя.

– Теперь еще раз вытритесь, – попробовал я улыбкой успокоить ее.

– Ну вот... На мой крик, видимо, сбежался народ. Там купались, рыбу удили... А я неслась до самого дома. Дрожала весь вечер и всю ночь. Знаете, я трусиха.

– А что с Аликом?

– Его так и не нашли.

– Как не нашли?

– Три дня ныряли аквалангисты...

– А преступники?

– Их тоже не нашли.

Пожалуй, эта девочка в один момент увидела больше, чем повидал я за всю свою работу, – она видела убийство. В грязном труде следователя есть одно светлое пятнышко – он никогда не зрит самого преступления. Мы сродни археологам, имеем дело с прошлым и на месте происшествия тоже восстанавливаем события по следам, осколкам и даже костям. Впрочем... Память непрошенно выудила из своих временных пучин два события и как бы наложила их друг на друга для сравнения. Виденные мною раскопки на юге – солнце, загорелые студенты, разговоры, шутки, черепки, которые берут в руки, как драгоценности; и проводимая мною раскопка, именуемая на нашем языке эксгумацией трупа, – осень, слякоть, ворчат рабочие, плачут родственники покойного, и понятые боятся заглянуть в смрадную яму.

– Галя Юревич, так? Галя, вы преступников запомнили?

– Где же... Я ошалела от страха.

– Вас допрашивали?

– Да, в тот же вечер. Молодой человек ходил по всем поселковым домам.

– Вы ему рассказали, как все произошло? Какие-то приметы этих парней, их рост, возраст, одежда...

– Нет.

– А что сказали?

– Сказала, что ничего не знаю.

– То есть как ничего не знаете?

– Драки не видела, на речке не была и Алика не знаю.

– Как же так?

– Я боялась.

Почему мещанина представляют жаждущим вещей и денег? Да нет, сперва и везде, прежде всего и вечно обыватель ценит покой своей души и тела, а деньги с вещами потом, вторым номером.

– Вы же совершили уголовное преступление – дали ложные показания.

– Переживаю до сих пор...

Она переживает. А следователь с уголовным розыском числят убийство в нераскрытых: ищут, бегают, допрашивают, не спят ночами и уже десять раз вызывались к разному начальству. Сейчас октябрь, глухое убийство с июня. Преступление, не раскрытое по горячим следам, зачастую как бы повисает во времени.

– Вам нужно сходить в прокуратуру.

– В какую?

– Куда вас вызывали?

– Меня не вызывали.

Ну да: коли ничего не знает, то зачем ее вызывать?

У меня есть дурная манера смешивать разнородные понятия, как бы переводя одно в другое. Цвет ее глаз, тяжесть волос, изгибы губ, форма носа – все это, в сущности, биология с геометрией; ее же предательство идет по части морали. Но в моем мозгу моральное обернулось физическим, и вот я уже вижу, как пустовато похолодели ее глаза; вижу не укладку хороших волос, а нечто тяжелое и давящее на мозг; уже не губы, а живая ехидца; уже не нос, а орган для принюхивания, для держания по ветру... Впрочем, все это неуместная игра воображения: Галя Юревич дала в свое время ложные показания, теперь осознала и вот пришла, чтобы покаяться.

Охладив свою фантазию, я посмотрел на Юревич трезвым взглядом. Оказывается, я ждал в ней новых движений, ждал результата нашего разговора. Коли она освободилась от своего морального груза, то естественно какое-то просветление. Но я ничего не увидел: недоумение, с которым Юревич пришла, осталось в лице и даже в фигуре, будто все сказанное до сих пор было неважным, лишь присказкой.

– Вам нужно сходить в областную прокуратуру, – повторил я.

– Он звонил, – вдруг сказала Юревич и с испугом посмотрела на меня.

– Кто?

– Алик.

– Вы же говорили, что он погиб.

– Да, труп так и не нашли.

– Откуда знаете, что не нашли?

– Три дня ныряли... И люди говорили, что труп, видимо, унесло под плотину.

– Так, а он звонил. И что сказал?

– Спросил, жива ли я. И добавил: «Пока живи».

– Что значит «пока»?

– Не знаю.

– Голос-то его?

– Да, но глухой и далекий... Будто его душат.

Я не удивился. В моей практике бывало, что покойники не только звонили, но и приходили. Помню труп замерзшего спьяну мужчины, его рыдающую жену, ее приход ко мне в прокуратуру за справкой для похорон – а через неделю она вместе с этим мужем смотрела телевизор. Случались истории и позанимательней. Однажды пожилая женщина убедительно рассказывала про известную ей группу, которая планирует захват микрорайона, – называла фамилии, телефоны, явки и склады оружия. И я, начитавшись газет и насмотревшись фильмов про новоявленные мафии, дрогнул и стал уже записывать. Выручила меня дочь этой женщины, вошедшая в кабинет с санитарами.

– Думаете, я психически больная? – поймала мои мысли Галя Юревич. – Но трубку сняла мама...

Я услышал машину, одну среди многих, но это была она, оперативная машина. Меня ждало порноателье.

– Хорошо, я сам позвоню в областную прокуратуру. Зайдите ко мне денька через два.

Какое там «денька через два» – меня две недели не было в кабинете. Разматывали порноателье, о чем как-нибудь расскажу особо. В прокуратуру я вернулся точно из командировки: другие уголовные дела заброшены, вызовы свидетелей перенесены, листки настольного календаря пожелтели от ожидания, и мне показалось, что слегка заржавел сейф. Разумеется, о Гале Юревич не вспоминал, одурманенный работой и невероятной дозой пошлости и грязи. Кстати, упакованной изящно, чуть ли не экзотически. Да и главарь – Кокосов. Потом мне долго чудился запах несвежего белья и французских духов.

Галя Юревич пришла к вечеру. Я не сразу узнал ее, в пальто и в осенней шляпке, сидевшей на тяжелых волосах легковесно, как бабочка. Она вздохнула и сняла перчатки-сеточки, которые бог знает для чего носят.

– Извините, – предварил я вопросы, – только сегодня явился, поэтому никуда не звонил.

Но предварить этот ее вопрос я бы не додумался.

– Скажите, вы... во что-то верите?

– Во многое, – улыбнулся я.

– В тайные загадки, например?..

– Мне кажется, есть две главные и тайные загадки. Загадка вселенной – жизнь, и загадка жизни – время.

Говорил я с удовольствием: после тех, как мы их прозвали, сексдопросов, беседа с этой девушкой, что летний дождь. Но мой философский ответ ее не задел; она смотрела так, будто ждала уже готовых отгадок. Тогда я непроизвольно добавил еще одну:

– Совесть – тоже загадка.

– А что такое совесть? – слабо оживилась она.

– По-моему... Совесть – это реакция души на несправедливость.

За пятьдесят лет жизни каких только мыслей не скопилось в памяти и даже в подсознании, в дневниках и на обрывках протоколов, на полях книг и так, брошенных вскользь и до сих пор витавших в воздухе. «Совесть – это реакция души на несправедливость». Одна из них, из где-то оброненных... Но, в сущности, я пользовался служебным положением, ибо эта девушка слушала меня, как старшего, как следователя. Вряд ли бы я рискнул выложить эту сентенцию о совести коллегам или на каком-нибудь совещании. Упаси бок известную мысль назовут банальной, оригинальную мысль – ошибочной.

– Наверное, совесть – что-то другое.

Вот и Галя Юревич не согласилась со моим определением.

– Что же?

– Необъяснимое...

– Я и пытаюсь объяснить.

– Вы верите в какие-то сверхъестественные силы? – спросила она уже поконкретнее.

– Верю только в интеллектуальные, – ушел я от обсуждения сверхъестественных сил.

В конце концов, я две недели не был на работе – сейф заржавел; в конце концов, половина шестого – и я вымотался, как флаг после шквала.

– У меня есть подружка, – туманно заговорила Галя. – В прошлом году пришла на работу и плачет. Просто так, сама не знает отчего. Весь день проплакала. Слезы сами бегут. Я даже побоялась оставить ее одну, проводила домой. Только мы вошли в квартиру, как звонит почтальон. Телеграмма. Ее мать скончалась.

– Галя, загадаю вам загадку из своей далекой практики... Расследовал я квартирную кражу. Свидетельница видела, что из этой квартиры вышел молодой человек, черноволосый, в синей куртке. Лица не запомнила. Мы нашли его: молодой, черноволосый, в синей куртке. Не признается.

– Это же мало: куртка, молодой...

– Добавлю: в этом парадном жила его знакомая девушка. Теперь достаточно?

– Может быть, совпадение?

– Тогда добавлю еще: у него изъяли магнитофон, украденный в этой квартире, а в самой квартире, на чемодане, нашли отпечатки его пальцев. Стопроцентные доказательства!

– Конечно, он.

– И все-таки не он.

– Как же так?

– Совпадения на уровне мистики. Магнитофон купил с рук, а чемодан поднес хозяйке этой квартиры на пятый этаж, когда шел к своей девушке.

– Вы это говорите...

– Да, к слезам подруги, которые совпали со смертью ее матери.

Я поймал себя на том, что стараюсь наставить ее на материалистическую стезю. Делать мне больше нечего. Тем более, что сегодня она ни на что не жаловалась и зашла, видимо, лишь узнать о моем обещанном звонке. Она-то не жаловалась, но я видел: то недоумение, с которым приходила Юревич в первый раз, прилипло к ней навсегда. Впрочем, возможен такой тип человека: недоуменного, что ли. Есть же люди с вечной радостью на лице или с вечной грустью, с постоянной наглостью или с робостью... У меня однажды проходил подследственный с на редкость плаксивым лицом, ставившим на допросах меня в тупик: когда же я объявил ему о прекращении уголовного дела за отсутствием состава преступления, он разрыдался на всю прокуратуру, что, оказывается, было смехом радости.

– Вчера опять звонил...

– Кто? – рассеянно спросил я.

– Алик.

– И что сказал?

– Придет на мой день рождения.

– Подробнее: как сказал, каким голосом...

– Глухим, далеким. Сначала, как в первый раз, спросил, жива ли я. А потом... «Жди, жди меня на свой день рождения». И умолк.

– Откуда же Алик, то есть его дух, узнал день вашего рождения? – задал я неграмотный вопрос, поскольку духи знают все.

– Говорила ему и даже шутя приглашала.

– А про гибель Алика кому-нибудь рассказывали?

– Что вы... Я и думать боялась.

– Но ведь кто-то вас разыгрывает?

По ее затаенному недоумению я видел, что розыгрыша Юревич не допускает. Видимо, она верит в бродячих духов, коли первый ее вопрос и был о них. Нет, ей звонит не дух – ей звонит совесть, ибо совесть – это реакция души на несправедливость разума.

– Галя, а до этих звонков... ничего не было?

– Алик мне раза три снился.

– Вот и ответ.

– Как?..

– Вас мучает совесть, поэтому чудятся звонки.

– И маме? – она улыбнулась так слабо, будто этому только что научилась.

– Не знаю, – начал я раздражаться. – Или вас разыгрывают, или вам чудится.

Раздражался я обоснованно, потому что духом Алика должен был заниматься тот следователь, который вел дело.

– Когда день рождения?

– Сегодня.

– Поздравляю! Сейчас звонить уже поздно, канцелярия ушла. Завтра с утра я свяжусь с областной прокуратурой и узнаю фамилию следователя. Идите, празднуйте день рождения весело и спокойно.

Преступность и мистика повязаны какой-то тайной связью. Может быть, потому, что и преступность и мистика чужды здравому разуму.

Однажды мне поручили разобраться в странном обстоятельстве, которое официально именовалось материалом о мошеннических действиях некой Кошелкиной. В прокуратуре материал звали «делом о колдовстве», а я счел всего лишь смешной историей, годной для юмористического рассказа.

На Западе вошло в моду изгонять из человека дьявола. Уж не знаю, каким боком задело это гражданку Тарскую, но дьявол вселился. Правда, не в нее, а в квартиру, чему было множество доказательств. Мебель двигалась сама, в холодильнике играла музыка, кошка ела соленые огурцы, мясной суп к утру превращался в рыбный... Купленная супругом Тарской бутылка коньяка ополовинивалась при нетронутой пробке. Знакомая Тарской, некая Кошелкина, молодая и энергичная женщина, за двести рублей взялась дьявола изгнать. Деньги вперед. Процедура состоялась. Всем известно, что изгнанный дьявол уходит шумно: постукивает, вскрикивает, поскрипывает, покряхтывает... Тарской даже почудилось, то он хлопнул дверью, отчего она глянула в окно. Велико же было ее изумление, когда увидела этого дьявола, вышедшего из парадного с чемоданом в руке. Но женщина изумилась еще больше, когда рассмотрела, что дьявол как две капли воды похож на ее мужа. Правда, в тот момент Тарская еще не знала, что этот дьявол теперь вселился в квартиру самой изгонительницы. На допросе же гражданка Кошелкина, изгонительница, весьма логично доказала, что супруг Тарской – сущий дьявол, и теперь ее кошка тоже жрет соленые огурцы...

Но это так, к слову.

На следующий день в коридоре прокуратуры меня перехватила Веруша и вместо обычных бумаг как бы вручила пожилую женщину. Это указывало на какое-то особое обстоятельство – иначе бы женщина поджидала меня у кабинета. Впрочем, обстоятельство было писано на ее усталом и крайне тревожном лице. Скорее всего, мать арестованного либо потерпевшего.

Я провел ее в кабинет, усадил и даже не стал проделывать классической утренней процедуры: звякать ключами, лязгать сейфом и раскладывать бумаги.

– Слушаю вас.

– Я мать Гали Юревич...

И тогда я увидел те же голубые глаза, высветленные временем и как бы подтянувшие к себе нити тонких морщин; увидел те же грузные волосы, прореженные опять-таки временем; и мне сразу передалось беспокойство, которое заставило Верушу привести ко мне эту женщину.

– Что случилось? – спросил я.

– Галя заболела.

– Что с ней?

– Сама не пойму.

– Ну, температура, голова, нервы?..

– После странного обстоятельства...

– Какого?

– Не знаю, как и сказать...

– Вы успокойтесь.

Я дал ей какое-то время помолчать и немного обвыкнуть. Но не было уверенности, что женщина, погруженная в свои неприятности, видит кабинет и воспринимает меня.

– Как вас звать?

– Милица Петровна.

– Милица Петровна, расскажите все по порядку.

– Дочь вам говорила про Алика...

– Да, что он обещал прийти на день рождения.

Милица Петровна глянула на меня в некотором смятении, оценивая, можно ли говорить то, что она хотела сказать; скорее всего, не во мне сомневалась, а в своей информации.

– Собралось шесть человек гостей да мы с Галей. Гости подходили неравномерно, опаздывали, шли прямо с работы, поэтому мы сперва пили чай. Когда все собрались, я достала из холодильника бутылку шампанского. Уже часов девять было. Только Миша – это мой брат – хотел ее открыть, как звонок в дверь. Знаете, в таких случаях всегда оживление: мол, кто-то подоспел вовремя. Хотя гостей больше не ждали. Я в это время резала пирог, пошла открывать Галя. Теперь-то, поздним умом, вспоминаю, что шла она неохотно. Я даже сказала, что к своим гостям не спешит. И теперь, опять-таки поздним умом, вижу, как она побледнела. Или уж кажется?

Унесенная памятью во вчерашний день, она так долго молчала, что я не вытерпел:

– Милица Петровна, что дальше?

– Пошла открывать, и нет ее. Нет и нет. Первым забеспокоился Миша, решил заглянуть в переднюю. По-моему, он вскрикнул. Гости вскочили и гурьбой побежали туда. Я тоже, с ножом в руке, которым резала пирог. Боже... Галя лежит без сознания на лестничной площадке. И никого нет.

Милица Петровна перевела дух, хотя говорила медленно и переводить дух ей, кажется, было не с чего. Она вновь замолчала. Теперь я не торопил, сам ошарашенный жуткой картиной, увиденной с ее слов. А может быть, я не торопил, потому что знал, кого увидела Галя?

– Дочь перенесли в комнату. Конечно, все подумали, что ее ударил какой-то хулиган. Ощупывали, осматривали, но крови не было. Вызвали неотложку. Врач определил глубокий обморок. Ну, гости разошлись, шампанское не пили. День рождения...

– Отчего же она упала в обморок? – спросил я с какой-то фальшивой интонацией.

– Алик пришел.

– Так-таки и пришел?

– Стоит на площадке, в костюме, но костюм какой-то белесый и висит складками, как саван.

– Что-нибудь говорил?

– Стоял молча, но взгляд, по словам Гали, такой, что ей стало плохо...

– Милица Петровна, – перебил я описание покойника на лестничной площадке, – как у Гали со здоровьем?

– Росла нормальным ребенком.

– Что она делает сейчас?

– Лежит и смотрит в одну точку.

Милица Петровна ждала моих новых вопросов. Да нет, она ждала уже не вопросов, а помощи – в ее взгляде забрезжила та вопрошающая надежда, которая пробовала оценить мою готовность к этой помощи. Но здесь нужен не следователь, а психиатр. Я подумал о психиатре, а Милица Петровна встрепенулась:

– Допустим, ей почудилось... А я, а гости?

– А что гости?

– Слышали звонок, Миша даже хотел сам открыть дверь.

– Милица Петровна, в жизни бывают невероятные совпадения.

– Здесь какое же совпадение?

– Например, мальчишка позвонил и убежал. Галя вышла, а ей почудилось.

– Помогите нам, – жалобно попросила Юревич, не поверив моему объяснению.

Мне хотелось сказать суровым голосом, что я занят, что надо обратиться к следователю из области, что все это глупости и мистика, что, в конце концов, почему они с дочкой ходят именно ко мне? Но забрезжившая в глазах Милицы Петровны надежда разгоралась. Она, черт возьми, думает, что мы ловим не только преступников, но и духов.

– Оставьте ваш домашний телефон, – обреченно попросил я.

Через час мой кабинет станет филиалом порноателье – начнутся очные ставки меж проститутками и Кокосовым, меж приличными женщинами и неприличными, меж зрителями порнофильмов и опять-таки Кокосовым.

Через час я не смогу отлучиться, чтобы выпить стакан чаю.

Считается, что следователь занят своим прямым делом: высматривает отпечатки, обыскивает, допрашивает, спешит на место происшествия... Но добрую половину своего рабочего времени я трачу совсем на другое; на то, что трудно поддается определению одним словом. На преодоление бюрократизма, бесхозяйственности и неумения людей работать. К примеру, полчаса названиваю в жилконтору, чтобы получить характеристику на жильца; или уже час звоню на предприятие разным официальным лицам, чтобы договориться о собрании коллектива и доложить о преступлении их товарища; или занимаюсь устройством в гостиницу свидетеля, вызванного из другого города; или ищу супругу арестованного, чтобы спросить по поручению мужа, будет она ждать его или нет...