Текст книги "Прозрачная женщина (сборник)"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

А то вот ищу дух, вернее, зомби Алика, приходящего на день рождения.

Я достал справочник и позвонил в канцелярию областной прокуратуры. После моих уточняющих вопросов секретарь вспомнила летнее преступление на берегу Таволги и дала телефон следователя Корнева. Я тут же набрал номер, тем более что, по словам секретаря, Корнев был на месте.

Пути следователей частенько пересекаются. То на совещаниях, то на местах происшествия, то в следственных бригадах... И с Корневым нас судьба сталкивала: он вел следствие о взятках на товарной станции и выделил материал на лжесвидетелей, который попал ко мне. И еще мы где-то встречались. Помнил я Корнева: маленький, плотный, лобастый и энергичный, походивший на шар-бабу, которой бьют старые стены...

Мы поговорили, кое-что вспомнили и кое на что посетовали. Среди уголовных дел у следователя всегда есть одно, главное, которое тянет и заботит. Я коротко рассказал о порноателье, он коротко сообщил о глухом убийстве, опять-таки связанном все с той же товарной станцией: где-то за Уралом в пустом контейнере, ушедшем с этой злополучной станции, обнаружили труп.

– Случаем, не по «глухарю» звонишь? – с надеждой спросил Корнев.

– Может быть, но только не по контейнерному.

– А по какому?

– У тебя их больше нет?

– Одного хватит.

– А убийство на Таволге?

– Почему «убийство»?

– Там же человека ударили ножом в спину и сбросили в речку...

– Не ножом, а гаечным ключом; не в спину, а в висок; не бросили в речку, а он свалился в нее; не убийство, а причинение телесных повреждений.

– Что же дальше?

– С полкилометра протащило течением и выбросило.

– Ты хочешь сказать, что он жив?

– А как же? И мне давал показания, и в суде.

– Алик?

– Да, Альберт Осмоловский.

Тогда он не только жив, но и весьма энергичен: звонит по телефону и является на день рождения. Я не одобрял злых шуток Алика. Впрочем, месть за предательство и должна быть злой. Мистика рассеялась, как это всегда в конечном счете бывает с мистикой.

– Но, говорят, в воде долго искали труп?

– Не труп, а этот гаечный ключ.

– Тогда спасибо за информацию.

– Зачем она тебе?

– Да зашел тут разговор про случай на Таволге... Сказали, что Алик убит.

– Ха, убит. У меня, кстати, под рукой копия обвинительного... Запиши-ка его адрес.

Адрес мне был ни к чему. Но сработала следственная привычка записывать все, что диктуют. Тем более адреса. Я черкнул на календаре: Рыбацкая набережная, 10-43, Альберт Осмоловский. Моряк и должен жить на Рыбацкой набережной.

Потом в моем кабинете начался базар не хуже птичьего, который в уголовно-процессуальном кодексе именуется очными ставками. Шум кипел не только из-за предмета разговора, но и потому, что перед очами друг друга вставали почти одни женщины. Я соблюдал процедуру, задавал вопросы, усмирял и успокаивал, а в моем подсознании шла странная и независимая работа... Впрочем, не в подсознании. Что происходит в подсознании, мы не знаем – оттуда прорываются лишь сполохи интуиции. Думаю, что кроме сознания и подсознания у человека есть еще одно сознание, второе, что ли, и оно может работать одновременно с первым и главным. И пока мое первое сознание было занято проститутками, второе работало на иной волне – оно ставило себе вопросы и само же отвечало.

Откуда у Алика Галин телефон и адрес? Как потерпевший, он знакомился с материалами дела, и там были куцые ее показания, данные еще оперативнику в июне. Почему Алик не назвал Юревич как свидетельницу? Благородный человек, моряк, не захотел впутывать. Зачем звонит и пугает? Человек-то благородный, да ему обидно: заступился за девушку, а она предала откровенно и глупо. Почему не выскажет обиду прямо? С мистикой доходчивей. А что были на нем за белесые одежды?..

На этот вопрос мое второе сознание ответить не успело, ибо отключилось, потому что черногривая брюнетка вцепилась в волосы белогривой блондинки и, к моему ужасу, отделила половину ее головы, которая в конечном счете оказалась париком.

Я вышел из прокуратуры в непонятном для самого себя состоянии. Казалось бы, голова должна болеть делом, которое так удачно раскрутил... Но в голове, теперь уже в первом сознании, держался записанный в календаре адрес: Альберт Осмоловский, Рыбацкая набережная, 10-43.

Мстил Алик остроумно. Уместнее всего наказать человека за предательство через его же совесть; ну а совесть столь тонкая субстанция, что без мистики не обойтись. Кому не известно, что жертва является убийце, по крайней мере, должна являться?

Но Алик не видел заплаканных глаз Милицы Петровны и отстраненного взгляда Гали; наверное, не увидел, как Галя упала на лестничной площадке, и тем более не видит лежащую ее больной в постели; Алик не знает, что предавшая его девица уже отомщена – еще один его выход с того света, и Гале Юревич не миновать психиатрической больницы.

В конце концов, Рыбацкая набережная не так и далеко: пять остановок на автобусе, а там пройти. Правда, осенний дождь метет наподобие снежной метели. Но Лида купила мне отменную куртку: теплую, непромокаемую и, главное, со множеством глубочайших карманов, в которые влезали блокноты любых размеров, а деньги прямо-таки терялись безвозвратно. Разве худо осенним дождливым вечером пройтись в отличной куртке по Рыбацкой набережной?

Я стоял в автобусе и думал, что подобные визиты частенько кончались для меня каким-нибудь казусом или неприятностью...

Однажды комендант нашего здания, плакавшийся мне в жилетку, попросил воздействовать на дочь. Он построил ей однокомнатную кооперативную квартиру, где дочка зажила весело и вольготно. Явиться ко мне в прокуратуру она, естественно, не пожелала. Комендант уговорил сходить, выражаясь протокольно, в адрес. Я пошел. И вот картинка: полумрак, играет музыка, кофе и коньяк, на одном конце дивана сижу я, на другом возлежит пышнотелая и полуобнаженная блондинка. Только я залепетал про мораль и женское достоинство, как открывается дверь и входят трое ребят из уголовного розыска во главе с капитаном Леденцовым. «Сергей Георгиевич, что вы тут делаете? Это же известный притон...»

На Рыбацкой набережной ветер гулял по-морскому, но Лидина куртка держала его, как хороший парус. Хуже было с очками: брызги их залепили, сделав мир туманным и каким-то крапчатым.

То ли здоровая ходьба, преодолевающая силу шквалов, то ли свежий ветер, прочистивший мозг кислородом, то ли залитые водой очки, не позволявшие мысли отвлекаться... Но я вдруг подумал: чтобы пугать девушку, Алик должен быть уверен, что она не знает ни про результаты следствия, ни про суд; Алик должен быть уверен, что она считает его мертвым. Иначе бы игра не получилась. Откуда же он мог знать, как она считает?

Впрочем, что гадать, когда дом номер десять уже был передо мной. Я поднялся на третий этаж, протер очки и позвонил. И, как всегда, подосадовал, что не приготовился к предстоящему разговору.

Дверь открыла пожилая женщина, воззрившаяся на меня тоже через очки, но только сухие:

– Вам кого?

– Альберта Осмоловского, – сказал я, решив удостоверение не предъявлять, ибо пришел по частному делу.

– Алика нет.

– Вы его мама?

– Да. А что случилось?

Не единожды разглядывал я себя в зеркало, пытаясь отыскать какие-то чиновничьи приметы или налет официальности. Сугубо гражданское лицо, в очках, подслеповатое, задумчивое, даже постное... Ни сильного взгляда, ни настырного голоса, ни уверенных манер. Сегодня даже портфеля нет. И все-таки женщина не спросила: «Кто вы?» Она спросила: «А что случилось?», уже предполагая во мне личность официальную.

– Да ничего не случилось. Просто хотел его повидать. Он когда придет?

– Алика нет в городе.

– А где он, если не секрет?

– В плаванье, на другой половине земного шара.

– И давно?

– Больше трех месяцев.

– А как же... Был суд...

– На второй день после суда и ушел в море.

– Извините, – буркнул я и попятился от двери. На Рыбацкой набережной меня пошатнули сполохи дождя. Или шел я, не разбирая дороги, отчего ступал в выбоины?

Кто же звонил Гале Юревич? Кто приходил к ней на день рождения? Чьи телефонные звонки слышала мама? Чей звонок в квартиру слышали гости? Если все это сделала мятежная совесть, то я знаю, как успокоить ее: Гале нужно сходить к следователю Корневу и рассказать всю правду.

Я ступил в какую-то глубокую промоину, зябко вздрогнул и удивился – неужели все-таки совесть? Неужели в ней такая необъяснимая сила? Или это еще одно стечение роковых случайностей?

В конце концов, миром правит случай. Расширение вселенной, возникновение жизни на земле, появление человека... Мы работаем именно здесь, а не там; любим эту, а не ту; дружим с этим, а не с тем... Но почему? Не есть ли все сущее лишь странная комбинация случайностей?

3

Каких только определений детективов я не читал... Одни полагают, что детективная повесть непременно должна отвечать пяти требованиям, другие не мыслят ее без трупов, третьи хотят занимательной игры, четвертые требуют головоломок, пятые причисляют к детективу романы вроде «Преступления и наказания», и никак не меньше... Много я порасследовал уголовных дел и много прочел детективов. Поэтому вывел краткую и безупречную формулу: детектив – это произведение, в котором разгадывается криминальная тайна. Думаю, литературные критики со мной не согласятся и эту чеканную формулу станут нерачительно перегружать признаками большой литературы – идеей, стилем, подтекстом, образностью. И поэтикой...

И ошибутся, ибо детектив, что атомный реактор, – взорвется от перегрузок, то есть станет уже другим, недетективным, жанром.

Детектив – это произведение, в котором разгадывается криминальная тайна.

А теперь расскажу, как я усомнился в своем же собственном определении. Насчет разгадывания криминальной тайны...

Раньше, лет в тридцать, что я делал на дежурстве? Заваливался на диван, жесткий и потертый, как спина бегемота. И спал до первого тревожного звонка. Теперь же, в пятьдесят, когда и дома не уснуть, я раскрываю журнал и читаю – до первого тревожного звонка.

В тот день дежурство вышло удачным, ибо до середины ночи телефон не вспугнул даже случайным звонком. Я спокойно съел Лидины бутерброды, выпил термосик в ноль пять литра кофе и, главное, прочел полудетективную, полуфантастическую и полумистическую повесть. Отменная выдумка.

Когда мне показывают жизнь, намекая, что это сказка, я верю; если же мне рисуют сказку, убеждая, что это жизнь, я злюсь. Правда – неправда, верю – не верю... Пусть погибают все мафиози, а у комиссара полиции ни царапины; пусть красавица кинозвезда влюбится в главаря шайки, у которого гнилые зубы и десятисловный лексикон; пусть мертвец окостеневшим пальцем указует на своего убийцу... Но докажи это художественно.

Свои литературные вкусы я теперь скрываю, даже от Лиды. Казалось бы, с годами человек умнеет и поэтому тянется к серьезным книгам. Я же наоборот: чем старше становлюсь, тем сильнее влечет меня к литературе занимательной. Поскольку допускать, что глупею, не хочется, то пришлось искать другую причину.

Впрочем, она лежит на поверхности. Чтобы заинтересовал роман, скажем, о любви, я должен убедиться, что автор знает о ней больше моего. И о смерти знает больше, и о дружбе, и о работе – о жизни. Много ли таких авторов? Особенно раздражают меня стилисты, которые плетут многостраничные кружева лишь в свое собственное удовольствие. Думаешь, боже, да ведь вся страница твоего текста умещается в одну фразу; открой Чехова, прочти рассказ и уж потом берись за перо...

Так я размышлял в два часа десять минут. А в два часа одиннадцать минут телефон, подкопив силы в долгом молчании, взорвался прямо-таки сумасшедшим беспаузным звоном. Я схватил трубку, опасаясь, что она запрыгает, как крышка на бурлящем чайнике.

– Товарищ следователь, происшествие в пригороде.

– Какое? – спросил я, уже подтягивая к себе портфель.

– Вроде бы покушение на убийство...

Мне, разумеется, оставили место рядом с водителем, не потому, что я следователь прокуратуры, а потому что мне полста. Сзади втиснулись трое: оперуполномоченный уголовного розыска Леденцов и два эксперта – криминалист и судебно-медицинский. Короче, опергруппа.

Думаю, при столь жутком словосочетании – покушение на убийство – в сознании большинства зашевелятся тени пистолетов и пузырьков с ядами, тени страстей и судеб. Как-то молодой газетчик, пишущий на криминальные темы, заинтересовался психологией убийц. Я познакомил его с тремя делами. Он тоже ожидал столкнуться со страстями и кинжалами. Помню его лицо, когда корреспондент открывал первый том, – смесь любопытства и страха, точно в берлогу заглядывал. И помню лицо потом – разочарование и брезгливость. Еще бы. Покушение на убийство: нетрезвый муж ударил трезвую жену электрическим утюгом за то, что она ходила к соседу за спичками; трезвая жена ударила кухонным ножом в шею нетрезвого мужа за то, что он бил ребенка; нетрезвый муж и нетрезвая жена ударили друг друга по очереди туристским топориком, а уж за что, ни одному следствию не установить.

Чем дольше работаю, тем сильнее удивляюсь... Нет, не хитрости и жестокости уголовника, не его жадности, и даже не тому, что преступность не убывает, а удивляюсь низменности мотивов; вернее, не этому – мотив у преступника всегда низмен... Удивляюсь пустяшности мотивов. Залезть в квартиру и взять джинсы с кроссовками. Или спуститься по веревке с крыши двенадцатиэтажного дома на пятый, влезть в окно и взять кассеты с записями модного ансамбля...

– Боря, на что хоть едем? – спросил я Леденцова.

– Участковый сказал по телефону, что преступление в чистом поле.

– Очень существенное обстоятельство, – усмехнулся я.

Впрочем, существенное. Не квартирная склока и не семейные дрязги. Видимо, разбой, коли чистое поле.

– Что еще сказал участковый?

– Вроде бы судебно-медицинский эксперт не нужен.

Судебно-медицинский эксперт крякнул. И было отчего: ему под шестьдесят, ночь, не нужен, а везут.

– Уже не нужен? – уточнил я у Леденцова.

– Еще не нужен.

– Это как же?

– Видимо, преступление еще не окончено, человека убивают, и участковый ждет результата, – пошутил эксперт-криминалист.

Он-то пошутил, но у меня был чуть ли не подобный случай – с тяжело раненым человеком возились реаниматоры; я же сидел и ждал, когда он умрет, чтобы описать труп в протоколе осмотра.

Город кончился, как отрубился. Каменная стена новостроек осталась позади, открыв тьму без огней и ориентиров. Фары выхватывали за кюветом какие-то бугры, штабеля и одинокие кустики. Потом эти бугры заметно сорганизовались в правильные ряды. Пни или кочки?

– Капуста, – вздохнул Марк Григорьевич, судмедэксперт.

Я понял его вздох: ночь, тьма, а где-то есть теплая кухня, плита, на которой, возможно, стоит тушеная капуста. Пусть котлеты: дело не в деталях. Капуста – эта, на поле, – в свете фар отбрасывала короткие голубые блики. Или мои очки запотели?

Бетонное шоссе оказалось перегороженным. Машина съехала в глубокую объездную колею и закачалась на ухабах, как морской катер. Поколыхавшись с километр, мы увидели впереди крупный грузовик, легковую машину, мотоцикл, людей – все это в перекрестии света фар.

– Приехали, – буркнул водитель.

По обе стороны дороги голубела капуста. Оказывается, моросило, отчего и заголубел воздух. Глинистая тяжелая земля сразу налипла на ботинки.

Я мысленно и привычно рассортировал стоявшую группу людей: две женщины – понятые, видимо, имевшие отношение к растущей капусте; участковый инспектор в форме; парень с металлическим шлемом в руке, мотоциклист; двое мужчин, наверняка с «КамАЗа». Мы подошли, и наши группы слились.

Мой взгляд забегал, отыскивая труп, но ничего не увидел. Тогда он обратился на громаду грузовика; наверное, там, под ним...

– Где? – все-таки спросил я участкового.

Он провел меня метров пять и показал на дорогу:

– Здесь, товарищ следователь.

К свету фар эксперт-криминалист добавил луч своего громадного, похожего на утюг, фонаря. Мы увидели глубокую, хорошо наезженную колею. И больше ничего.

– Что здесь?

– Лежал.

Как мы все и предполагали, речь шла о раненном человеке.

– Он в больнице?

– Да.

Здесь лежал, но что осматривать? Земля мокрая; поэтому крови не различишь; все затоптано-заезжено, и следы искать бесполезно; ножей, гильз и всяких ломиков не видно...

– Мужчина, женщина?

– Мужского полу.

– Документы имелись?

– Нет.

– А что при нем было?

– Ровным счетом ничего.

– Пустые карманы?

– И карманов не было.

– Во что же он был одет?

– В одеяло.

– Что, и... без брюк?

– Какие могут быть брюки, товарищ следователь, – вроде бы удивился участковый инспектор.

Сперва моя мысль пошла по пути накатанному: бродяга, без жилья и работы. А по-милицейски, бомж. Видел я их и в одеялах, и в попонах, и в шалях... Но фантастичность картины меня остановила: по осенней темной ночной дороге за городом бредет человек в одеяле и, извините, без штанов? Чай, не Испания.

– Одеяло перевязано голубой ленточкой, – сообщил участковый.

Нет, все-таки Испания.

– А гитара не привязана? – пошутил я.

– Пустышка пришпилена, – обиделся участковый.

– Пустышка... это какая?

– Которую сосут.

Не смекалист я стал. Впрочем, тугодумие всегда было при мне, как и очки.

– Вы хотите сказать, что на дороге лежал ребенок?

– Месяцев трех. По телефону так дежурному и доложил.

– Живой? – логично предположил я, ибо мертвого оставили бы до моего приезда.

– Лично отвез его в больницу, хотя и румяненький.

Мы, юристы, народ осторожный и словами с приблизительным смыслом не пользуемся. Например, следователь выезжает не на место преступления, а на место происшествия. И составляет не протокол осмотра места преступления, а протокол осмотра места происшествия. Почему? Да потому что не всякое происшествие оборачивается преступлением – это скажет только следствие. Но какие-то намеки на преступление должны быть, ибо следователь выезжает все-таки не на любое происшествие, а на криминальное.

По-моему, человеческая натура запрограммирована на хорошее. Это почти необъяснимо, поскольку и зверь природный в нас сидит, и тысячелетия социальной борьбы прошлись по нашей наследственности, и теперешняя жизнь не всегда радует... А вот почти любой ждет хорошего и надеется на лучшее. Предложи ста человекам решить какую-нибудь кошмарную жизненную ситуацию – не сомневаюсь, что девяносто девять увенчают ее благополучным концом. Это я и про себя.

Грудной младенец в колее... Куда же пошла моя следственная мысль; та самая, которая за двадцать лет работы проникла во множество тайных и путаных дел? Ребенка обронили; везли, а он вывалился. И ни опыт меня не остановил, ни заведомая глупость этой версии. Почему же? Да потому что сознание противилось, прямо-таки глушило другую версию, очевидную – ребенка подложили под смертоносные колеса.

– Сергей Георгиевич, может, его потеряли? – предположил Леденцов, еще одна добрая натура.

– Как полено, – усмехнулся Марк Григорьевич.

– Ага, а завтра хватятся, – буркнул я.

– Могли оставить, чтобы кто-нибудь подобрал, – упорствовал оперуполномоченный.

Я понимал Леденцова – не хотелось ему такого жуткого криминала, как покушение на убийство. А здесь, пожалуй, состав преступления чистый. И надо еще подумать, не есть ли это покушение на убийство с особой жестокостью. Младенец, беспомощное состояние, мучительная смерть...

Я посмотрел на колеса: литые резиновые жернова мне по пояс. Боже, расплющили бы.

– Ребенка не подкидывали, а обрекли на смерть.

– Откуда вы знаете, Сергей Георгиевич? – усомнился Леденцов.

– Иначе положили бы на шоссе, на асфальт, где он хорошо виден, а не в колею.

– Пожалуй, – Леденцов многозначительно кивнул.

– И проще было бы оставить в любом парадном, – добавил я.

Дождик зачастил. Капуста стояла отлакированной тончайшим голубым лаком. Я махнул водителю, и он понятливо подогнал нашу машину к самой колее. Но прежде чем забраться под крышу и писать протокол, я вместе с экспертом-криминалистом проделал множество действий.

Сперва привязался к местности, ибо капустное поле оказалось равным, наверное, государству Люксембург. Потом вместе со всеми прочесал кочанные ряды по километровой окружности в поисках каких-либо следов. Затем изучил колею: сфотографировал, замерил и взял на всякий случай образцы почвы, которая могла остаться на обуви преступника. Вроде бы все. Но мне пришла в голову мысль зрелого профессионала...

Найти на месте преступления орудие убийства – большая удача, ибо преступник редко оставляет нож, топор, пистолет или, скажем, кусок металлической трубы. Здесь же оставил. Возможно, не все бы юристы со мной согласились, но коли задуман способ убийства, то предусмотрено и орудие – оно стояло в темноте, как доисторический мамонт. Я измерил высоту и ширину колес и попросил эксперта сфотографировать вместе с общим видом грузовика. Я задумался: закон велит орудие убийства приобщать к уголовному делу. Я глянул на могучий бампер, которым можно деревья корчевать; попробуй, приобщи – нас всех здесь вместе взятых можно к этой махине приобщить, но ее к нам... Обычные тревоги на месте происшествия.

Протокол осмотра был составлен и подписан. Что же дальше? Водители «КамАЗа» следовали на Украину, поэтому их надо срочно допросить и отпустить. Я распределил обязанности: на себя взял допросы, а Леденцова послал в больницу изъять одежду младенца и получить справку о состоянии его здоровья.

– Сергей Георгиевич, есть версии? – спросил Борис.

– Мать.

– Глянуть бы на нее.

– Найди и глянь.

Участковый инспектор повез нас в ближайшее отделение милиции. Странная ночная колонна: впереди мотоциклист, затем оперативная легковушка, а замыкает ревущий «КамАЗ».

Пока ехали, я думал.

Легко мы бросаемся этим словом – думал. А наше мышление заключается всего лишь в воспоминании подобных событий и сравнении их с вновь возникшим. Поскольку старые ситуации в свое время были как-то разрешены, то мышление, в сущности, сводится к сопоставлению готовых блоков, даже штампов, с новым событием. Мы как бы новенькое примериваем на старенькое. И коли не подошло, никак и никуда не легло, то новенькое отвергается. Я не принимал этот открытый мною – мною ли? – закон мышления: неужели вся интеллектуальная мощь сводится лишь к перебору штампов? Не мышление, а кубик Рубика. Но именно этим я сейчас и занимался.

Сколько у меня было с младенцами – десятки? Несколько раз обнаруживали новорожденных в мусорных баках, как правило задушенных. Однажды в трамвае нашли чемодан с мертвым ребенком. Подкидывали живых к дверям квартир и к отделениям милиции... Как-то ушлая девица – противно и вспоминать – родила в ведро с водой, чтобы ребенок не успел вдохнуть и сошел бы за мертворожденного. А еще была история, когда младенца на ночь запихнули в холодильник, а утром... Но об этом стоит как-нибудь рассказать отдельно.

В милиции мне выделили прокуренную комнату с письменным столом и тремя стульями: то ли какая-то дежурка, то ли специальное помещение для подобных ночных бдений. Запах табачного дыма, многослойно въевшегося в стены и мебель; какой-то усредненный людской дух от почти круглосуточной работы; голый стол, тертый-перетертый папками и протоколами; темное окно, потренькивающее от налета порции крупных капель... Именно в таких комнатах меня охватывает внезапная командировочная тоска по дому.

С мотоциклистом разобрался я скоро: к злополучному месту подъехал он позже, и водители «КамАЗа» послали парня звонить в милицию. Да он и городской, можно вызвать в любое время. Отпустив его домой, я пригласил из коридора первого водителя.

Крупный мужчина в теплой синтетической куртке, которая поскрипывала от движения выпирающих плеч.

– Разденьтесь, – предложил я.

Без куртки его фигура, обтянутая тонким свитером, стала еще монолитнее; правда, портила ее подушка живота. Широкое обветренное лицо выглядело усталым; впрочем, была ночь. Но в темных блестящих глазах жило молодое любопытство, отчего они казались на этом солидном лице немного чужими.

Одни необходимые данные я переписал в протокол из паспорта, о других спросил. Чепинога Афанасий Никитович. Пятьдесят два года. Живет на Украине. Там же находится и автопредприятие. Женат, двое детей.

– Афанасий Никитович, давно работаете водителем?

– Более тридцати рокив, лет, значит. Правда, половину этого срока на такси рулил.

– Почему перешли на грузовик?

– Вез как-то пьяного, а у него карбованцев не оказалось. Надо же расплачиваться. Он бутылкой с плодоягодным тюкнул меня по темечку и убежал. Я вроде как одурел. Его, правда, тут же поймали. Но я простил. Простить простил, а с такси ушел – обидно.

– Значит, водитель вы опытный...

– Всю жизнь за рулем.

Широкой пятерней он провел по черным, чуть тронутым белой строкой волосам и на короткое время втянул живот. Видимо, чтобы не рос. И выбрит водитель гладенько, несмотря на глубокую ночь; и пахнет от него не бензином, а одеколоном. Молодящихся я одобряю; это лучше, чем стареть некрасиво.

– Какая скорость у «КамАЗа»?

– По шляху давали под восемьдесят.

– Ну а по объездной колее?

– Убавили до тридцати.

– При тридцати можно грузовик остановить внезапно?

– Неможно. Он сам весит восемь тонн, да лесу кубиков сорок.

Чепинога сильно и скоро вжал живот и молодо зыркнул на меня – вижу ли? Откуда у него силы, когда время уже к четырем? Предутро.

– Кто был за рулем?

Водитель вдруг стал думать, ероша жесткие волосы.

– Не помню.

– Не помните, кто держал баранку? – удивился я.

– Та ж ночь, вздремнешь чуток и все позабудешь.

– Хорошо, кто первый увидел ребенка?

– Я.

– Подробнее, пожалуйста; как увидели, где, когда...

– А может, первый увидел Петро?

– Значит, не вы?

– А может, увидели вместе.

– И это не помните?

– Так ведь один рулит, второй дремлет.

– Но тогда тот, кто рулил, и увидел первым, должен был разбудить спящего?

– Оно, конечно, так, да в голове мешанина. Ночь, притомился трошки, – и такой подарочек.

Мои ночные дежурства подтверждали правоту его слов. Ночью мир видится слегка иначе, чем днем; в домах, улицах, лицах и собственных мыслях появляется чуточку иррациональности, как в полотнах импрессионистов. Не зря есть пословица, что утро вечера мудренее.

– Афанасий Никитович, что же вы увидели?

– Вроде как бугорок. Или плошка какая. А потом бачу, что оно имеет цвет, вроде как той же капусты, сине-зеленый. Кричу Петру, чтобы тормозил...

– Значит, за рулем был напарник?

– Да? – вроде бы удивился он.

– Я спрашиваю вас...

– Выходит, Петро...

– Вспомнили?

– Вспомнил: у меня живот схватило от домашнего сала.

– Ну и что?

– Вот мы с Петро и менялись каждую хвылинку.

Хвылинка – это вроде бы по-украински минутка. Но зачем меняться каждую хвылинку, если у одного заболел живот? Разве второй не может посидеть за рулем? Или уж такой строжайший график смен?

– Дальше, – потребовал я.

– Выскочили мы с Петром и очам своим не верим... Дите на дороге; живое, на холоду и дождю. Лежит и пулькает. А вокруг ни хаты, ни человека. Петро и говорит, отвезем, мол, его к Танюхе. А тут мотоцикл. Мы и послали парня в милицию.

– Танюха – жена Петра?

– Он еще парубок, неженатый.

– Значит, Танюха – ваша жена?

– Моя жинка Оксана.

– Кто же Танюха?

– Не знаю.

– Вы только что сказали, что Петр предложил отвезти ребенка к Танюхе...

– А-а... Мы всех женщин зовем под одну гребенку, Танюхами.

– Какую же Танюху имел в виду ваш напарник?

– Да никакую. Мол, отвезем вообще, к какой-нибудь Танюхе.

– Вы хотите сказать, что он предложил отдать найденного ребенка любой женщине?

– А вдруг бы милиция не приехала? Куда его девать...

От сильно брошенного залпа капель стекло запело тоненько. Не укреплено, что ли? Тьма, ветер, дождь – для осени хватит. Так еще и плаксивое стекло. Тьма, ветер, дождь, плаксивое стекло, да еще и человек, похоже говоривший неправду. Ложью следователя не удивишь. Но этот Чепинога – свидетель, мой союзник в поисках правды. Поэтому и говорил я с ним расслабленно, не готовый к сюрпризам; я даже об ответственности за дачу ложных показаний его не предупредил.

Впрочем, не тороплюсь ли? Бывают такие путаные люди, что затмят любой наияснейший вопрос. И рвачи бывают безудержные: может, эти ребята спешили со своими кубиками леса и валандаться с каким-то ребенком им было не с руки. Отдать встречной Танюхе – и все.

– Афанасий Никитович, я вас допрашиваю официально. И я вас должен предупредить об ответственности за дачу ложных показаний...

– Та какие ложные?

Теперь, когда я смотрел на него уже следственным взглядом, мне все приоткрылось. Ложь отыскать трудно только в лживом человеке – у честного она проступает на лице, как сквозь кальку. И я не смог бы указать на ее конкретные приметы: Чепинога не краснел, не бледнел и не потел. Но взгляд стал каким-то легким, готовым перепрыгивать с предмета на предмет; крупные губы были странно неспокойны, точно хотели уползти с лица; уже не поправляемые волосы рассыпались безвольно; уже не втягиваемый живот выполз на свободу... Оказывается, нашлись конкретные приметы лжи. Правда, раньше этого человека я не знал и сравнивать теперешнее его состояние было не с чем.

– Гражданин Чепинога, так кто же первым увидел ребенка?

– Не помню. Це хиба важно, товарищ следователь?

Совершенно неважно. Но я хотел понять, почему сбивается свидетель, давая такие элементарнейшие показания.

– Что было дальше?

– Вышли. Бачим, младенчик. Ну, где искать милицию? А тут мотоцикл фырчит...

– А про Танюху-то?

– Пошутковал Петро, товарищ следователь. Я тоже ему пошутил.

– Как же?

– Верно, говорю, что детей находят в капусте.

Я вздохнул. Как это ни странно, но меня не раз подводила четкая логика. Следственная версия не похожа на чертеж задуманной машины, потому что в него, в чертеж, не вторгается жизнь. Я требую от водителя логичного поведения... А ведь была ночь, тьма, дождь, длинный путь, ревущий мотор, да живот болел. Видимо, это лишь часть известных мне привходящих факторов. Не одолела ли меня профессиональная мнительность?

– Афанасий Никитович, сейчас живот болит?

– Ни-ни, – испугался он, точно ждал от меня каких-то процедур по проверке его недомогания.

– Посидите в коридоре, и пусть войдет напарник.

Я подумал: ночь, следователь допрашивает, оперативники бегают, ребенок в больнице... А ведь где-то есть мать. Спится ли ей в эту ночь с черными дождями и тренькающими стеклами? И видит ли она сны, голубые, как капуста на том поле?

Неудобно признаваться, но материнская любовь меня трогает мало. По двум причинам.

Несколько лет я занимался расследованием преступлений несовершеннолетних. И убедился, что зависимость отцов и детей наипрямейшая: какие родители, такие и дети; какие дети, такие у них и родители. Насмотрелся. Никогда не забуду старушку, бросившуюся на Леденцова и лупцевавшего его сухими голенькими кулачками, – не давала сына-убийцу, которого в день убийства и напоила самогоном. Насмотрелся.