Текст книги "Из одного котелка"
Автор книги: Станислав Мыслиньский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
МАЯК АККЕРМАНА
Темная ночь. Завывает ветер, срывая с деревьев остатки листьев и унося их на север, на склоны недалеких уже Кавказских гор.
Воет ветер. Хальняк[21]21
Горный ветер (в Татрах). – Прим. ред.
[Закрыть], как на свой манер называют его наши польские гурали[22]22
Горцы, коренные жители польских Татр. – Прим. ред.
[Закрыть]. Хлещет резкий дождь. Земля, истосковавшаяся по дождю, как мы по отдыху, питается водой – всюду стоят лужи. Последние два месяца землю терзало солнце, нас, солдат, – горечь отступления.
И вот уже кавказские предгорья. Вот куда забросила нас солдатская судьба!
Через небольшое окошко стараюсь заглянуть в глубь этой осенней ночи. На небе висят черные тучи, а вокруг – непроглядная темень. Ветки невысокой березки монотонно стучат в окно.
Слабый свет керосиновой лампы освещает только часть низкой каморки. В ее душном воздухе слышно сонное похрапывание. Это, прикрывшись плащ-палатками, на глиняном полу, застланном соломой, спит расчет батареи. У ног спящих стоят кирзовые сапоги. Сушатся пропитанные дождем и потом портянки и белье. Из-под плащ-палаток торчат приклады карабинов. Расчет отдыхает. Сегодня нам позволено спать без сапог. До сих пор такое случалось нечасто.
Снова приподнимаю ветхий платок, заменяющий занавеску. Небо за окном по-прежнему затянуто черными тяжелыми тучами. Льет дождь. Дует ветер.
Наш расчет расквартировался здесь вчера вечером. Командир батареи распорядился об отдыхе.
За нами снова остались несколько километров нашей земли и артиллерийская дуэль с противником. Нам удалось также накрыть огнем автоколонну гитлеровцев. Потом нас хлестал колючий дождь вперемешку с ураганным северным ветром. По ухабам и рытвинам, наполненным водой и грязью, мы наконец добрались сюда, в эту затерявшуюся в предгорьях деревушку. Нам было вполне достаточно этих нескольких изб. В колхозном сарае нашлась свежая солома для постели. А потом Ваня Малашкевич налил всем по миске горячего супа с соленой грудинкой и роздал по куску черного хлеба… Чего еще нужно солдату? А после такого ужина – отдых.
Нет, не было ни песен у огонька, ни веселых солдатских бесед с девушками на завалинках… Как редки были в те дни эти вечерние задушевные разговоры с непременными старыми солдатскими прибаутками! Не восторгались мы также красотой кубанской земли. Равнодушным взглядом смотрели солдаты на широкую кубанскую степь, которая летом шумела морем золотой пшеницы и по которой зимой неслись горячие скакуны, и серебряные бубенчики вторили казацким песням.
Но вот уже два последних месяца все это было в прошлом. Отходя по этим дорогам и степям, мы представляли, как среди станиц и хуторов мчались в годы гражданской войны тачанки красных пехотных дивизий, скакали кавалерийские полки армии Буденного. Здешние места слышали плач матерей, жен и стоны замученных. А потом в течение двадцати лет здесь бурлила жизнь, нелегкая, но каждый – в станицах и городах – верил, что она будет краше и радостнее.
И вот война пришла и сюда.
Гитлеровцам было нужно «жизненное пространство», им не хватало невольников из стран закабаленной уже Европы…
Да, улыбка в те дни редко появлялась на наших потрескавшихся губах. Да и могло ли быть иначе?
Ужин, ставший одновременно и обедом, был довольно вкусный.!В тепле нагретой избы приятно клонило ко сну. Сколько же минуло бессонных ночей! А теперь можно спать, если есть на это приказ и убаюкивает шум ветра за окном.
Ко мне это, однако, не относилось: меня ожидало дежурство в течение двух часов, а потом нужно было будить Грицко. На улице в эту ночь выставлял посты другой расчет.
Так и сидел я у плотно занавешенного окна.
Но не один я не спал в этой комнатушке.
В углу избы на лежанке сидела женщина. Лицо у нее было еще довольно молодое, но из-под черного платка выбивались пряди седых волос. Ее губы неустанно шевелились. Может быть, она шептала молитву?
– Господи! Ребятушки, неужто это правда? Даже сюда немец пришел… Как же вы могли?.. – этими словами она встретила нас на пороге своего дома.
И все. Ничего больше не добавила, ни о чем нас не спрашивала. Принесла крынку кислого молока, положила на круглый стол, стоявший в переднем углу, черствые лепешки. Здесь, под иконой, висела в небольшой рамке фотография мужчины в мундире лейтенанта Красной Армии, молодого и симпатичного. Он улыбался белыми ровными зубами, кудрявая шевелюра шла ему. Под снимком виднелась надпись: «Дорогой мамаше – Ленька».
Фотографию обвивала черная траурная лента…
– Ну вот. Такие дела, ребята, – прошептал сержант Миша Сорокин. – Приди мы пораньше, может быть…
Молоко выпили молча. В молчании легли отдыхать. Только сержант Сорокин отправился к командиру батареи.
Лампа коптила на столе. Я подсел к столу, вытянул из мокрого еще вещевого мешка кипу слежавшихся газет, сложенных вчетверо. Развернул, и в моих руках появилась небольшая книжечка в твердом сером переплете. И сразу ощутил тепло в ладони. Или, может, так только казалось? Что касается некоторой влаги на ресницах, сомнений не было.
Прыгают в глазах мелкие буквы: «Адам Мицкевич. Поэзия». При слабом свете коптилки читаю слова на родном языке.
Сколько раз, когда меня охватывала грусть по дорогим моему сердцу людям, по родному краю, доставал я эту маленькую книжечку, чтобы ее крохотными буквами успокоить тоску, охватившую меня. И всегда эти стихи наполняли надеждой. И так было уже многие месяцы. Томик стихов путешествовал со мной среди бещадских холмов в сентябре 1939 года. Тогда он лежал в кармане солдатского мундира и был для меня как бы щитом, охраняющим от сомнений и отчаяния. Вскоре эта книжечка приехала вместе со мной в страну нефти – Азербайджан, на берега Каспийского моря, усеянные рядами нефтяных вышек. Отсюда вместе с ней я начал свое второе скитание по фронтовым дорогам. Как редко, однако, удавалось услаждать душу красотой стихов, полных тоски по далекой отчизне, куда поэту не было обратной дороги.
Чувствую, как спазма сжимает горло, а глаза все более застилаются влагой. Переворачиваю несколько страниц, вытираю платком глаза.
«Крымские сонеты»… Мне близки, понятны переживания поэта. Как далеко отсюда до края его молодости и юношеских порывов, рождения его большой любви!..
Отрываю взгляд от страницы. Прижимаю к груди твердый переплет.
И мне уже была тогда знакома эта острая тоска. В юношеском сердце также носил я и тени пережитых несчастий, и боль трагических воспоминаний. Все это я вынес из далекой отсюда страны, по которой так сильно теперь тосковал, в которую мне пока не было обратного пути.
Отчий край, родной дом.
Дом с небольшим крылечком стоял среди высоких ясеней, на холме. Две комнатки, сени, глиняные побеленные стены, крытая соломой крыша… Вокруг поля, пересеченные узкими межами, неподалеку деревня и темный бор, принадлежавший графу Яблоновскому.
За этим бором был уже конец тогдашней Польши «Б»[24]24
Польша «Б» – Польша второго сорта. Так в буржуазной Польше называли ее восточные окраины. – Прим. ред.
[Закрыть]. Там за тонкой лентой реки Збруч советские солдаты устанавливали пограничные столбы с красными звездами.
К хатке и стоящему рядом хлеву прилегало четырнадцать моргов земли.
«Пятый хозяин в деревне, – так по деревенской иерархии определяли размер хозяйства моего отца, нажитого восьмилетним каторжным трудом на шахтах Канады. – А ведь до этого был ничем у графа Яблоновского».
«Пятый хозяин в деревне – такой надел, пара коней, две пары коровьих рогов!..» – завидовали нам.
«Раньше-то был безземельщина, как и дед его, и отец…»
Довольно рано я понял, что такая невеселая перспектива ожидала и нас, десятерых детей «пятого в деревне хозяина». Да и какой же еще участи следовало нам ожидать, если даже по полтора морга на душу не досталось бы при разделе отцовской земли. А перспективы для внуков «пятого»?.. У графа много не заработаешь. Что же оставалось говорить о других, еще более бедных дворах? Что ожидало детей из четырехсот с небольшим хат этой деревни, из которых мало кто мог пойти зубрить по букварю польский или украинский в местной шестилетней школе?
Да, немалая это была деревня, но намного больше была нужда, которая ее окружала. Серые развалившиеся хибарки теснились одна возле другой вдоль шоссе, по берегам узкой речушки Гнилы. Дома соприкасались истлевшей соломой крыш. А там, за рощицей, взметнулись вверх стройные башенки панского дворца, укрытого в тени раскидистых деревьев. Ниже, у подножия холма, над затхлым прудом, расположились помещения для службы, конюшни и амбары, а еще дальше расстилались широкие полосы чернозема, на которые испокон веков с завистью глядели голодные крестьянские глаза, где за жалких семьдесят грошей или десятый сноп зерна гнулись натруженные спины и немели руки… Эти широкие панские полосы годами пропитывались нашим крестьянским потом. Каждый клочок земли, полученный мужиком, доставался ему ценою тяжкого труда в темных пастях шахт Канады или Северной Америки. А может, податься в город, в гимназию, в университет? За наукой, за тем сокровищем, которое и «в огне не горит, и в воде не тонет». Увы, несколько классов начальной школы – вот все «образование», уготованное для таких, как я, детей крестьян и рабочих той, панской Речи Посполитой. Учеба, высшее образование – все это оставалось для нас несбыточными мечтами. На это нужны были деньги, а откуда их взять? Заплатишь подати и налоги государству, запасешься кое-какой одежкой, глядь – и почти ничего не осталось…
Для многих моих школьных товарищей сухая картошка, ячменный горький кофе – сахар тогда в деревне считался редкостью, – вот и все ежедневное незамысловатое меню. Сегодня трудно представить, что прежде спичку там расщепляли на четыре части. Белый хлеб на крестьянских столах появлялся на пасху и рождество.
Для таких, как я, тогдашняя польская земля была мачехой, родной край – отчимом.
Немало слез пролила мать, когда я уходил из деревни, чтобы в той панской отчизне искать своей лучшей доли.
– Зато младшим легче будет, – шептала дорогая моя старушка.
В неизвестное, туманное завтра отправился с краюхой хлеба и куском сала в мешке шестнадцатилетний парнишка.
Тогдашние военизированные молодежные трудовые отряды были нелегкой жизненной школой, но не для нас, бедных и отверженных. Нам это было не в диковину. Каждый терпеливо сносил и работу, казалось бы непосильную, и унижения. Не раз и не два приходилось ползти в грязи с матрацем на спине и с котелком в зубах… Не раз и не два впивался ремень винтовки в спину, а ноги немели от форсированных маршей. Иногда просто не хотелось больше жить. Однако я, как и другие, держался, надеясь, что когда-нибудь все будет иначе. Да и куда идти таким, как я?
Через год тех, кто поздоровее и у кого было по шесть-семь классов образования, направили в 21-ю учебно-промышленную роту. Нашему взору открылись трубы Сталёвой Воли и других заводов так называемого Центрального промышленного округа.
И снова юношеские тщетные мечтания… И снова изнурительный труд в фабричных цехах и складах стальных плит, прутьев, железных труб. Несколько часов в неделю отводилось на теоретические занятия. Да и этого слишком много, говорили нам.
В середине августа нам раздали боеприпасы, сухой паек и – шагом марш; направление – юг. Там, у подножия Бещадских гор, нас застал сентябрь 1939 года и… 14-я армия генерал-полковника Листа.
Так началась моя военная «романтика».
Увидел я тогда, как среди полей, у деревенских плетней, на холмах и в лесах погибали в бессильном отчаянии наши солдаты. Видел взбешенных от страха уланских коней, дышал дымом горящих хат. Никого не восхищали тогда серебряные паутинки бабьего лета, не очаровывали прекрасные дни ранней осени, когда гитлеровские тапки подминали мелкие окопы, в которых человеческие тела смешивались с землей и крошащимися камнями, а моторы тяжелых машин заглушали предсмертные стоны моих товарищей по оружию.
Немногих из нас спас близкий лес и окрашенные кровью воды Сапа. Отчаявшиеся, шли мы на восток. Через несколько дней пути я возвратился в родные места. По-прежнему шумел извилистый Збруч, только пограничных столбов уже не было на той и другой стороне реки. В села и города на Западном Буге вступили части Красной Армии. Приближалось время торжества справедливости.
Лампа коптила. Я подкрутил фитиль. В его слабом свете взгляд упал на стихотворение:
Меня охватывают тревожные мысли: неужели и впрямь мы держимся только остатками надежд? Двадцать два месяца спустя перед глазами снова встала кошмарная картина: железная лавина под прикрытием самолетов с черными крестами на крыльях движется дальше и дальше, оставляя за собой рыже-черные кирпичи разрушенных зданий, дымную гарь над полями и лесами…
Будет ли этому конец? Однако тут же в измученной голове возникают другие мысли. «Товарищи солдаты, ведь победа в наших руках, в нашем оружии. Придет, наверняка придет тот долгожданный час, когда красные знамена будут развеваться не только над советской землей», – вспомнились мне слова командира, сказанные несколько дней назад. Как же мы мечтали тогда, чтобы вернулись мирные дни, чтобы зазвенели детские голоса в стенах школ, а в руках снова зашелестели тетрадки, учебники…
Стук в окно прервал мои мысли и столь далекие еще от осуществления мечты. Спрятав книжку в карман, выхожу в ночную темень улицы. Ветер холодит вспотевший лоб, дождь смачивает волосы. Почти инстинктивно крепче сжимаю твердый ствол автомата.
Перед домом часовой. Стоит, всматриваясь в ночной мрак. Над окном, прижимаясь к стене хаты, по-прежнему дрожат веточки хилой березки. Ветер постепенно успокаивался, а теплый дождь продолжал моросить. Неподалеку, в огородах, слышен непрерывный собачий лай.
Где-то на северной стороне, осветив половину неба, вспыхнули ракеты. Слышится гул далеких выстрелов, а спустя мгновение темноту прорезают огненные вспышки.
Война и этой ночью дает о себе знать.
В течение многих, очень многих еще месяцев у меня из головы не выходили эти строчки. Они стали не только моей поддержкой. В свободное время я делился ими с моими товарищами по оружию, вместе с которыми шагал по фронтовым дорогам, ведущим нас к единой цели.
В ГОРАХ
Мы двигаемся все дальше на юг, подбираемся все ближе к горам. После ожесточенных оборонительных боев мы вынуждены были оставить старые плацдармы.
За спиной остались ровные долины и покатые предгорные возвышенности. Прямо перед нами четко вырисовывались остроконечные контуры Кавказских гор, упирающихся своими вершинами прямо в небо. Где-то сзади казацкие хутора и станицы. Дым, смешавшись с осенним ветром, уплывал на север, в глубокие горные ущелья.
На склонах гор, в предгорьях и долинах – всюду были войска. Гремели далекие и близкие выстрелы, рвались артиллерийские снаряды и мины. Земля глухо гудела.
Птицы, напуганные шумом и грохотом, кружили стаями, покидали свои гнезда, улетая на юг, в глубь лесов и гор.
Батарея стояла среди деревьев, спрятанная от вражеских самолетов. Можно было вздохнуть с облегчением. Влажный холодный воздух освежил уставшие легкие, вспотевшие лица. Широкие листья папоротника, уже тронутые желтизной осени, образовали мягкую постель, как бы специально приготовленную для уставших солдат.
Но для отдыха не было времени. Из рассказа политрука батареи следовало, что, хотя в августовских и сентябрьских операциях в районе Северного Кавказа немецкому командованию не удалось добиться своих целей, оно все же не отказалось от своих первоначальных планов. Немцы, не решаясь ударить одновременно в нескольких направлениях из-за боязни растянуть фронт, пытались в октябре – ноябре создать прорыв в нашей обороне где-то на одном участке и проникнуть в Закавказье.
Вот, кратко, несколько примеров, раскрывающих обстановку на том участке фронта, где действовала и наша батарея.
«К 7 октября после ожесточенных боев, сопровождавшихся контратаками частей 18-й и 56-й армий, наступление врага было остановлено.
Войска Черноморской группы в этих боях сражались исключительно стойко. Особенно отличились 395-я и 32-я гвардейская стрелковые дивизии. Героически сдерживая натиск крупных сил немцев, они в течение 10 суток отбивали ежедневно по пять-шесть атак»[27]27
История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945, т. 2, стр. 465.
[Закрыть].
В результате оборонительных боев мы оказались в горах и лесах Северного Кавказа. Мог ли я когда-либо предположить, что побываю здесь при таких обстоятельствах… Теперь моим глазам открывался вид на синюю вершину Дых-Тау высотой 5203 метра, а еще дальше виднелся вечно обледенелый пик Казбека. И где-то далеко-далеко перед нами был Эльбрус – высочайшая (5633 метра) вершина Кавказа. Казалось, что эта гора касается неба, ее вершина всегда покрыта снегом.
Перед нами были только горы и горы…
Это горы-гиганты с типично альпийским рельефом: острые грани, круто срезанные склоны, остроконечные вершины, подпирающие голубую синь неба. Когда-то у себя на родине мне тоже приходилось видеть горы, и немалые, как тогда казалось. Но ни в какое сравнение не могли идти с этим пейзажем наши бещадские лесные массивы, пологие возвышенности, широкие долины и зеленые горные луга. Где там до кавказских вершин нашему Высокому Гроню, Рыпему Верху или даже самой высокой карпатской горе – Гевонту. Среди кавказских поднебесных пиков и бесконечных лесных пущ чувствуешь себя затерянным. Здесь каждое слово, произнесенное громче обычного, повторяется тысячекратный эхо, разбивающимся о гранитные углы скал, чтобы, вернувшись, оттолкнуться от другой преграды и возвратиться вновь, перекатываясь еще очень долго и постепенно затихая.
Кто из нас, солдат, был тогда в состоянии полностью прочувствовать всю эту красоту?
Наши легкие были наполнены пылью сотен километров пройденных дорог, воспаленные глаза говорили о многих бессонных ночах, а сердце каждого горело ненавистью к врагу и жаждой отмщения.
В течение последних суток отдыхать нам не пришлось: огнем своих орудий мы поддерживали оборонявшуюся пехоту, а затем прикрывали ее во время отхода на новые рубежи. Многие из наших солдат навсегда нашли покой на этих горных склонах, на перевалах, в ущельях. К счастью, все больше и вражеской солдатни навсегда выключалось из боев за Кавказ. Но враг был еще силен, его натиск не ослабевал, хотя цена, которую ему приходилось платить за это, с каждым днем возрастала.
«И все же, несмотря на то что за период своего наступления на Северном Кавказе гитлеровцы потеряли убитыми и ранеными около 50 тыс. человек, большое количество самолетов, танков, артиллерии, к концу сентября 1942 г. они имели на этом направлении немалые силы. К 1 октября перед Закавказским фронтом находилось 26 дивизий противника. Немецко-фашистское командование не желало отказываться от своих авантюристических планов по захвату Кавказа»[28]28
А. А. Гречко. Битва за Кавказ, стр. 173.
[Закрыть].
Эхо сражений прокатывалось теперь уже по горам.
Мы поднимались все выше и выше по горным тропкам, вьющимся над крутыми обрывами, с которых падали с грохотом потоки. По утрам, когда ветер срывал молочную пелену тумана, глазам открывались черные, глубокие пропасти… А там, еще выше и дальше, попадались прилепившиеся к скалам, как птичьи гнезда, каменные аулы.
Вместе с другими наша батарея держала путь в горы, навстречу солнцу. Мы шли, уставшие и голодные, но можно было слышать такой разговор:
– Не горюйте, ребята… Придет время, и с этих горок как долбанем по фашистам и погоним их… С горы-то оно способней…
– Да, это, наверное, конец отступления, дальше дороги нет. За горами – море…
– Поломает зубы фашистская гадина на этой горной земле. Дальше уже их не пустим… Только не терять веры в победу, а она будет наша! – подбадривал нас парторг Наумов. Он шагал без фуражки, и пот стекал с его высокого загорелого лба.
– Батарея, стой! – скомандовал командир. Он решил сделать короткий привал. Все сразу садятся на камни, благо недостатка в них нет, на покрытые мхом пни столетних деревьев. Извлекаются последние, скудные запасы махорки. Курильщики затягиваются глубоко, с наслаждением.
Подошли лейтенант Сапёрский с политруком, тоже сели. Мухамед Исмаилов угостил их самосадом. Они не отказались и, скрутив длиннющие козьи ножки, так же, как и все, с удовольствием затянулись. Я набрался смелости и подсел к ним.
– Вот ведь как бывает в жизни. Никогда бы не думал, что судьба забросит меня на самый Кавказ… Сюда, где был и такие стихи сочинял сам Лермонтов, – попытался я завязать разговор.
Командир батареи охотно заговорил:
– А здесь не только Лермонтов бывал. Кавказские горы видели многих выдающихся людей. Неподалеку отсюда ночевал однажды Грибоедов. Да, кстати, ведь и Пушкин именно здесь написал свои строки:
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною…
Командир мастерски продекламировал. Раздались аплодисменты. Я и не заметил, как вокруг нас собралась большая группа слушателей. Усталые лица посветлели.
– А ты, Станислав, читал Лермонтова? – обратился ко мне командир батареи.
– Да, товарищ лейтенант, но уже здесь, в Советском Союзе, – ответил я. – А драму «Маскарад» знаю почти на память… Не один сеанс в кино просидел с девушкой, когда работал в Баку…
– Понятное дело, в такой компании даже драмы и трагедии веселее смотрятся, – пошутил кто-то. Бойцы засмеялись, настроение у всех явно поднялось.
– Михаил Лермонтов, – оживленно продолжал командир. – Так ведь, товарищи, мы на самом деле находимся недалеко от исторических мест. Где-то здесь размещался Нижегородский драгунский полк, в который в 1837 году был в первый раз сослан Лермонтов. И он как офицер участвовал в военной кампании на Кавказе. А вот там, – лейтенант показал рукой налево, в сторону далеких вершин, – у подножия горы Машук, под Пятигорском, 27 июля 1841 года он погиб… А был он наряду с Пушкиным самым большим поэтом нашего народа. И прожил-то всего почти двадцать семь лет, но вот успел оставить после себя прекрасное наследство для всего человечества. Был большим патриотом, за что ненавидели его и травили царские прихлебатели. Так же, впрочем, как преследовали Пушкина… А знаете, товарищи, – командир воодушевился, все слушали его с огромным вниманием, – а знаете, что, выезжая сюда в третью уже по счету ссылку, Лермонтов расставался с Петербургом с легким сердцем, надеясь, что здесь наконец станет свободен от «голубых мундиров» и «света завистливого и душного». Вот как он писал об этом:
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
Мы сидели не шелохнувшись.
– Однако даже здесь, в этих горах, поэт представлял собой серьезную угрозу для тогдашних высоких сфер, для правителей России. И гибель поэта, в расцвете его таланта, трагическая для всего русского народа, наступила если не по прямому приказу свыше, то уж наверняка с одобрения. А знаете ли вы, товарищи, его стихи о Кавказе?
– Товарищ командир, прочтите! Охотно послушаем, – раздались со всех сторон голоса.
– Ну так послушайте, стихи и сегодня актуальны:
Кавказ! далекая страна!
Жилище вольности простой!
И ты несчастьями полна
И окровавлена войной!..
Ужель пещеры и скалы
Под дикой пеленою мглы
Услышат также крик страстей,
Звон славы, злата и цепей?..
Снова взрыв аплодисментов. Командир читал еще и еще. Я сидел, внимательно слушая стихи поэта, который ненавидел и клеймил позором виновников тогдашних зол, открывал своему поколению правду…
Я заметил, что все до одного поглощены этим рассказом о поэзии Лермонтова.
Увы, время не стоит на месте. Командир батареи посмотрел на часы, кивнул офицерам. Все поняли его без слов. В путь…
А вокруг нас – лес, аромат трав и терпкий запах гниющей хвои. С каждым поворотом картина меняется. Все громче шумят горные потоки, попадающиеся на пути, воздух становится прохладнее и как будто бы легче. Прямо перед нами вырастают все новые склоны, покрытые лесами, а если посмотреть выше – всюду острые, голубовато-фиолетовые вершины гор, в складках которых сверкает алмазный снег. А еще выше – ослепляющая белизна снежных пиков и безоблачная синь неба. Вид, что и говорить, чудесный.
Наш подносчик снарядов, кабардинец Мухамед Исмаилов, показывает рукой на Эльбрус, который царствует над всеми горами:
– Видите, вон там, высоко, черная точка на Эльбрусе? Это «Приют одиннадцати» – последняя постоянная база на пути к вершине, где покорители гор набираются сил перед решающим восхождением. До войны я туда водил туристов…
Итак, мы находились в районе Эльбруса – земли обетованной горнолыжников и альпинистов, международного туристического центра и одного из прекраснейших уголков на Кавказе. Однако не только красотой славятся здешние места. Район Эльбруса – это также многочисленные источники с целебными водами, рассеянные среди лесов, полных разнообразнейших растений. Да, щедра здесь природа, награждающая путешественников вдобавок и тремястами днями в году с безоблачным небом и вечно прекрасной серебристой белизной снежных склонов.
– Эх, забраться бы на эту горку, – вздыхает Грицко Панасюк.
– Вот герой, едва ноги передвигает, а об альпинизме думает, – рассмеялся командир взвода младший лейтенант Шавтанадзе.
– После войны, ребята, если доживем, вернемся сюда отдохнуть. Проводник есть. Как, Мухамед?
– На Кавказе говорят: лучше раз увидеть, чем сто раз услышать; слово дали – должны выполнить. А я не подведу. Все покажу: и Терскол, и Иткол, и Азан, и шашлычные внизу. Шашлык – пальчики оближешь… А может, к тому времени построят канатную дорогу на Чегет. Представляете себе такую поездку на высоте двух с половиной километров?.. Во-о-н тот пик, в стороне от Эльбруса, – голос Мухамеда радостно звенел.
Мы запрокинули головы. Резкое солнце слепило уставшие от бессонницы глаза, а на северные склоны скал ложились широкие тени. Увы, мы ничего не смогли увидеть. Может, это было и к лучшему…
Никто из нас не знал, что там, куда показывал Мухамед, пролегало так называемое эльбрусское направление, бои на котором начались еще в середине августа. «Части 1-й немецкой горнострелковой дивизии «Эдельвейс» к 18 августа вышли на южные склоны горы Эльбрус и захватили перевалы Хотю-Тау, Чипер-Азау и овладели туристскими базами «Кругозор» и «Приют одиннадцати».
Гитлеровцы решили установить на вершине Эльбруса свой флаг. К этой операции они готовились давно и тщательно. Для подъема на Эльбрус они выделили несколько альпийских рот и 21 августа подняли на вершине Эльбруса два черно-красных флага. Геббельсовская пропаганда рекламировала это событие как чрезвычайный подвиг. Берлинские газеты кричали: «Покоренный Эльбрус венчает конец павшего Кавказа!» Однако даже бывший гитлеровский генерал Курт Типпельскирх в своей книге «История второй мировой войны» пишет: «…это значительное достижение альпинизма не имело ни тактического, ни тем более стратегического значения»[29]29
Цит, по А. А. Гречко. Битва за Кавказ, стр. 163–164.
[Закрыть].
Недолго фашистские флаги со свастикой развевались над самой высокой горой Кавказа: три отряда советских воинов с боями прорвались на пик Эльбруса и водрузили на нем советские флаги.
А пока старый альпинист, подносчик снарядов в нашей батарее Мухамед Исмаилов, сын этой прекрасной кабардино-балкарской земли, не знал, что базы «Кругозор» и «Приют одиннадцати» заняли немцы. Не мог предположить Мухамед, человек, воспитанный в семье советских спортсменов, что те самые удобные подходы, которые он показывал своим друзьям по спорту, будут использованы гитлеровскими альпинистами для того, чтобы осквернить главу гор Кавказских.
Первый расчет свернул в направлении широкой поляны. За ним – остальные, в том числе и наш.
Офицеры осматривали в бинокли далекие северные горы, долины и ущелья, кажущиеся серыми, задымленными и таинственными. Там уже был враг.
Долго ждать команды не пришлось.
– Орудия-а-а, к бою!..
Голос командира эхо разнесло среди столетних деревьев. В течение нескольких минут все расчеты были приведены в боевую готовность. А еще спустя некоторое время среди старых дремлющих деревьев и тихих горных вершин раздался грохот орудий. С украинских степей и донских равнин шли сюда войска, чтобы здесь наконец задержать врага. В сумраке лесов и среди каменных скал встретились мы с ним лицом к лицу, готовые выполнить свой долг. Дальше на юг расстилались только высокие горные хребты, а за ними – нефтеносные залежи Баку, морские порты Туапсе и Новороссийск, открывался путь в Ирак, Иран, Египет…
Каждый метр оставленной нами земли означал многое. Ставка была высока…
– Батарея, отбой!.. – прозвучала команда.
Артиллерийские дуэли были теперь быстротечны. Ураганный огонь и очередная смена огневых позиций. Эхо каждого залпа долго еще носилось в чистом горном воздухе.
Мы прицепили орудия к тракторам. Моторы взревели. Снова в путь!..
Мы въехали в какое-то широкое ущелье. Земля под ногами твердая, будто дорога, мощенная булыжником. Ущелье извивалось среди склонов гор, уходило куда-то на юг, в глубь лесов.
Пехота уже вгрызлась в скалы. Наши войска готовились к очередной встрече с врагом…
Слишком долго ожидать непрошеных гостей не пришлось. В края ущелья ударили первые снаряды. Выросли огненные столбы разрывов. Гитлеровцы начали артиллерийскую подготовку.
– Танки! – раздался чей-то крик.
Я отчетливо видел, как они ползли, приближались. Их пока было только четыре. Они карабкались по середине ущелья, подминая под себя горные сосенки, пересекли первые окопы. Уже были видны черные кресты на боковой броне. Длинные стволы орудий то и дело плевались огнем выстрелов. Нарастал гул, ущелье наполнялось дымом, с корнями взлетал в воздух кустарник, падали деревья. В каменные стены ущелья вгрызались снаряды…
Мы ждали команды.
Над нашими головами свистели осколки, уже слышны были вражеские автоматные очереди. Мы завидовали теперь нашей пехоте, которая заблаговременно окопалась в этой каменистой земле. Окопы, хотя и мелкие, все же как-то укрывали. Но пушки в скалы не закопаешь. Здесь противника можно было поразить, только ведя огонь прямой наводкой.
– Не пройдут, гады, не пройдут! – крикнул наводчик расчета ефрейтор Коля Усиченко. Медленно, спокойно направил он ствол на стальные туши с крестами. А те ревели моторами, лязгали гусеницами, грохотали пушками и трещали пулеметами. В твердом панцире ущелья, который долбили и рвали снаряды, иногда взрывались поставленные нашими мины.
Но вот наконец и долгожданная команда.
– Цель – танки! Бронебойным! Прямой наводкой – огонь!
