Текст книги "Из одного котелка"

Автор книги: Станислав Мыслиньский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Гитлер уселся поудобнее в глубокое кресло. Протер покрасневшие глаза, пригладил прядь редких волос. Он не видел своего серого, почти землистого лица и опухших век. Человек, олицетворявший собой все зло и несчастье, создавший настоящий ад для угнетенных им народов, погрузился в свои дикие, безумные мысли.

Тем временем начало светать. Это пробуждался новый день – 24 июля 1942 года, день начала осуществления плана «Эдельвейс».

В этот день, после почти двухнедельных упорных боев, войска Красной Армии оставили Ростов и отошли за Дон. Отсюда началось и наше отступление. «К началу боевых действий численное превосходство в силах было на стороне противника. Войска Южного фронта к 25 июля располагали лишь 17 танками. Артиллерийское усиление войск Южного фронта было очень слабое. Числившиеся в его составе 17 артиллерийских полков не могли быть эффективно использованы из-за крайне недостаточного количества боеприпасов. Кроме того, из-за ограниченного количества переправ артиллерийские части при отходе на левый берег Дона оторвались от своих войск… Количество авиации, которой располагал Южный фронт, также было крайне ограниченным. В 4-й воздушной армии, входившей в состав Южного фронта, насчитывалось всего 130 самолетов разных систем»[12]12
  А. А. Гречко. Битва за Кавказ, стр. 54.


[Закрыть].

Такова была обстановка на этом участке фронта в те дни, правдиво описанная на страницах книги «Битва за Кавказ» Министром обороны СССР Маршалом Советского Союза А. А. Гречко, командовавшим тогда 12-й армией, в составе которой сражалась и моя батарея 76-миллиметровых пушек.

Положение советских войск, прикрывавших кавказское направление, было по-прежнему тяжелым.

А тем временем в соответствии с планом «Эдельвейс» «для захвата Кавказа предназначались 1-я и 4-я танковые и 17-я армии группы армий «А». Всего на рубеже нижнего течения Дона немецкое командование сосредоточило 13 пехотных, 5 танковых, 4 моторизованные, 3 кавалерийские дивизии и более 1000 самолетов 4-го воздушного флота. Противник превосходил войска Южного фронта по пехоте – в 1,4 раза, по артиллерии и минометам – почти в 2 раза, по танкам – в 9,3 раза, по авиации – почти в 8 раз»[13]13
  История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945, т. 2, стр. 455.


[Закрыть].

«Ближайшей задачей группы армий «А» было окружение и уничтожение советских войск, отошедших за Дои, в районе южнее и юго-восточнее Ростова…

После уничтожения наших войск южнее Дона гитлеровцы намеревались овладеть всем восточным побережьем Черного моря и этим парализовать порты Черноморского флота…

Другая сильная группировка, имевшая в своем составе главным образом танковые и моторизованные соединения, имела задачу захватить Грозный и Махачкалу, а частью сил перерезать Военно-Осетинскую и Военно-Грузинскую дороги. Конечная цель наступления на этом направлении – захват Баку.

Кроме того, командование противника предполагало развернуть наступление через перевалы Главного Кавказского хребта на Тбилиси, Кутаиси и Сухуми.

Как видим, по плану «Эдельвейс» немецко-фашистское командование намерено было осуществить захват Северного Кавказа, а затем овладеть Закавказьем путем обхода Главного Кавказского хребта с запада и востока и проникновения с севера через перевалы.

Немецкое верховное командование надеялось, что после выхода в Закавказье Турция нанесет удар по советскому Кавказу с юга. К тому времени на советско-турецкой границе уже были развернуты 26 дивизий турецкой армии»[14]14
  А. А. Гречко. Битва за Кавказ, стр. 52–53.


[Закрыть].

Завязались кровопролитные бои. Мы переживали тяжелые дни.

Спустя примерно две недели после того как соединения армий Южного фронта, оказывая упорное сопротивление, отошли за Дон, командующий 17-й немецкой армией генерал-полковник Руофф шел по высокому берегу реки в сопровождении японского военного атташе. Сопя от усталости, коротконогий толстяк, показав на клубы дыма, поднимавшиеся над Батайском, радостно захрипел:

– Господин генерал! Это ворота на Кавказ! Они раскрыты настежь. Я считаю, что недалек тот день, когда храбрые немецкие войска встретятся в Индии с не менее храброй армией вашего императора. Победа!..

Японец угрюмо смотрел и молчал.

Так в общих чертах выглядела обстановка на этом участке фронта, известная в то время в деталях, пожалуй, лишь командованию и штабу Южного фронта и Ставке.

НА КУБАНИ

Степные курганы, редко встречающиеся станицы и перелески, разбросанные, как муравейники, холмы – это уже Кубань.

Мы снова в пути. Солнце стоит почти в зените и немилосердно печет.

Полдень. Время для отдыха и обеда. Но не для нас, солдат. Мы по-прежнему едем и едем. Изредка небольшие стычки с врагом – и так уже не первый день. Мы все еще отступаем. Вскоре наступает предпоследний день июля. В этот день нам зачитали приказ Верховного Главнокомандующего.

Я хорошо помню то раннее утро. Наша батарея построилась на южной окраине станицы. Солнце медленно выкатывалось из-за далекого горизонта. Омытое росой утро звенело прозрачной тишиной. Приказ Верховного Главнокомандующего № 227 от 28 июля 1942 года зачитал командир батареи. Голос лейтенанта Сапёрского звучал как металл. Мы внимательно слушали его, вытянувшись по стойке «смирно».

– «…Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге, у Северного Кавказа, немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с нефтяными и другими богатствами». – Командир читал медленно, выделяя каждое слово. В выстроившихся полукругом шеренгах царила мертвая тишина. Я слышал тяжелое дыхание стоявшего рядом со мной повара Вани Малашкевича. Командир батареи остановился на минуту, вытер белым носовым платком потный лоб и снова принялся читать. Три последние фразы приказа глубоко запали всем нам в душу:

– «Отступать дальше – значит загубить себя и вместе с тем пашу Родину… Ни шагу назад без приказа высшего командования. Таков призыв нашей Родины»[15]15
  Цит. по А. А. Гречко. Битва за Кавказ, стр. 61.


[Закрыть].

Огромный кровавого цвета солнечный шар поднялся уже над горизонтом. Сердце мое сжала боль, комок подступил к горлу. Может быть, мы перестанем наконец отступать. Я ненавидел эти отступления, которые все отдаляли меня от моей родины, от родного дома. Я чувствовал, как слезы наворачиваются мне на глаза. Я взглянул на худые почерневшие лица моих боевых товарищей – они были сосредоточенны. Некоторые с трудом сдерживались, чтобы не заплакать. Кому из нас не довелось тогда испытать на себе горечь поражений и отступлений?..

После этого состоялось открытое партийное собрание. Я был тогда еще беспартийным, но с интересом ждал начала собрания. Председательствовал парторг Наумов, коренастый, невысокого роста мужчина в возрасте немногим более пятидесяти лет, которого все очень любили.

Товарищ Наумов говорил о необходимости укрепления воинской дисциплины и борьбы с паникерами. Он подробно остановился на задачах, вытекающих из приказа Верховного Главнокомандующего. Рассказав о тяжелой обстановке на фронте, об опасности, нависшей над Родиной, он обратился ко всем с призывом максимально проникнуться чувством ответственности за судьбу Советского государства и глубоко уяснить себе, что сейчас решается вопрос: быть или не быть народам СССР и всей Европы.

После его выступления начались прения. В них приняли участие не только члены партии и комсомольцы, но и беспартийные. Я слушал простые, порой сбивчивые и несколько сумбурные слова людей, с которыми вот уже больше педели делил все трудности фронтовой жизни и горечь отступления. Я чувствовал, что не только должен, но даже обязан выступить на этом собрании…

Я поднял дрожащую руку. Это заметил сидевший рядом со мной политрук батареи.

– Петр Антонович! Наш молодой артиллерист, поляк, тоже хочет выступить, послушаем его?

Наумов в знак согласия кивнул седой головой. Я видел, что взоры многих обращены теперь на меня. От смущения я говорил сначала заикаясь, с трудом подбирая слова, но, когда заметил, что командир батареи одобрительно подмигивает мне, ко мне вернулась уверенность.

– Товарищ Наумов, – кажется, так начал я свое выступление, – рассказывал здесь, как надо лучше и с большей пользой для дела выполнять свой солдатский долг по отношению к партии и советскому народу… Партия большевиков – это партия трудящихся, партия пролетариата… Лозунг этой партии: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Это означает, что мы должны помогать друг другу в случае необходимости, а такая необходимость проявилась сегодня, как никогда раньше! Люди многих стран, в том числе и моей родины, стонут в фашистской неволе и ждут освобождения. На кого же еще они могут рассчитывать, как не на нас, солдат Красной Армии?.. – продолжал я уже более уверенным и спокойным голосом. Я напомнил о неравной борьбе, которую вели в сентябре 1939 года польские войска с гитлеровскими ордами, и о нашем поражении, очевидцем которого был, в частности, я сам. Я говорил также о многих своих друзьях, которые остались лежать на дорогах нашего отступления… Когда я закончил свое, может быть, и несколько затянутое выступление, раздались бурные аплодисменты. Я чувствовал, что для этих усталых людей я стал теперь более близким человеком, чем раньше. И я не ошибся, поскольку именно на этом собрании меня назначили одним из агитаторов в нашей батарее. Мы должны были разъяснять артиллеристам основные цели и задачи приказа, в основе которого лежал наказ партии: «Ни шагу назад!» После собрания политрук, командир батареи и парторг попросили агитаторов остаться.

– Как только у нас появится немного времени, мы организуем для вас короткий семинар, – сказал политрук, – наметим конкретные формы и методы вашей работы… А теперь, находясь среди солдат, поддерживайте их боевой дух, подчеркивайте, что от каждого из них зависит, как долго будет враг хозяйничать на нашей земле…

– Помните, товарищи, – добавил командир, – что агитатор должен прежде всего своим собственным поведением показывать пример другим. Внушайте всем уверенность, а оно так и есть на самом деле, что опасность, которая нависла над нами, еще больше сплотит советских людей, вызовет у них искреннее стремление отдать все свои силы делу разгрома врага.

Собрание проходило в саду. Поднимавшаяся вверх в его глубине струйка дыма означала, что Ваня Малашкевич заканчивал приготовление завтрака. Мы стояли возле колодца, журавль которого высоко торчал над нашими головами. Закурив козьи ножки, артиллеристы обменивались впечатлениями о приказе Верховного Главнокомандующего.

– Наконец-то! Надо было бы пораньше что-нибудь в этом роде… Теперь фрицы почувствуют, что такое солдат Красной Армии! Теперь им достанется от нас на орехи!..

– Они получат то, чего заслужили, за чем пришли сюда, за Дон…

– Степь здесь широкая и необъятная. Для их могил не пожалеем даже кубанского чернозема.

– Эх, ребята, до чего же хочется попасть снова в Донбасс! Днем возить уголь, а вечером гулять с девчатами… – загрустил Миша Малынин. – Представляю, как будет хорошо, когда мы с братом и отцом вернемся с фронта… Мать поставит на стол миску вареников, а может, даже найдется и бутылочка с горючим…

– Не горюй, Мишка, вернешься, дорогой! Вернешься и наешься до отвала своих вареников. Только придется немного подождать… Немало еще предстоит нам пережить. Нелегок будет наш путь. Фрицы так легко не захотят отдать того, что успели захватить, – включился в разговор и я. Я уже чувствовал себя в роли свежеиспеченного агитатора.

– Мать пишет мне, – вмешался молодой артиллерист из другого расчета, – что немцы сровняли с землей наш районный городишко. Мало кто остался в живых. Там была большая больница…

– Много тебе мамаша нового и интересного написала, – подколол его, как всегда, Грицко Панасюк. – А ты видел когда-нибудь рынок невольников? А я видел, как несколько дней держали под открытым небом за колючей проволокой голодных и замерзших женщин… Многие, когда их загоняли в телячьи вагоны, сошли с ума…

– Ребята, не горячитесь! Может, скоро союзники начнут воевать по-настоящему и откроют второй фронт. Тогда возьмем фрицев в клещи. Как ты думаешь, Станислав? – задал мне вопрос худенький артиллерист Игорь Максимов. – Ведь ты же жил в Польше, поближе к ним, и поэтому должен знать их лучше…

– Я думаю, что… Второй фронт, конечно, будет открыт. А знаю ли я их лучше?.. – пытался уклониться я от ответа. Впрочем, что я мог им сказать? У меня не было желания делиться воспоминаниями, которые до сих пор мучили меня, словно рана, посыпанная солью. Тяжелыми были эти воспоминания о трагическом польском сентябре 1939 года! В то время мы тоже ждали открытия второго фронта…

Сентябрь 1939 года.

…Он застал нас у подножия Бещадских гор. Нам было приказано воздвигнуть непроходимую стену из солдатских тел на южных границах Польши.

Я помню, да и как мог бы я забыть, те первые дни сентября, тот утренний туман и монотонный рокот моторов, доносящийся откуда-то с юга.

– Это наши танки, ребята! – успокаивал нас старшина роты старший сержант Ендрачик, протягивая нам фляжку, наполненную крепкой жидкостью.

– Наши, конечно, наши, – повторяли командиры отделений, то и дело с беспокойством поглядывая на далекий южный горизонт.

Мы пили спирт небольшими глотками. Горло обжигало, слезы выступали на опухших от бессонницы глазах, шумело в голове, туманился взгляд. Но мы продолжали долбить каменистую землю, которая с трудом поддавалась нашим саперным лопаткам.

– Скорее! Скорее, черт подери! – лихорадочно подгонял нас командир роты поручник Гоздзик.

Мы вытирали пот со лба и лица, напрягали мускулы рук и ног и… посылали в воздух набор сочных солдатских проклятий.

А кого было проклинать?.. Командира роты? За то, что вселял искру надежд в нас, восемнадцати —, девятнадцатилетних солдат с винтовками и саперными лопатками, что никак не могли справиться с этой каменистой землей? Кого проклинать за нашу беспомощность, за то, что южные склоны этих гор и лесов оказались открытыми для врага? Нет, командир роты не был виноват…

Так кого же проклинать за то, что вражеские танки своими окрашенными в красный цвет широкими гусеницами прошли, не встретив серьезного сопротивления, по нашим неглубоким окопам, ревя моторами и обдавая нас выхлопными газами?

Враг имел десятикратное превосходство над нами. Десятикратное? Вероятно, если только можно сравнить солдата с винтовкой, сидящего в неглубоком окопчике, с солдатом, который прячется за бронированным щитом танка…

Однако велика была любовь к родине, и она повелела нам вступить в неравный бой с фашистами.

Сражались и умирали наши солдаты, а на их остывающих устах замирали полные отчаяния слова: где же английская и французская авиация? Где морской десант и второй фронт, торжественно обещанный нам в мирные дни? Где поддержка, вытекающая из обязательств пакта об оказании немедленной военной помощи? Искали ответа на все эти вопросы и те, умирающие, и мы, оставшиеся в живых, когда на нас обрушилась всей своей мощью фашистская Германия.

Иллюзии!

Иллюзии, за которые пришлось расплачиваться слишком дорогой ценой…

Их развеяли вскоре винтовочные залпы во время расстрелов, скрип виселиц, стоны родной земли, обнесенной колючей проволокой, превращенной в один огромный лагерь смерти…

А какова же была историческая правда, на основании которой мы могли бы осуждать тех, на чью помощь мы, поляки, рассчитывали?

В то время, когда в Польше храбро сражались с врагом польские полки и дивизии, все гражданское население, когда гибли тысячи людей, за четыре месяца войны на Западе Германия потеряла лишь 696 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести и 11 самолетов…

А может быть, те, на чью помощь мы надеялись, были в то время слабыми и беззащитными? Вот ответ на этот вопрос: в день нападения Германии на Польшу Франция держала под ружьем 2 миллиона солдат!

А позднее в течение 9 месяцев еще большее количество английских и французских солдат бездействовали, расположившись в укрепленных пунктах вдоль франко-германской границы. Они не думали не только о военных операциях, но даже о боевой подготовке. Командование было занято организацией отпусков и обеспечением «необходимых развлечений». И все это для того, чтобы солдаты не имели времени задуматься над истинным смыслом этой войны. Введение светомаскировки явилось предлогом для оживления ночной жизни в крупных городах. Противогазы, которые носило гражданское население, стали модным женским реквизитом. Большую популярность завоевала песенка Шевалье, в которой тот восхвалял войну, где никто ни в кого не стреляет, и издевательски подтрунивал над поляками, «позволившими» убивать себя, несмотря на то что на свете столько красивых женщин…

В это даже трудно поверить! А может, это был всего лишь парадокс в период большой трагедии польского народа? Нет!

Польша, подвергшаяся нападению со стороны фашистской Германии, что угрожало ее существованию, рассчитывала на помощь союзников, в то время как их главной целью было натравливание Германии на Советский Союз, на единственную страну, которая была кровно заинтересована в защите независимости Польши и одна из всех была в состоянии спасти Польшу от гитлеровского ярма.

Такова, к сожалению, историческая правда, которую я еще тогда, на советской земле, не знал.

На советской земле…

«Можно ли им верить? Помогут ли они нам?.. Откроют ли второй фронт? – размышляли солдаты. – Ведь это же капиталисты. Многие из них даже помогали Гитлеру прийти к власти и способствовали могуществу фашистской Германии. Захотят ли они помочь нам, Рабоче-Крестьянской Красной Армии?..»

На усталых солдатских лицах видна озабоченность. Каждый день этой войны – схватки Красной Армии с фашистским зверем – приносил все новые и новые трагические жертвы: гибли люди, горела советская земля…

Многие из нас надеялись и рассчитывали на открытие второго фронта. Но далеко не все дожили до 6 июня 1944 года, когда союзники высадились наконец во Франция. Итак, второй фронт открылся за 11 месяцев до окончания военных действий, когда наступил коренной перелом в ходе второй мировой войны и когда стало очевидным, что Советский Союз способен самостоятельно довести войну до победоносного конца и освободить народы Европы от фашистской неволи…

Где-то на севере загрохотали орудия. Спустя несколько минут появился командир батареи. Он был явно не в духе.

– А ну, ребята, по машинам! – скомандовал он и показал направление движения – по полевой дороге, затерявшейся среди полей, зигзагом уходившей на юг.

Значит, снова отступаем.

В ушах звучали еще слова только что зачитанного приказа Верховного Главнокомандующего: «Отступать дальше – значит загубить себя и вместе с тем нашу Родину… Ни шагу назад без приказа высшего командования. Таков призыв нашей Родины».

Несмотря на это, «29 июля противник передовыми частями форсировал р. Кагальник в районе Новобатайска и, преодолевая сопротивление частей 18-й армии, продолжал развивать наступление в южном и юго-восточном направлениях, стремясь выйти в глубокий тыл нашим частям, действовавшим на кущевском направлении и Таманском полуострове»[16]16
  А. А. Гречко. Битва за Кавказ, стр. 78.


[Закрыть].

Однако это был один из последних значительных успехов немецких войск на этом участке фронта. Приказ Верховного Главнокомандующего медленно, но последовательно претворялся в жизнь.

Наиболее тяжелые августовские дни отступления были уже позади. Теперь мы более организованно отходили на новые позиции.

Вокруг тянулись поля с черными заплатами сожженных скирд. Не придется врагу есть хлеб из нового зерна.

Перед нами по-прежнему вьется узкая полевая дорога, окутанная облаком серой пыли, взметаемой колесами автомашин, гусеницами тягачей и тракторов, копытами лошадей и солдатскими сапогами.

Обочины дороги забиты пехотой. Вот уже несколько недель отступает она с боями из-под Ростова, а может, и с самой Украины… Почерневшие от пыли солдаты еле держатся на ногах.

Мы все еще отступаем.

На лицах солдат застыл трагизм, глаза неподвижно уставились под ноги, на разбитую колею дороги, по обочинам которой лежат раздувшиеся туши лошадей и трупы людей.

Повсюду одна и та же страшная картина. Удивительно, но мы смотрим на все это спокойно, почти равнодушно. Я никак не могу этого понять. Временами мне кажется, что я рассматриваю нарисованную на холсте картину какого-то художника.

– Ну, эти уже успокоились навсегда. – Мухамед Исмаилов снова достает свой большой кожаный кисет. – Закурим, пока живы!..

– Да, жаль людей, – отвечаю я ему, с трудом глотая слюну. Хочется пить. Первые дни августа в этих краях особенно жаркие.

Но мы страдали не только от зноя. Мы уже удалились довольно далеко от Дона. Позади остались Батайск, Тихорецкая и Армавир, река Кагальник. Позавчера перешли Кубань… Все время, пока переправлялась наша батарея, над головой висели вражеские самолеты. Окрасилась в красный цвет и эта река… Нашим расчетам и на этот раз удалось преодолеть эту водную преграду без потерь, не считая, конечно, нескольких раненых. Но в то время это было обычным явлением.

Обгоняющие нас грузовые автомашины исчезают в клубах пыли. Она лезет в глаза, уши, оседает на потрескавшихся губах. Тракторы, скрежеща гусеницами, продолжают движение. Раскаленное солнце по-прежнему висит над головой. От мокрых гимнастерок разит потом, спина невыносимо чешется…

Поворот. По обеим сторонам дороги снова повсюду воронки от бомб.

И когда уже казалось, что мы живьем сгорим от знойного солнца, сверху на нас хлынул стальной дождь.

Рев пикирующих самолетов слился со взрывами первых бомб. Они падали с каким-то резким, пронзительным визгом, назойливо сверлящим мозг.

Взрывы и столбы огня, свист осколков, вой моторов, снова взрывы. У меня было такое ощущение, словно тело мое стало удивительно легким, невесомым. Но это ощущение длилось недолго, зато казалось, что рев моторов и грохот рвущихся бомб не имеют ни начала, ни конца.

Гудела, дрожала и ходила под ногами кубанская степь.

Именно тогда я понял, что можно быть очень смелым человеком, но не привыкнуть никогда к мысли о том, что тебя повсюду подкарауливает смерть. Я всегда испытывал перед ней страх, всегда тяжело переживал гибель своих товарищей, хотя всякий раз по-иному. Поэтому, как только я слышал вой над своей головой, я инстинктивно искал спасения. В эти минуты казалось, что только земля может укрыть от грозящей опасности. И уж совсем не хотелось думать о том, что можно остаться в ней навсегда.

Итак, на землю, в поисках спасения от смерти!

Однако не всем суждено в такие минуты обнять землю дрожащими руками, прижаться к ней, как к матери. С какой завистью смотрели мы теперь на широкие поля, по которым мчались обезумевшие от страха лошади, где прятались пехотинцы и беженцы.

Для нас не было приказа спрыгивать на землю…

Тракторы по-прежнему тащили орудия по опустевшей уже дороге, пахнущей сгоревшим порохом, усеянной воронками.

Над дорогой и полями безнаказанно кружились вражеские самолеты. Из-под их черных крыльев неслась навстречу нам смерть. Пулеметные очереди косили людей.

Один из самолетов занялся продолжавшей двигаться по дороге нашей батареей, и прежде всего нашим расчетом, – а может, это только нам показалось. Он кидался на нас, словно злая оса. Описывая полукруг, разворачивался и на бреющем полете поливал дорогу пулеметными очередями.

Водитель тягача рядовой Миша Малынин до отказа нажимал педаль газа, бросая трактор то вправо, то влево. «Сталинец», объезжая воронки, прибавлял, потом снова снижал скорость, чтобы не стать удобной мишенью для летчика. Он петлял из стороны в сторону, опьяненный схваткой с врагом, из которой должен был выйти победителем, чтобы спасти жизнь нам, находящимся наверху.

На дороге разыгрался поединок.

Через несколько минут мы немного освоились с неожиданными рывками и поворотами нашего «Сталинца» и начали стрелять по низко летящему самолету из винтовок. Иного выхода у нас не было. На прицепе трактора спрятаться было некуда.

– Давай, давай! Цельтесь в брюхо! – кричал, высунувшись из кабины, сержант Сорокин.

– Держи пулемет! – как всегда, командовал Коля Усиченко, устанавливая сошки пулемета на спине рядового Мухамеда. Тот встал коленями на ящик со снарядами и прижал ствол к плечу.

Фашистскому летчику, по-видимому, надоела эта забава. Его вывел из себя вид дерзко ехавшей по дороге «добычи». Самолет, едва не задев нас колесами, как-то боксам пролетел над нашими головами. Воздушная волна от пропеллера сбила нас с ног, и мы упали на ящики, а свист пуль пригвоздил нас к доскам.

Это длилось всего несколько секунд. Я убедился, что угроза смерти не всегда парализует тело страхом… Мы ведь ожидали от летчика этой выходки.

Когда стальное туловище накрыло нас своей тенью, Коля выпустил в него длинную очередь из пулемета. А рядовой Мухамед продолжал хладнокровно стоять на коленях на ящике со снарядами.

Захлопали и наши винтовки.

– Ребята!.. Друзья! – радостно воскликнул сержант Сорокин, высунув голову из кабины.

– Ура-а-а! – раздался возглас откуда-то снизу, из-под пулемета.

Самолет продолжал лететь, однако за его хвостом потянулся уже шлейф черного дыма, а корпус начал клониться к земле.

– Попали, ребята, попали! – прыгал от радости Коля Усиченко.

– Сбили! – кричали мы как сумасшедшие.

В нескольких сотнях метров впереди нас взметнулся столб огня, и вскоре черный дым поплыл над степью.

Мы выиграли этот поединок. Я чувствовал неописуемую радость. Впрочем, это чувство охватило не только меня. Оно светилось и на лицах моих боевых товарищей. Да, мы радовались этой победе, ибо знали, что одним фашистским летчиком будет меньше над русской землей. Кубанская степь поглотила его навсегда.

Вдруг наш трактор резко свернул в сторону и съехал в поле. Мы испуганно переглянулись. Ведь Миша нарушает приказ командира батареи. К тому же зачем сворачивать с дороги, когда самолеты уже улетели?

– Куда ты едешь, Мишка? Что, только сейчас струсил? – крикнул Коля Усиченко.

– Поворачивай назад, на дорогу! – кричали уже мы все, забыв, что в кабине сидит командир нашего расчета.

К сожалению, Миша уже не слышал наших слов…

Для нашего водителя последняя пулеметная очередь с самолета оказалась смертельной, а этот поединок с врагом – последним. Ему шел всего лишь двадцать второй год. Он был моим ровесником. Он рвался в бой, всей душой хотел служить Родине, как его отец и брат, сражавшиеся где-то на другом фронте, как мать, работавшая без отдыха на заводе… Он выбыл из наших рядов… Он уже никогда не вернется в свой родной Донбасс, к своим близким…

Трактор остановился среди золотистой пшеницы. Однако двигатель его продолжал гудеть.

Высоко в небе пел жаворонок, но Миша Малынин его уже не слышал.

В эти первые недели нашего отступления в районе Дона и на Кубани в небе было не меньшее оживление, чем на шоссе, полевых дорогах и тропах… Самолеты летали низко, над самыми верхушками стоявших вдоль дорог деревьев и крышами домов. Сколько раз я отчетливо видел лица фашистских летчиков!.. В то время редкостью были не только воздушные бои, но и даже появление самолетов с красными звездочками на крыльях.

– Наглые, подлые фрицы! – проклинали со злостью немецких летчиков наши артиллеристы и пехотинцы, возницы обозных подвод и гражданское население.

«Наглыми они стали не здесь и не сейчас», – думал я, слушая эти проклятия. У меня перед глазами все время стояло то ясное, безоблачное сентябрьское небо… Самолеты с черными крестами тоже летали тогда безнаказанно: группами и в одиночку, по утрам, в полдень и вечерами, – сбрасывали бомбы и косили очередями из пулеметов людей. Смерть настигала любого, без разбора. Человек, сидевший в серебристой кабине, не испытывал жалости ни к кому. В тени крыльев вражеских самолетов оставались лежать, уткнувшись на последнем вздохе в горячую, изрешеченную пулями землю, солдат с винтовкой в руке, мать с ребенком у груди, пастух возле коров и дети, только что доверчиво смотревшие на небо…

– Куда, черт подери, подевались наши самолеты? – спрашивали мы поручника Гоздзика, прячась в тени высоких деревьев от зорких глаз фашистских летчиков.

– Сражаются в небе Берлина. – Ответ командира нашей роты звучал как-то нерешительно. Конечно, он и сам не верил в то, что говорил. Однако мы, молодые солдаты, несколько дней жили этими иллюзиями…

И вот аналогичная картина, только уже здесь, над южными степями необъятного Советского Союза. И снова мы, солдаты, сразу не могли понять этого.

– Когда же мы увидим наконец в небе наши краснозвездные самолеты? – расспрашивали мы командира батареи. – Танков тоже почти не видно с тех пор, как мы перешли Дон… От самого Ростова все отступаем и отступаем.

– Еще увидите, ребята!.. И самолеты, и танки, – отвечал командир батареи. – Сейчас они сражаются там, где больше всего нужны. Немцы рвутся к Сталинграду…

Сталинград в опасности – этого объяснения было вполне достаточно. И мы больше не задавали подобных вопросов, хотя, нечего скрывать, они еще не раз готовы были сорваться с наших уст.

Сегодня хорошо известны важнейшие причины тяжелой для нас в то время обстановки.

Вот что пишет на эту тему в своей книге «Битва за Кавказ» в то время командующий нашей 12-й армией генерал-майор А. А. Гречко:

«Говоря об итогах первого оборонительного этапа битвы за Кавказ, следует отметить, что боевые действия на Северном Кавказе в период с 25 июля до 17 августа 1942 г. проходили в невыгодных для нас условиях. Немецко-фашистские войска имели большое количественное превосходство в танках, авиации и артиллерии. Этот огромный перевес врага в силах и является главной причиной, позволившей немецко-фашистским захватчикам вынудить наши войска к отходу от Дона до предгорий западной части Главного Кавказского хребта…

На действиях наших войск отрицательно сказывалась крайняя малочисленность авиации. На всем протяжении оборонительных боев первого этапа враг господствовал в воздухе, причиняя большой ущерб нашим войскам, особенно на открытой местности»[17]17
  А. А. Гречко. Битва за Кавказ, стр. 88–89.


[Закрыть].

Мы, солдаты, не знали тогда о том, что наши краснозвездные самолеты наносят врагу немалые потери, а наши летчики бесстрашно сражаются.

«Несмотря на то что противник имел подавляющее численное превосходство в воздухе, отважные советские соколы проникали на вражескую территорию и наносили противнику чувствительные потери.

В период боев за переправы через Дон и отхода наших войск в предгорья Кавказа авиация 4-й и 5-й воздушных армий произвела более 9700 боевых самолето-вылетов, сбросила на войска противника около 740 тонн бомб, более 7200 реактивных снарядов, израсходовала до 147 тыс. пушечных снарядов и свыше 1 939 тыс. патронов. В крайне сложных условиях наземной и воздушной обстановки она вела неравную борьбу с немецко-фашистской авиацией. Систематическими ударами по войскам противника на переправах, по колоннам мотомехвойск в движении и в районах сосредоточения задерживала наступление противника, наносила ему значительные потери в технике, живой силе и тем самым создавала более благоприятные условия при отходе наших войск и организации обороны в предгорьях Кавказа. Конечно, и наша авиация несла серьезные потери. Так, к середине августа в 5-й воздушной армии вместо 135 самолетов осталось всего 102. Но сосредоточение основных сил авиации на ограниченных участках позволяло достигать высоких результатов»[18]18
  Там же, стр 89–90.


[Закрыть].