Текст книги "Проект «дельта»: вторжение деструктов (СИ)"

Автор книги: Станислав Графов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

С другими происходило не лучшее. Самый пожилой из мужчин, с тремя металлическими угольниками в защитных петлицах стал мелко креститься. Его скуластое, поросшее клочьями бурой щетины лицо, словно не принадлежало этому миру.

–  Русски! Сдавайст! – Вильсберг протянул скуластому листовку, служившую пропуском (на обратной стороне)  через германские позиции. Она предписывала (на лицевой) достойное содержание в лагере для военнопленных и последующую отправку, если  эти «унтерменши» пожелают, в Европу. –  Сталин есть капут! Комиссарен? – он ткнул пальцем в перчатке.

–  Какой там…

–  Большевикен?

–  Какой там…

 Русские заметно ободрились. На их исхудалых грязных лицах появилась уверенность.

–   Русски мужик! – оживился знавший в группе русский роттенфюрер, что в 20-х работал по обмену в России. – Топай домой. Если хотеть, то можно топать на германски армий. Там давать кушайт. Давайт курить. Поняль? Тогда есть бистро – шнель ком…

  Скуластый с видимой неохотой принял из рук листовку. Отпечатанная на плохой синевато-серой  эрзац-бумаге, она мгновенно оказалась смята и уложена в косо прорезанный шинельный карман.

–  Если хотеть убить юден – получайт… брод, – Вильсберг расстегнул кобуру «Вальтера». – Ти есть хотеть?

   Эта идиотская мысль посетила его внезапно. Совершенно некстати.

–   Не-а, – мотнул головой скуластый с треугольничками. – Не надо нам.

   Они, молча, подобрав свои тощие вещмешки, удалялись без оружия к кромке леса. В нос и голову бил запах одуряющей зелени. А вставший на колени в тёмную рыхлую землю то ли русский, то ли еврей теперь уже не причитал. Он покорно ожидал своей участи, не поднимая головы. Она была у него остроконечная, с узко выдвинутым затылком.

   Перед тем как уходить, Вильсберг сделал знак – роттенфюрер подобрал самозарядную винтовку. Рывком он поднял с колен её бывшего хозяина, заставив снять брезентовый ремень с подсумками, где звенели обоймы с патронами в серой масляной бумаге. Один из «шутцеров» СС (в чёрном ордене практиковались вне строя панибратские отношения), отставив к ноге венгерский карабин образца 1913 года, вынул было из ножен штык-нож. Глазами подмигнул роттенфюреру, что следовало бы… Но Вильсберг тут же осадил наглеца. Разведка это не чёрт возьми,  а разведка. А карательными акциями пусть занимаются оперативные команды СС и полиции. Там, в энзацгруппах и зондеркомандах, немало специалистов по уничтожению неполноценной расы. В польском воеводстве они за час расстреливали сотни. А разведчики – не каратели чёрт возьми. Хотя…

–    Ступай. Ком, – сказал Вильсберг. – Если тебе повезёт, останешься жив.

  Он хотел прибавить к сказанному о своей матери, которая работала в еврейском богатом доме горничной в 30-м и которую там обсчитали, не додав жалования, но вовремя остановился. Не все же такие ублюдки как эти Крофманы или Кроффенберги? У него у самого в далёком детстве были друзья евреи. Вместе играли в мяч. Бегали купаться на речку. Вильсберг даже был влюблён в соседку-Сару. Где она сейчас? Знать бы…

–   Жалко, что нельзя было сфотографироваться с этой свиньёй, – шепнул тот солдат СС, что порывался достать штык-нож. – Показал бы, роттенфюрер, карточку домашним…

–   Заткнись, парень, – сурово предупредил его Вильсберг. – Я повторять не стану. Ещё услышу такой вздор – будешь переведён в маршеровую. Всем ясно? – он обвёл глазами свой личный состав, в камуфляжных длинных куртках с капюшонами.

    Все молчали, так как всем было ясно.

    Когда разведка, после очередного радиосообщения в отдел дивизии, достигла указанного пункта, случилось нечто. Сначала в эту деревушку с соломенными и деревянными потемневшими от времени крышами и покосившимися заборчиками, с белеющей колокольней въехала стрёх сторон передовая группа из трёх мотоциклов.  Не обнаружив ничего подозрительного, она пустила синюю ракету. Колонна, переваливаясь на ухабах, объезжая большие лужи и рытвины, тронулась напрямую. Тогда по ней прямо с колокольни с облезлым куполом без креста ударили выстрелы. Судя по грохоту и сизому дыму из звонницы, било охотничье двуствольное ружьё. Вильсберг инстинктивно утопил голову в триплекс башни, что была снабжена спаренной 20-мм пушкой «Маузер» и пулемётом. Первый заряд, посланный со ста метра, явно предназначался ему. По покатой серой броне радиатор, меченной широкими белыми крестами, защёлкала картечь. Вылетели с противным воем пучки рыжеватых искр. Мотоциклы тут же раздались веером. Прячась за заборчики и колодезные срубы, седоки следили за движениями рук Вильсберга. Тот на пальцах указал; первому отделению спешиться и дворами заходить с тыла  колокольни. Второму окружать её по периметру. Третьему занять круговую оборону. Мало ли что удумали эти русские фанатики. Нападут со всех сторон.

   Следующий заряд, выпущенный разом из обоих стволов уложил рослого эсэсманна. Отброшенный, он рухнул спиной на заборчик и сполз по нему в лужу. На зеленовато-коричневом камуфляже с распущенными тесёмками, что торчал клочьями во многих местах, в момент проступила грязно-вишнёвая кровь. Она показалась Вильсбергу именно грязной. Унтерштурмфюрер, не дожидаясь очередного губительного заряда, открыл огонь из башенного вооружения. Для этого ему пришлось отдать команду водителю-механику. Качнув продолговатым корпусом с п-образной рамой антенны,  бронемашина отъехала, чтобы выбрать подходящий угол для стрельбы. При этом смяла чей-то забор и пропахала, забуксовав всеми тремя осями с резиновыми колёсами, на чьих-то грядках.

  Сухо, очередями заработала автоматическая пушка. От белёсых, в поредевшей штукатурке стен звонницы летело каменное крошево. Малокалиберные снаряды оставляли звёздообразные выбоины. Стрельба стихла. Затем грянул выстрел. Он оказался последним.

   Взобравшись на колокольню, солдатам СС удалось извлечь оттуда тело. Стрелявший, парень лет восемнадцати-двадцати, как, оказалось,  снял с правой ноги сапог и большим пальцем нажал на спусковой крючок. Выстрелом из обоих стволов он поразил себя в сердце.

–  Большевистское село! – звякнул подкованными сапогами, спрягнул с корпуса завязшей бронемашины гауптштурмфюрер. Его глупая физиономия расплылась в непонимающей усмешке. – Дружище, здесь надо провести  специальную акцию. Осмотреть дома и подвалы. У этого фанатика, – он кивнул на труп, – могут быть сообщники. Фильтрация населения необходима.

– Силами одного взвода? – усмехнулся в свою очередь Вильсберг. – Сомневаюсь…

   Скрипя сердцем, он был вынужден согласиться на фильтрационные мероприятия. Но до этого уговорил артиллериста не отсылать радиодепешу по своим штабам. Ещё найдётся идиот – вышлет по радио эскадрилью «штукас», которым лишь бы попикировать прицельно. С пятидесяти метров эти пресловутые «чёрные гусары», как называли одномоторные штурмовики, прицельно швыряли свои пять бомб, подвешенные к крыльям и днищу. Нередко на свои же колонны. Хотя, как можно не разглядеть своих с пятидесяти метров? Странно…

  Часть солдат Вильсберг отправил выгнать из домов местных жителей. Те с грохотом и рёвом понеслись на мотоциклах по грязным сельским улицам. По команде унтерштурмфюрера другие сняли с убитого большевистского фанатика  оставшийся сапог и ватную куртку. Вспороли тесаками швы и подмётку. Там ничего не оказалось. Но во внутреннем кармане ватника обнаружилась красная книжица.  С фотокарточкой юноши, какими-то печатями и росписями, выполненные лиловыми чернилами. По-видимому, это удостоверение партии большевиков, решил Вильсберг. Мальчишка ещё сосунок. Не старше того еврея, в поле. Вероятно, эта красная книжка свидетельство о его принадлежности… ум, гм… к русскому «гитлерюгенд». Когда был заключён пакт о ненападении в 1939-м, он много узнал о России. Многое он знал до этого. Его брат, Отто, долгое время состоял молодёжном союзе «Спартак» при германской коммунистической партии. Между ними вспыхнуло пару драк на почве политических разногласий. Но после прихода фюрера к власти и поджога рейхстага в 1934-м, Отто круто изменил свои позиции. Дабы не портить карьеру брату, что некоторое время пробыл в СА, а затем, по совету друзей и своим соображениям, перешёл в охранные отряды СС, он дал письменное обязательство порвать с коммунистами. Вышел из «Спартака». Сейчас работает на заводах «Рейнметалл-борзинг», собирая для армии мины и снаряды.

   К площади сходились со всех сторон русские жители. В большинстве своём сами. Некоторых, правда, подталкивали прикладами солдаты СС в зеленовато-коричневых куртках и стальных шлемах с чёрными косыми молниями на белых щитках. По всему селу заливались лаем собаки. Но их никто не пристреливал, как это делали в иных местах даже солдаты и офицеры вермахта. Разведка есть разведка.

  Вильсберг поморщился. В душе он ненавидел насилие над животными, памятуя о своей любимой овчарке, что осталась с семьёй во Франкфурте. Унтерменши, это другое. От них следует очищать мир. Они причина застоя. «Содрогнутся кости старого мира, заслышав барабанов наших дробь…»

   Эта мысль вселила в него  дополнительную уверенность. Он стоял рядом с распростёртым бездыханным телом, расставив ноги в лакированных, в меру замызганных сапогах, с узким голенищем. Чтобы не унижаться перед русскими, даже не смахнул с них грязь. Будет он ещё… Для пущей важности снял с головы стальной шлем. Одел фуражку с выпуклой тульёй серебряным германским орлом, символизирующим старую кайзеровскую власть,  и металлическим черепом со скрещёнными костями на околыше чёрного бархата, что означал презрение к смерти. Это был символ СС. (Хотя до этого ещё в XVIII веке такой же черепок носили в виде кокард на меховых шапках «чёрные гусары» генерала Рапа, что командовал кавалерией в армии Фридриха Великого.) На собравшихся русских, среди которых преобладали старика, старухи да женщины с детьми смотрело узкое загорелое лицо с чёрными бровями и голубыми, почти синими глазами, которые излучали беспокойный холод.

–    Кто есть знать… шпрехен зи дойтч? – объяснился Вильсберг с толпой «унтерменшей». Он повторил свой вопрос не лучше, чем сказал прежде. Сдвинул брови: – Не хотите говорить с германским офицером? Зер гуд!– он вынул из кармана маскировочной куртки маленькую книжицу в сером переплёте, предназначенную для общения с населением. Нашёл раздел «Сельская местность. Допрос местных жителей». – В селе есть коммунисты? В селе есть советские активисты? В селе есть солдаты и офицеры Красной армии? – посыпались из него вопросы, которые уводили события ни туда.

–    Где его дом? Кто есть родитель этот мальтшик? – начал роттенфюрер, живший и работавший в России. – Он ваш поселянин? Он есть агент огэпэу? Так есть? Ви будет награжён германски армия…

   Вильсберг, не желая испытывать молчание русских, кивнул роттенфюреру на старика с окладистой бородой, что опирался на длинную сучковатую палку. Щуря  подслеповатые глазки на морщинестом, ак печёное яблоко лице, он внушал к себе доверие.  Как показалось Вильсбергу, старика приход германских войск не напугал.

   То, что этот немец здесь начальник, в порыжевших от глины сапогах, к которому его подталкивали стволом карабина, старик понял давно. Несмотря на то, что рядом высился другой, в такой же куртке до колен, с зеленовато-коричневыми разводами, узкими серебристыми погонами и узенькой пилоткой с красным кантом на стриженной большой голове. На её тулье тоже хищно оскалилась мёртвая голова с перекрещенной костью. Но взгляд у того, другого, не был как у хозяина.

   Когда до синеглазого оставалось шага три, он услышал резкий оклик: «Хальт!» Старик остановился, опершись на сучковатую палку. В его памяти осталась империалистическая война и германский плен, куда  он, обозник-артиллерист, угодил на мазурских озёрах в 1914-м. Время за колючей проволокой не прошло даром. Гоняли, время от времени работать на бауэров, где можно было подкормиться, когда паёк в лагере урезали донельзя. Многие германские слова и даже выражения остались навечно в памяти. Научился старик изъясняться сам на чужом, похожим на лай или заунывную молитву языке. Но больше понимал он сердцем, самым сильным инструментом понимания.

–   Ти есть умный старик, – усмехнулся Вильсберг, ощущая неясную боль в черепе. Хотелось снять фуражку и пригладить виски, но сейчас это было невозможно.  – Ти хотеть помотщь великий рейх? Ти понимайт о чём есть говорить? Верштейн?

–   Моя твоя есть понимать, – усмехнулся загадочный дед, выбросив в глаза эсэсманнанеясный пучок света из своих маленьких подслепых щёлок. – Как же, как же…  Шпрехать мы давно научены.  Гуд-гуд… Ты не сумнювайся. Понимаю. Гришку вы подстрелили, Щеглова. Парнишку… Осьмнадатый год ему только. Зря… Война есть война, яволь? А я старый, но всё понимаю. Вот здесь оно всё осталось, – усмехнулся дед, показав коричневым морщинестым пальцем в голову. В плену у вас значится был. В ту войну. При кайзере-то вашем. Жив еще, поди? Нашенского-то Николашку расстреляли. А ваш-то как?

–  Унтерштурмфюрер, – обратился к нему роттенфюрер СС. – Этот старик заявляет, что был в плену при кайзере.

   Вильсберг с интересом осмотрел это древнее «ископаемое». Для этого он приблизился к нему. Взглянул в маленькие глазки под редкими белыми бровками среди складок кожи. Да кайзер жив. Его сын, Максимилиан Гогенцоллерн, офицер СС. Хвала фюреру и Великой Германии. Фюрер благосклонен к кайзеру и тем фронтовика, что проливали кровь за германскую империю. Особенно кавалерам Железного креста. Даже евреям, носившим эту награду, нюренбергские законы 1935-го  обещали равные права с представителями высшей расы, что соблюдалось далеко ни всегда и не везде.  Он вспомнил диалог с офицером люфтваффе, что, указав на свой Железный крест 1-го класса за два сбитых французских истребителя «моран», полушутя заметил: «Оригинально! Мы заключили пакт с Россией. Даже этот крест – свидетельство тому, как мудро поступили мы. В 1813 году Пруссия примкнула к царю, чтобы бить Наполеона. Железный крест был учреждён в честь этого союза. Несмотря на то, что русские потеряли большую часть страны и сдали Москву, они разгромили этого корсиканца. Его воинство было рассеяно и погибало  в снегах России. Сейчас мы поступаем также мудро, чтобы не сплоховать, как те наши соотечественники, что отправились в поход. С Бонапартом в 1812 году. Большая часть из них остались гнить на полях и дорогах этой огромной страны». Тогда он лишь пожал плечами. Но увидев идущие на них в атаку армады танков, средь которых попадались бронированные гиганты со 175-мм гаубицами, неуязвимые для противотанковых пушек, он понял истину.

– Кто есть родитель этот мальтщик? – спросил Вильсберг, показывая рукой в перчатке на убитого парня. – Мы не есть убивайт. Мы есть говорить. Верштейн?

– Нюрка! – позвал старик, не оборачивая головы. – Выдь-ка сюда. Не боись ты, дура баба. Не сожрут. Разиш он дурной убивать тебя? Жаль твово Гришку. Хороший парнишка был.

Из толпы селян вышла моложавая красивая женщина с тёмно-карими глазами. Из них по бледным щекам струились светящиеся полоски слёз. Её голова была укутана в белый пуховый платок. Одета она была брезентовую накидку на плисовом чёрном жакете и мужские сапоги на толстой подмётке. В душе Вильсберга что-то шевельнулось. Будто в ней ожил маленький пушистый зверёк. Время от времени он ласкал его маленькими пушистыми лапками.  На этот раз  в них оказались остро отточенные коготки, причинившие ему боль. Ещё какую! На какое-то мгновение у него потемнело в глазах. Тёмное вскоре перемешалось с белым, и этот мир снова возвратился на круги своя. Однако необыкновенное осталось в душе Вильсберга. Оно к чему-то продолжало направлять его жизнь. Какой-то новый путь медленно, но верно  открывался ему. На просторах этого нового пути он увидел самого себя, такого маленького и незащищённого…

–  Сожалею, фрау, что ваш сын погиб, – выдавил он из себя непривычное, – но он убил одного германского стрелка. Не просто стрелка – стрелка СС, – он вспомнил, как картечь лязгнула по броне радиатора, но решил оставить себя в покое: – Германская армия не воюет с такими как он и вы... – чувствуя, что несёт чушь, недостойную офицера СС, внезапно осёкся. Продолжил, изменив тональность: – Русская баба! Русские поселяне! Вы обязаны подчиняться приказам германского командования. Полевых и военных комендатур. Имперских комиссаров и сельских старост, – он смерил взглядом старика, что также щурился на него, –  которые будут утверждаться бургомистрами и полевыми комендантами.  Всякий саботаж и вооружённое сопротивление будут наказываться смертью через расстрел или повешенье. Такое же наказание ожидает тех, кто будет укрывать политических комиссаров,  а также евреев. Вы обязаны будете сдать излишки продовольствия проходящим частям вермахта и СС, – он подумал, что СС надо было сказать прежде, но было уже поздно. – Тем, кто будет оказывать помощь, будет предоставлена награда.

    Роттенфюрер, захлёбываясь от напряжения, переводил. «Русские поселяне» слушали, негромко переговариваясь. Они трясли морщинистыми подбородками и кадыками. Речь Вильсберга, было видно, не вызвала у них особого энтузиазма. Ещё бы! В книге Альфреда Розенберга «Миф ХХ века» славянские народы названы неполноценной расой. Их количественный ценз необходимо было снизить путём отбора и уничтожения голодом, болезнями, массовым истреблением. Если в частях вермахта «Правила ведения войны на Востоке» иной раз даже не зачитывались по своеволию иных генералов и фельдмаршалов, то в частях «Альгемайне СС» это делалось в обязательном порядке. Всех русских, что не представляли ценности в смысле рабочей силы, исключая специалистов-техников, включая учёных и инженеров, необходимо было помещать в концентрационные лагеря, где их число заметно сократил бы изнурительный физический труд. Самых слабых, больных и немощных, включая стариков и умалишённых, согласно инструкции рейхсфюрера по частям СС и полиции вообще надлежало ликвидировать. Та же участь ожидала молодых и здоровых, что принадлежали к интеллигенции, являясь людьми «свободных профессий». Как-то: художники, писатели, поэты. Их разлагающие идеи, что были навязаны миру еврейской плутократией, необходимо было выжигать огнём и уничтожать мечом, как бы это сказал кайзер Вильгельм. Называлось это тонко – «сутанизацией». Но смысл-то был ясен! Удивляло другое. Отчего фюрер так беспощаден к русским? Сколько стратегического сырья и продовольствия получил рейх с августа 1939-го из России! Эшелоны, гружённые углём, пшеницей, марганцевой рудой и никелем так и шли через Буг и Прут. В то время как французы и англичане не отправили Германии ничего и не пожелали продолжить Мюнхенский пакт, их не предписывалось сокращать как неполноценную расу.

   Сам Вильсберг в тайне души был против физического истребления русских. Фюрера  явно втянули в войну со Сталиным, чтобы люфтваффе прекратило сыпать бомбы на Лондон, Ливерпуль и Ковентри. Англичашкам до гробовой доски стало невмочь терпеть эти ночные сирены, пробежки до бомбоубежищ и вид утренних дымящихся руин. Германию, правда, также бомбили. Но помощь из России была как нельзя кстати. Она восполняла все потери. Её бы продолжать и продолжать.  А главное – не воевать на два фронта, как считал сам фюрер…»

***

  Михаила подбросил с кровати сигнал сотового телефона. За окнами колыхались ветки, и желтовато лила свет на выступающий асфальтированный квадрат дороги мачта освещения. На ней, растянутый до другого железного столба стысячесвечной  лампы, трепетал наполовину сорванный оранжевый баннер. А сотовый, мигая зеленовато-синей, подсвеченной изнутри клавиатурой и экраном, сиял как рождественская ёлка. О, чёрт… прости, Господи, кого это в такую… нет, до «рани» далековато. Часы на «видике», оставшимся в память о  лихих 90-х, высвечивали 3-15. Ночь на дворе. Неужто…

 –   Алло, немцы! – гаркнул он спросонья в мембраны сотового, надавив соответствующую клавишу. – Отче наш, иже еси…

–  Свои-свои, Мишаня, – скороговоркой пустился причитать знакомый голос. – Ты бы в окошко выглянул. Я прямо под ним. У проезжей части.

   Поймав истечение родной энергии, что молниеносно прошла через лоб, Миша осторожно прополз на локтях к окну. Благо, что кровать стояла вплотную, и это не сложно было сделать. Отвернул краешек занавески. Так и есть… О, Санта Мария! Святая Матерь Божья! На влажных цветных плитках, прозванных в народе в честь нового мэра «колодяжками», стоял в светло-серой куртке с откинутым капюшоном на меху ответсекретарь корпункта «Великой России» в Сочи. Платон Ильич, собственной персоной. Как говорится, картина Репина. Приплыли…

   Вдобавок ко всему стоял он там ни один. Рядом вертелся на поводке здоровенный чёрный дог. Сминая лапами кусты, собака что-то тщательно вынюхивала. Время от времени, поднимая одну из задних конечностей, картинно справляла естественную надобность.

–  Платон Ильич, миленький вы мой, как я вам рад! – фальшиво удивляясь заметил Михаил, уже окончательно прейдя в себя. После того, как душа окончательно приземлилась в бренном теле, осторожно поинтересовался: – Для общего развития, моего и своего, скажите: который час?

  Платон Ильич, чему-то радуясь, помахал обеими руками. Той, где зажат был длинный поводок, ему удалось хуже. Но собаке это ничуть не помешало.

–   Ты об этом что ли? – виновато загудел он в микрофон своего и Мишиного телефона. – Миш, а Миш! Выходи, пожалуйста. Худо мне, худо. Виноват я пред тобой сильно. Жутко виноват. Мне покаяться пред тобой надо. Пасть на колени…

–   Вы сколько пили? – не унимался Миша.

–   Ей-ей, ни в одном, как на духу! Вот тебе истинный крест.

   Платон Ильич рухнул чистыми брюками на мокрую тротуарную плитку. Размашисто стал креститься. Слева на право. Затем  – справа на лево. И наоборот. Проезжавшая по дороге одинокая белая иномарка неопределённо вильнула.

–  Вы католик или православный? – Миша едва давил смех.

   Вместо ответа Платон Ильич вынул из-под полы бутыль какой-то фирменной водки. Выставил её перед собой на плитку.

–   Знаете что – идите-ка вы в баню. Пусть пёсик ваш помоется,– сказал Миша сквозь смех и отключился.

   Лёжа на животе, он украдкой продолжал смотреть за происходящим. Платон Ильич предпринял колоссальные попытки набрать его номер, который с тех пор не изменился. Но это у него не вышло. Он некоторое время, заметно пошатываясь (встал с колена на одну ногу), тыкал пальцем клавиатуру. Затем оставил эту деятельность. Поднёс святящуюся коробочку с откинутой серебристой крышкой. Стал трясти её перед ухом,  что-то приговаривая. Дог, наблюдая это, протяжно залаял, адресуясь к мачте с уже начисто сорванным баннером. Вскоре окно, напротив, со звоном невыпавшего стекла раскрылось. Голос старушки Марьи Потаповны, что была активистом совета местного самоуправления, и ветераном Великой и Отечественной, оборонявшей  Северный Кавказ в одном из партизанских отрядов, протяжно заголосил: «Ишь, фашист, какой! Иди, давай отсюда, проклятый! А той сейчас сына кликну. А то! Не посмотрю, что с собакой явился. Срёт и ссыт куда попало. И все под нашими окнами.  Ссы там, где живёшь, проклятущий! Так что иди отсюда. Топай, давай…»

   Миша встал. Прошёлся по комнате, не включая света. Затем упал и отжался раз двадцать. Попеременно: на ладонях, кулаках и пальцах. Немного подумав, открыл страничку «сообщения». Отправил на номер Платона Ильича: «Я вас ни в чём не виню. Если обидел, извините». Хотел дописать «с уважением», но не стал этого делать. Почувствовал – так будет не искренне.

   В ту же минуту вспыхнул свет люстры. На пороге комнаты стояла мать, щурясь от сна. В руке она сжимала Библию. Позади виднелся отец, испуганный и удивлённый одновременно.

–   Мы думали, ты спишь, сынок, –  начал он. – А ты, оказывается…

–  Да ему его Ира звонила, наверное, из Москвы, – успокаивающе шепнула мать. – Не пугайся, отец. Кто где гуляет. Молодые друг друга контролируют. Пошли…

   Мишу больно задели предпоследние слова. Особенно в области «друг друга». Они не звонили друг другу уже неделю. С тех пор, как произошло убийство Воронова. Ему нестерпимо захотелось набрать её номер, но он лишь закусил губу. Зашептал молитву Ангелу-Хранителю. Затем произнёс «оум», что было созвучно «аминь», и означало первозвук или первое слово. «В начале было слово, и это слово был Бог». Такую «эсэмэску» он отправил ей на этот раз. С тех пор он отправил уже десять писем. Только все они звучали одинаково: «Целую, люблю. Твой».

   А ещё ведь сон надо досмотреть, подумал, натягивая одеяло до подбородка. Только странный какой-то. Ни тебе Тэолла…

***

«…По изломанной каменистой дороге двигался всадник, закованный в доспехи. Он смотрел на мир сквозь прорези железной маски. Он видел вокруг себя лишь одни каменистые россыпи. Они тускло синели в свете серебристой луны. По краям дороги высились громоздкие шесты с человеческими и иными костями. Они как бы рассматривали всадника. Это навевало на него зловещие размышления. Вдали, над чёрными очертаниями холмов, обступивших местность со всех сторон, полыхало неизвестного происхождения зарево, что закрывало полнеба.

  Возможно, это горит Ергенская низменность, подумал всадник. Болота или деревни.

  Он был вооружён длинным прямым мечом. На руках имел окольчуженные перчатки. Ноги были одеты в кольчужные сандалии. Их подошвы были выточены из роговой оболочки какого-то неизвестного животного доэклкктического периода. Панцирь война был новый. Он зеркально блестел в свете луны. Распространял вокруг владельца серебристое и синее сияние. Современный мастер отделал его так, что непосвящённому человеку казалось, будто символы, покрывшие задние и передние пластины, несут в себе знания с начала сотворения Тумариона, как называлась туманность, из которой появился этот мир.

   Неожиданно всадник встрепенулся. Он вытянулся в седле. Каждый его мускул напрягся как единое целое под железной скорлупой доспех. Глаза война сверкнули в узких прорезях маски, повторяющей контуры лица человека. Рука в кольчужной перчатке легла  на рукоять меча. Кто-то двигался навстречу по этой дороге, усыпанной мелким каменистым крошевом. Слышен был хруст камней под тяжёлыми, явно не человечьими ступнями.

   Через минуту всё прояснилось. Всаднику  представилась в свете луны колоссальная, почти трёхметровая фигура Скиллы. Чудища с крокодилообразной головой, но с телом человека, закованным  в блестящую скорлупу доспех с  шипастыми штурмовыми наконечниками. Скилла был вооружёг громадной, кованной железом дубиной.

   Он недобро уставился на всадника своими жёлтыми глазами, с размыкающейся роговой плёнкой:

–   Какими судьбами, Тэолл? Ты не сбился с пути, мальчик? Нарушаешь моё жизненное пространство? Ищешь приключений на моей территории? Ты их немедленно получишь, если…

– Нет уважаемый, Скилла, – ответил ему всадник, оказавшийся ко всему Тэоллом. – Не ищу я никаких приключений. Особенно на твоей земле.

–   Сдаётся мне, что ищешь, – проскрежетал Скилла, намеренно взвешивая свою дубину. – Сдаётся мне также, что врёт твой язык и твоя совесть. К тому же ты не учтив. Не даёшь мне договорить. Не хорошо…

–  Дай мне сказать, о, уважаемый!  Мне не хотелось потакать твоим подозрениям, что неверны. Вот и перебил я твою речь. Только поэтому…

–   …Разве не увидел ты расставленные мною повсюду столбы рубежа? – продолжал Скилла как ни в чём не бывало. Будто Тэолл ничего не говорил: – С костями тех, кто уже однажды нарушил мой покой?

–   Я не страшусь твоей силы, – отвечал Тэолл. – Ничуть не боюсь. Есть у меня к тебе дело. Выслушай же, а потом сделаем то, что должно.

–  Что у тебя за дело? – в жёлтых глазах чудовища сверкнул огонёк любопытства. – Не может быть у нас общих дел. Войн Смерти! Мы произошли из разных племенных личин. Ты – человекообразный урод. Поэтому враг мой по жизни. Убирайся прочь, не то размозжу твою башку!

   В доказательство своих слов Скилла обрушил удар окованной железом дубины настоящий подле него камень, что разлетелся в дребезги. Каменное крошево с визгом разлетелось во все стороны.

 –   В твоей могучей силе никто не сомневается, – с  достоинством   сказал Тэолл, сжимающий до сих пор вычурную рукоять своего длинного меча. – Враждовать с тобой однако я не намерен. Я ищу поддержки и ничего кроме поддержки. Если позволишь, я изложу суть своего дела, о достойный и уважаемый Скилла. Недавно дочь народа, к которому я принадлежу, исчезла. Я говорю о принцессе Мелине, дочери короля данков. По разнёсшимся по миру вестям, она была похищена представителем вашего народа – свирепым войном Кмерхом. Он хитростью усыпил королевскую стражу по пути следования принцессы в столицу нашего народа. Итак, Мелина оказалась у него в плену. Мой народ достаточно силён, чтобы воевать с похитителем. Но в открытом и честном бою! Он же не желает этого. Нам известно, что Кмерх, как и все кмерхи, состоят в родственных связях. Следовательно, он и твой сородич. Мои дети до конца дней твоих будут вспоминать твоё имя в молитвах…

–    Мне не нужно ни твоего почтения, ни почтения твоих детей, – оскалился Скилла, обнажив в зловредной усмешке кривые, изогнутые зубы. – Мне достаточно, что мои сородичи помнят обо мне. И посылают Верховному Кмерху охранительные заклятия. Неужто помыслил ты, несчастный и презренный человекоурод, что я выдам тебе одного из них? Ты наверное от рождения глуп или вовсе безумец. Убирайся…

   Палицы Война Смерти продолжали напряжённо сжимать рукоять меча. Скилла был сильнее его. Закован в броню из шипящего чёрного металла. Секрет его добычи и ковки был известен с исконных времён одним лишь кцкурхам. Скилла прекрасно владел боевой дубиной, изготовленной из пород мёртвого дерева. Произрастало это дерева также на земле кцкурхов, куда вход для остальных племён был заказан.  Однако при своей видимой мощи чудовище было неповоротливым. Тактика победы напрашивалась сама собой: измотать его в поединке. Затем нанести решающий удар. К тому же злоба данного существа лишь увеличивала его поражаемость. Как и все данки, Тэолл знал, что силы зла легко одолеть, если не принимать их глубоко в сердце своём. Тем более, не поселять их там. Даже если речь идёт о страданиях любви и самой любимой.

–  С трудом верится, что твой народ лишён чести и совести,– как можно спокойнее бросил он, казалось бы, в саму пасть с изогнутыми зубами и расширяющиеся, тускло-жёлтые глаза. – Не могу этому поверить, Скилла. Не может такой могучий боец покрывать похитителей беззащитных девушек. Если только он сам не способствует им.