Текст книги "Не потревожим зла"

Автор книги: Соня Фрейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава восьмая
Все его ему да вернется

Люк послал к черту все фуршеты, вечеринки, приглашения на различные телешоу и заперся в своем особняке. Впервые за долгое время он был здесь при свете. Он даже не помнил, чтобы когда-либо видел свое жилище днем. Все, что хранилось в его памяти о собственном доме, – это полуночные коридоры, освещаемые маленькими ночниками, его гротескная спальня и вечная темень за окном.

Теперь становилось понятно, что это за место. С удивлением он разгуливал по пустым комнатам с высокими потолками, на которых даже имелась какая-то забавная лепнина под барокко. Помнится, он въехал сюда четыре года назад со своими жалкими пожитками, и с тех пор ничем, кроме холодильника, не обзавелся. Какие-то вещи то ли из заботы, то ли из какого-то хозяйского чувства докупил Анри. Единственное, что переехало вместе с Люком, – его гитара и синтезатор.

Странно, что спустя столько лет время обследовать свое жилище пришло только сейчас. Он видел, как встает солнце перед его балконом, золотя крыши и верхушки деревьев в округе. Его лучи забирались в черную спальню и украдкой ползли по пыльному полу, наполняя Люка странным осознанием, что это его дом. Говорят, что жилье всегда отражает характер хозяина…

Окна до пола, колышущиеся шторы, сквозняки и практически полное отсутствие мебели. Нежилая атмосфера. Сам он пользовался всего тремя комнатами – спальней, залом с «ямахой» и мансардой, где хранил зеркала. Остальные помещения пустовали, и было совершенно непонятно, для чего они предназначались.

Но не было ничего чужероднее в этих стенах, чем он сам.

Помимо бессмысленного блуждания по своему жилищу он писал песни. Пожалуй, это и было главным. Звуки выстраивались в безымянный храм, в котором он обретал себя снова.

Но конечно, были эти извечные червивые мысли. Они неустанно ели его мозг, и не получалось от них избавиться.

«Что это? Мой короткий ухабистый путь, усыпанный медиаторами, экстази и пустыми бутылками?».

Выходило, что это была жизнь – плохая ли, хорошая, но его. Какие-то годы оказались потрачены впустую, иначе не скажешь. В какие-то он жил и даже был недолго счастлив. Сейчас его высказывание о смерти, недавно брошенное в микрофоны журналистов, вдруг само себя подтвердило. Все итоги подводились, неизвестные раскрывались, а значит, уравнение почти решено. Ответ ему – конец. Люк был на пороге великого завершения.

«У меня хорошо получаются только две вещи, – размышлял Люк, – начинать и заканчивать. А то, что между, я испоганю целиком и полностью…».

Он так много пел о смерти, столько о ней размышлял и исследовал мир зеркал, в котором мелькали покойники… Но стоило к ней приблизиться, как Люк вдруг понял, что ничего об этом не знает. Как и все люди, он лишь стоял перед пугающей неизвестностью.

Только на языке вертелись слова, адресованные тому, кто был так далеко, но при этом близко:

«Алиса, ты некстати. Спектакль уже почти закончился, и никому он не понравился. Но ты пришла под конец и почему-то захлопала.

Теперь я не знаю, быть ли мне благодарным или плакать, что ты не пришла раньше?»

***

Но оставались зеркала.

Последняя неразгаданная загадка в его жизни.

Подарок (или привет?) с того света.

Люк набрел на первое зеркало случайно. Он не искал сознательно двери в мир мертвых, но лазейка появилась как приглашение в один из моментов глубокого отчаяния – в больнице, где умирал его отец.

…Это был закат Inferno № 6. Первая волна истерии по грустному мальчику в татуировках схлынула, и наступила фаза протирания штанов. Они потихоньку спивались, погрязали в долгах и не знали, что делать с их разлаженным оркестром.

Главной загвоздкой был сам Люк. Это группа держалась на нем и его личности, на его музыке и трагедии, ставшей имиджем. И когда он понял, что ему больше нечего сказать, раздался визг тормозов.

«Люк, да напиши ты хоть одну песню», – давили на него ребята.

Сами они могли помочь с аранжировкой, но сочинять особо не умели. У них не было видения целого. А Люк свое потерял напрочь, вернее, утопил в бутылке.

В те дни не только музыка и слава пошли под откос. Семья Люка трещала по швам, хотя относительно нее было справедливо сказать, что в этот раз треск слышался громче обычного.

По ушам целыми днями ездила Ив. Она была энергетическим вампиром от бога. Всех людей вокруг, включая собственного сына, она использовала как мусорное ведро для своих умонастроений.

– Я нашла название этим двадцати с лишним годам, спущенным в швейцарский унитаз, – гремела она по телефону. – Европейская депрессия. У меня нет других слов. Твой отец меня душит.

– Вы оба душители, – бурчал Люк ей в ответ, пытаясь понять, где потолок, а где пол в его комнате и откуда доносится такой омерзительно громкий голос Ив.

– Люк, твой отец – это скалистый рельеф, и о него только голову разбить можно. Не знаю, откуда в нем столько гранита, но у меня нет сил жить с ним. У меня больше нет сил, слышишь меня?!

Во время этого разговора Люк хотел только одного – закурить и отвалиться к стенке. Но незажженная сигарета так и торчала во рту, а зажигалка сдохла.

…Ив и Олаф. Газонокосилка против горы. Не отношения, а прорвавшийся мешок с крупой. Вместо взаимной любви – только взаимное горе.

Сколько Люк себя помнил, отец всегда вращался в своей зоне комфорта, сильно напоминающей отшельничество. Первая жена в его жизни существовала как миловидное дополнение к интерьеру. Горничная по секрету проболталась Ив, что супруги жили в полном молчании. Олаф предпочитал обитать в кабинете, где занимался налогами своих клиентов, и уходил туда даже в выходные, чтобы сидеть в кресле и безмолвствовать. Милена (так звали первую) не выдержала и получила нервный срыв от тишины. У Люка на этом месте начинался истерический ржач, который каждый раз захлебывался, когда он напоминал себе, что это произошло на самом деле.

Ив сказала, что с ней этот номер не пройдет. Она, как всегда, ошиблась.

Сам факт их знакомства казался Люку диким. Энергичная карьеристка, просто стереотипное воплощение американской мечты, Ив приехала по делам компании в Швейцарию. Обратилась к налоговому консультанту по разбору непонятных обложений… И в итоге вышла за него замуж.

Люк полжизни отдал бы, чтобы одним глазом взглянуть на сцену их знакомства. Чем его мрачный, молчаливый папочка смог ее привлечь? А она его? Ив не была ни женственной, ни даже миленькой. К тому же Олаф был старше ее на пятнадцать лет. Кажется, тогда случилось обоюдное помутнение мозгов и Ив загремела в Цюрих как в тюрьму.

До замужества, помимо работы, она занималась феминистическими тренингами и писала какие-то книги о женской идентичности, которые никто не публиковал.

Лишенная своего круга общения – таких же включенных в тему гендерного равноправия женщин, – она заметно скисла. У матери просто случился токсикоз от собственной энергичности. Ингрид называла Ив чересчур «социальной», но только Люк понимал, что это был ее эвфемизм «невыносимой»…

– Алло, алло! Люк! Ты слышишь меня? Только не будь стеной. Иначе это точно наследственное…

– Я хочу опохмелиться и отлить. Отпусти меня, Ив… пожалуйста…

– Ты как он, просто еще и тряпка, – пробрюзжала Ив. – Как же я от вас обоих устала. Ни амбиций, ни мечты. Твой отец живет в скорлупе. А ты просто волочишься по жизни, едва ногами перебирая. Мне кажется, я достойна большего…

– Не переоценивай себя, мы все друг друга чем-то заслужили. Наша семья – это выплата каких-то жутких кармических долгов, – рявкнул Люк, прежде чем голос Ив наконец потонул в гудках.

И так проходил каждый их разговор. А встречи напоминали идиотский тимбилдинг, который мать устраивала, чтобы они наконец-то обеспечили ей внимание и общение.

«Так не может быть на самом деле, – думал Люк про свою семью, – как скандальное ток-шоу, где все герои – карикатуры».

Но никто не смеялся и не хлопал. А значит, все это происходило в реальности.

Это продолжалось бы до бесконечности. Пустые угрозы Ив уйти навсегда, прервать европейскую депрессию и снова влиться в прежнюю жизнь. Молчание Олафа, означающее и «да», и «нет», – о чем его ни спросишь. Череда звонков, обрушиваемых на голову Люка, которому наплевать на то, какой очередной сдвиг Ив выявила у его отца.

Это продолжалось бы, если бы у Олафа не случился сердечный приступ и его не госпитализировали.

– Если он умрет, я не почувствую разницы, – ворчала Ив.

– Если он умрет, молчать будет некому. Наступит просто тишина, – отозвался Люк, но мать, как всегда, пропустила его реплику мимо ушей.

Олаф лежал опутанный трубоками и, казалось, чего-то ждал. Ив и Люк – плохая жена и плохой сын – сидели подле него и растерянно глядели на то, что осталось от человека, которого они никогда не знали.

Люк не понимал, как ему следует себя чувствовать. Олаф разговаривал с ним еще меньше, чем с Ив. В голове слышались его шаркающие шаги, наполняющие дом звуками вместо него самого; теперь они почему-то зазвучали внутри Люка.

В детстве Олаф любил посадить Люка подле себя и мастерить с ним какие-то штуки вроде кораблей и подводных лодок. Люк был плохим подмастерьем – ляпал краску куда попало, безжалостно давил макеты локтями и ненавидел детали. Он был из тех людей, которым проще понять, как устроена вселенная, чем вкрутить лампочку. Но Олаф с неумолимым терпением продолжал собирать вместе с ним игрушки. Ив всегда пошучивала, что отцу просто хочется клеить кораблики до конца жизни, но такому несерьезному делу нужно оправдание в виде малолетнего сына.

Следующее яркое воспоминание было связано с первой песней Люка, которую он написал в двенадцать лет. На весь дом раздавалось его душераздирающее пение ломающимся баском и бренчание гитары. Ив встретила песню дружелюбно, а Олаф сказал, что ему никогда не было так стыдно. И чем глубже Люк погружался в творчество, тем мрачнее становилось молчание отца. Тишина и музыка объявили друг другу войну на года, и перемирие так и не было заключено.

Даже когда Люк получил признание всего мира, Олаф смотрел на сына мрачным разочарованным взглядом и воздерживался от комментариев. Только однажды обронил, что хотел бы, чтобы Люк стал налоговым консультантом и перенял семейный бизнес.

– У твоего отца нет ни воображения, ни чувства такта! – не упустила случай воткнуть очередную шпильку Ив.

И вот они оба в больнице в его последний час, и неловкость заливала эту палату, как вода из прорвавшейся трубы. Обоим было жаль и не жаль Олафа.

О чем тогда думала Ив? Наверное, о каких-то хороших моментах. А Люк видел перед собой недоклеенные кораблики, заполнившие три шкафа в их доме.

«Пап, мы построили столько судов, которые никогда не вышли в море… Может, это просто ты. Парусник, который мечтает о воде и горизонте, но не покидает своей гавани. Я тебя не знаю. Ты меня – тоже. Но куда бы ты ни отправился… в добрый путь. Пусть это будет хорошее плавание».

Но Олаф не умирал. Он застыл где-то между, и прощание затягивалось.

– Может, еще оживет? – с какой-то опаской спросила Ив.

Врач сказал, что у него проблема с закупоркой двух артерий и если одна не перестроится, чтобы выполнять работу за две, то он долго не продержится. В его возрасте перестройка была маловероятна.

Люк не выдержал и отправился в коридор. Надо было пройтись и освободить голову. Нельзя сидеть и ждать смерти. Пусть она придет незаметно…

Так, не разбирая пути, он добрел до конца коридора и увидел сидящую у окна пожилую женщину в белой больничной ночнушке.

– Далеко собрался? – спросила старушка, заметив, что Люк торчит у стены и пытается сообразить, куда идти дальше – напролом или развернуться.

Вместо ответа он ей лишь кривовато улыбнулся.

– Присядь. Присядь, мой мальчик. – Морщинистая ладонь, увитая темными венами, приглашающе похлопала по сиденью.

Он машинально опустился рядом с ней. В голове царила пустота.

– Дай мне руку.

Его пятерня оказалась перед ней, и подслеповатые голубые глаза сощурились на свет меж его пальцев…

– Я вижу на тебе бремя. Оно же – твой венец. Ты взойдешь очень высоко, до самого неба, и из человека превратишься в звезду… Этот путь наверх отберет у тебя все что ты любишь, но это твоя судьба – указывать дорогу другим. За твоим светом пойдут многие. Твой свет переживет тебя…

– Что?

Люк наконец-то вынырнул из транса и недоуменно уставился на старушку. Отлично. Вокруг него всегда отиралось много сумасшедших, но ясновидящая встретилась впервые.

Бабуля улыбалась ему с прежней долей приветливости и будничности. Для нее явно было в порядке вещей ловить случайных людей и зачитывать им их судьбу.

– Что еще скажете?

– У тебя появится ангел-хранитель. Он придет позднее из мира мертвых и поможет преодолеть тебе последние ступени этой лестницы в небо. У него будут разноцветные глаза.

Звучало чуть оптимистичнее ее первого пророчества. Но ему сейчас было не до того. В голове стоял лишь образ Олафа.

Люк потер опухшие от бессонницы веки. Коридор больницы двоился.

– Отец умирает, – ни с того ни с сего сказал он о том, что было на сердце. – Вернее, он застрял…

– Хочешь, узнаем? – последовал лукавый вопрос.

Он перевел на нее воспаленный взгляд, не будучи уверенным, что ему это не послышалось.

– А можно?

– Есть один способ, – подмигнула ему бабуся.

Она пригласила его в ближайшую палату и подвела к стоящему напротив ее кровати зеркалу на ножке, накрытому цветастой шалью. Платок соскользнул, и Люк увидел отражение их обоих.

– Подойди ближе и всмотрись. Те, кому суждено уйти из твоей жизни, появятся в зеркале вместо тебя.

Он недоверчиво приблизился, заодно отметив старинную раму со странными узорами.

Внезапно перед ним проступил отец в больничной пижаме, с осевшим вглубь темным взглядом. Он стоял в отражении, и Люк даже не понял, когда картинка сменилась.

– Пап, – глупо позвал он.

Тот махнул ему с еле заметной усмешкой, и внутри Люка вдруг раздался его голос, который он так редко слышал:

– Мне сказали, что там будет очень тихо. Мне сказали, что мне там понравится.

– Кто тебе сказал? – онемевшие губы беззвучно выдавили слова.

– Скажи Ив, чтобы вернулась в Америку. Я ее не держу. Прощай.

Люк отшатнулся и уставился в свои собственные непонимающие зеленые глаза.

– Вы видели?! Вы это видели? – спросил Люк, повернувшись к странной старушке.

– У каждого свои мертвецы, мальчик мой, – буднично пожала она сгорбленными плечами.

Люк обескураженно торчал посреди чужой палаты, не зная, как это все понимать. Но верил. Он уверовал во все и сразу.

Однако надо было возвращаться.

– А вы? – вдруг спросил он, замерев ненадолго в дверях. – Чье отражение видите вы?

– Теперь уже только свое, – мягко улыбнулась ему старушка и махнула рукой.

Олаф умер спустя пару часов. Ив разрыдалась, а потом вышла во двор покурить. Люк смотрел, как тело отца накрывают простыней и увозят. Слез не было, как и горя. Олаф ушел туда, где ему обещали тишину. Сейчас он счастливее их всех.

В голове безостановочно крутились его слова, сказанные ему из отражения. Это было так дико. И мертвым, оказывается, есть что поведать.

На следующий день он пришел в больницу за оставшимися вещами отца и зачем-то направился по коридору до самого конца, чтобы снова увидеть ту женщину. Но палата пустовала, а кровать была заправлена.

– Здесь была одна пациентка… – поймал он медсестру.

– Зигмар Швайцер умерла рано утром, – кинула та на ходу.

А зеркало осталось. Оно стояло, накрытое тем самым платком, и словно ждало его.

«Теперь я твое», – словно говорило оно.

Тогда он забрал его. Вернее, украл, но объясняться ни перед кем не собирался. Более того, ему даже казалось, что та ясновидящая, Зигмар, была бы не против.

Люк смотрелся в зеркало каждый день, но по-прежнему видел себя. Только однажды там появилась одна знакомая, которая махнула ему без лишних слов и пропала. А на следующий день басист сказал, что одна девочка-джанки, тусившая с ними круглые сутки, недавно получила передоз.

Люк изучил это зеркало вдоль и поперек, потер и покрутил каждый выступ, постучал по раме, стеклу и задней панели – никаких секретных отделений. Поверх рамы крепилась странная бляшка – солнце и луна, вложенные друг в друга. Под ними вырезаны три геометрические фигуры – ромб, прямоугольник и овал. Люк мог бесконечно гадать о значении каждого символа, пока не обратился к элитному антиквару.

Для него провели экспертизу и дали заключение: дата изготовления – примерно семнадцатый век, материал – дерево махагони, толщина стекла – семь миллиметров. Никаких других опознавательных признаков не обнаружено. В коллекциях других людей похожие зеркала не значились.

Однако хороший антиквар – как детектив, и Йорг Бахман был именно таким. Крупица за крупицей в течение этих лет он нацеживал Люку информацию. В старых архивах других лавок нашлись документы о продаже схожего зеркала в Париже в тысяча семьсот семидесятом году. Некий богатый грек Ставрос Онассис перепродал три зеркала крупному мебельному салону. Описание одного из них подходило, более того, Йорг сделал вывод, что узор поверху рамы отображает форму других зеркал из коллекции. В договоре значилось, что Онассис перепродал овал, прямоугольник и ромб. Именно эти знаки были выгравированы поверху рамы.

Но в дальнейшем следы зеркал терялись. В чьи руки они переходили? Чьи отражения в себе ловили?

Этого даже Йорг не мог сказать. Прямоугольное зеркало в итоге попало к Люку. Где были еще два, оставалось только гадать.

Наступила пауза в несколько лет, пока недавно антиквар не позвонил Люку сам. Некая Генриетта Лаубе решила продать ему свое зеркало, и он с удивлением обнаружил на раме уже знакомый узор: солнце, луна, три геометрические фигуры. Память у Йорга была отменная, и он тут же свел клиентов за неплохой процент.

Теперь у Люка дома стояли два зеркала – две тайны, два окна на ту сторону.

Но дальше события стали развиваться еще удивительнее. Спустя несколько недель раздался очередной звонок от Бахмана. Ромбовидное зеркало со схожим узором было предложено его салону некой Фрауке Галонске, и уж очень она хотела от него избавиться.

Кусочки мозаики словно сами поползли друг к другу!

Однако эта сделка не состоялась – дама пропала.

По ее номеру телефона никто не отвечал, и Люк лично отправился куда-то в Вильмерсдорф, чтобы обнаружить, что Галонске умерла от приступа эпилепсии. Возможно, стоило взломать дверь ее квартиры и ограбить по доброй традиции, но обстоятельства складывались не в его пользу.

Так Люк встрял.

Он выглядывал в свои окна на тот свет, но приветов оттуда не было. Будущие покойники ему не показывались. Уже ушедшие – тоже.

Все эти годы первое зеркало было с ним как маленькая надежда на то, что однажды в лабиринте своих и чужих отражений Люк найдет дорогу к Сабрине и смерть – это не конец.

Но сейчас в голову закрался неожиданный вопрос.

Что, если третье зеркало Фрауке Галонске покажет ему лазейку?

Вдруг так случится, что Люк Янсен обманет смерть, подарив ей свое отражение, а сам выберется из зазеркалья назад, в жизнь?

***

В один из дней, когда за окном лил дождь, Люку позвонили. Окна были широко распахнуты, и комната полнилась грохочущей прохладой, которая нисколько не мешала писать музыку. Вообще ему звонили все время, но он брал трубку избирательно. Отобразившийся сейчас номер был знаком и уже стал сигналом важных новостей.

Йорг Бахман, антиквар.

– Алло, алло! – чуть ли не проорал Люк в трубку.

– Герр Янсен, это Йорг. Доброго дня. Не отвлекаю? – продребезжал голос где-то в лавине телефонных помех.

– Нисколько.

– Да, я опять звоню вам насчет ваших любопытных зеркал… Почему-то в последнее время то и дело попадаются зацепки о них. Мне кажется, я нашел четвертое зеркало.

– Стоп, – притормозил его Люк, – их же всего три.

– Это мы с вами так думали, – сипло усмехнулся Йорг. – Вчера я навещал одного коллекционера под Потсдамом, чтобы оценить несколько ваз эпохи Мин, и случайно заметил на его складе укрытое зеркало. Но верхняя часть рамы оставалась на виду, и она идентична вашей.

– То есть…

– То есть солнце и луна вложены друг в друга, только ободок металлический и узор выполнен литьем. Насколько я помню, рамы ваших зеркал деревянные и на них резьба.

– Вы не ошиблись? – взволнованно спросил Люк.

– Герр Янсен, я почти оскорблен. Вы знаете мою память. По форме, угадывающейся под покрывалом, я бы сказал, что зеркало круглой формы, диаметр – чуть больше полутора метров.

– Как его зовут? – без переходов осведомился Люк.

– Этьен Сен-Симон, известный французский коллекционер, сейчас проживает в Германии. Продает что-то редко, чаще покупает. Его агенты не раз наводили у меня справки о различных картинах… Например, недавно его интересовало, какие работы английских прерафаэлитов в оригинале имеются в наших каталогах. Сам он считается специалистом по фрескам и альсекко Альбертуса Пиктора[17]17
  Альсекко – тип настенной живописи, выполняемой, в отличие от фрески, по сухой штукатурке.
  Альбертус Пиктор – шведский художник времен позднего Средневековья, известный настенной росписью в шведских церквях, чьи фрески сохранились по сей день.


[Закрыть]. Я спросил его, продает ли он это зеркало, так как у меня есть потенциальный клиент. Сен-Симон сказал, что нет.

У Люка отпала челюсть. А он-то думал, что один занимается их поиском. Кажется, судьба свела его с другим охотником за одними и теми же раритетами.

– Я поторгуюсь с ним, – решительно заявил он. – Можете дать мне его номер?

Йорг помялся, проворчал что-то про конфиденциальность, но все-таки сдался. В конце концов, за предыдущую сделку Люк отсыпал ему нехилую денежную сумму.

***

Имя казалось смутно знакомым. Он где-то его уже видел. Этьен Сен-Симон. Сен-Симон. Как если бы тот уже наследил где-то рядом с его жизнью. Люк не мог понять, почему его преследует такое страшное дежавю каждый раз, когда он пробует на вкус его имя.

Но была не была, надо позвонить. Йорг упомянул, что этот французский коллекционер говорит по-немецки. Даже если он не согласится продать зеркало Люку, то, возможно, просто кое-что знает о его… свойствах.

За окном продолжал лить дождь, и его дробь вплеталась в равномерный каскад гудков.

– Слушаю, – вдруг раздалось на том конце.

В голосе мерещились отголоски каких-то глубоких подземелий. Странный акустический эффект. Что это – телефонная трубка или его тембр? Люк откашлялся и начал:

– Добрый день. Меня зовут Люк Янсен. Ваши контакты я получил от Йорга Бахмана относительно…

– Зеркала, – вдруг закончил за Люка Сен-Симон.

Переход оказался слишком быстрым, и он в первую секунду растерялся. Но быстро взял себя в руки.

– Верно. Я их коллекционирую, – произнес он, помедлив. – И с удовольствием выкупил бы и ваше. Цена не имеет значения.

– Какая самоуверенность. А откуда вы знаете, какую цену я попрошу? – тихо усмехнулся его собеседник.

– Ну, я обеспеченный человек, – заявил Люк, но почему-то почувствовал себя идиотом после такого вопроса.

– А если я потребую выплатить не в деньгах, а в людских жертвах? – уже откровенно подтрунивал над ним Сен-Симон.

Он что, серьезно?

– Вы не признаете денежного эквивалента?

– Я сам могу купить что угодно, молодой человек, – рассмеялся тот. – А вам рекомендую быть осторожнее со словами.

– Короче, – Люк начал терять терпение, – мне нужно ваше зеркало. Я собираю их много лет, и у меня уже имеются два из них.

– Боюсь, так мы с вами не договоримся.

Повисла неприятная пауза.

Люк подкручивал колки на гитаре, прижимая плечом телефон к уху. Торговаться он вообще не умел. Может, следовало подключить Анри… Внутреннее напряжение было таким сильным, что он понял, что просто сломает любимый инструмент. Тогда Люк отложил гитару и подошел к окну, глядя, как дождь барабанит по листьям сирени.

– Вы… знаете об особенности зеркала? – начал он снова.

– Конечно, – эхом ответил Сен-Симон. – Это зеркала в мир мертвых.

Сюрприз за сюрпризом. Люк почувствовал, что летит вниз по спирали.

– И я даже знаю, почему вы так за них держитесь, юноша, – продолжил его собеседник. – Вы думаете, что в них ваше спасение. Всегда так думали, по крайней мере.

Все, чем обычно защищался Люк, вдруг пропало. Где его сарказм, интеллект и равнодушие? Сен-Симон словно перетягивал на себя канат – не только вместе с зеркалами, но и с Люком, болтающимся где-то на его конце.

– Не вполне понима…

– Вы умираете, Люк.

Молчание.

– И хотите украсть время у смерти. Но она – хороший счетовод. Боюсь, что зеркала вам никак не помогут.

– Вы неплохо осведомлены о моих делах. Может, еще и дату смерти назовете? – холодно спросил он.

– Я могу это сделать, – совершенно серьезно сказал Сен-Симон. – Но это вам ничем не поможет. Послушайте, Люк, если уж на то пошло… Зеркала – моя собственность. И я бы с удовольствием вернул себе все, но понимаю, что вы свои так просто не отдадите. Поэтому я буду ждать, – прозвучало терпеливо и даже мудро. – Ибо все мое всегда возвращается ко мне.

– А чем докажете, что они ваши? – почти не веря своим ушам, спросил Люк.

– О, очень просто. На ножке выжжено мое имя. Правда, на греческом. При встрече я даже могу показать вам мои документы, чтобы вы не сомневались, что я – это я. Скажем так: зеркала – что-то вроде фамильной собственности.

– Что значит «при встрече»? – от нервов по лицу Люка поползла кривоватая усмешка.

– Это значит, что наше с вами свидание неизбежно. Просто вы, позвонив мне, как обычно, заскочили вперед.

Люк почувствовал, что руки и ноги онемели и стали чужими. Широко распахнутыми глазами он таращился в проем открытого окна, но не видел ровного ряда крыш своего квартала.

Положи уже трубку.

Люк отключился, не попрощавшись. Он не был уверен, что поступил правильно, но желания продолжать разговор не было. Ему стало жутко.

***

Однако на этом череда сумасшедших звонков не закончилась. Вечером ему позвонил Анри.

– Достали меня твои секреты, Янсен. А ну, признавайся, чем ты там занимаешься целыми днями.

– Как обычно, катаюсь на пони и жонглирую яблоками.

– Идеально. Но я все-таки заслуживаю хотя бы капли откровенности. Я же твой менеджер!

– Именно поэтому ты идешь на хрен.

– Лю-у-ук, я не могу жить в мире без ответов!

– Я пишу песни.

Повисла пауза.

– О, – вымолвил Анри через пару минут, – похвально, даже неожиданно. Когда закончишь?

– Скоро. Еще неделька – и приступим к репетициям и звукозаписи.

Анри, который что-то ел, явно подавился.

– Ни фига себе! – присвистнул он. – А раньше так не было. Я же знаю, ты лентяй. Пока тебя не пнешь, ты не сядешь за альбом.

Люк лишь фыркнул. Отвечать было лень. Да и мысли крутились только вокруг странного разговора с Сен-Симоном. Голос Анри звучал как сквозь толщу воды:

– Ну, слушай… Тогда надо уже начинать рекламную кампанию. Мне нужно составить новый график.

– Отвянь, это не главное сейчас… Скажи-ка лучше, знаешь ли ты такого типа, как Этьен Сен-Симон? Богатые мужики с кучей связей – это твой профиль.

Вопрос на самом деле был наугад, как выстрел в воздух, но доля рациональности здесь присутствовала. Анри действительно откуда-то так или иначе знал всех, у кого водились большие деньги.

– Ой, Люк, – вдруг тяжело вздохнул тот. – Иногда меня страшно напрягает, что я целиком и полностью занимаюсь финансовыми вопросами. Ты даже таких элементарных вещей не помнишь.

– Каких? – поинтересовался он, настораживаясь от внезапного попадания в цель.

Ответ Анри оказался обескураживающим.

– Естественно, я знаю Этьена Сен-Симона… – Последовало многозначительное молчание. Наверное, он ждал, что Люк что-нибудь скажет, но тот лишь напряженно выжидал. Тогда Анри добавил с легким сочувствием: – Он – один из наших спонсоров.

– Ты шутишь? – задал Люк риторический вопрос, роняя изо рта сигарету. – У нас есть спонсоры?

– Я никогда не шучу на тему денег, – отрезал Анри. – Этьен Сен-Симон – меценат и экстравагантный тип… Сейчас он регулярно спонсирует фестивали, на которых ты выступаешь. Раньше переводил средства на счет нашего лейбла. Щедрый дар, а он, видать, твой фанат. Особенно неоценимой была его поддержка пять лет назад, когда я пришел, а вы, ребята, все по уши сидели в долгах и дерьме. Твое возвращение в шоу-бизнес – это его инициатива. Он дал деньги на запись твоего второго альбома, а также организовал концерты и рекламную кампанию. Я один, даже при всех моих предпринимательских талантах, не мог бы проделать такую адскую работу… Раскрутка звезд в реанимации – вообще, знаешь ли…

– Пять лет? – ошарашенно переспросил Люк, перебив его. – И ты скрывал?

– Я от тебя ничего не скрываю, – надменно заявил Анри. – Это ты не спрашиваешь. Пять лет назад я говорил, что тебе повезло, потому что у тебя есть я и Сен-Симон. Он позвонил мне сразу, как только я решил, что надо бы попробовать снова склеить ваш цирк-шапито, как если бы читал мои мысли. Ты даже подписывал бумаги, где стояло его имя, дубина! Ты вообще замечаешь, что происходит вокруг?

– Нет, – честно ответил Люк.

– Ну-ну. Пока, чудик, у меня звонок на другой линии, а ты можешь и дальше разъезжать на своем воображаемом пони…

Люк, обескураженный, остался стоять с трубкой у уха, продолжая слышать гудки.

***

Дэвид озадаченно смотрел на Танатоса. Они забыли про доску и свою игру. Теперь это были просто нелепые резные фигуры, которые ничего не значили.

– Это нечестно, – наконец сказал Дэвид, и в его голосе мелькнула укоризна.

Танатос только развел руками. Сейчас он даже оживился, и в землистом лице проявилось что-то озорное.

– Ты начал игру намного раньше этой партии.

– Но разве это противоречит правилам?

– …которых нет.

– Тогда о чем спор?

– О них. Так нельзя.

Танатос покачал головой, а Дэвид заметно помрачнел. Его разноцветные глаза сверкнули и погасли.

– Мой друг, но ты ведь знал, что партия – это просто… маскарад. – И широкая ладонь Танатоса небрежно смахнула все фигуры на пол. – Жизнь и смерть не определяются расстановкой на шахматной доске, даже если игроки – мы. За этим стоят более сложные схемы, и имя им – судьба. Я просто… хотел развлечь моего лучшего гостя.

Дэвид задумчиво поглаживал подбородок, не отвечая Танатосу. Его мысли ушли куда-то далеко, и он словно видел нечто большее, чем внезапно опустевшая доска.

– Тогда я тоже вмешаюсь. – Он поднял на него решительный взгляд. – Я дам ему время, которое ты у него отбираешь.

– Ты не изменишь исхода.

– Да, но я помогу ему завершить начатое. В этом смысл его жизни, а не в том, что определил для него ты.

Танатос осклабился и дружелюбно сообщил:

– Что ж… пока жив, он твой.

– Они оба мои, пока живы, – подмигнул Дэвид темным глазом.

 
And death keeps knocking at our door.
So we open a door
And we die a bit more.
 

 
И смерть продолжает стучать в нашу дверь.
Мы открываем дверь
И понемногу умираем.
 

HIM «Our Diabolikal Rapture»