Текст книги "Я – спящая дверь"

Автор книги: Сьон Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

IV
Диктофонная запись, кассета Б)
(17 июня 2009 года)

11

Легкое дыхание ветра. Шелест листвы. Редкие всплески форели. Покрякивание исландского гоголя…

Стук стаканного донышка о столешницу. Звук вставания со стула. Шорох шагов по прибрежному гравию. Тишина. Струя жидкости ударяется о гладкую поверхность воды.

– Я мочусь в озеро!

Голос генетика звучит намеренно громко. Это не разговор с самим собой.

– Я мочусь в озеро Тингватлаватн!

Фраза явно предназначена для вращающейся в диктофоне кассеты.

Струя журчит по воде приличное время, прежде чем становится прерывистой. Тишина. Шаги по гравию. Звук усаживания на стул.

Генетик:

– Моча…

Он поднимает стакан:

– Я превратил виски в мочу!

И дальше бормочет плохо ворочающимся языком:

– Я призываю тебя, о родная страна, насладиться им вместе со мною!.. Восемь тысяч…

Последние слова трудно разобрать на записи – видимо, когда мужчина встал, чтобы отлить, выпитый на сто тысяч йен виски шибанул ему в голову.

– Я надрался, – подумал он. – Я говорю так, только когда надираюсь…

Он уже приятно пьян, как бывает, когда пьют в одиночку. В последнее время, только выпивая соло, он снова испытывает тот сладостный кайф, из-за которого пристрастился к алкоголю еще в гуманитарном училище[26]26
  Menntaskóli, fjölbrautaskóli и т. д. – учебные заведения многопрофильной направленности, ступень исландской системы образования между средней школой и вузом. Диплом училища обязателен для поступления в вуз.


[Закрыть]. В те годы, собираясь вместе с друзьями и скинувшись на пузырь, они общались между собой в такой возвышенной манере:

– Я призываю тебя, о родная страна, насладиться им вместе со мною!

Эта высокопарность всегда возвращается, когда он пьет один и беседует сам с собой…

Да, кстати! Прочистив горло, генетик наклоняется поближе к микрофону и невнятно произносит:

– Я всегда хотел…

Он останавливается, делает глубокий вдох, сглатывает слюну и повторяет уже более разборчиво:

– Я всегда хотел быть поэтом!

Да, он и все его друзья хотели стать поэтами, и не просто стихотворцами, нет, они хотели овладеть поэзией свершений, хотели вернуть набившему оскомину словечку «athafnaskáld», или «поэт дéла», его истинный прекрасный смысл, который воплотился в Снорри Стурлусоне и Э́йнаре Бéнедиктссоне[27]27
  Einar Benediktsson (1864–1940) – исландский поэт, в своих произведениях воспевал технический прогресс, был активистом и ратовал за индустриализацию Исландии.


[Закрыть], хотели проявить себя одновременно в литературе и на поприще предпринимательства, возглавить шествие, вести за собой, творить историю страны и народа, одерживать победы за морями, быть на короткой ноге с главами государств, проворно шевелить языками во славу блестящих деяний сильных мира сего и в то же время острыми перьями своих авторучек вскрывать гнойные нарывы общества, высмеивать высокомерие, стоять с одиночками против толпы, стоять с массами против тирании единиц, тайно встречаться в укромных местечках с другими поэтами дела и вместе с ними расставлять ловушки как для всяких писак, так и для заседающих в парламенте, стравливать между собой своих врагов, позволяя тем уничтожать друг друга, везде и всюду заявлять, что что-то пишут, возбуждая надежды издателей и беся профессиональных авторов.

Все они были готовы использовать тщеславие слабовольных, рассаживая их на должности лишь до тех пор, пока это будет соответствовать задуманному плану, а потом, если те не оправдают ожиданий или до конца отыграют свою роль, избавляться от них, как от использованной ветоши, предавать близких союзников в самые критические моменты, а потом вечно об этом жалеть и называть сыновей в честь тех, кого предали, выживать с политических тронов засидевшихся на них старперов, создавать атмосферу страха и дискомфорта в залах власти и почитания, принимать участие в международных конгрессах и отказываться сдвинуться с места, пока их родине не окажут должное уважение, презрительно смеяться, когда невежественные иностранцы будут называть сентиментальностью стучание по столам в залах заседаний и декламацию на исландском языке стихов Гри́мура Тóмсена[28]28
  Grímur Thomsen (1820–1896) – исландский поэт-романтик и дипломат.


[Закрыть], важно расхаживать по коридорам и этажам в сопровождении внимающих, указывать по дороге на что-то и говорить что-то, указывать на что-то другое и говорить что-то другое, перемещаться вверх и вниз по высотным зданиям в стеклянных лифтах, быть завзятыми трезвенниками или отъявленными пьяницами, щеголями или аскетами, бабниками или однолюбами, но никогда «чем-то посередине», быть у всех на слуху, но отказываться разговаривать с какими бы то ни было журналистами, в какое бы то ни было время, заставлять мировую прессу ходить за ними и упрашивать, намеренно не овладевать идеальным произношением иностранных языков, неожиданно замолкать в середине совещания и выходить из офиса или, наоборот, выгонять оттуда всех остальных, тихонько разговаривать с собой, чтобы находящиеся рядом думали, что они думают, что их никто не слышит, освоить походку, которая будет сбивать людей с толку, будет заставлять их подстраиваться, чтобы не отставать, шагая рядом с вами по тротуарам зарубежных мегаполисов или коридорам штаб-квартиры ООН, знать только тех иностранных писателей, которые прославились чем-то еще помимо литературы или имели влиятельных друзей в своих уголках мира, всегда притворяться, будто понимают меньше, чем обстояло на самом деле, делать вид, что с трудом подыскивают в уме самые обиходные слова, постоянно просить, чтобы люди объясняли им самые простые и очевидные вещи, до тех пор, пока объясняющие сами не начнут в них сомневаться, без умолку говорить о книгах и литературе, когда тема разговора не будет касаться ни книг, ни литературы, восхищаться укрощенной манией величия Стéйтна Стéйнарра[29]29
  Steinn Steinarr (1908–1958) – исландский поэт-модернист.


[Закрыть] и комплексом неполноценности, вдохновившим творчество Хáллдора Ки́льяна Лáкснесса[30]30
  Halldór Kiljan Laxness (1902–1998) – исландский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1900 года.


[Закрыть], становиться патронами молодых авторов и смеяться вместе с ними над их самокритикой и их критикой других поэтов дела с претензиями на писательство, вставать перед старейшинами искусства и с благодарностью вручать им денежные премии за хорошо выполненный труд всей их жизни, общаться только с теми художниками, которые зарабатывают на существование своим искусством, никогда и ни при каких обстоятельствах не стыдиться собственных рассказов и стихов, напечатанных когда-то в студенческой газете, а со снисходительной улыбкой называть их экспериментами, оставляя у аудитории впечатление, что они всегда обладали великим литературным талантом, и наконец – успокоиться, уверившись, что действительно значимые шедевры не пишутся на бумаге, не переплетаются в обложки, не рисуются на холсте, не гравируются на граните, не вырезаются из дерева, не произносятся или поются, – нет, они создаются из бетона и стали, из результатов выборов и экономической статистики, из аплодисментов восторженных сторонников, из удовлетворения акционеров и ненависти политических и деловых оппонентов.

Но если кто-то из друзей становился литератором, он занимал особое место в их компании. Они всегда следили за тем, чтобы он подписывал для них свою очередную книгу, покупали по шесть, семь, восемнадцать экземпляров и презентовали их в качестве рождественских подарков своим замам и самым приближенным подчиненным, таким образом напоминая им, что и у их начальников тоже есть литературный дар, хотя используют они его не для писательства, а для успеха в других областях, где их способности дают им преимущество перед бездарными посредственностями. Да, пишущим талантам из их круга они будут всегда возносить хвалу, особенно каждые десять лет перед встречами выпускников, предварительно собравшись в доме самого на тот момент богатого из них, где они, пропустив по стопке и хихикая, будут вспоминать свое юношеское творчество.

Настоящим писателем или поэтом в их среде становился лишь тот, кто выбирал путь, о котором остальные с самого начала в глубине души знали, что в конце концов отвергнут его под давлением родни, невест или из-за грызущих сомнений в том, что их таланта хватит для успеха за стенами училища. Именно поэтому большинство членов их студенческого Общества тайных поэтов (так они называли себя, поскольку публиковались лишь под вымышленными именами – часто под несколькими и всегда полушутливыми) подалось в юриспруденцию, хотя кое-кто решил заняться экономикой с прицелом на политическую карьеру на правом фланге. В литературном плане им пришлось очень несладко, потому что за два года до них училище окончили целых пять писателей-поэтов, которым еще до выпуска удалось утвердить свои позиции в культурной жизни столицы. Двое из пятерки в возрасте всего лишь восемнадцати и девятнадцати лет опубликовали стихотворение и рассказ в престижных журналах, а остальные выступали со своими опусами на собраниях молодых социалистов, протестовавших против военной базы НАТО в Кéплавике. Всех пятерых время от времени видели сидящими в кафе с разными знаменитыми поэтами, все пятеро пьянствовали с Дáгуром Си́гурдарсоном[31]31
  Dagur Sigurðarson (1937–1994) – исландский поэт, переводчик, художник.


[Закрыть] – как на городском кладбище, так и на склонах холма О́скьюхлид. Кто-то из них однажды подал Си́гфусу Дáдасону[32]32
  Sigfús Daðason (1928–1996) – исландский поэт, литературовед, издатель.


[Закрыть] пачку сигарет, которую тот уронил на пол в кафе «Мóкка», двое других проиграли Тóру Ви́льхьяулмссону[33]33
  Thor Vilhjálmsson (1925–2011) – исландский писатель, поэт, переводчик.


[Закрыть] в армреслинге, а еще один в кéплавикском марше протеста не менее получаса шагал бок о бок с двумя мужчинами, и, кажется, это были «атомные поэты»[34]34
  Atómskáld – так называли поэтов-модернистов, издававшихся в конце 1930-х – начале 1950-х годов. Всех перечисленных в абзаце относят к атомным поэтам.


[Закрыть] Э́йнар Брáги[35]35
  Einar Bragi (1921–2005) – исландский поэт и переводчик.


[Закрыть] и Йон О́скар[36]36
  Jón Óskar (1921–1998) – исландский поэт, писатель и переводчик.


[Закрыть].

Эйнар Браги: Ты плохо обут.

Начинающий поэт: Я… э… не…

Эйнар Браги: Нам еще двадцать километров топать.

Начинающий поэт: У… э…

Эйнар Браги: По-моему, это очень смело с твоей стороны.

Начинающий поэт: Да… э… да…

Эйнар Браги: Ты так и пришел – в легкой одежде и без варежек?

Начинающий поэт: Я… э… хочу внести свой вклад…

Эйнар Браги: Тут с процессией едет автобус.

Начинающий поэт: Да?

Эйнар Браги: Там дают какао и вергуны. Небольшая передышка не помешает.

Начинающий поэт: Спасибо, я пойду, проверю, э… я проверю…

Эйнар Браги (повернувшись к Йону Оскару): Он пришел на марш в лакированных туфлях и легком плаще.

Йон Оскар: Ты о чем?

Следующим летом писатель Гвýдбергур Бéргссон[37]37
  Guðbergur Bergsson (1932–2023) – исландский писатель, поэт и переводчик.


[Закрыть] взасос целовал этого начинающего поэта в баре «Нойст».

Статус пятерки был позже подтвержден критиком газеты «Народная воля», который в своем ежегодном литературном обзоре включил двоих из них в список подающих надежды авторов. Он называл их не студенческими, а молодыми поэтами, а это означало, что им удалось, пусть и одной ногой, ступить на нижнюю ступеньку лестницы литературного почитания. Поскольку критик упомянул лишь одного из двух публиковавшихся в журналах, считалось, что и остальные, не попавшие в обзор, находятся на одном уровне со своими товарищами и тоже являются молодыми поэтами.

Короче говоря, вместо того чтобы конкурировать со своими предшественниками на страницах училищной газеты, публикуя стихи, рассказы и одноактные пьесы под своими настоящими именами, Хроульвур и его друзья из Общества тайных поэтов стали придумывать себе странные и даже дурацкие псевдонимы в надежде создать диссонанс между качеством произведения и именем его автора. Таким образом им удалось привлечь к себе больше внимания, чем обычно, и люди, которые просматривали печатные издания учебных заведений в поисках новых блестящих талантов, даже говорили что-то в духе: «Конь Коневич отнюдь не меньший поэт, чем С.», «Я нахожу рассказы Синьг Синьг Ри гораздо смешнее, чем рассказы Т.», «Этот монолог Астролябии великолепен и намного превосходит писанину П.» и тому подобное. Сам генетик чаще всего подписывал свои работы псевдонимами Аполлон XVIII или Черный Стул. Однако все ухищрения оказались напрасными, никто из них не обрел известность, они так и остались теми, на что указывало название их группы: тайными поэтами.

Будучи сыном известного в стране коммуниста, Хроульвур был белой вороной в компании ребят из буржуазных семей. Те в свою очередь считали, что водить с ним дружбу было с их стороны проявлением храбрости. В доме, где рос Хроульвур, бывали почти все знаменитости левых взглядов: ученые, издатели, профсоюзные лидеры, члены парламента, композиторы и писатели. Его отец брал у них интервью для печати и радио, сочинял для них речи и писал положительные отзывы об их работе. Однако в разговорах с друзьями будущий генетик говорил об этом с пренебрежением – не хотел, чтобы те знали, как он впитывал каждое слово, сказанное этими выдающимися личностями, как упражнялся подражать их голосам и жестам, когда был один в своей комнате или по пути в школу.

Решающий поворот в его литературной карьере произошел в то утро, когда он как бы невзначай оставил свежий номер газеты на кухонном столе в надежде, что ее прочтет его старший брат. Там, на двадцать первой странице, в ее середине, в правой колонке, было напечатано стихотворение «Возвращение домой», окруженное черной рамкой и подписанное псевдонимом Дональд Мрак.

Брат заглотил наживку. Хроульвур исподтишка наблюдал, как тот, загребая кашу ложкой в правой руке, левой переворачивал газетные страницы. Оба старших брата Хроульвура в свое время входили в состав редколлегии этой же газеты, но тот, который теперь ее перелистывал, был еще и шестым членом вышеупомянутой пятерки молодых поэтов, пока те, по его словам, не превратились в эстетических фриков. Теперь он был одним из лучших студентов факультета исландистики.

Склонившись над тарелкой, будущий генетик изо всех сил изображал равнодушие. Брат начинал жевать медленнее, если что-то в газете привлекало его внимание, а когда дошел до стихотворения на двадцать первой странице, его челюсти, казалось, и вовсе замерли.

* * *

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Вернемся мы к истокам:

Отчий дом в руинах.

Цветет вода в колодце. Высох дуб.

Но можно броситься с карниза крыши вниз.

Хватает глубины в гнилом колодце.

Глаз выхватит на мертвом дубе ветку, что выдержит наш вес.

Домой! О, да!

Нам суждено найти домой дорогу.

* * *

Когда брат доел кашу, просмотрел газету и встал из-за стола, не сказав ни слова, Хроульвур уже не мог сдержаться.

Что он думает? Как, по его мнению, справилась редколлегия? Правда ведь, статья о государственной церкви хороша? А интервью с Áтли Хéймиром Свéйнссоном? Давно пора было взять интервью у современного композитора!

Да, брат согласился, что в газете было много хорошего, хотя статья о церкви могла быть порезче, а некоторые вещи, на его вкус, отдавали детской наивностью.

А как насчет поэтической подборки? Как ему, например, стихотворение на двадцать первой странице?

Хроульвур прикусил язык, испугавшись, что выдал себя. Студент-исландист вернулся к газете, быстро пролистал ее до взятого в рамку «Возвращения домой», пробежался по нему глазами, будто видел впервые, а затем, не потратив ни минуты на размышление, произнес:

– Французское кривляние. Третьесортное подражание Сигфусу Дадасону.

Генетик отрыгивает. Наклонив стакан, выливает драгоценный виски в сложенную лодочкой левую ладонь, подносит ее к губам и лакает, как кошка:

– И я пошел в медицину. Ни один исландский поэт до меня не выбирал в качестве объекта своего искусства самого Человека и не создавал поэзию в буквальном смысле из его плоти и крови. Тут нет опасности, что меня станут сравнивать с кем-то другим, другие будут третьесортным подражанием мне. Исландцы увидят, что Нобелевскую премию можно получить не только за литературу…

V
Отрочество, юность
(4 сентября 1972 года – 23 октядекабря 1995 2012 года)

12

ИСТОРИЯ БРИНХИЛЬДУР ХЕЛЬГАДОТТИР – ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Думая о своих последних четырех годах – запойных, проведенных на улице, – Бринхильдур Хельгадоттир находила в них больше смысла, чем в жизни до того момента, когда она в последний раз вышла из дома, где жила с проповедником Тóрлауком Рóйкдалем, и ушла куда глаза глядели.

Торлаук-мéссарь, как его называли прихожане, восхи́тил ее на проповеди Пробуждения в церкви Филадельфия, а уже неделю спустя крестил для новой жизни во Христе. Он был бездетным вдовцом на шестом десятке, банковским служащим и влиятельным членом пятидесятнического движения, она – двадцати девяти лет от роду, ставшая матерью в семнадцать, когда родила сына от американского солдата, сына, которого воспитала более-менее в одиночку в барачных трущобах, бывших когда-то армейским лагерем его отца, сына, которого она недавно потеряла (почему у нас нет специального слова для матери, потерявшей ребенка?) и в деле которого всё указывало на то, что он был убит своими сверстниками, но никто не удосужился докопаться до сути, потому что на Ки́дди стояла печать родства с янки и он жил в бараках, а подозреваемые были все из благополучного района. Чтобы сделать их отношения угодными Богу и богобоязненной пастве, Торлаук и Бринхильдур поженились ровно через тридцать дней после того, как он окунул ее в святую воду, и оба почувствовали электрический ток, пробежавший между их одетыми в балахоны телами.

Всё произошло в том же стремительном темпе, как и знаменитые вдохновенные проповеди, вылетавшие из уст Торлаука полностью сформированными, как низвергающийся с уступа водопад (с бешеной быстротой, прежде всего – быстротой), как могучий поток, что заявляет о своей мощи яростным ревом, но разбивается в шипящий хаос при встрече с глубиной, а затем, закручиваясь, взмывает с поверхности ливнем брызг, и тогда на мгновение кажется, будто вода, против всех законов природы, устремляется вверх, обратно к уступу – странно, непостижимо, завораживающе и пугающе, как и завершение его проповедей, когда мессарь рассыпался в глоссолалии, смеялся и плакал на языке ангелов, а затем валился на пол, сраженный силой Святого Духа и собственным красноречием. Семейная жизнь Бринхильдур и слуги Божьего развивалась по похожей схеме.

Первые полгода были временем полнейшего счастья. Она была замужней женщиной, женой банковского кассира Торлаука Ройкдаля, через руки которого днем проходили сотни тысяч крон и который вечером превращался в великого пастыря душ. Бринхильдур переехала к нему в трехкомнатную квартиру на улице Тóрсгата, в ее старый родной район. Гостиная, спальня, кухня, ванная комната и кабинет – она не жила так комфортно с тех пор, как ее с двухлетним Кидди выгнали из отцовского дома. Прихожане радовались вместе с ними, и Бринхильдур было приятно, что женщины и мужчины, обычные члены и старейшины, проявляли живой интерес к их браку и не раз повторяли, какое это облегчение, что рядом с Торлауком снова появилась женщина. Единственное, что бросало тень на эти счастливые дни, так это мужнина нетерпимость к переменам в квартире: ей не разрешалось ничего менять, всё должно было оставаться в точности таким, как было до нее. Но эта тень была незначительной и бледной, потому что всё имущество Бринхильдур состояло из трех смен одежды, одного пальто, одной пары сапог, выходного платья и туфель на каблуке, что легко помещалось в шкафу рядом с вещами Свéйны Ройкдал – первой жены Торлаука. Две фотографии (на одной был шестилетний Кидди, на другой – она сама с родителями и братом Áусгейром) Бринхильдур поставила на тумбочку между их с мужем кроватями: рамки были достаточно маленькими, чтобы поместиться на «ее стороне». На «его стороне» не было места мирским безделушкам, там лежали лишь зачитанная Библия и большая лупа.

Хороший период закончился неожиданно, за ним последовало четыре месяца целибата, ссор и всё более странного поведения проповедника.

Началом конца стал день, когда бывшая соседка по баракам, та самая, что изначально притащила Бринхильдур с собой на Пробуждение с целью облегчить ее горе после потери сына, отвела ее в сторонку и посоветовала спросить Торлаука об Анне. «Анне?» – «Да, Анне. Спроси его об Анне из Скья́лдарстадир». И когда они с Торлауком вернулись домой после службы, Бринхильдур спросила, знает ли он женщину по имени Анна.

Естественно, он был знаком со многими Аннами, это очень распространенное имя! – Хорошо, но знает ли он Анну из Стóру-Скьялдарстадир? – Что это за вопрос? Где она про это услышала? – Кто-то из прихожан ее упомянул. – Ну что ж, если с ней уже об этом заговорили, то ни для кого не секрет, что Торлаук был женат на Анне. – Женат? То есть он тогда дважды вдовец? – Да, это правда, он остался вдовцом после двух жен, но Анна не была одной из них. С Анной они развелись, и она вернулась на свой хутор Стору-Скьялдарстадир. Это было неприятное дело, очень неприятное, но с поддержкой прихожан и Божьей помощью ему удалось это пережить. Он хотел защитить Бринхильдур, оградить ее от такой неприятной истории. – Но третья женщина? Та жена, которая тоже умерла, какой она была по счету? – Ох, ему бы не хотелось об этом говорить, но коль теперь уж час признаний, то да, ее звали Хéльга. Это очень печальная история…

Торлаук разрыдался и уже не мог говорить. Он долго безутешно лил слезы, отмахиваясь от вопросов супруги, пока вдруг резко не замолк, не схватил ее за запястье и не потащил в спальню, где силком опустил на колени: они должны молиться за Свейну, Хельгу и Анну, молиться за себя, просить Господа заживить трещины в их браке!

Наконец, Бринхильдур отступилась, смирившись с тем, что больше ничего не вытянет из мужа об исчезнувших женщинах, после которых в квартире не осталось никаких следов, так же как не останется там и следов ее собственного проживания – ведь, в конце концов, это всё еще был дом Свейны Ройкдал, единственной из жен, которая оказалась достойной носить его норвежско-фарерскую фамилию. К тому же все подробности истории с Анной можно было легко узнать от бывшей соседки по баракам.

Более неожиданным для Бринхильдур оказалось то, как это событие повлияло на их с Торлауком супружеские отношения. До сих пор у нее не было причин жаловаться на поведение мужа в постели. Его аппетит к интимной жизни был совершенно ненасытен – ровно как она и представляла или позволяла себе надеяться. Среди исландских женщин царило убеждение, что слуги Божие относились к похотливому типу, а объяснялось это тем, что их духовно-нравственные деяния во спасение грешников приводили к напряжению ниже диафрагмы – ведь всё в мире стремилось к равновесию. Однако после молитвенного сеанса в спальне, где Торлаук до Бринхильдур спал с тремя другими женщинами, он потерял к ней всякий интерес. И она понимала, что он будет искать в другом месте.

Но плохие дни начались не тогда, нет, они начались, когда ее брата Аусгейра нашли убитым. Да, ее брак с Торлауком был отмечен двумя смертями – убийством Кидди и убийством Аусгейра, и в городе о ней начали шептаться как об одной из тех женщин, которых еще в детстве удочерило несчастье: она не только потеряла сына и брата от рук убийц, но и ее мать утопилась, когда Бринхильдур было четырнадцать лет. В барачном лагере, с маленьким Кидди на руках, она какое-то время жила с жестоким отморозком, мечтавшим стать поэтом, затем безуспешно пыталась построить семью с депрессивным водителем молоковоза, после чего на короткое время сошлась с морфинистом, потерявшим лицензию фармацевта. И хотя убийца брата был пойман, когда сам Аусгейр разоблачил его на спиритическом сеансе (виновным оказался бывший чемпион страны по легкой атлетике, известный филателист, позарившийся на ценную коллекцию марок своей жертвы), болтливые языки всё усерднее прорабатывали Бринхильдур. И ей стало казаться, что гнусное преступление – ее вина: почему она жива, а все те, кто был ей дорог, умерли такой ужасной смертью?

Этот мучительный вопрос омрачал теплые воспоминания о годах, когда была жива ее мать. Раньше она всегда находила в них утешение, но теперь, в кривом зеркале горькой безнадеги, она видела, что все они – она сама, ее мать и брат Аусгейр – были не более чем прислугой для отца. Вся их жизнь в доме номер девять по улице Локастигур была нацелена на то, чтобы обеспечить палеографу Хельги Стейнгримссону достаточно места для его гигантского тела и грандиозных планов – великого труда, над которым он корпел с утра и до ночи: он должен сплести кабель из исландских саг, создать линию электропередачи, которая соединит современных исландцев с их могучим истоком, с энергией, жившей в первом поколении переселенцев, которые без страха смотрели в глаза как королям, так и всяким привидениям. Да, он должен зарядить соотечественников током литературы и веры в себя, создать из разрозненных черновых набросков людей единый независимый народ. Меньшее, что могла сделать для него семья, так это вести себя незаметно.

Был он приятной наружности? Был он легким в общении? Был он хорошим танцором? Как могла хрупкая жизнерадостная Сóулей Бри́ньярсдоттир по прозвищу Солнышко Озера Áульфтаватн выйти замуж за тролля и деспота Хельги Стейнгримссона только для того, чтобы зачахнуть в его тени? У ее матери не было на это ответа, и теперь Бринхильдур сама задавалась тем же вопросом о своем замужестве с Торлауком, хотя в их случае она была сложена как валькирия, а он – как воробей.

Но с чего бы всё ни началось, их браку пришел конец в тот вечер, когда Торлаук-мессарь, читая проповедь о Христе и падшей женщине, бросал взгляд на жену всякий раз, когда с его губ слетали слова «падшая женщина» – во всех возможных падежах.

С тех пор прошло четыре года. И вот, поздним декабрьским вечером Бринхильдур яростно сражалась с порывистым северным ветром по дороге к лечебнице «Клеппур». Ее пальто отяжелело, напитавшись ледяной влагой. Мокрые комки слипшегося снега, падая с подола, съезжали по ногам в короткие сапоги, заполняя их до краев. По правую руку от нее, в окне дома для престарелых моряков, блеснул слабый огонек. Она замедлила шаг. Там кто-то дежурил. Может, податься туда, одолжить у них телефон и позвонить в экстренную службу, чтобы ее забрали? Или попроситься на ночлег и уже утром продолжить свой путь? Нет, они вызовут полицию, и ей придется ночевать в каталажке. А там она обязательно встретит кого-нибудь из своих подружек и утром прямым ходом уйдет в загул. Этого не должно случиться. Она не была уверена, что когда-нибудь снова протрезвеет настолько, чтобы обратиться за помощью.

Сквозь занавеси мокрого снега мелькнули белые здания психбольницы.

Жизнь на улице была наполнена невыносимым однообразием. В тот день, когда Бринхильдур ушла из дома, она просто сунула в сумку унаследованную от Аусгейра коллекцию марок, направилась в бар гостиницы «Борг» и напилась вдрызг. Дальше была пьянка в каком-то доме, потом снова бар, снова пьянка, а на следующий день к обеду – снова бар, и так день за днем. Не имело значения, какой был день недели, двенадцать дня или двенадцать ночи, где-то всегда гуляли. В этой жизни ее звали Бидди, она славилась тем, что перепивала мужиков всех форм и размеров из всех социальных слоев, а также тем, что могла гудеть неделями напролет без всякого амфетамина. Засыпала она где придется, просыпалась то в кресле, то в постели хозяина, то в гостиничном номере, то на полу офиса, то на заднем сиденье машины.

Так прошли первые двадцать месяцев в пьяной тусовке Рейкьявика. К тому времени она пропила все марки брата, и ей нечего было предложить в качестве оплаты за веселье, кроме себя самой. Места кутежей становились всё более убогими, хозяева квартир – всё бесчеловечнее, а участие покупалось всё более дорогой ценой, но когда она вдобавок к водке начала принимать таблетки милтауна-мепробамата, боль – как душевная, так и физическая – исчезла.

В конечном итоге, если не считать Армии спасения, где давали приют тем, кто не был под кайфом или явно нетрезв, в городе осталось лишь одно место, где она могла остаться на ночлег, не расплачиваясь за постой своим телом. Это была квартира человека, о котором Бринхильдур ничего не знала и который, к счастью (что было важнее), совсем ничего не знал о ней. Он жил один в полуподвале представительного дома по улице Ингольфсстрайти. Как-то холодным февральским утром он нашел ее лежащей без сознания под садовой оградой и приволок в тепло своей гостиной. Он ни о чем не спрашивал – ни в тот раз, ни позже. Когда бы она ни постучалась к нему, он молча впускал ее, давал ей халат и полотенце, варил суп или разогревал остатки ужина, пока она мылась и полоскала свою одежду, стелил ей в гостиной, съедал с ней рано приготовленный завтрак и тайком совал ей в карман две-три стокроновые купюры. Вход в его полуподвал находился с задней стороны дома, и она оставалась незамеченной, если приходила за полночь и уходила до рассвета. Он ее об этом не просил, но она была убеждена, что домовладелец, кем бы он ни был, не оценит визитов такой женщины, какой она стала.

На входной двери была привинчена белая эмалированная табличка с выведенной синим наклонным шрифтом надписью: «Йон Йонссон, керамист». Она не знала, было ли это его имя. Мужчина говорил с иностранным акцентом, у него были книги на иврите, на исландском и немецком языках, а также множество керамических статуэток из мастерских «Ми́дгард». На прилежащем к полуподвалу пятачке травы он держал черную козу. Если бы Бринхильдур умела говорить на его родном языке, она описала бы его как ein Mensch.

Сколько ни старалась, она не могла вспомнить, что с ней происходило с середины ноября по декабрь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Расспросы собутыльников тоже ни к чему не привели, никто ничего толком не помнил. Некоторые утверждали, что она подсела к рыбакам на какой-то траулер и оказалась на севере страны, в Акюрейри, где прошла сквозь стеклянную дверь в гостинице «KEA», после чего непрошеным гостем надолго зависла в доме поэта Дáвида Стéфанссона из Фáграскогура[38]38
  Davíð Stefánsson frá Fagraskógi (1895–1964) – известный исландский поэт, его первый сборник стихов «Черные перья» (1919) был самой популярной книгой в Исландии начала ХХ века.


[Закрыть], пока ей не вкололи успокоительного и не отправили обратно в Рейкьявик под конвоем полиции. Это вполне могло быть правдой, если бы она не слышала такую же историю годом раньше, когда у нее случился двухнедельный провал памяти.

В конце января тысяча девятьсот шестьдесят второго года она забеспокоилась, что может быть беременна, и вскоре ее опасения подтвердились – симптомы были такими же, как когда она вынашивала Кидди. Поначалу она следила за собой, ела за двоих, бросила курить, пила только легкие вина, но потом всё свернуло на старую дорожку.

Как только стал заметен живот, она перестала приходить к своему благодетелю на улице Ингольфсстрайти, 10а. Однако именно к нему она постучалась около четырех часов утра двадцать седьмого августа и в пять минут одиннадцатого родила там ребенка. В болевом дурмане схваток ей показалось, что в квартире находились еще двое мужчин: один был чернокожий, ростом в два метра, другой говорил по-русски.

Проспав сорок восемь часов кряду, она встала со своего родильного ложа, оделась и вышла в гостиную. Йон Йонссон был дома один. Он сидел рядом с приспособленной под колыбельку розовой шляпной коробкой, в руках у него был рожок с молоком. Из коробки доносилось покряхтывание младенца. Бринхильдур отвела взгляд. Пройдя в прихожую, сняла с вешалки пальто, обулась и открыла входную дверь. После минутного колебания обернулась к мужчине:

– Я запишу тебя отцом ребенка.