Текст книги "Я – спящая дверь"

Автор книги: Сьон Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

* * *

– От темного проулка за постройками Хатльвейгарстигура до дома 10а по улице Ингольфсстрайти рукой подать. Фру Торстейнсон (которая, как мы теперь подозреваем, вполне могла быть разделочницей с рыбной фабрики в Сиглуфьорде и которую звали Дисой-селедкой, прежде чем она переехала в столицу, где бралась за любую подвернувшуюся работу: засолку рыбы, мытье полов, стирку, починку одежды, уборку номеров и сервировку столов в гостинице «Борг», пока не устроилась продавщицей в табачный отдел Торгового кооператива и не познакомилась с будущим супругом), вернувшись из ночного вояжа, прокрадывается в дом через черный вход, но на этот раз, вспомнив о моем отце, спящем в подвальной квартирке, снимает туфли, и, не потревожив его сна, на цыпочках, в одних нейлоновых чулках, поднимается по лестнице к кухонной двери, которую открывает и закрывает с той же осторожностью.

Далее она направляется в свою спальню и срывает с себя одежду: швыряет в угол мокрую шубу, роняет жакет, юбку и блузку к ногам, а остальное – бюстгальтер, шелковые трусики, чулки и пояс – бросает либо на кровать, либо на стул. Совершенно голая, разглядывает себя в овальном зеркале над туалетным столиком. Опустив вниз уголки губ, делает попытку выдавить из своих зеленых глаз слезы, шмыгнуть носом, вызвать ощущение комка в горле, пытается почувствовать вину и стыд за содеянное. Однако единственное, что ее наполняет, это радость – щекочущее ликование, оттого что она всё еще способна притягивать мужчин, возбуждать в них похоть, ощущать их твердые горячие члены в руках, во рту, во влагалище, ощущать внутри себя бьющую из них сперму.

Ни один из четырех случайных партнеров не довел ее до оргазма, это правда. Испытать такое блаженство с кем-нибудь, кроме себя самой, ей еще только предстоит, но это произойдет позже, а сегодня она выполнила всё, что планировала. И назад пути уже нет. Отныне она будет наслаждаться этим новым ощущением свободы, которое события прошедшей ночи зажгли в ее груди. Не набросив на себя ни клочка одежды, фру Торстейнсон выходит из спальни.

Обнаженная, она расхаживает по дому, любуясь своим отражением в зеркале прихожей, в шкафчике ванной комнаты, в застекленных дверцах кухонного гарнитура, в окне затемненной столовой, в блестящей рамке стоящего на буфете свадебного фото свекров – единственной вещи, оставшейся от них в гостиной, – пока не доходит до спальни мужа.

Освещение в коридоре отбрасывает внутрь комнаты ее тень, растягивая по полу и во всю длину кровати, пока голова не оказывается на подушке. Ближе к этому ложу фру Торстейнсон впредь подходить не намеревалась. И хотя в спальне негде повернуться из-за мебели и другого барахла, принадлежавшего родителям мужа, она с первого взгляда не видит ничего такого, в чем можно было бы отразиться. Взявшись за ручку двери, она уже собирается закрыть ее, когда замечает тоненький лучик, коснувшийся черного треугольника на ее лобке. Сияние коридорной лампочки отсвечивается от круглого предмета, выглядывающего из одного из бесчисленных ящиков письменного бюро (командного пункта ее свекра во времена его рыболовной империи), зажатого теперь между одежным шкафом и напольными часами.

Монокль старого хрыча!

Она прыскает, сообразив, откуда тянется лучик: каким бы крошечным ни было ее отражение в стекле монокля, тем не менее оно там есть. В эту секунду до нее доходит, что, пусть и опосредствованным путем, но лицемерному судовладельцу Торстейнсону всё же удалось совершить то, чего не удавалось при жизни, – увидеть ее раздетой.

И да, я вполне могу представить, что так оно и было, а также возьму на себя смелость сообщить, что в тот самый момент, когда тело Дисы сотряс этот холодный презрительный смех, глубоко в ее чреве, наполненном мужскими излияниями, произошло беззвучное событие – там оплодотворилась созревшая в левом яичнике яйцеклетка. Так началось развитие первого ребенка тысяча девятьсот шестьдесят второго года.

* * *

– Это зачатие было тем примечательней, что по причине непредсказуемой природы женского тела в матке Дисы-селедки Торстейнсон запустился редчайший процесс: в ее яйцеклетку проникла сперма всех четырех мужчин, с которыми у нее той ночью был половой контакт, но вместо того, чтобы разделиться на четыре части и приступить к развитию четверняшек, клетка заключила в себе гены, приплывшие из яичек водителя такси Ортна Рагнарссона, практиканта-наборщика Фауфнира Херманнссона, бывшего заключенного Йона Бычары Торгейрссона и второго штурмана корабля береговой охраны «Фрейр» Карла Стейнссона, – чтобы создать единственный многограннейший зародыш девочки.

– А в газетах не было статьи по этому поводу? Например, «ПЕРВЫЙ РЕБЕНОК 1962 ГОДА!»? И с фотографией?

– Нет, херра Торстейнсон был против этого.

– Он знал, как был зачат ребенок?

– Он не мог не знать, что он не отец, но против газетной публикации был не поэтому. В середине лба девчушки красовалось большое родимое пятно, делавшее ее похожей на ребенка дикарей, помеченного для богов пурпурным солнцем из орлиной крови и сажи[11]11
  Орлиная кровь – отсылка к таксисту Ортну Рагнарссону («ортн» переводится с исландского как «орел»), сажа – к наборщику Фауфниру Херманнссону.


[Закрыть], а семья Торстейнсонов была христианской.

* * *

– Итак, стартовый пистолет был поднят, курок – спущен.

3

– С этого началось великое время совокуплений и зачатий четырех тысяч семисот одиннадцати детей (двух тысяч четырехсот десяти мальчиков и двух тысяч трехсот одной девочки), родившихся живыми в тысяча девятьсот шестьдесят втором году; ночью и белым днем, по вечерам и в часы восхода, по будням и праздникам, на обеденных перерывах и в кофейных паузах, на перекурах и школьных переменках, в горных походах и на деревенских танцах; как в высших слоях общества, так и в низших, и уж тем более между ними; снаружи, под открытым небом: где стоит, качаясь, тонкая рябина, где полгода плохая погода, где от осени не спрятаться, не скрыться, где весна, в которой столько света, где ходят волны на просторе, где шелестят зеленые ветра, где в лужах голубых стекляшки льда, где выгнутся ветви упруго, где на цветах росы подвески, где после ливня – чистота; а также внутри: в гаражах и квартирах, в кабинетах и торговых залах, в заводских цехах и домашних сараях, на лыжных базах и в столярных мастерских, в музеях и складских помещениях, на дачах и в школах-интернатах, на рыбных фабриках и автозаправках, в общежитиях и кинотеатрах, там, где плетут рыболовные сети, и на молочных фермах, в салонах одежды и классных аудиториях, в трикотажных ателье и судовых трюмах; лежа на травянистых лужайках, учительских столах, стойках приемных, на полу раздевалок, туалетных комнат и кладовок, на песчаных пляжах, домашних диванах и потертых циновках, в ваннах, джакузи и бассейнах, под прилавками магазинов, бильярдными столами, сенью кустов, сидя в креслах-качалках и креслах стоматологов, на каменистых берегах и церковных скамьях, на садовых лавочках и ящиках из-под яблок, прислонившись к дверцам автомобилей, входным дверям, стиральным машинам, книжным стеллажам, кухонным шкафам и кладбищенским оградам; там, где в долгих влажных поцелуях встречались губы электриков и учительниц, сапожников и стюардесс, репортеров и регистраторш, водителей молоковозов и актрис, священников и старшеклассниц, работниц рыбозаводов и педиатров; где раздевались гадалки, матросы, кассирши кондитерских, брадобреи, портнихи, плотники, акушерки, банковские служащие, парикмахерши, кладовщики, официантки, управляющие, экономки и чертежники; где, неуверенно шаря неуклюжими пальцами, фермеры, инженеры, водопроводчики, водители автобусов и часовщики пытались нащупать застежки бюстгальтеров и открыть себе путь к округлым мягким горячим грудям телефонисток, поденщиц, домохозяек и нянь; где отвердели половые члены четырех тысяч шестисот одного мужчины и увлажнились вульвы четырех тысяч шестисот одной женщины (там получилось пятьдесят пар двойняшек); где мужья ложились с женами, любовники с любовницами, мужья с любовницами, жены с любовниками (как, впрочем, и жены с любовницами, мужья с любовниками, любовницы с любовницами и любовники с любовниками, хотя из этих совокуплений не вышло никакого потомства, лишь остались долгие неизгладимые воспоминания); где насильники набрасывались на своих жертв; где пальцы, губы и языки ласкали эрогенные зоны; где поглаживали, лизали и сосали мужские члены, где сжимали ягодицы и расцарапывали спины; где теплые влажные влагалища смыкались вокруг твердых пенисов; где разрывались девственные плевы; где преждевременно извергалось семя; где был достигнут оргазм; где женщины приняли в себя девятнадцать литров спермы, которой хватило для зачатия четырех тысяч семисот одиннадцати детей, родившихся в тысяча девятьсот шестьдесят втором году.

Танец

Поднимается занавес. С щелчками и частым помаргиванием загораются люминесцентные лампы, в их свете в центре сцены появляются расставленные в два ряда двенадцать детских кроваток и двадцать один кувез. Кроватки простые, неброские, на колесиках. Кувезы стоят на покрытых белым лаком стальных ножках. Поверх восьми одеял наброшены светло-голубые, свободной вязки, шерстяные покрывальца, на остальных четырех кроватках – покрывальца розовые.

Состав хора:

Девочка: 12 января 1962 года – ✝ 13 января 1962 года

Девочка: 13 января 1962 года – ✝ 13 января 1962 года

Девочка: 21 января 1962 года – ✝ 21 января 1962 года

Мальчик: 24 февраля 1962 года – ✝ 27 февраля 1962 года

Мальчик: 1 марта 1962 года – ✝ 14 апреля 1962 года

Девочка: 13 мая 1962 года – ✝ 14 мая 1962 года

Девочка: 13 мая 1962 года – ✝ 17 мая 1962 года

Девочка: 5 мая 1962 года – ✝ 21 мая 1962 года

Мальчик: 7 мая 1962 года – ✝ 25 мая 1962 года

Девочка: 19 мая 1962 года – ✝ 26 мая 1962 года

Девочка: 27 мая 1962 года – ✝ 27 мая 1962 года

Девочка: 28 мая 1962 года – ✝ 29 мая 1962 года

Мальчик: 22 июня 1962 года – ✝ 23 июня 1962 года

Мальчик: 27 июня 1962 года – ✝ 30 июня 1962 года

Мальчик: 10 февраля 1962 года – ✝ 11 июля 1962 года

Девочка: 30 апреля 1962 года – ✝ 11 июля 1962 года

Мальчик: 10 февраля 1962 года – ✝ 16 июля 1962 года

Мальчик: 16 июля 1962 года – ✝ 16 июля 1962 года

Мальчик: 9 июля 1962 года – ✝ 18 июля 1962 года

Девочка: 19 июля 1962 года – ✝ 19 июля 1962 года

Мальчик: 31 июля 1962 года – ✝ 31 июля 1962 года

Девочка: 1 августа 1962 года – ✝ 1 августа 1962 года

Мальчик: 29 марта 1962 года – ✝ 3 августа 1962 года

Мальчик: 9 июля 1962 года – ✝ 4 августа 1962 года

Девочка: 13 февраля 1962 года – ✝ 7 августа 1962 года

Мальчик: 1 июля 1962 года – ✝ 18 августа 1962 года

Мальчик: 17 августа 1962 года – ✝ 20 августа 1962 года

Девочка: 3 сентября 1962 года – ✝ 3 сентября 1962 года

Мальчик: 1 октября 1962 года – ✝ 6 октября 1962 года

Мальчик: 18 ноября 1962 года – ✝ 18 ноября 1962 года

Мальчик: 27 ноября 1962 года – ✝ 27 ноября 1962 года

Мальчик: 18 декабря 1962 года – ✝ 18 декабря 1962 года

Девочка: 16 декабря 1962 года – ✝ 23 декабря 1962 года

Поначалу царит тишина. Лишь изредка и вразнобой то из-под одного одеяльца, то из-под другого доносится тоненький вскрик, судорожный вздох или всхлип. От кувезов исходит еле слышное жужжание.

Наконец, голос повышает мальчик, проживший два дня в мае. Его плач болезнен и глух. Он – запевала. Первой к нему присоединяется самая старшая участница хора – девочка, дожившая до двадцатитрехнедельного возраста. Далее, один за другим, подключаются другие дети. Плач несется от кроватки к кроватке, эхом отдается в кувезах. Маленькие тельца сотрясаются от крика, дрожат нижние губки, сжатые кулачки бьют по воздуху (такие крошечные, такие крошечные!), синюшные худенькие ножки дергаются в бесцельных ударах. Невнятным лепетом и вздохами, икотой и всхлипами младенцы исполняют первую часть хоровой пьесы:

– Мы родились мертвыми, недоношенными, с обвившейся вокруг шеи пуповиной, с неразвитыми эндокринными железами, с непроходимостью кишечника, со спадшими легкими, с поврежденным мозгом…

– Мы ушли так же быстро, как и пришли…

– Дорогие братья и сестры, родившиеся в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, мы ждем вас здесь…

4

КРОВЬ БОЖИЯ

В то самое мгновение, когда с Его губ сошло слово, Бог прозрел. И Он увидел, что Он вездесущ. Он увидел себя с каждого ракурса, сверху, снизу и со всех сторон одновременно. А так как Богу был неведом ни верх, ни низ, ни там, ни здесь (всё было одновременно началом и концом), Его сознание осталось цельным и неделимым, присутствуя при этом в каждом уголке рождающегося мира. (Каменный топор – микропроцессор.) Он был один и множество в одно и то же время. Его уста отверзлись.

Через 10–47 секунд после своего появления свет достиг глаз Божьих, где бы те ни находились. И Бог непроизвольно вскинул перед ними руку – настолько ослепительной была вспышка. (Мозаика – вирус Марбург – перья попугая.) Но в момент, когда бесчисленные руки прошли мимо бесчисленных уст на пути к бесчисленным глазам, свет упал на тыльную сторону Его кисти и, просочившись насквозь, к восторженному изумлению Бога, заструился из ладони красным. Окрашенное кровью красное сияние было приятно глазу.

Бог вернул руку к устам и задержал ее там. Его дыхание смешалось с сиянием, и сквозь розовую дымку начали проступать явления. (Нервная система дождевого червя – скопление галактик MS0735.) В холодную черную пустоту свет отбрасывал образы непостижимой материи, из которой Создатель создал себя самого.

И по сей день держит Бог свою великую руку пред своими устами.

* * *

– Мелодия протяжных чувственных стонов и стонов рожениц, раздававшихся в Исландии с первого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года до конца тысяча девятьсот шестьдесят второго, была созвучна той симфонии повседневности, которая обычно сопровождает появление новорожденных, где гул автомобилей и сельскохозяйственных машин сливается с визгом бытовых приборов, грохотом фабричных станков, с выкриками и окриками, хлопаньем и топаньем; где пердеж и отрыжки детей на школьных площадках, задних дворах и в бассейнах перекликаются с руганью и проклятиями, покашливаниями и прокашливаниями, хохотом и оханьем зрителей на стадионах, в театрах и загонах для овец; где джаз, классическая и поп-музыка, доносящиеся с танцевальных площадок, из концертных залов и домашних проигрывателей, смешиваются со звоном посуды, радионовостями и разговорами на рабочих местах, в кафетериях и гостиных комнатах квартир о больших и малых делах внутри страны и за рубежом – тех, о которых нам сейчас хорошо известно из мемуарных романов, где каждый абзац, каждое предложение щедро полито слезами горько-сладостной ностальгии их авторов: двести морских свиней выбросились на побережье Бáрдастрёнд, Юрий Гагарин стал первым человеком, побывавшим в космосе, произошло извержение вулкана Áскья, возведена Берлинская стена, герцог Сент-Килдский спел для директора Налогового управления Рейкьявика, Мэрилин Монро найдена мертвой в своей постели, неонацисты маршем прошли по кладбищу в Фóссворуге, Уотсон, Крик и Уилкинс получили Нобелевскую премию в области медицины, молния, ударившая в хлев на хуторе Нéдра-Хóули в округе Стáдарсвейт, убила пять коров, Советы оборудовали на Кубе стартовые площадки для ядерных ракет, первоапрельской шуткой «Утренней газеты» стала новость о находке серебра, спрятанного Э́гилем Скáтлагримссоном[12]12
  Герой «Саги об Эгиле».


[Закрыть], барабанщик Ринго Старр ушел из группы «Rory Storm and the Hurricanes», в Израиле казнен Адольф Эйхман, в рейкьявикском районе Мéлар построен отель «Сага», на сделанной в аэропорту газетной фотографии Юрий Гагарин, прибывший с визитом в страну льдов, едва достал до плеча только что коронованной Мисс Исландии, запущен спутник связи «Telstar», и телевизионные передачи впервые начали транслироваться между континентами, издательство «Marvel» опубликовало первый выпуск комикса «Человек-паук», и так далее, и так далее. Привычная повседневная гармония, кроме одного: все двадцать месяцев, в течение которых была зачата и рождена годовая когорта детей, небесный свод сотрясали самые мощные ядерные взрывы, которые когда-либо слышались на Земле.

Ночь за ночью над Сибирью и островами Тихого океана колыхалось сотворенное человеком сияние, а днем в тучах вспыхивали призрачные огни – такие яркие, что даже на расстоянии полутора тысяч километров выглядели, как солнце. Взрывы гремели каждый третий день, и за 690 дней на счету Советского Союза оказалось 139, Соединенных Штатов – 86, а вместе они взорвали 225 ядерных устройств, совокупный тротиловый эквивалент которых составил двести сорок пять тысяч килотонн, что в семь тысяч раз больше вместе взятых «Малыша» и «Толстяка», сброшенных на Хиросиму и Нагасаки. В число 225 также входили «Царь-бомба» и «Starfish Prime», первая вызвала мощнейший во все времена взрыв на земле, вторая – в небе.

Да, никогда еще ни до ни после этого могучие военные барабаны сверхдержав не грохотали с такой силой и мощью, и к концу 1962 года радиация в атмосфере Исландии достигла невиданного ранее уровня.

Поэтому и случилось то, что случилось: дети, родившиеся в этом году, стали мутантами…

II
Диктофонная запись, кассета А)
(17 июня 2009 года)

5

Полуночное полярное солнце, отражаясь в спокойных водах озера Ти́нгватлаватн, удваивает в размерах возвышающийся посередине остров Сáндэй и окрашивает в пурпурный цвет отвесную стену ущелья Áлманнагьяу.

Подняв стакан на уровень глаз, генетик разглядывает огненно-коричневый односолодовый японский виски пятидесятилетней выдержки, когда-то подаренный ему гендиректором североевропейской группы фармацевтического гиганта «Hoffmann-La Roche», – в те времена они еще общались. К счастью, генетик припрятал презент в лодочном сарае и не вспоминал о нем все семь жирных лет, чтобы сегодня вечером отыскать его среди пустых винных бутылок, емкостей со скипидаром и банок со средством для чистки кистей. Кто бы сделал ему такой подарок сегодня?

Он кадрирует простирающийся перед ним вид, выравнивая поверхность виски с поверхностью озера, затем подносит стакан к губам и медленно отпивает, подсчитывая в уме стоимость глотка: на стоящей на столике бутылке выгравировано название напитка на японском и английском языках, а также год розлива (2005) и минимальная цена (¥ 1.000.000).

– Семь миллилитров, десять тысяч йен…

Его пугает звук собственного голоса, неестественно громко отдавшийся в ночной тишине, он не собирался произносить это вслух. Он один здесь, на причале у воды. Невдалеке, чуть вверх за лодочным сараем, в спрятавшемся среди берез дачном коттедже, слышно, как веселятся друзья его четвертой жены, Дóры, вместе с известными личностями из мира СМИ, искусства и развлекательной индустрии, которые пожаловали сюда, на традиционную вечеринку в честь 17 июня[13]13
  День провозглашения Республики Исландия.


[Закрыть], только потому, что на пригласительной открытке стояло его имя. Дора в разговорах со старыми подружками называет этих людей своими и его, Хрóульвура, приятелями, хотя те же имена вызывают у нее лишь гримасу презрения, когда встречаются в новостях о премьерах, выставках и концертах, а также на обложках светских журналов. И он завершает свою мысль словами:

– …десять тысяч йен… пятнадцать тысяч крон…

Волна плещется о ржавые рельсы, что тянутся из сарая к воде. На них всё еще стоит тележка, полуразвалившаяся под тяжестью «Бúртны»[14]14
  Birna – медведица (исл.).


[Закрыть] – отцовской прогнившей гребной лодки. В детстве и юности он с отцом и тремя братьями ходил на этой лодке ловить рыбу, в первый раз – светловолосым пятилетним мальчуганом, в последний – уже взрослым двадцатичетырехлетним интерном. В тот день они вдвоем гребли по озеру, и он, недавний выпускник мединститута, понятия не имел, что делать, когда весла вдруг выскользнули из отцовских рук и безвольное тело мягко повалилось в объятия сына – скоропостижная смерть.

Но даже своим уходом старик превзошел всё, что Хроульвуру когда-либо удалось достичь в жизни: он умер там, откуда открывался вид на место сбора старейшего тинга, на скалу Лёгберг[15]15
  Lögberg – скала законов (исл.).


[Закрыть] и развалины землянки Снóрри Стýрлусона[16]16
  Snorri Sturluson (1178–1241) – исландский скальд и законотворец, автор «Младшей Эдды».


[Закрыть]. Это носило налет историчности и перекликалось с выполнением жизненного предназначения, что стало главным лейтмотивом некрологов об отце – писателе, телеведущем и депутате парламента от партии социалистов, который всегда и во всем ставил свободу страны и народа превыше себя. И вот теперь гниющая лодка стояла как укор, как напоминание обо всех тех часах, которые Хроульвур обещал провести вместе с младшим сыном, конопатя ее, крася и снова спуская на воду, а вместо этого мотался по миру, продавая «заложенное в генах исландцев северное сияние».

– Десять тысяч крон…

Он снова делает глоток, чуть меньше предыдущего, а затем добавляет тоном, предназначеным отсутствующему собеседнику:

– Здесь я стал тем, кто я есть…

Замолчав, генетик бросает взгляд на стоящее рядом с бутылкой записывающее устройство. Это старенький «Nоrelco 95», который он приобрел в субботу, двадцать пятого сентября тысяча девятьсот семьдесят шестого года, – за день до того, как приступил к работе в неврологическом отделении медицинского центра Чикагского университета. Техническое новшество было едва ли по карману молодому студенту, жившему на скромный учебный кредит, но Анна, его тогдашняя (и первая) жена, настояла на приобретении, зная, что он всё равно не успокоится, пока не заполучит этот «ручмаг», чтобы почувствовать себя на равной ноге с главным врачом отделения. Персонал ниже рангом Хроульвуру был до лампочки, не говоря уже о собратьях-студентах, он всегда примерялся к людям на самой верхушке – месту, которое однажды намеревался занять сам. В ту субботу они на поезде доехали до Логан Сквер и в магазине «Abt's Electronics» купили диктофон. Анна и глазом не моргнула, когда он выбрал самый дорогой. Он частенько вспоминал, как легко она его читала, как незаметно, с помощью нехитрых уловок ей удавалось подготовить его к новым ситуациям и удержать от ссор с людьми, не умевшими отличать его научный пыл от агрессивности. В идеальном мире после их развода она бы приняла приглашение стать его секретарем.

Генетик нажимает на кнопку записи и, подтянув аппарат поближе к себе, убеждается, что микрофон направлен в его сторону. Легкое поскрипывание кассеты подстраивается под жужжание последних вечерних мух. Вдалеке посвистывает золотистая ржанка. Словечко «ручмаг» – его собственное изобретение.

– Звук, который здесь слышится, – это трение диктофона о столешницу…

Прокашлявшись, он продолжает:

– Здесь я стал тем, кто я есть сегодня… В этом самом месте, чуть на восток от Сандэй…

Он указывает на озеро в сторону острова.

– Обычно к середине июля там скапливаются огромные косяки арктического гольца, крупного, весом в один, полтора и даже в два килограмма, и семья моего отца, пока жила здесь, в небольшом хуторке, в поросшей лесом долине Блáускогур, каждое лето ловила его сетями. После того как хозяйство заглохло окончательно и последнее поколение перебралось в город, мой отец был единственным, кто сохранил обычай «ходить за гольцом». Так он называл свои поездки за рыбой. Это не были помпезные туристические рыбалки, так популярные сегодня у вскормленных на молоке управляющих средней руки, которых тошнит от одной мысли съесть то, что сопровождающий гид приманил мушкой на их крючки, и мы с братьями, один за другим, присоединялись к отцу, дорастая до нужного умения и сноровки…

Сделав глоток, генетик бормочет себе под нос:

– Двенадцать тысяч крон…

Затем продолжает прежним голосом:

– Итак, я стал тем, кто я есть сегодня, в моем самом первом «походе за гольцом». Когда мы догребли до косяка у восточной оконечности острова, мне было поручено сидеть на носу и руководить всем процессом. Я был очень горд, что папа доверил мне, самому младшему члену команды, такую ответственную работу, а заключалась она в том, что я, тыча пальцем на воду, беспрерывно вопил: «Рыба, рыба!», – в то время как отец и старшие братья затаскивали сеть в лодку. Насколько удачным был тот выход на озеро, сказать трудно, но в моей памяти отложилось, что рыбы было много, очень много. И когда из ячей вывалили серебрящуюся, отчаянно извивающуюся на дне лодки массу, я с ужасом взвизгнул, отдернув от нее ноги. Тогда я впервые увидел, как живой голец борется за жизнь, до этого мы с мамой всегда ожидали отца и братьев на берегу, у лодочного сарая, и когда те выносили улов на берег, все рыбы в нем уже были мертвы.

Братья, посмеиваясь над моими визгами, достали перочинные ножи и точными отработанными движениями принялись «пускать кровь»: вонзали остро заточенные кончики лезвий в верхнюю часть жабер, а затем тянули разрез до самого горла. Рыбу никогда не оглушали, головы должны были быть совершенно целыми, чтобы сохранился их «настоящий» вкус, когда на следующий день после возвращения в город в нашем доме на мысе Лёйгарнес[17]17
  Прибрежная территория в одном из районов Рейкьявика – Лёйгардалюре.


[Закрыть] собиралась вся родня из Блаускогура на традиционное отцовское «головное застолье».

Я бросил взгляд на папу: он сидел на корме с зажатой в уголке рта «сигаретой рабочего класса Болгарии» – своим неизменным «Ударником» – и невозмутимо сворачивал сеть. Его молчание и горьковато-сладкий аромат голубого дымка, донесшийся ко мне легким дуновением ветра, подействовали успокаивающе, и я прекратил нытье, хотя к тому времени рыбины уже не просто извивались на дне лодки, а извивались в собственной крови. Пока мы гребли обратно к берегу, подергивание хвостов у моих ног становилось всё реже, и я набрался храбрости и взглянул на эту кучу умирающих рыб с дрожащими жабрами и внезапными предсмертными конвульсиями. Все они выглядели совершенно одинаково, и под ритмичный всплеск весел по воде мне тогда подумалось, что в этом кроется объяснение тому, как…

* * *

– Сейчас на записи слышится, как он подтягивает к себе бутылку, открывает ее, снимает со стола, наливает из нее в стакан, затем снова закручивает пробку, ставит бутылку на стол, отодвигает ее и берет в руки стакан…

– Точно! А я знаю, что это за звук! Там рядом пролетают лебеди! Характерный свист крыльев и курлыканье…

* * *

Генетик прислушивается к песне летящих над озером лебедей, позволяя виски оставаться во рту до тех пор, пока птицы не исчезают из вида у мыса Рёйдукусунес. Тогда у него начинает щипать язык и он глотает:

– Одиннадцать тысяч крон…

Снова отпивает и снова бормочет:

– Тринадцать тысяч…

Отставив в сторону стакан, он откидывается на спинку стула и потягивается до хруста в лопатках и ключицах. На чем он остановился в истории с рыбой? Ах, да!

– Голец…

Но вместо того чтобы продолжить, генетик резко замолкает, выпрямляется на стуле, расправляет плечи, быстро проводит пальцами по коротко стриженным белоснежно-седым волосам, поглаживает заросшие седеющей щетиной щеки, оглядывается вокруг, хлопает в ладоши, сжимает и разжимает кулаки, пока, наконец, не понимает причину своего состояния: его ладоням и пальцам не хватает прикосновения к поношенной узловатой коже мяча для регби, которым он привык поигрывать каждый раз, когда ему нужно было что-нибудь глубоко и свободно обдумать, – потирая его, раскручивая на пальце и перекидывая из руки в руку, что помогало удерживать тело, этот стареющий мешок с костями, в мире приземленной динамики, в то время как его внутренний человек мог оторваться от низменной обыденности и взлететь в вышину, где разум является доминирующим законом природы.

Опустив взгляд на руки, генетик мысленно рисует очертания мяча в пространстве между ладонями – в соответствии с их положением и изгибом пальцев: итак, что он собирался сказать?

Он бросает воображаемый мяч в трухлявый остов лодки: в чем заключается мораль его истории?

Мяч, бесшумно ударившись о борт лодки, отскакивает от шелушащейся краски, где ветер и непогода стерли всё, кроме последних трех букв названия:.. RNA. Так что же в том походе за рыбой пятьдесят пять лет назад сформировало его таким, какой он есть сегодня?

Генетик ловит отскочивший от борта мяч, и в его голове возникает искаженное название исландской книги: «Рыба всегда одна»[18]18
  Имеется в виду первая книга Тора Вильхьяулмссона «Человек всегда один» (1950).


[Закрыть]. Однако он всё еще не может облечь в слова то, что ему, малолетнему ответственному за улов, подумалось тогда, в момент созерцания окровавленной груды на дне лодки, где все рыбины были абсолютно одинаковы, несмотря на разницу в размерах и оттенках чешуи (как три его брата, о которых все твердили, что они были точными копиями одного человека, их отца, в то время как сам генетик был больше похож на мать), и когда он, наконец, нашел объяснение привычке отца всегда говорить о рыбе в единственном числе, в то время как было очевидно, что имелось в виду множество. Да, будущий депутат-социалист никогда не говорил о рыбах в озере Тингватлаватн во множественном числе – по той же самой причине, по которой никогда во множественном числе не говорил и о людях. Ровно как всё человечество носило имя Человек, все рыбы были одним существом – Рыба, Голец, Форель и так далее. Впрочем, дальше аналогия не шла, так как в отличие от Рыбы, способной идеально существовать как по отдельности, так и множеством, Человек был поражен индивидуализмом, который отличал его от всех других земных тварей, – ему было свойственно патологическое сопротивление инстинкту ставить коллективные интересы выше собственных, делить поровну с другими всё приобретенное, не брать себе больше, чем необходимо, и вносить вклад в общество по самой высшей мере своих способностей. Таким образом, появление Сознания развратило Человека, поскольку у любого дара есть негативная сторона, а негативной стороной Сознания была Власть капитала.

Опрокинув в себя виски на шестнадцать тысяч крон, генетик фыркает:

– Черт побери, как я мог рассуждать в свои пять лет!

* * *

– На самом деле на кассете сначала долгое-долгое молчание, заполненное пением птиц, плеском воды и шелестом листьев, а в конце генетик произносит эту единственную фразу: «Черт побери, как я мог рассуждать в свои пять лет!»

* * *

И снова летняя ночь, и снова молчит мужчина. И мнет в руках пустоту. Если в тот далекий день он и постиг какую-то правду, она заключалась не в том, что рыба в массе своей была безупречным социалистом или сырьем для супа из голов, нет, ближе всего он приблизился к пониманию «большой истины», когда отец пересел с кормы в центр, взялся за весла, развернул лодку в воде так, что солнце скрылось у него за спиной, и взял курс к губе, к лодочному сараю, к тому месту, где сейчас, почти шесть десятилетий спустя, сидит его младший сын и с содроганием вспоминает внезапно пробивший его озноб, когда отцовская тень упала на коченеющих гольцов и на него самого, съежившегося на кормовой банке. Тогда он подумал, что, пока есть кто-то один, достаточно большой, чтобы покрыть всех своей тенью, не имеет значения, единичны или множественны Человек или Рыба, едины они или разрозненны…