Текст книги "В плену у белополяков"

Автор книги: Соломон Бройде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

11. Германская тюрьма

Мы в городе. Направляемся в полицию. Собираемся просить о том, чтобы нас по возможности направили в Берлин в распоряжение нашего консульства.

Эти два слова – «наше консульство» – мы смаковали с каким-то особенным наслаждением.

По дороге решили забежать в какой-нибудь ресторан. В кошельках еще остались польские марки, заработанные в иновроцлавском госпитале. Сейчас они нам больше не нужны.

Непринужденно расположились за столом, заказали как свободные граждане кучу блюд, наелись до отвала, выпили пива. После этого зашли в парикмахерскую, с наслаждением вытянулись в креслах.

Благоухающие, гладко выбритые, мы шли в канцелярию местного полицейского управления и осведомились, как пройти в кабинет начальника. Нас тотчас же проводили к дежурному чину.

Могли ли мы себе представить, что дверь, закрывшаяся за нами, когда мы вошли к дежурному, откроется лишь для того, чтобы пропустить нас, шествующих в сопровождении конвоиров, в тюрьму.

– Зачем вам обязательно нужен именно начальник полиции? – пытливо всматриваясь в нас, спросил дежурный. – Может быть, вы согласитесь посвятить меня в суть вашего дела?

Разговор шел на польском языке.

Я выступил вперед и заявил:

– Нам от вас ничего не нужно. Мы хотели бы только просить вас о скорейшей отправке на родину.

– Да кто же вы такие и как сюда пожаловали?

– Мы…

Я замялся, словно кто-то подсказал мне, что не следует пускаться в откровенные объяснения, но какая-то сила уже несла меня вперед.

– Коммунисты мы. Бежали из польского плена. Прошли пешком сотни верст, – сказал я, решив, что лучше не затемнять дела, тогда скорей отправят нас домой.

Дежурный выслушал достаточно холодно. Затем неожиданно громко засмеялся.

Что бы это могло значить? Что смешного в наших объяснениях?

Все трое настороженно ждем.

Взяв трубку, дежурный звонит по телефону и с кем-то разговаривает. Содержание беседы до нас доходит плохо. Дежурный вызывает переводчика и приступает к составлению протокола. Улыбка не сходит с его лица.

С чисто немецкой педантичностью нам задают бесконечное количество вопросов.

Допрос закончен. Дежурный нажимает кнопку. Появляется стража, и нас куда-то ведут.

Это было неприятно. Все же мы уверены, что немцы ничего худого нам не сделают и что, вероятно, таков порядок выяснения вопросов, связанных с появлением перебежчиков из Польши.

Пройдя несколько десятков шагов, мы очутились перед трехэтажным длинным зданием. Нас вежливо пригласили войти. Не удивились мы и этому. Полагали, что направляемся в канцелярию, ведающую делами военнопленных.

Дом был выкрашен в белый цвет и имел очень приветливый вид.

Мы вошли внутрь, прошли по длинному коридору и, повернув налево, оказались в огромной комнате, уставленной множеством столов, за которыми восседали люди в штатском платье.

– Куда это мы пришли? – спросил я.

– Тюремный архив, – ответил немец.

«Тюремный архив! При чем же мы здесь? Что может быть общего у нас с германским тюремным архивом?»

Взглянув в окно, увидел высокую каменную стену и в ней большие железные ворота, у которых стоял часовой.

В канцелярии задержались мы недолго; нас вывели во двор и повели к воротам, которые я заметил из окна канцелярии.

Зазвонил колокол, возвещавший о прибытии новых заключенных.

Мы очутились на чисто подметенном огромном дворе и, сделав несколько шагов, вошли в двери четырехэтажного каменного здания с окнами, обнесенным решеткой.

Стало совершенно ясно, что нас привели в шнайдемюлльскую тюрьму.

Вот так братская встреча!

Иллюзиям пришел конец.

В канцелярии коменданта нас снова подвергли допросу, после чего отвели в камеру.

Подавленные случившимся, мы опустились на нары и не решались заговорить. После нервного подъема и лихорадочного оживления наступила реакция.

В камере кроме нас есть еще несколько заключенных. Знакомимся с ними. Расспрашиваем о жизни в Германии. Однако наши новые товарищи держатся настороже.

Их отношение резко меняется, как только они узнают, что мы большевики.

Они видят в нас «своих», ибо твердо убеждены, что мы из разбойничьей страны, где давным-давно упразднена частная собственность, где каждый может брать все, что понравится из вещей соседа.

Выясняется, что мы попали в компанию уголовных. Их в нашей камере десять человек; часть обвиняется в шпионаже.

Мы объяснили, что подвиги, за которые они сидят, беспощадно караются в Советской России.

Это был непростительный промах с нашей стороны, в чем мы вскоре убедились.

В камере довольно чисто.

В первый же день нам дали кофе из ячменя, картофельный суп; вечером снова принесли кофе.

Тюрьма затихает, чтобы снова жизнь началась поутру, но завтра будет таким же, как вчера, послезавтра таким же, как завтра…

И неизвестно, сколько дней нам предстоит провести здесь. Отсюда не убежать, это не госпиталь в Иновроцлаве…

Утром команда:

– Поднять койки!

С этого начинается день.

У тюремщиков бравая военная выправка. Связка ключей в руках как маршальский жезл. Затылок выбрит, и на нем три жирные складки. Тюремщик не зол и не добр. В нем нет ненависти ни к нам, ни к уголовным. Он только исполнителен. Он изучил правила шнайдемюлльской тюрьмы. Он поставлен здесь для того, чтобы эти правила уважались и исполнялись.

В правилах сказано, что страж и заключенный в разговоры не вступают. Немец не нарушает этого правила.

Да и к чему нам это?

Добрые немцы основательно строили свою тюрьму– вряд ли мы сможем бежать отсюда.

Мы заняты одной мыслью: как дать знать о себе советскому представителю в Берлине?

Уголовные потеряли интерес к нам с тех пор, как узнали, что за кражу большевики не гладят по головке. И, пользуясь тем, что их много, они держат себя вызывающе. От скуки лезут в драку, и Петровскому требуется большая выдержка, чтобы не реагировать на их провокационные выходки.

Часто они выкидывают такой номер: один вслух говорит гадости об Исаченко (почему-то они его невзлюбили), а остальные дружно поддерживают его, громко хохочут и извергают ругательства.

Петровский настораживается, как голодный волк, готовится к бою.

Я в таких случаях с трудом уговариваю Петровского уйти в наш угол.

…День заканчивается. В камере сумерки. Уголовные становятся на молитву.

Всюду одно и то же: в Калише, Стрелкове, Иновроцлаве и даже в Шнайдемюлле. Всюду молятся богу, испрашивая от него содействия и помощи.

Как выросли мы за эти суровые годы войны! В солдатских землянках не любят бога. Революция окончательно вышибла из нас последние остатки дурмана.

Сумерки сменяет ночь, тягостно длинная тюремная ночь… Тени от сторожевых фонарей на дворе, голоса перекликающихся часовых, бред соседей, зловещая тишина огромной тюрьмы…

Проходит неделя, другая. О нас забыли.

Сколько же времени это продолжится?

Мы не разговариваем друг с другом. О чем говорить?

Опять неприятность. Нас вызвали на допрос. Тем временем в камеру принесли для всех кофе. Уголовные справились заодно и с нашей порцией, съев также и хлеб, полагавшийся к кофе. Когда мы вернулись из тюремной канцелярии после допроса и обнаружили, что наш завтрак исчез, потребовали от них объяснений. Они двинулись на нас с кулаками. На шум прибежал солдат и набродился с бранью на Петровского. Петровский, придя в ярость, толкнул немца изо всех сил. Тот полетел в сторону, упал на пол, вскочил и дал тревожный сигнал. В камеру прибежал дежурный по тюрьме. Уголовные тут же засвидетельствовали, что Петровский первый набросился на немца, и потребовали, чтобы нас убрали как хулиганов. Последовало распоряжение меня и Петровского рассадить по одиночкам.

Я в одиночке. Круглые сутки полумрак. Скупой свет просвечивается сверху из окошечка, загороженного решетками.

В первый день я метался по камере. Несколько раз поднимал неистовый крик, стучал в железную дверь, требовал вызова дежурного и своего освобождения.

Ничего не помогало.

Немцы были вежливы, аккуратны и исполнительны, а приказ гласил, что я должен пробыть в одиночке десять дней.

Десять мучительных дней…

Всю жизнь пережил сначала.

Очень тяготела разлука с товарищами. С ними легче переносил испытания.

Утром койка привинчивалась к стене до наступления ночи, и весь день я просиживал на маленьком стуле за таким же маленьким столиком, на котором помещались только локти.

Решил ночью отлеживаться на койке с тем, чтобы днем спать, сидя на стуле. Так будет легче.

Лежу и думаю о том, что делается в Советской России. Народ пришел в движение, во главе партии, во главе рабочего класса стоит человек, указывающий дорогу миллионам.

Я лежу на койке в маленькой тюремной клетке и вижу, как двигаются массы по необъятным равнинам моей страны, как к старым бойцам лавиной подходят новые, и мне не страшны ни тюрьма, ни часовой, ни одиночка.

Я засыпаю…

Проходит десять дней. Нас переводят в новую камеру. Мы понемногу успокаиваемся в надежде, что в конце концов все образуется. Должны же принять какие-нибудь меры в отношении нас!

А время шло. Начался третий месяц нашего заключения.

– Эх, подло же вышло в конце концов! – заявляет Петровский.

– Кто же знал, что так случится, – отвечает Исаченко, чувствовавший себя виновным перед нами за то, что так красочно расписывал нам прелести житья-бытья в Германии.

Виноват ли он был в том, что германские социал-демократы оказались под стать офицерам императора Вильгельма?

Ни у кого из нас не хватало смелости бросить ему упрек в том, что он пытался создать обольстительную химеру.

Вскоре нам объявили, что дело наше будет заочно рассматривать специальная комиссия.

Мы забрасывали комиссию заявлениями с просьбами ускорить решение по нашему вопросу. Должно быть, мы изрядно надоели немцам. Чтобы раз навсегда от нас избавиться, комиссия решила отправить нас обратно в Польшу. В то время твердо установленных отношений Германии с Россией еще не было.

Комиссия не доверяла нашим показаниям и предпочла наиболее простой выход из положения.

Это было поистине Соломоново решение, но мы должны были подчиниться.

Предполагалось направить нас в пограничную польскую комендатуру, в город Тори.

Живо запомнился день, когда прибыли в комендатуру германской пограничной полиции.

Там мы решительно отказались следовать дальше и потребовали нового допроса.

К нашему счастью, в комендатуре оказался офицер, хорошо владевший русским языком. Он внимательно выслушал нас, долго расспрашивал о приключениях с нами, осведомился о чинах наших в армии, спросил, что мы будем делать, когда нас вернут обратно в Советскую Россию.

По-видимому, наши объяснения его удовлетворили. Он приказал отправить нас обратно в тюрьму.

Это было, конечно, лучше, чем попасть в Польшу. В тот момент мы подумали о нашей тюремной камере даже с некоторым облегчением.

12. Домой

Проходит томительная неделя. Нам сообщают новое решение комиссии: нас отправят в Берлин в распоряжение нашего консульства. Мы теряем терпение. Даже Петровский нервничает.

Исаченко опять начинает хвалить немцев. На этот раз его оптимизм нас не заражает.

Мы объясняем Исаченко, что пора научиться сознательно относиться к событиям, но неисправимый оптимист готов обнимать тюремщика.

Он не понимает, что мы в плену у классового врага, который не склонен нам делать любезности без оснований, и что офицер, согласившийся не отправлять нас обратно в Польшу, руководствовался политическими соображениями.

Я принимаю от офицера кайзера его услугу, но цели, которые он преследует, чужды мне.

Я не буду бороться за социал-демократическую Германию с Антантой.

Я буду бороться за свой класс и раньше всего в своей стране.

Мир разделен на эксплоататоров и эксплоатируемых, а не на немцев, французов и поляков.

Наступает день, когда нас снова выводят из тюрьмы, отправляют на вокзал и усаживают в вагон с конвоиром.

Он имеет поручение передать в Берлине нашему консульству соответствующее отношение от шнайдемюлльской комендатуры.

– Не бросить ли нам этого дяденьку и как-нибудь (без него в путь-дороженьку двинуться? Тут уже тракт прямой, никаких трудностей не представится в Берлине. Быстро отыщем советского консула, – говорит Исаченко.

– Пожалуй, оно так… – ответил Петровский.

Мы отлично понимали, что в случае новой беды, пожалуй, не удастся нам опять мобилизовать энергию и выдержку, необходимые для новых испытаний.

А вдруг в Берлине предстоит предварительно пройти через германскую полицию, и мы снова будем взяты под подозрение и вновь попадем в тюрьму…

Комиссия в Шнайдемюлле приговорила нас за переход границы без документов к аресту сроком на восемнадцать дней. Однако мы просидели три месяца и десять дней (вместе со сроком до вынесения приговора), то есть сто дней вместо восемнадцати.

Стали искать случая отделаться от неприятного спутника.

Примерно в тринадцати – пятнадцати километрах от Берлина наш поезд сделал остановку. Попросили у конвоира разрешения выйти напиться кофе. Тот согласился. Оставив конвоира в купе, мы затерялись в толпе и быстро пошли в противоположную от Берлина сторону. Отошли около полукилометра, улеглись на траве. Полежали, отдохнули и решили пешком направиться дальше.

Придя в город, подошли к первому встречному шуцману и стали его расспрашивать о том, где находится организация, ведающая делами русских военнопленных.

Он направил нас на Кирхенштрассе.

Помчались туда, но адрес оказался неверным.

Оттуда нам дали направление на Фридрихштрассе.

Трамваи, автобусы, тысячи автомобилей, лязг и грохот большого европейского города. Бесконечные шеренги людей в штатском, военном платье. Ровные улицы, блестящие витрины, шуцманы…

Одичавшие, мы носимся по Берлину, не интересуясь ничем. Мы заняты одной мыслью – поскорей найти консульство.

– Фридрихштрассе? – как попугаи, повторяем мы каждому шуцману.

Короткий жест рукой, быстрый взгляд, скользящий по нашим подозрительным фигурам, и шуцман уже занят своим делом, а мы мчимся дальше.

На Фридрихштрассе останавливаемся перед большим зданием. Швейцар на ломаном немецком языке спрашивает, откуда мы пришли.

Петровский и Исаченко замялись. Стоит ли сразу открываться? И швейцар и вестибюль стали внушать сомнение – мы уже никому не верили. Не похоже было на то, чтобы здание и люди, в нем живущие, имели отношение к Советской России: так подсказывала нам интуиция.

Во время затянувшихся переговоров со швейцаром по лестнице спустился какой-то человек. Прислушался и сейчас же опознал в нас русских. Видимо, сразу сообразил, в чем дело, так как отвел в сторону и тихо спросил, кто мы. Рассмеялся, услышав наши доверчивые объяснения, назвал дураками, сказал, что мы попали в испанское консульство, которое приняло на себя защиту интересов белогвардейцев. Объяснил, что нам следует обратиться в советское консульство, находящееся на Унтер ден Линден.

Успокоенные, двинулись туда.

Там очень любезно встретил нас какой-то молодой человек. На наш вопрос, где находится представитель Советской России, товарищ Кооп сообщил, что представительство находится на другой улице, и дал точный адрес дома.

Путанице не предвиделось конца.

Пошли по новому адресу. Встретились в вестибюле с приветливой старушкой и от нее узнали, что мы наконец попали в русское бюро военнопленных. Но так как было уже семь часов, то бюро оказалось закрытым.

Старушка предложила зайти на следующий день утром. Сообразив, что нам некуда деться, она дала записку к своим друзьям.

Те встретили нас очень тепло, накормили, напоили.

На следующий день в советском консульстве нас приняли доверчиво и ласково.

Впервые за долгие восемнадцать месяцев мы почувствовали себя гражданами, за спиной которых стоит могучее пролетарское государство.

Надо было заготовить для нас документы, с которыми мы через несколько дней могли отправиться на родину.

В ожидании их мы слонялись по Берлину, не замечая его красот. Возвращаясь в консульство, тормошили товарищей, надоедая просьбами поскорее от нас избавиться.

На улицах немецкой столицы изредка встречали группы рабочих, возвращавшихся с фабрик.

Унылые, закопченные фигуры, бледные, малокровные лица… Братья, которые тоже лежали годами в вонючих окопах, чтобы обеспечить довольство владельцам блестящих особняков.

– Наших братьев предали их вожди. Штык, который они принесли из окопов, вырвал враг под личиной друга. Они сознают свою ошибку. Коммунистическая партия Германии, раздавленная, загнанная в подполье, приведет немецких рабочих под боевыми знаменами рабочих-спартаковцев к новым решающим победам. Аристократические Унтер ден Линден еще увидят замасленные блузы Красной гвардии Берлина. Шляхетская Польша перестанет быть барьером между Советской Россией и Советской Германией. Мы еще вернемся сюда, – говорит убежденно Петровский, в десятый раз перечитывая долгожданные документы на право проезда в РСФСР.

Мы молча обмениваемся крепким рукопожатием.

Наконец-то эшелон военнопленных сформирован.

Усаживаемся в вагоны.

Нас много.

Прежде чем попасть в эти вагоны, мы прошли суровую школу. Уцелели те, кто сумел сильно желать свободы.

Мы не будем бесполезным балластом в своей стране.

С поезда пересели на корабль.

На палубе группы. Бесстрастно рассказывают о прошлом; редко-редко у кого увлажнятся глаза.

Опять поезд.

В вагоне тесно.

Паровоз маленький, отапливается дровами. На остановках бегаем по вокзалу, прислушиваемся, нагоняем поезд уже на ходу.

Не хотим думать о прошлом. Ловим газетные строки. Страна оживает. Энтузиазм масс скоро переключится с военного фронта на трудовой.

Мы перебрасываемся короткими фразами с соседями и вновь жадно на маленьких полустанках ловим родную речь…

Перрон в Петрограде. Пережидаем, пока спадет волна пассажиров, хлынувшая с пригородного поезда.

Холодное петроградское утро.

Вереницей тянутся рабочие на фабрики.

Носильщики разгружают багажный вагон.

Люди трудятся, не замечая нас.

Наши руки соскучились по работе. Мм завоевали свое право на труд ценой невероятных страданий. Мы испытали пытки в лагерях «великой» Польши и каторжный режим в тюрьме «свободной» Германии.

Со скорбью вспоминаем товарищей, оставшихся в Стрелкове. Не обещаем мстить за них, – это сделают там, на месте, рабочие и крестьяне будущей свободной Польши, – но все же мы не можем говорить без проклятий об этом маленьком клочке земли, где наши товарищи, вероятно, нашли свой последний «приют».

Народ схлынул.

Выходим с вокзала в город и медленно шагаем по тихим в эту раннюю пору улицам.

Мы дома.