Текст книги "В плену у белополяков"

Автор книги: Соломон Бройде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Не забыть мне первой ночи в лазарете.

Какой-то парень с глазами злющими, как у голодной бродячей собаки, волоча ноги и наклонившись всем туловищем вперед, приблизился ко мне. Он как-то страшно втягивал голову в плечи.

– Кто ты такой? – спросил он меня.

Я ответил уклончиво. Вдруг он, ни слова не говоря, ударил меня по лицу. Я бросился к санитару, умоляя его сказать врачу, что я здоров, что меня надо выпустить. Убедили санитара. Тот повел меня в комендантскую.

В комендантской дежурный врач отнесся к моей просьбе небрежно. Меня вернули обратно в палату.

Больной с жесткими глазами и седой копной волос быстро проходит мимо и обливает меня водой из кружки.

У «солиста» припадок кончился. Он встает и начинает плясать. На голове у него наподобие колпака торчит кепи, длинный халат подвязан веревочкой, а ноги обмотаны грязными тряпками. Вытягивает вперед острое, как у лисицы, лицо и поет, а что поет – понять нельзя. Кончает свой вой, подходит к мне, садится на пол.

Ко мне подходят новые больные. Они меня допрашивают. Допрос точно на следствии. Стараюсь спокойно отвечать.

Один спрашивает:

– Ты офицер?

– Откуда ты взял, что я офицер? – отвечал я. – Можешь проверить мои бумаги в комендантской.

Если бы сумасшедшие узнали, что я из «начальства», они бы со мной жестоко расправились.

Прошел длинный день. Мне казалось, что ему конца не будет. Снова наступила жуткая ночь. Днем хоть санитары не спят. Лежу на постели, не отрывая глаз от открытой настежь широкой двери. Жду нападения. Больные стали перешептываться, подходя один к другому, собираясь группами.

Быстро, нервно размахивают руками. Потом набрасываются на кого-нибудь. Жертва воет, отбивается, плачет.

Вопли, рыдания, крики…

Летят миски во все стороны, трещат табуретки…

Больные хрипят, глаза выпучены, брызжут слюной, рвут в клочья белье.

Истерики, припадок за припадком.

Вой нарастает…

Ругань и слезы. Слезы без конца…

Я чувствую, что начинаю сам сходить с ума. Мне хочется выть. Оставаться дальше с этими людьми – выше моих сил. Но я стараюсь овладеть собой. Присматриваюсь, изучаю их.

Страшно. Я не знаю, куда деваться. Весь дрожу.

Еще минута, и я брошусь на этих людей, вместе с ними буду плакать, выть, кусаться, ввяжусь в драку.

Прибегает, волоча халат, «солист» из соседней палаты и прячется под мою кровать.

Сейчас он на меня набросится…

Что делать?

Я кричу и, теряя сознание, падаю на пол.

– Эх ты, трепло! – повернулся вдруг Исаченко к Борисюку. – Знаешь, я двадцать ночей таких провел. Глаз не сомкнул. Старик мне плевательницей голову расшиб. Страху натерпелся, седой весь стал. Признали меня потом здоровым и в тюрьму погнали. Оттуда лишь на фронт отпустили. Вот и посчитай: дома с двадцати лет не был, а мне уж больше тридцати, что я в жизни хорошего видел? Сумасшедший дом? Тюрьму?

Сконфуженный Борисюк зарылся головой в солому – лица не видать.

Петровский притягивает к себе взволнованного Исаченко и говорит:

– Ладно, брат, мы тебя в санаторию отправим, когда домой придем, и бабу веселую дадим. Будешь пироги есть и Борисюка угощать.

Все смеются.

В нашем «жилище» воцаряется спокойствие. Мы дремлем.

С наступлением темноты выползаем на дорогу. Мы стая волков – голодных, тощих и злых. Дешево не дадимся никому в руки. У нас нет оружия, но мы, как голодные волки, зубами будем защищать свою свободу.

Холодно. В полях предательские сугробы. Занесешь ногу, проваливаешься по пояс. Опираясь друг на друга, трогаемся вперед.

– Эх, еще бы где-нибудь на таких добрых людей наткнуться! – мечтает вслух Борисюк.

Прошло несколько часов, в течение которых мы молча шагали, отдавшись каждый своим мыслям.

С мной случилась вскоре беда – зашиб ногу. Это сильно мешало мне передвигаться, и товарищам поневоле пришлось замедлить шаг, чтобы не потерять меня на дороге. Отрезали кусок брюк и обвязали мне ноги: получилось что-то вроде онуч.

Двинулись дальше.

Вскоре наткнулись на небольшую деревушку. Онучи мои развалились за один час ходьбы. Просили каши я валенки моих товарищей. Во всей остроте встал перед нами вопрос о необходимости достать обувь. Недолго думая, решили зайти в деревушку, сделать привал у крайней хаты и попытаться там же добыть сапоги или ботинки для всех. Наскоро выработали план: Петровский и я войдем в хату, потребуем у хозяев обувь, а Исаченко и Борисюк будут стоять настороже.

План был принят единогласно. Оставалось его осуществить.

Приблизились к хате, постучали в дверь. Услышали мужской голос:

– Кого пан буг дае?

Вместо ответа я начал нараспев читать молитву. (За время пребывания в плену я успел подучиться польскому языку, запомнил около сотки слов и очень недурно орудовал ими.).

– Слава ойца, сына, свентего духа.

– Аминь, – произнес голос за дверью.

– Hex пан отворже, – продолжал я.

Дверь перед нами настежь раскрылась, и старик, очевидно, хозяин хаты, пропустил нас вперед.

В коридоре было темно, и он не мог нас разглядеть, но в комнате, при свете огня, старик растерялся. Обросшие, грязные, мы могли насмерть испугать хоть кого.

Срывающимся и дрожащим от страха голосом он спросил:

– Докондо, панове, иде?

– Hex то пана не цекави, – ответил я грубо старику и сразу перешел на русский язык. – Сами не видите, что мы босые, в такой мороз по дороге ходить скверно, ноги замерзают. Вы должны дать нам немедленно обувь.

Старик упал на колени и плаксивым, умоляющим голосом заговорил:

– Панечко, бо нема!

– Врешь, старый хрыч! – крикнул на него Петровский и двинулся по хате, тщательно осматривая углы.

Через несколько минут внимательной «ревизии» комнаты он притащил две пары ботинок, бросил их на пол и сказал:

– Ты, Петька, примеряй их, а я тем временем постерегу этого старого поляка.

Я быстро примерил ботинки. Они оказались как раз впору.

– Готово, – произнес я.

– Вот и хорошо! – весело сказал Петровский и, обратившись к старику, резко крикнул:

– Ты, старый хрыч, неси-ка нам поскорее хлеба, а то тебе будет… – и он выразительно провел рукой по горлу.

Этот жест не нуждался в дополнительных пояснениях, но старик не двинулся с места. Должно быть, он настолько был ошеломлен случившимся, что потерял способность соображать.

Петровский махнул на него рукой, и мы стали торопливо шарить по шкафам, сундукам, не обращая никакого внимания на старика. Нашли хлеб, масло и забрали.

После этого обыска Петровский подошел вплотную к старику и, глядя на него в упор, заявил решительно:

– Мы идем из Германии, где пробыли четыре года в плену. Сейчас возвращаемся на родину. Через месяц пришлем тебе деньги за ботинки и хлеб.

Растерявшийся старик ничего не ответил.

Мы стремглав бросились из хаты.

Последующие ночи прошли без особых приключений. Продолжали шагать на запад. Как-то ночью увидели много огней.

– Город какой-то, ребята! – сказал Петровский.

– Да, может быть, это уже и Германия… – задумчиво произнес Исаченко.

– Нет, наверное, еще польская территория, – отозвался Борисюк.

Остановились. Надо было принимать решение, как двигаться дальше. Обращаться с расспросами к кому бы то ни было рискованно. Не знали, идти ли по направлению к городу, или выжидать. Расстояние до города, как мы определили на глаз, было незначительное, а между тем уже рассветало.

Не желая рисковать, решили расположиться на отдых.

В стороне заметили несколько занесенных снегом скирд. Это было настоящим чудом.

Установив очередь дежурства во время сна для всех товарищей, зарылись в насквозь промерзшую солому.

Первым взял на себя обязанности по нашей охране Петровский.

Через три часа он разбудил Борисюка, а сам улегся.

После Борисюка наступила моя очередь.

Я с трудом преодолевал дремоту. Вдруг услышал стук колес и голоса. Гулко застучало сердце.

«Неужели за соломой? – подумал я. – Нет, не может быть, вероятно, возле скирды проходит тракт, которого мы в темноте не разглядели».

Стук колес тем временем становился все явственнее– он приближался. Тогда я решил разбудить товарищей.

– За соломой! – испуганно проговорил Исаченко.

– Молчите, ребята! – прошептал Петровский. – Будем действовать так. Если мы еще в Польше, – а это мы выясним, когда услышим, на каком языке будут разговаривать приехавшие, – назовемся пленными, бежавшими из Германии: на родину, мол, в Польшу возвращаемся. Петька будет с ними разговаривать по-польски. Борисюк по-немецки. Если же услышим немецкую речь, стало быть, мы уже в Германии. В этом случае скажем, что мы русские пленные. Вот и весь сказ. Помните, что путать нельзя. Все остальное объявляйте по-старому, как условились раньше: ты, Петька, из Минска, Исаченко из Витебска, Борисюк из Виленской губернии, а я из Кайданова. В Германии, мол, были в лагере Ляндсдорф, куда попали в шестнадцатом году после боя под Кенигсбергом.

– Янек, подъезжай тут, бо тутай слома взрушена, лепей бензе взесть, – услышали мы вслед за этим звонкий молодой голос.

– Все ясно, – сказал Петровский. – Надо вставать. Мы в Польше. Петька, не подгадь!

Я собрал все свое мужество и решительно поднялся наверх. Внизу у скирды, увидел подростка лет семнадцати с вилами в руках. Очевидно, он намеревался укладывать на телегу солому, в которой мы укрывались.

– Пане, не бойтесь! – обратился я к нему по-польски. – Вы наверное, поляки?

– Так! – произнес подросток, вздрогнув.

Не успел я опомниться, как Петровский, спрыгнув со скирды, уже очутился возле подростка и с радостным лицом крепко тряс ему руку.

– Где мы находимся? – спрашивал он, глядя восторженно на поляка.

Тот молчал, не понимая Петровского.

Я стал рассказывать поляку историю нашего пребывания в немецком плену, всячески разукрашивая ее подробностями.

– Сейчас бежим на родину, – горячо пояснил я поляку, – так как узнали, что эти места заняты польскими войсками… А далеко ли нам еще идти до родной, желанной Польши? – задал я ему вопрос.

– Да вы уже в Польше. Немецкая граница в двенадцати километрах отсюда.

Стало быть, мы не дошли до границы, где нас ожидала свобода, всего каких-нибудь двенадцать километров. Вот так досада!

Делать нечего. Необходимо выпутаться из этой истории. Раз затеяли игру, надо ее продолжать.

Подросток кликнул своего старшего брата, находившегося в нескольких шагах от нас.

Я вынужден был и этому внушить доверие к нашим словам, повторив историю бегства из немецкого плена.

Я вдохновенно снова изложил эпопею издевательства над нами, «польскими пленными».

Материала для рассказов у меня ведь было достаточно – стоило только вспомнить наше житье-бытье в Стрелкове, отнеся все это за счет немцев, а не поляков.

Поляки слушали нас, затаив дыхание. Лица их горели ненавистью к немцам. Временами, особенно, когда я рассказывал о систематическом избиении польских пленных плетками из телефонной проволоки, у них срывались восклицания:

– Холеры, скурве сыне!

Мы стали успокаиваться. Очевидно, они нам поверили, ибо стали подробно и ласково отвечать на наши нетерпеливые вопросы.

Выяснилось, что город, находившийся на расстоянии получаса ходьбы от нас, назывался Иновроцлав. Расположен он в двенадцати километрах от границы с Германией. В городе, по словам братьев, в это время сосредоточивались польские силы, направлявшиеся на фронт для борьбы с немцами. Оба молодых поляка жили на хуторе, находившемся от скирды соломы, где мы были застигнуты, на расстоянии всего лишь полукилометра.

Янек пригласил нас всех к себе.

Положение создалось такое, что отказываться от гостеприимства поляков было нельзя. К тому же мы не видели для себя особенного риска в посещении домика братьев. Жилье их стояло уединенно, на новых людей мы вряд ли там могли наткнуться, а братья не внушали никаких опасений.

Они крепко поверили, что мы беглецы из немецкого плена, сочувствовали нам и были полны желания всячески нас утешить.

Мы помогли ребятам нагрузить телегу соломой и тронулись вместе с ними к хутору.

Подъехали к хате.

Стасик, так звали младшего брата, побежал вперед, чтобы сообщить матери о неожиданных гостях – пленных из Германии.

Через несколько минут подошла старая полька в чепце, участливо стала разглядывать нас. Мне пришлось и ей сообщить несколько подробностей о нашем житье-бытье в Ляндсдорфе. Она внимательно выслушала, покачала головой и любезно пригласила войти в хату.

Вскоре был готов обед. Мы сытно поели. За обедом каждый из нас сообщал какие-нибудь дополнительные подробности о немецких зверствах.

Так как днем идти дальше мы не рисковали, то решено было время до наступления темноты использовать для починки своей ветхой одежды. Старуха-полька, видимо, старалась оказать нам внимание: дала ниток, принесла какие-то тряпки для заплат.

Сытые, довольные, веселые, мы занялись ремонтом и не заметили, как пролетело несколько часов до конца дня.

Наступил вечер. Янек, Стасик и мать уговаривали нас остаться ночевать. Мы категорически отказывались. Они недоумевали: им непонятно было наше упорство. Собственно и нам очень хотелось поспать ночь под крышей, но мы опасались, чтобы кто-нибудь, забредя случайно в хату, не опознал в нас пленных, бежавших из польских лагерей.

Мы заявили, что горим желанием поскорей попасть на родину, но для исполнения этого заветного желания нам следовало явиться в город в полицию. Несколько километров, отделявших нас от Иновроцлава, нам пройти будет нелегко, ибо у всех нас отморожены ноги.

Янек, посоветовавшись со Стасиком, предложил отвезти нас в Иновроцлав на подводе.

Это ставило нас в затруднительное положение. Под каким предлогом могли мы отказаться от услуги поляков? К счастью, старая полька, очевидно, пожалела своих сыновей больше, чем нас. Она нашла, что ее дети устали и нуждаются в отдыхе, а путешествие в город на подводе очень утомит их.

Янек и Стасик были молодыми крестьянскими парнями, еще не испытавшими тяжелой лапы польской военщины. Братья были простодушны, а главное – доверчивы, и это нас вывезло из беды. Ведь если бы они хоть на секунду усомнились в достоверности нашего сообщения, нам пришлось бы туго.

Осторожность требовала дальнейшего движения вперед, хотя каждого из нас так сладостно манила перспектива хотя бы ночку, денек отдохнуть в теплой, приветливой избе.

Мы вышли наконец из гостеприимного жилья. Оставшись одни на дороге, поглядели друг на друга и радостно рассмеялись.

– А ведь как хорошо вышло, – сказал Исаченко. – Молодец ты, Петька!

– Да ты прямо золото, – смеясь, проговорил Петровский. – Разговаривал с ними как чистый поляк.

– Все это хорошо, но как мы пройдем эти двенадцать километров, которые отделяют нас от Германии? Хорошие денечки, остались позади, а сейчас надо обсудить, как проскочить этот город. Ведь там и полиция, и польские солдаты, а их-то надуть, как этих простодушных поляков-крестьян, не удастся.

– Ты прав, – согласился Петровский.

Следовало обсудить положение и выработать ряд мер на тот случай, если мы попадем в капкан.

После недолгого совещания решили пойти, забирая вправо от города, обойти его, а затем снова повернуть влево, где маячил лес.

– Если попадем в лес, нам легче будет в нем переходить границу, – сказал Борисюк.

На открытом месте переходить границу опасно. Это было для всех нас совершенно ясно. Нас могли перестрелять, как куропаток.

Двинулись в обход города. Это был последний и самый опасный участок нашего пути. Особенно! боялись встречи с солдатами. Вдобавок мы знали, что Иновроцлав стал чем-то вроде военной базы поляков, где происходило формирование частей. Кроме того, в пограничном городе охрана была, вероятно, на надлежащей высоте.

Нас всех охватило радостное нетерпение. Ведь всего только двенадцать километров отделяли нас от Германии. Неужели на этом последнем участке нас ожидает провал?

Эти двенадцать километров хотелось пробежать поскорей, но осторожность требовала на этот раз медленного передвижения, иначе мы бы выдали себя с головой.

Первый крюк примерно в три километра, в обход Иновроцлава, прошел благополучно. Затем мы круто взяли влево, чтобы, перерезав шоссейную дорогу и пройдя около километра полем, попасть в лес, где могли бы спокойно продвигаться, не попадаясь никому на глаза и не вызывая ничьих подозрений.

Этот-то небольшой участок по шоссейной дороге и по открытому полю, когда мы показывались, как на ладони, был чрезвычайно опасен!

Как назло, ночь выдалась светлая.

Мы двигались осторожно, глядя зорко по сторонам.

Вот она, большая шоссейная дорога, ведущая, очевидно, к самой границе. С обеих сторон усажена деревьями. Двинулись вперед, держась в стороне от шоссе.

Не успели пройти и полкилометра, как позади нас раздался стук копыт.

– Верховой! – в испуге воскликнули мы.

– Товарищи! – резко оборвал Петровский. – Сохраняйте спокойствие. Идите, не ускоряя шага, как будто вас ничего не беспокоит. Верховой проедет мимо, не обратив на нас никакого внимания. Если же остановят и будут расспрашивать, откуда идем, Петька повторит историю о нашем бегстве из немецкого плена.

Мы решили беспрекословно подчиняться указаниям Петровского. В эту опасную минуту он словно принял командование над нами, взяв на себя ответственность за дальнейшее.

Верховой тем временем уже нагонял. В нескольких шагах от нас он задержал лошадь и поехал шагом. Несмотря на то, что мы решили не ускорять шага, чтобы не привлечь к себе внимания, какая-то сила, владевшая нами, заставляла двигаться все быстрее и быстрее. Верховому это, разумеется, не могло не показаться подозрительным. Он пришпорил лошадь и поскакал вперед.

У нас вырвался вздох облегчения, когда он, проехав мимо, галопом понесся дальше.

Стало быть, наши предположения ошибочны, это не погоня за нами.

Но долго радоваться не пришлось, ибо мы вскоре заметили, что верховой остановился возле какой-то не замеченной нами раньше будки. К нему подошли два солдата, о чем-то переговорили и неподвижно замерли на шоссе, ожидая нашего приближения.

Было ясно – мы попались. В этом не могло быть никаких сомнений.

На ходу обсудили положение.

Решено было, что мы сделаем полякам заявление примерно такого порядка: только что, мол, перешли границу, убежали из Ляндсдорфа, где находились в плену у немцев. Направляемся на родину. Сейчас идем в Иновроцлав, чтобы заявить в полицию и просить ее направить нас по железной дороге на место постоянного жительства.

Однажды такое объяснение нас выручило. Полагая, что и на этот раз оно не вызовет у поляков никаких подозрений, а будет принято на веру и без возражений, мы ускорили шаги. Я и Петровский шли впереди.

– Стой! – раздался окрик одного из стоявших на дороге солдат.

– Пане, не кричите, – сказал я им по-польски – мы свои.

– Кто вы?

– Мы пленные из Германии, только сейчас перешли границу и идем в город, чтобы просить начальника полиции отправить нас на родину, – объяснил я.

Солдаты подошли вплотную и с удивлением начали нас рассматривать.

Верховой, который обогнал нас, оказался комендантом полиции Иновроцлава. Он предложил немедленно следовать за ним.

– Вы, небось, голодны, да и замерзнуть ведь можно на дороге, – сказал он с некоторой озабоченностью.

Обращение поляков с нами было более чем любезно.

Мы боялись провала только в самом городе, а пока дело обстояло не так уж плохо.

Сопровождаемые комендантом полиции, забрасывавшим нас в дороге вопросами о житье-бытье в плену у немцев, мы шли в город. Если нам удастся и там убедить поляков, что мы мученики, удравшие от немцев, тогда хорошо: нас накормят, оденут, обласкают, а там что-нибудь придумаем и при случае удерем.

Ну, а если выяснится, что мы беглецы из стрелковского лагеря… тогда…

Это «тогда» было настолько ясным и определенным, что не нуждалось в комментариях.

Вошли в город. Приятно поразили чистые улицы, электрическое освещение. Увидели хорошо одетых людей, удивленно на нас оглядывавшихся. Уж больно неказист был наш вид.

Подошли к огромному зданию, остановились у дверей.

– Идите за мной, – сказал комендант.

Поднялись на первый этаж, долго шли по коридорам и наконец очутились в громадной комнате, уставленной письменными столами. В комнате было тепло, и это особенно приятно чувствовать после того, как мы столько времени брели по дороге, не имея возможности никуда спастись от донимавшего нас холода.

Кафельная печка была основательно протоплена, и мы к ней «доверчиво» прижались. Комендант куда-то вышел, оставив нас одних.

– Ребята, не робей, – сказал Исаченко. – Видишь, какое нам доверие оказывают – никто не охраняет. Очевидно, парень нам поверил. Не забывайте, что от границы нас отделяет всего какой-нибудь, десяток верст. Стало быть, уже отмахали порядочно от стрелковского лагеря. Не придет же ему в голову, что мы сумели незамеченными пройти такое расстояние по Польше.

Петровский на этот раз был настроен мрачнее нас. Я был полон оптимизма, а Борисюк вообще не выражал своего мнения насчет положения, в котором мы очутились. Он просто наслаждался теплом. Борисюк был очень чувствителен к холоду и хуже всех переносил его.

Вскоре вернулся комендант. Через некоторое время нам принесли по большому куску хлеба с колбасой.

«Ого! Встреча хороша, значит, нас действительно приняли за поляков, бежавших из немецкого плена. Вот было бы чудесно, если бы все остальные поляки, с которыми нам придется еще в Иновроцлаве разговаривать, отнеслись к нам с таким доверием!» – думал я, с неописуемым наслаждением уплетая колбасу и вкусный хлеб.

Комендант продолжал с большим любопытством и видимым сочувствием разглядывать нас. Все шло, как по маслу. Даже наш аппетит был нам нáруку. Он был вполне естественен: ведь мы бежали из «немецкого» плена, где нас, по твердому убеждению поляков, держали впроголодь.

Через час он снова навестил нас и, добродушно похлопав каждого по плечу, сказал:

– Ну як, мои пленьцы?

– Ниц бордзо добже, пане коменданте, – ответил я.

– Так, так, – благодушно ухмыляясь, пробормотал он, – ну, а зараз треба вас записать. Ходзь до мне.

Первым подошел к коменданту, усевшемуся за высокой конторкой, я. Товарищи глазами показали, что я должен идти первым. Очевидно, мой голос звучал непринужденно и располагал к себе поляков.

– Ты ему слезу пусти, – успел шепнуть мне Петровский.

И я в самом деле с дрожью в голосе и с некоторой взволнованностью повторил, не жалея красок, историю жуткого немецкого плена, рассказал об ужасах, заставивших нас в конце концов, несмотря на весь риск, бежать на родину.

– А теперь, – закончил я свой рассказ коменданту, – немножко отдохнем, соберемся с силами и попросим снова отправить нас на фронт, чтобы иметь возможность драться с немцами и отомстить им за перенесенные унижения.

Комендант внимательно выслушал меня: раза три во время моего рассказа вскакивал, потрясая кулаками и посылая проклятия по адресу ни в чем неповинных немцев.

– Ну, добре, добре, – произнес он, немного успокоившись, и начал заполнять бланк допроса.

Спросил наши фамилии. Мы их соответственно изменили, прибавив к каждой окончание «ий», назвали ему вымышленные пункты нашего местожительства. Он все это добросовестно записал. Окончив допрос, вслух прочитал нам писанное.

В изложении коменданта дело представлялось так. Направляясь из какой-то деревни (название я забыл) по направлению к городу, он, комендант полиции, встретил четырех беглецов из немецкого плена, которые следовали в полицию (шло перечисление наших имен, фамилий и местожительства). Он, комендант, в результате допроса устанавливает действительность объяснений и просит коменданта города направить нас, снабдив соответствующими документами и продовольствием, на родину – в Минск, Вильно, Кайданово.

По мере того как комендант читал нам фантастические объяснения, мы в знак согласия с написанным кивали головой. Закончив чтение, он позвонил, явился дежурный, которому он оказал:

– Этих четырех человек отправьте на ночлег в гражданскую тюрьму, а завтра надо будет попросить коменданта города отправить их через Варшаву на родину.

Он ласково кивнул нам головой и ушел, довольный собою в сознании честно выполненного по отношению к своим согражданам долга.

Мы переглянулись.

Во-первых, нам показалось не совсем понятным, почему нас отправляют в гражданскую тюрьму. Если нам поверили, – а это следовало из всего предыдущего, – то почему же нас не отпустили с тем, чтобы мы явились наутро сами к коменданту, а вместо этого направляют в кутузку?

Во-вторых, перспектива следования через Варшаву на родину означала не что иное, как возвращение вновь к палачам. Было совершенно естественно ожидать, что там-то очень скоро откроют наше инкогнито и поступят с нами, как надлежит. Обмануть поляков в Варшаве нам, по-видимому, не удастся.

Рассуждать, однако, не приходилось – надо было идти на поводу у обстоятельств’, которые складывались неизвестным для нас образом.

Конвоир пригласил нас следовать за собой и повел по освещенным улицам города в тюрьму. Шли мимо приветливо зазывавших покупателей магазинов, где в витринах красовались яства, от которых мы успели во время нашего голодного пребывания в Польше отвыкнуть. Наблюдали, как в кафе парочками входили поляки, рассаживались за столики, пили кофе, пиво, коньяк.

– Вот, черти проклятые! – ругался Петровский. Ничего, мы вас скоро побеспокоим…

Настроение его значительно поднялось, особенно после того, как он отогрелся и поел.

В тюрьме мы разместились довольно комфортабельно. Нам выдали матрацы.

Мы разделись и, потягиваясь от удовольствия, легли. Не хотелось вовсе думать о том, что ждет нас впереди.

Петровский счел необходимым, через несколько минут после того, как мы «погрузились в негу», как он насмешливо выразился, вернуть нас к действительности. Пришли к единодушному решению отказаться от поездки в Варшаву (как будто это от нас зависело!) и проситься в госпиталь для лечения. Оснований для этого было более чем достаточно, ибо ноги и руки у нас были обморожены.

Мы решили, подлечившись, попытаться удрать из госпитали в Германию, а оттуда пробраться в Советскую Россию.

Утром сделали вид, что не в состоянии двигаться. Притвориться больными нам, вообще говоря, было совсем не трудно. Ноги у всех четверых, после того как мы полежали в тепле, распухли, и мы действительно чувствовали себя достаточно скверно.

Борисюк сделал несколько попыток встать, но не в состоянии был удержаться на ногах и падал; этот уже не должен был притворяться.

Когда за нами пришел солдат, чтобы отвести, согласно приказанию коменданта полиции, к коменданту города, мы заявили ему, что не в силах без посторонней помощи ходить, и просили отправить нас в госпиталь.

Солдат увидел, в каком состоянии наши ноги и руки, убедился, что мы действительно не можем ходить, и ушел за дополнительными инструкциями. Мы стали гадать, что будет дальше: заставят ли нас при помощи плеток подняться или поверят? Мы надеялись на последнее.

Так оно и вышло.

Через несколько часов, примерно около полудня, приходивший к нам поутру солдат появился снова и вывел нас из тюрьмы на улицу, где уже дожидалась подвода. Нас повезли в Иновроцлавский военный госпиталь.

С документами, полученными от коменданта полиции, в сопровождении солдата, мы прибыли туда на излечение. Каждый из нас чувствовал себя наполовину вырвавшимся из лап палачей.

Первые успехи окрылили нас, вселили бодрость, укрепили наше намерение во что бы то ни стало добраться до немецкой границы, а оттуда к себе, в родные края.