Текст книги "История Мурочки"

Автор книги: Софья Шиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

XII
Одиночество

«Ты, верно, удивишься такому большому письму, дорогая, милая моя Валентина. Предупреждаю тебя, что письмо заказное (впрочем, ты увидишь это прежде всего), и что, очень может быть, оно будет больше 5 листов. По-моему, лицемерие говорить: надеюсь, не надоем тебе. Впрочем, если надоест, так брось. Еще светло, спать не хочется, и кругом никого нет. Даже Чернышева ушла куда-то. Заранее извиняюсь за почерк и за ошибки, но выбирай между мной и красиво написанным письмом. Желаю тебе быть красивой, умной, доброй, только больше показывать это, желаю быть счастливой и радоваться жизни. И всего, всего, что только может быть хорошего, желаю тебе, милочка. «Не слишком ли уж нежно?» скажешь ты насмешливо, но ведь я очень люблю тебя, голубчик.

«Что это на меня нашло? Хандрила, хандрила, даже, признаюсь, вчера плакала, а теперь вдруг!

«Начну описывать все по порядку.

«Последняя уехала Люся, за нею явился брат, ну, точь в точь Андрей Андреич наш, только потолще. Моя последняя надежда про пала, они меня не взяли с собою. Катерина Александровна позвала меня и сказала, чтоб я не выдумывала, и очень сердилась. Тея вчера рано утром уехала к своей Липочке в Знаменское, и на нашей половине остались я и Чернышева. Зато мы теперь говорим столько по-французски, что мадам Шарпантье очень добра стала.

«Перед окнами показались ростки тех подсолнечников, которые мы с тобою посеяли. У вас, должно-быть, они уже большие выросли?

«Иногда тяжело делается, милая Флора, когда подумаешь, что я тут одна и не с кем по говорить, да еще как подумаю о доме, как живут они на новом месте, и как отец недоволен, и скоро ли мы увидимся!.. Я так горячо люблю отца, а не знаю, любит ли он меня. Впрочем, я знаю, что любит; мне нравится, что он скрывает, он не хочет так, чтобы все видели; как отец Софронович свою дочь при всех целует. Впрочем, Бог с ними. Поверишь ли, так все это надоело, Софронович, Грачева и все прочее, я рада, что их нет.

«Погода жаркая, но у нас в общежитии прохладно. Мы играем с Чернышевой (не завидуй!), и моя скрипка ужасно меня утешает.

«Степанида пришла и говорит, чтоб я тебе поклон написала, а Машутке родительское благословение, и чтоб она барыни слушалась, а не то мать приедет, уши надерет! Степанида от рук отбилась, зовешь ее, не дозовешься, – все внизу, в кухне сидит. Ты знаешь, мадам Шарпантье за этим не смотрит. Лиза как всегда цветет здоровьем, немного красотою, остроумием, шалостями и ленью.

«Ну, теперь слушай, как живет твоя Эллис и другие.

«Утром занимаемся до 2-х, потом обедаем и идем в сад. У меня там есть любимое местечко над прудом, где мы зимою катались на коньках. Теперь из-за деревьев совсем не видать забора и кажется, будто зелень кругом без конца. Там всегда много народу, и есть одна девочка, которая мне очень нравится и напоминает тебя чем-то, не могу только сказать, чем. Мы подружились и гуляем по большой аллее. Лиза немножко ревнует, но пусть!

«В семь мы возвращаемся и тут успеваем только сыграть партию в крокет. С нами играет Андрюша, Лаврентия сторожа сын.

«Самое главное забыла сказать. В воскресенье (это вчера) Чернышева ушла и Лиза с матерью тоже. Я была одна и хандрила ужасно. Горевала о разных глупостях, а главное, милая Флора, тоска напала и все мне казалось ужасным. Вдруг отворяется дверь, и я вижу Михаила Иваныча! Представь мою радость. А он говорит: «Пойдем к Александру Максимовичу» (это к дедушке). А я говорю: «Боюсь». А Михаил Иваныч: «Да ведь он сам послал меня за тобою». Ну, я вымыла глаза, чтоб незаметно было, что я плакала, причесалась, надела чистую кофточку и пошла. У меня щеки так горели, просто совестно было. Приходим туда. Дедушка сидит у стола и смеется. «Вот, – говорит, – гордая артистка (это про меня), забыла старика, не хочет играть. Ох, – говорит, – я уже старый гриб, все меня забыли, кроме Михаила Иваныча. Ну, да он такая же старая сыроежка». А Михаил Иваныч говорит: «Ну, Александр Максимович, вы-то сыроежка, а для меня слишком большая честь и сыроежкой быть. А вот есть такой гриб черненький, горькушка, он хоть не ядовит, да все равно не проглотишь; так уж лучше я буду горькушкой». Мне стало смешно и весело. Дедушка мне очень нравится. У него длинные седые волосы, вьются локонами, а глаза голубые. Вот я села. Пришел лакей и принес самовар. Тогда дедушка говорит: «Ты думаешь, Марья Николаевна, что мы тебя даром позвали? Э, нет, извольте-ка хозяйничать и чай разливать!» И все меня смешил, так что я просто не могла удержаться. Я не думала, что он такой.

«И вообрази! он с Михаилом Иванычем давно подружился, вместе играют в шахматы, а я и не знала. Окно у него раскрыто во двор, и ветки нашей березы лезут в окошко. «Это мой сад», говорит. А я подошла и вижу, что скворцы у скворечницы дерутся, и говорю: «Подойдите, подойдите сюда скорее! Как смешно они дерутся!» И тут вышло такое неприятное, что я готова была казнить себя.

«Вижу, Михаил Иваныч мне испуганно делает какие-то знаки глазами, а дедушка вздохнул и говорит: «Нет, Мурочка, не подойду. У меня ноги онемели, я только еще сидеть могу да лежать, а ходить уже никогда в жизни не буду…» Тут я сообразила, отчего у него кресло на колесах. И как подумала я, что он не может встать с кресла, мне так жалко его стало, а он подозвал меня и говорит: «Ни чего, хуже бывает!.. Достань-ка мне, Марья. Николаевна, с верхней полки ту большую красную книгу». И я полезла на лесенку…»

XIII
Старое на новый лад

Вскоре после того, как было отправлено Мурочкино письмо, в общежитии все пошло вверх дном.

Во время сильной бури, которая пронеслась с проливным дождем над городом, ветром сорвало железо с крыши общежития. Местами вода подмочила потолки и стены. Приехала начальница, распорядилась, чтобы вынесли все из комнат, и там начали работать штукатуры и маляры.

Михаил Иваныч через дедушку выхлопотал для Мурочки позволение погостить две недели у Дольниковых.

Вместе с Михаилом Иванычем подъехала она к знакомому дому. Каким маленьким показался он ей! Точно врос в землю! По темной, узкой лестнице они поднялись в мезонин. Навстречу им бросилась с яростным лаем большая собака, потом стала визжать и лезть на Мурочку.

Мурочка отбивалась от неё.

– Неужели, – говорила она, – неужели это Кутик?! Пусти, пусти!..

– Того… славный сторож вышел… Многое еще удивило Мурочку. У Дольниковых ей показалось тесно и душно, и даже двор оказался не таким огромным, каким она представляла его себе.

Ее встретили радушно, а она сидела на диване и не знала, о чем говорить. Все ей показалось чужим и новым.

Леля выросла, носила длинное платье и волосы зачесала наверх; Аня выходила замуж за студента. Потом пришел Гриша. Мурочка видела его зимою только на катке и раза три в гимназии; теперь она даже не узнала его в его синей рубашке, подпоясанной ремнем. Он так вырос, что тетя Лиза была ему только по плечо. Все переменились, только Марья Васильевна и тетя остались такие, какие были. Даже платье у Марьи Васильевны было старое, синее с полосками, и Мурочка почти обрадовалась ему.

Мурочка стеснялась и скучала. Все говорили о женихе, об Аниной свадьбе, и ей приходи лось молчать о своей жизни. Вечером пришел черноволосый студент, с большой черной бородой, и все окружили его, говорили наперерыв, расспрашивали его о каких-то людях и смеялись над каким-то Яковом Петровичем.

У Мурочки разболелась голова от духоты в низких комнатах, от этого крика и смеха. Она сидела в уголке и улыбалась, но ей было не весело.

Наконец все решили, что в комнатах душно, и отправились на зеленый двор. Пошла беготня вверх и вниз: тащили стулья, самовар, чашки на подносе, – бегали взад и вперед, смеялись и шутили.

Всем было весело; погода была такая хорошая, теплая. На дворе, на зеленой травке, кувыркался Кутик, – большой, черный, лохматый!

Мурочка с Лелей подошли к решетке сада. Там было запустение; цветы не росли, дорожки покрылись травою. В доме окна были замазаны белой краской.

– Уехали, – сказала Леля. – До осени. А мы рады. Хочешь, пойдем в сад?

– Разве можно! – вскричала Мурочка. – Ни за что.

Лелю позвали к столу. Мурочка оторвала ветку черной смородины, которая выбилась из-за решетки, потом поднялась по лесенке, ведущей на чердак, и уселась высоко на ступеньке. Она была рада, что осталась одна.

Даже неприятно было, что через некоторое время пришел Гриша и сел на ступеньке по ниже. Мурочке неловко было говорить ему «ты», и она молча вертела смородинную ветку. Гриша тоже помолчал.

Вдруг он улыбнулся, взглянул на Мурочку и вытащил из-за ворота серебряную цепочку с крестиком. И Мурочка улыбнулась и тоже вытащила и показала ему свой.

– Я тогда был уверен, что Дима «умрет», сказал он.

Мурочка вздохнула. Она рассказала Грише про последнее свое прощанье с братом. Гриша рассмеялся.

– Будет белоподкладочник, – ты уж извини меня, а правду нужно сказать! Недолго он был под моим влиянием. Эх! может быть, и я виноват! Мне бы забрать его в руки да держать его под началом! Да вот беда: я с виду человек суровый, а других в ежовых рукавицах держать не умею.

– Что значит белоподкладочник?

– Ну, знаешь, студент, а у него мундир белым атласом подбит. Ты извини: терпеть не могу франтов! Мы, русские, народ бедный, и студенты у нас бедняки; и надо гордиться, что столько бедных людей в нужде бьются, а все-таки учатся и науку любят страстно! И богатый, который порядочный человек, не лезет показывать свой портсигар или атласную под кладку, а лучше сам поскромнее оденется да товарищу-бедняку поможет. Вот это я понимаю.

Мурочка вздохнула.

– Дима не такой, – проговорила она и вся вспыхнула стыдом за брата.

– Ну, может быть, еще переменится, сойдет эта дурь, – сказал Гриша, улыбаясь и морща брови. – Но только, знаешь, по-моему, это недостойно. Какое тут! У нас нужны рабочие люди, у нас столько дела, столько работы везде! Вот Константин Яковлевич, – это он жених Ани, – он уже через год кончает, в земство уходит, будет крестьян лечить, а я жду не дождусь, когда кончу эту канитель в гимназии…. Господи Боже мой! Только бы скорее в университет! Я тоже хочу быть врачом. У нас, ты понимаешь, Мурочка, люди мрут сотнями оттого, что некому их лечить! Ты понимаешь?!. И ничего-ничего еще нет. И учителей мало и всего! Сколько людей нужно везде-везде!

– И я буду учительницей, – сказала Мурочка вспыхнув. – Только мне самой еще нужно ужасно, много учиться.

Гриша взглянул на нее.

– Всем нужно учиться, – горячо продолжал он. – Каждый человек нужен там (он показал рукой куда-то вдаль), и я и всякий, только надо припасать знаний, знаний, да любить их, которые там сидят, в глуши, по деревням и ничего-то не знают.

– А я никогда деревни не видела, – смущенно сказала Мурочка.

В эту минуту подошли тетя Лиза с Лелей.

– Опять проповедуешь? – сказала Лизавета Васильевна, с улыбкой глядя на раскрасневшееся лицо Гриши.

– Вот она говорит, что деревни не видела, – сказал он и, смеясь, тряхнул длинными волосами.

– Что же, давайте, отправимся все вместе! В субботу праздник и воскресенье; а я по прошу на телеграфе мою товарку, чтоб меня заменила.

Итак, отправились на два дня в дальний путь. Ехали по железной дороге в третьем классе, потом вышли, гуляли в большом лесу, собирали землянику; потом ночевали в дальней деревне у крестьян, в каком-то сарае, на душистом сене; и, после длинного перехода по полям и лесам, опять вернулись к вечеру на маленькую станцию в лесу и сели в вагон.

И еще раз ходили гулять за город пешком, и Мурочка развернулась. Её прежнее чувство отчужденности прошло, она увидела, что все остались такие же, какие были раньше: и Аня, и Леля, и в особенности Гриша. Только она теперь гораздо лучше узнала их. С Гришей было так весело говорить, он так увлекался, когда рассказывал: глаза у него горели, он торопливо проводил рукою по длинным волосам и все строил планы будущего, – как он будет учиться в университете, а потом как станет жить непременно, непременно в деревне, самой глуши, где так много нужно людей…

Даже с Константином Яковлевичем Мурочка не дичилась и охотно бегала в пятнашки, когда вечером все собирались на дворе, а небо так великолепно пылало розовым огнем.

– Спасибо, спасибо! – говорила Мурочка, целуя всех на прощанье. – Мне так хорошо было, никогда не забуду.

Но домой она возвращалась с удовольствием.

Она бегом побежала по двору в общежитие. Там все блистало чистотою: стены и по толки были белее снега, полы желтые, как песок, большие окна растворены настежь. Сколько воздуха и света! Как прохладно!

Мурочка расцеловала Степаниду: кроме неё никого не было в общежитии. Чернышева уехала до конца каникул к подруге, а мадам Шарпантье должна была скоро вернуться.

Мурочка прохаживалась по комнатам, точно царевна в заколдованном пустынном замке, прибирала свои вещи и напевала песенку, ложась спать.

На другое утро, проснувшись, она увидела, как дождь барабанил по окну, и как текли потоки из труб. По небу неслись низкие тучи.

Как хорошо, что она успела нагуляться в ясные дни!

Она не вытерпела, накинула пальто, надела калоши и перебежала через мокрый двор к дедушке.

Большие часы в его комнате как раз били двенадцать.

– Можно? – спросила она, приотворив двери и заглядывая к нему.

– Да это, кажется, моя Марья Николаевна? – сказал Александр Максимовичу глядя на нее поверх очков, которые сползли ему на кончик носа. – Пора, матушка, пора. Загостилась.

Мурочка подошла к нему и поздоровалась.

– Мне было очень хорошо, но я соскучилась о вас, – сказала она. – И Дон-Карлоса еще не кончила. Можно?

– Можно. Только сначала расскажи деду про свои приключения.

Как приятно было опять видеть эту комнату, заставленную до потолка книгами, видеть опять дедушку в его большом кресле у стола, где лежали книги и знакомая колода карт. Только жалко было дедушки, который сидел тут, бедняга, пригвожденный болезнью к своему креслу, сидел один и скучал в хорошие летние дни, когда все веселились и гуляли. Как скучно было ему тут одному!.. И Мурочка рассказывала ему все подробно, особенно про Гришу.

Дождь перестал, опять показалось голубое небо.

– Не открыть ли окно? – заботливо спросила Мурочка.

– Пожалуйста.

Она растворила настежь обе рамы, и в комнату ворвался освеженный воздух и влажный запах березы.

XIV
Наташа

Все было новое.

Третий класс находился в самом конце коридора и был залит солнцем. Окна в нем были с двух сторон. И скамьи стояли иначе, можно было сидеть только по двое. Валентина сидела с Люсей; Лизе мать велела перейти на первую парту, и Мурочка потому сидела покамест одна.

Она летела, сломя голову, вниз по лестнице с каким-то поручением. В прихожей она наскочила на Грачеву, которая только что вошла с матерью.

– Здравствуйте! – сказала радостно Грачева.

– Здравствуйте! – отвечала Мурочка. Она тоже была рада видеть всех без исключения старых подруг.

– И я вас помню, у вас такая хорошая коса, – сказала мать. – Вы позволите поцеловать вас?

– Я все говорила Наташе, чтоб она с вами познакомилась, – продолжала госпожа Грачева. – Вы живете в общежитии? – У вас, верно, нет матери?

– Нет, – сказала Мурочка. – Моя мама давно-давно умерла.

Прозвенел звонок.

– Пора! – вскричала она. – Извините, мне еще надо в библиотеку.

И она умчалась, как ветер. Придя в класс, она увидела, что Грачеву посадили рядом с нею.

– Вы позволите? – сказала она.

– Как хотите, – вежливо отвечала Мурочка.

Грачева очень переменилась, выросла и не много похудела, и не имела того задорного вида, как раньше.

«Только бы неприятностей не вышло», – подумала Мурочка.

Но, к её удивлению, все обошлось благополучно.

После первого урока Грачева обернулась к Валентине и протянула руку.

– Будемте друзьями! – сказала она. – И под сказывать буду, если хотите.

При этом она виновато улыбнулась.

Валентина была уже не в прежнем воинственном настроении. Лето принесло её семье большое горе. Её сестра Гандзя, бедная, неспособная Гандзя, последняя ученица в классе, простудилась, заболела и умерла. Валентина любила сестру и страшно горевала. Она сидела теперь бледная, в черном платье, которое выделялось печальным пятном среди других коричневых платьев.

Мурочка рассказала Грачевой о болезни и смерти Гандзи.

– Я хочу, чтобы мы теперь стали все друзьями, – сказала Грачева, тряхнув кудрявой голо вой. – Вы увидите, я до бьюсь того, что Валентина меня полюбит. Я так люблю побеждать.

Много было нового в третьем классе.

Костырина ушла: ее перевели в другую гимназию. Андриевская не захотела сидеть рядом с Софронович, потому что поступила её двоюродная сестра, графиня Кушелева, скромная и милая девушка; обе кузины поместились на первой лавочке.

Наташа Грачева скоро подружилась с Мурочкой.

– Ты знаешь, – говорила она, – отчего я так люблю маму? Она добрая и справедливая, и всех нас равно любит. И мы все стараемся быть; как она. Если хочешь сама что сделать, всегда позволяет. Она смеется. «Моя вольница», говорить. Но это шутя; мы все ее слушаем. Но только все сами делаем. И я сама всегда училась. Захотела – выучилась читать сама, по газетам старым. Потом захотела узнать, что такое арифметика. Попросила мамочку учить меня. Но ей некогда; пришлось взять учительницу. Я ей сказала: «Учите меня тому и тому, да только поскорее! Мне десять лет, я хочу поскорее в гимназию».

– А про гимназию ты откуда узнала?

Как откуда? Мамочка училась в гимназии и много рассказывала, и я решила, что буду в гимназии, только дома немножко подучусь, чтоб девочки надо мною не смеялись. Только одному завидую: языков не знаю, как ты.

Расскажи еще про твою маму. Она мне ужасно нравится.

– Вот удивительно! Мамочка, все говорила: «Нравится мне та девочка с большой косой, дружись с нею поскорее». А мы тогда враги были…

– Я все сама, – рассказывала Наташа, – если вешалка оборвется или сестры порвут платьице или передничек, – сейчас зашью. Только не люблю шить. Мамочка всегда говорить: «Если неприятное дело – живей берись, не откладывай, чтоб поскорее отделаться!» И мамочка шить не любит, а, нечего делать, обшивает маленьких.

Оказалось, что Наташа была очень славная и добрая. Правда, её опрометчивость и резкость иногда отталкивали от неё, но в сущности она никому не желала зла. Мурочка удивлялась её самоуверенности и бойкости и думала: «Верно, дома она приучилась быть такой».

Мурочку привлекало в Наташе именно то, чего у неё самой было так мало: бодрость, веселость, самостоятельность и уверенность в себе.

Пока еще стояли теплые осенние дни, они много играли вместе на гимназическом дворе; потом наступили холода, пошли дожди, и в большую перемену оставалось только гулять взад и вперед по зале и рассказывать про себя.

Самое лучшее было то, что Мурочка и Наташа, Валентина и Люсенька вдруг загорелись страстным желанием учиться.

Дедушка Александр Максимович еще летом дал Мурочке две книги по истории. В них подробно рассказывалась борьба за независимость маленькой Голландии против могущественного Филиппа Испанского. Никогда еще Мурочке не приходилось читать такой книги. Она была в восхищении, прочитала добросовестно обе части, даже все скучные места, и рисовала себе воображаемые портреты всех тех людей, о которых там говорилось, – рисовала Маргариту Пармскую и благородного Эгмонта, молчаливого принца и Альбу. Наконец-то добралась она до правды, которой так жаждала всегда, – от няниных сказок к рассказам Агнесы Петровны, и, наконец, к настоящей, правдивой истории о людях, к такой книге, где всякое слово было истинно.

Если и скучно и трудно было читать некоторые страницы, зато какое удовольствие знать, любить одних и ненавидеть других, жалеть несчастных страдальцев и радоваться счастливому концу.

Мурочка рассказывала своим подругам про то, что говорил Гриша и что узнала она из книг; ее слушали и удивлялись её учености, а Наташа вздыхала и говорила:

– Господи! сколько еще надо учиться! Как мало мы знаем!

– Ничего не знаем, – отрезала Валентина.

– Мне тринадцать лет! – вскричала Наташа. – Скоро вырасту и буду большая, а что я знаю? Всему-всему надо учиться! Только бы времени драгоценного не потерять.

– Довольно его и теряли, – мрачно заметила Валентина.

И Люсенька под влиянием таких разговоров встрепенулась.

– Время теряем даром, ни на что не похоже! – трещала Наташа. – Учиться, так учиться. Давайте читать.

И все бегали в библиотеку, брали книги, читали, передавали книгу следующей. Наташа выдумала даже делать выписки. Купила себе тетрадку в пятак и выписывала туда все замечательные мысли.

Валентина заметила пренебрежительно:

– Что же, ты их заучивать собираешься? Надо самой до всего додуматься. А так выйдет, что ты – попугай.

– Нет! – вскричала Наташа. – Я над каждою чужою мыслью подумаю: да верно ли сказано? А подумав, решу окончательно.

А Мурочка купила себе тетрадку потолще, уже в гривенник, и тайно от подруг завела себе дневник.