Текст книги "История Мурочки"

Автор книги: Софья Шиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

XV
Еще о новом

Кроме старых учителей и учительниц, в третьем классе давала уроки по естествен ной истории молоденькая учительница Аглая Дмитриевна, сама только недавно окончившая высшие курсы.

Однако надобно сказать два слова и о старых учителях.

Старые были «Сувенирчик» и Андрей Андреич, и по-прежнему Авенир Федорович благоволил к Тропининой и Шарпантье и вызывал их только «на десерт», как говорили. Он обещал задать сочинение, и Мурочка заранее радовалась ему. Андрей Андреич по-прежнему был строг и работать заставлял изрядно.

Старичок учитель рисования Иван Иваныч, не мог нарадоваться на успехи Люсеньки. Раз он объявил, что в следующее воскресенье поведет желающих смотреть картины в знаменитой галерее. Люсенька покраснела от радости, и даже те, кто совсем плохо рисовал, стали проситься в галерею.

И так случилось, что раза три Иван Иваныч водил их смотреть картины и давал объяснения, и Мурочке грезились какие-то ангелы в облаках, и чудные Мадонны в голубых одеждах, и таинственные рыцари. На цыпочках ходили девочки за Иваном Иванычем по скользким паркетным полам, слушали его, смотрели на невиданные роскошные картины, проходили из одной залы в другую, озираясь на неподвижных и суровых лакеев в красных одеждах. У многих под конец болела голова, но все-таки удовольствия было много.

И только ради Люсеньки баловал Иван Иваныч третий класс.

Старые были две учительницы: Евгения Саввишна, которую звали «бабушкой», и Дарья Матвеевна, преподававшая историю. По-прежнему замечали, какие у неё платье и прическа, потому что она любила наряжаться. Она начала древнюю историю и повела третий класс в музей древностей.

Положительно везло третьему классу!

Опять они ходили по огромным, холодным и сумрачным залам, слушали объяснения и осматривали древние гробницы, обломки колонн и фризов, разные каменные изваяния. Они рассматривали клинообразные письмена ассирийцев и гиероглифы египтян, смотрели со страхом на коричневые мумии и засохших птиц и змей, видели заржавленные копья и стрелы, позеленевшие от векового лежанья в земле светильники и серьги, запястья и ожерелья… Глубокая, седая древность человеческого рода воскресала перед ними со всеми своими чудесами.

Мурочка давно прочла весь учебник истории до конца и уже несколько раз перечитывала самые интересные места. Все они брали из библиотеки книги по истории, а Люсенька рисовала на-память гробницы и светильники.

Старые были также мадам Шарпантье и Тея, у которой с особенным усердием занималась Наташа.

– Я ничего не имею против неё, – говорила она. – Даже сознаюсь, что мы ужасно оскорбляли ее в прошлом году. Но мне вот что не нравилось: отчего она к вам так благоволила? Все должны быть на равных условиях, понимаешь? Что это за любимчики.

Мурочка защищала Тею, однако в душе у неё было неспокойно: она уже не так любила ее. Ей ужасно нравилась Аглая Дмитриевна, и она сознавала, что охладевает к Доротее Васильевне. Мурочка терзалась своей изменой и старалась быть как можно внимательнее к Тее, а все-таки забывала ее при виде Аглаи Дмитриевны и только думала о том, чтобы угодить своему новому кумиру.

Аглая Дмитриевна была высокая, стройная брюнетка, лицо её было одушевлено умом и энергией. Её большие черные глаза смотрели открыто и смело, и только губы её придавали лицу мягкость и доброту. Когда она смеялась, открывались крепкие и ровные зубы, а на щеках появлялись ямочки. Но смех замолкал, улыбка исчезала, и большие глаза смотрели опять строго и даже сурово.

Все в ней казалось Мурочке восхитительным, и она даже пробовала придать своим глазам такой же строгий взгляд, и в почерке подражала Аглае Дмитриевне, и точно так же пробовала надевать шапочку перед зеркалом.

Аглая Дмитриевна была и ласкова и строга. Она с первого же урока объявила, что если заниматься, так заниматься, и к удивлению всего класса рассказала про себя, какая она сама была глупая, и как ленилась в гимназии, и как по том по ночам сидела, чтоб догнать упущенное.

Потом она рассказала, о чем будет речь на её уроках до самой весны, и спросила, нравится ли классу заниматься по такой программе.

Все, конечно, поспешили заявить, что одобряют программу. Приятно было прикинуть в уме все эти неизвестные еще вещи, как будто показана была дорога по необозримому полю, которое нужно перейти до весны.

Потом Аглая Дмитриевна, без долгих разговоров, послала Мурочку к Лаврентию за корзиною её вещей. Лаврентий принес корзину, из неё были вынуты банка из-под варенья, стеклянная трубочка в аршин длины и кусочек красноватой резиновой трубочки.

Пока тридцать пар молодых глаз смотрели на все это, Аглая Дмитриевна выдула еще особенную лампочку, рассказала, что она стоит четвертак, зажгла ее и стала нагревать на пламени стеклянную трубочку и гнуть ее коленцем.

С задних скамеек все повскакали и со брались у кафедры. Но Аглая Дмитриевна сейчас же распорядилась, чтобы все стали так, чтоб не заслонять друг от друга кафедру, и на глазах у класса сделала довольно сложный прибор.

Посредством прибора был получен газ углекислота, и каждая ученица в классе сама должна была убедиться в свойствах этого газа.

Но что было еще удивительнее и веселее, – после урока Аглая Дмитриевна вынула из корзины вторую банку, вынула воронку, и все это, передала классу. Она пригласила учениц составить из всего этого новый прибор к следующему уроку, подобный тому, какой они сейчас видели.

Валентина вызвалась хранить вещи, также спиртовую лампочку и баночку замазки.

Составлять прибор захотел весь класс, и надо сказать, что он был приготовлен совершенно правильно.

За первыми опытами следовали другие, и постоянно третий класс учился приготовлять при боры и обращаться с лампочкой, со стеклянными трубками и подпилками. Потом пошли опыты над прорастанием семян, и в общежитии появились баночки с посеянным горохом, кукурузой и коноплею, и каждая ученица записывала свои наблюдения в тетрадку.

Класс был сильно заинтересован такими занятиями, и Аглая Дмитриевна объявила ученицам, что довольна ими и соглашается быть у них классной наставницей.

XVI
Онегина

Неделя проходила за неделею.

Валентина стряхнула с себя грусть, повеселела.

Причиною такой перемены было то, что приехала и опять пела в опере Онегина, идол Валентины. У неё уже лежал в кармане новый портрет Онегиной в роли Миньоны, а в голове бродили мысли одна другой соблазнительнее.

Вскоре одна из них осуществилась.

Было куплено шелковое полотенце, Люся засела за работу – нарисовала узор в древнерусском вкусе, а Мурочка и Наташа покорно взяли по иголке и вышивали сразу оба конца яркими шелками и золотом. Валентина только похаживала и торопила работу.

– Что же ты сама?

– Ты хочешь, чтоб я напортила? Ну, не разговаривай, шей поскорее.

И её слушались и шили.

В две недели полотенце было готово.

Им восхищались, спрашивали, кому достанется такая роскошная работа. Приставали к Валентине, а она отвечала кратко:

– Подарок.

Даже Иван Иваныч одобрил сочетание красок и узор. Когда все достаточно налюбовались полотенцем, оно исчезло, запертое в сундучке у Валентины, а потом о нем позабыли.

А Валентина ходила задумчивая, озабоченная.

Миньона стояла на её столике возле кровати, вся в цветах, и улыбалась ей своим прелестным лицом.

Наконец родители Валентины приехали, как всегда, в город, стали брать дочь к себе и в оперу, и Валентина повеселела.

Однажды – дело было уже позднею осенью – Валентина вернулась в общежитие в девятом часу вечера, возбужденная, но молчаливая. Она бродила одна в пустой спальне, пока другие сидели еще за чаем в столовой, и напевала про себя какую-то песенку. Тея позвала ее пить чай, она подошла к двери и кратко сказала:

– Я уже пила.

Но когда все улеглись, когда все успокоилось, – что тогда рассказала Валентина!

Комар, Люся и Мурочка сидели у неё на постели, завернувшись в одеяла, и слушали, и ахали, и завидовали.

Но прежде всего Валентина взяла клятву, что они никому никогда не откроют её тайны. И они поклялись.

Онегина сидела в своем голубом атласном кабинете, когда вошла горничная и доложила, что та барышня, которая принесла на днях пакет и убежала, опять пришла и просить позволения войти.

Онегина удивленно приподняла свои красивые брови, закрыла книжку и проговорила:

– Пусть войдет.

Перед нею стояла девочка-подросток в черном платье и черном переднике, в черных чулках и башмаках, в черной шляпе.

– Что вам угодно? – спросила Онегина, движением руки указывая ей низкое голубое кресло.

Валентина смущенно села, и подняла глаза, и увидела свое великолепное полотенце на спинке голубого дивана.

Она застенчиво улыбнулась и сказала:

– Оно вам понравилось?

– Так это ваша работа?

– Моя… то-есть все равно, что моя. Я хотела познакомиться… сказать вам… я всегда, всегда восхищаюсь… и третьего дня я видела вас в опере. Она смотрела на певицу глазами, в которых выражалось безграничное обожание.

– Вы любите пение?

– Ах, как же не любить! А вы… вы…

Онегина улыбнулась и, взяв со стола коробку шоколадных конфет, протянула ее Валентине.

– Возьмите, пожалуйста… не знаю вашего имени.

– Я Валентина Величко. Мой отец помещик украинский… Когда папа и мама приезжают, они всегда берут меня в оперу… Я все слышала, почти все… Мне кажется, нельзя петь лучше, чем вы… когда вы поете, – все, все за бываешь… У меня есть ваша карточка, Миньона. Целый день на вас смотрю.

Онегина с любопытством смотрела на раскрасневшуюся девочку.

– Спасибо моя хорошая. А я и не знала, что у меня есть такая поклонница… Если хотите, могу вам подарить еще какой-нибудь портрет.

– Ах, пожалуйста!

Онегина встала и пошла к резной этажерке, заставленной безделушками. Валентина, вся пунцовая от волнения, сняла шляпу и стала рассматривать комнату. Везде были живые цветы, – розы, белая сирень, нарциссы, от них так хорошо пахло. Потом был на стене серебряный венок, перевитый голубой лентою, с надписью; на столах лежали альбомы.

Громкий звонок заставил ее вздрогнуть. Она побледнела.

– Я уйду, – прошептала она испуганно. Онегина удержала ее за руку и сказала:

– Не бойтесь. Это, должно-быть, мои детки. Пойдемте их встречать.

Через залу и богатую столовую они вышли в прихожую. Там они застали старушку-нянюшку и двух детей, которые были одеты одинаково в белые шубки и белые шапочки. Увидев мать, они побежали к ней и вцепились в её платье. Прекрасное лицо Онегиной озари лось счастливой улыбкой, она нагнулась к своим малышам и поцеловала их в румяные щечки.

Валентина стояла и дивилась.

Дети вытаращили глазенки на черную барышню и не хотели раздеваться. Но няня усадила их на скамеечку и раздела; мальчик и девочка побежали со всех ног через большие комнаты к себе в детскую.

– Хотите, пойдем к ним? Они сейчас будут завтракать.

Валентина была на все согласна, только бы видеть ее и слушать её речи.

Итак, они пошли в детскую. Там стояли две кроватки, большой низкий стол и такие же низкие стулья. Нянюшка кормила детей рисовой кашкой, а мать стояла и рассказывала Валентине, какие шалунишки её детки.

Валентине странно было видеть Миньону в этой домашней обстановке. Ведь она воображала, что увидит ее в каком-нибудь сказочном наряде, за роялем, за пением, а эта красивая женщина в белом домашнем платье была у себя дома не принцесса и не волшебница, а просто счастливая и добрая мать.

Она обняла Валентину (как она задрожала от счастья!) и сказала, нагнувшись к ней:

– Отчего вы в трауре?

– Сестра моя Гандзя умерла, – сказала Валентина дрогнувшим голосом.

Онегина провела рукою по её волосам, таким густым и темным.

– А ваши знают, что вы пришли ко мне?

– Нет.

– Нехорошо!

– Ради Бога, не сердитесь! Я потом сама скажу им, все скажу, только не гоните меня.

Опять раздался звонок.

– Я теперь пойду, – заторопилась Валентина.

– Карточку вы хотели.

– Ах, пожалуйста…

Вот и все. Чудный сон окончился. Валентина с пылающими щеками уже стоит на улице, с новой карточкой в кармане, и в своем смятении не знает, куда идти… В гимназии еще уроки, да она слишком, возбуждена, чтобы идти в гимназию. Итак, она возвращается в гостиницу к матери и говорить ей, что вернулась потому, что голова разболелась, и все равно учиться нынче не в состоянии. У неё такой измученный вид, что добрая мать укладывает ее на диван за ширмами и ходит на цыпочках, чтоб она уснула. А Валентина лежит с закрытыми глазами, её лицо пылает, она улыбается блаженной улыбкою, и рука её держит в кармане заветный портрет.

XVII
Ночи

Онегина и не подозревала, что каждое её слово, каждая вещица в её комнатах были известны каким-то совершенно чужим для неё гимназисткам, о существовали которых она – знаменитая, счастливая и богатая женщина – и не подозревала.

Но имя её повторялось ими на все лады. Все они знали, что ее зовут Нина Аркадьевна, что она совсем не Онегина, а Соболева; знали, что муж её офицер и, должно-быть, важный, по тому что на его мундире много золотого шитья; знали, что дети у неё – Милочка и Славчик; знали, что она любит шоколадные конфеты, а из цветов – белую сирень…

Для того, чтобы не оставалось ни малейшего сомнения в справедливости всех слов и описаний, Валентина приносила от неё в своем кармане веточки белой сирени и шоколад, и хотя последний появлялся из кармана в до вольно-таки жалком, измятом виде, – все же и Мурочка, и «Комар», и Люся (ночью), и Наташа (в классе) могли попробовать этих конфет и насладиться ими. Остальное добавлялось воображением, и все они мечтали теперь о голубой атласной гостиной и о белых платьях с широкими кружевами.

Портрет Онегиной стоял у Валентины, заменив собою Миньону. На новом портрете она была еще очаровательнее, потому что изображала принцессу с короною в пышных волосах.

По вечерам в спальне долго шептались и разговаривали. В темноте казались еще чудеснее рассказы Валентины. Иногда только Люсенька своею обычною рассудительностью нарушала очарование и говорила, что нехорошо с её стороны обманывать мать и лучше бы уж вместе с нею ездить к Онегиной. Но Валентина вся вспыхивала и шептала возбужденно:

– Да, если б я наверно знала, что папа позволить, – но, может быть, и не позволить, тогда я с горя умру, умру!

– Тише, – дергал ее за руку «Комар».

– Я думаю, лучше поступать открыто, а не исподтишка.

– Может быть, ты уже собираешься вы дать меня? – с ожесточением накидывалась на нее Валентина, а Мурочка шептала:

– Да что ты, разве можно?

– Кажется, знаешь сама, что не выдам, – говорила спокойно Люсенька. – Я только свое мнение высказываю.

Иногда перессорятся и полезут каждая в свою постель, и долго лежат возбужденные, думая об этой удивительной, чудной Онегиной. Иногда же говорят, говорят так, что Доротея Васильевна придет и строго прикажет им идти спать.

Мурочка от путешествий босиком по холодному крашеному полу часто простужалась; у неё поднималась невыносимая зубная боль, и она ворочалась на кровати и тихонько стонала.

Тогда Люся вставала, давала ей одеколону, растирала щеку, обвязывала ее ватою. Люся вообще все больше и больше привязывалась к Мурочке и была с нею, как старшая сестра.

Мурочка любила Неустроеву, но была с нею, как и со всеми, довольно скрытной.

Одному она страшно завидовала – это смелости и энергии Валентины. Разыскать своего ку мира, суметь познакомиться с ним, бывать наперекор всем обстоятельствам и всегда знать, что скоро опять увидишься и наговоришься, – ну, как не завидовать ей?..

Мурочка думала об Аглае Дмитриевне и ломала голову, как бы ей познакомиться с нею, – но ничего не выходило, потому что отлучиться из общежития было немыслимо.

И Мурочка терзалась мыслью, что она раз мазня и мокрая курица, что Флора на её месте наверное нашла бы исход, а она только вздыхает и томится.

И она презирала себя.

Среди всех этих треволнений довольно-таки полиняло и потускнело то внезапное желание учиться и читать, которое когда-то обуяло их всех. Те самые девицы, которые спохватились и решили, что нельзя терять драгоценное время даром, что надо читать, читать и читать, – теперь бродили с мечтательными глазами и бессовестно ленились. Про Валентину и говорить нечего: ей было не до науки; но другие тоже как будто заразились её ленью и забросили книги. Одна только Мурочка, чтоб заглушить свою тоску и недовольство собою, сидела, подолгу уткнув нос в книгу, и к ней уже обращались все, как будто она была кладезь премудрости.

Мурочка читала всякие книги с одинаковым рвением. Она любила повести, историю и еще, пожалуй, путешествия, но ради Аглаи Дмитриевны брала и другие книги: о птицах и зверях, об уме насекомых, о прошлом земли. И такие книги оказывались замечательно интересными, только трудно было заставить себя прочесть первые страницы.

Но Мурочка заставляла себя и торжествовала победу над самой собой.

Зато потом можно было с чистой совестью читать длинную повесть.

Нельзя сказать, чтоб от этого постоянного сидения над книжкой Мурочка цвела здоровьем. Она стала еще тоньше и выше, у неё часто болели голова и зубы. Вообще она раскисла и стала не похожа на себя, и даже в зеркало было противно смотреть, – так не нравилось ей собственное вытянутое и кислое лицо.

Тея теперь уже ни одного вечера не пропускала, чтобы не зайти в спальню, где собирался клуб говорильщиц, и разгоняла их, чтобы они могли выспаться. У Валентины и Люси здоровье было завидное, но Мурочке и «Комару» нужен был и отдых и покой.

И гимназическая докторша опять прописывала им железо и молоко, накладывала запрещение на книги и приказывала подольше гулять. Но Мурочка не розовела и не полнела, а все оставалась худой, как щепка, и желтой, как лимон. За неимением книг она сидела за дневником и строчила, строчила.

XVIII
Передряга

Это был такой несчастный день, какого ни кто никогда не переживал в гимназии.

Началось с того, что накануне госпожа Величко опять увезла дочь в театр. Начальницы не было дома, отпустила ее мадам Шарпантье.

Утром, за уроком рисования, неожиданно явилась Катерина Александровна. Она окинула взглядом поднявшихся со своих мест учениц и вышла.

– Где Величко? – спросила она в коридоре у Аглаи Дмитриевны.

– Еще не вернулась. Вчера вечером за нею приезжала мать.

– Это невозможно. Раньше она являлась к началу уроков, а теперь и те стала пропускать. Надо положить этому конец.

Она ушла.

И в большую перемену Валентина не вернулась. Прозвенел звонок, все собрались в классе и ждали Андрея Андреича. В коридоре было уже пусто. Вдруг сторож Лаврентий вызвал Аглаю Дмитриевну и что-то сказал ей шепотом.

Мурочка с тревогою взглянула на Люсеньку. Недоброе предчувствие закралось в её душу.

– Ты видела?

– Да.

– Что бы это могло быть? Уж не с Валентиной ли…

Люсенька покачала головой.

Но в эту минуту послышались знакомые шаги, вошел Андрей Андреич, ученицы шумно поднялись с мест и снова сели. Начался урок.

И во всех классах шли занятия; в коридорах было тихо и пусто. Внизу же, в библиотеке, разыгралась такая бурная сцена.

Анна Павловна Величко стояла и ждала Аглаю Дмитриевну.

– Сторож говорит, моей дочери нет в гимназии.

– Её нет.

– Не может быть! Она ушла сюда в одиннадцать часов. Она книги свои забыла, я потому заехала.

Аглая Дмитриевна покачала головой.

– В классе её нет. Не в общежитии ли?..

Она вышла в коридор.

– Лаврентий! сбегай в общежитие, узнай, там ли барышня Величко… Удивительно! Может быть, голова у неё разболелась? Так она должна бы сказать мне.

– Она последнее время ужасно возбужденная, – вздохнула мать. – Все следы нашего семейного горя.

В это время явилась Катерина Александровна. Между ними завязался неприятный разговор. Начальница сердилась, и мать сердилась. Ни та ни другая не хотели уступить.

– Как вам угодно, – сказала Катерина Александровна. – Я не могу допустить, чтобы относились так к занятиям. Если вы желаете оста вить дочь в гимназии, она должна подчиниться моим требованиям.

Сторож Лаврентий явился с докладом, что барышни в общежитии нет. Общий переполох.

Начальница посылает за мадам Шарпантье и за Теей и накидывается на них. Как смели отпустить Величко без ведома начальства. Мадам Шарпантье растерялась и оправдывается. Тея молчит.

Анна Павловна плачет в отчаянии. Аглая Дмитриевна ее утешает. Лаврентия посылают в гостиницу узнать у швейцара, в которую сторону ушла барышня.

– Направо.

– Как направо?.. В гимназию надо налево.

Из слов матери обнаруживается, что и раньше Валентина уходила в гимназию в одиннадцатом часу, а возвращалась к двум!..

Все потеряли голову. Начальница требует к допросу подруг Валентины. Кто они? Лиза?.. Нет, с Лизой они поссорились в начале года, и она спит в другой спальне.

Неустроева, Тропинина, Грачева.

– Позвать их.

Аглая Дмитриевна входит в класс к Андрею Андреевичу, говорит ему тихо два слова и, к общему изумлению, вызывает троих. Те бледнеют, обмениваются многозначительным взглядом и, волнуясь, плетутся за Аглаей Дмитриевной.

Им ли не знать, где Валентина!

В библиотеке госпожа Величко ходит взад и вперед, начальница сидит мрачная, Тея, сложив руки, стоит у шкапов и о чем-то думает.

Вошли три девицы и стоят, потупив глаза.

– Не знаете ли вы, где Величко? Куда она ходит? – спрашивает грозно начальница.

Молчание.

– Знаете или нет?

Люсенька тихонько отвечает:

– Нет, Катерина Александровна.

– Не может быть. Она вам рассказывала. Тея быстро взглядывает на своих, Люсеньку и Мурочку, и вспоминает бесконечные ночные разговоры.

Но Люсенька опять отвечает:

– Не знаем.

Так же отвечают Грачева и Тропинина.

– Так я вас накажу, примерно накажу за укрывательство! Когда вас спрашивают, вы обязаны сказать!

Но Аглая Дмитриевна наклоняется к ней, говорит с нею вполголоса и потом приказывает им идти обратно в класс. Они со страху сначала не понимают, потом идут молча, боясь даже взглянуть друг на друга.

Аглая Дмитриевна говорит:

– Они знают, Катерина Александровна, ведь это ясно. Не пытать же их. Они, вероятно, дали слово молчать и правы по-своему, если не желают нарушить слова.

Катерина Александровна кидает на нее гневный взгляд, но Аглая Дмитриевна не смущается и спокойно обращается к Тее.

– Вы знаете их лучше всех, – говорит она. – Нет ли у вас каких-нибудь предположений?

– Да, – говорит задумчиво Тея, скрестив руки. – Я и то думаю… вспоминаю. Вечером у них разговоры без конца… и портрет… по том полотенце было… Да, вот оно! полотенце было для неё! – восклицает она.

– Какое полотенце? Для кого?

– Для Онегиной.

Все изумлены.

– Не там ли она? – говорить Тея.

– О, наверное! – восклицает Аглая Дмитриевна. – Она вспоминает принесенную Валентиной большую цветущую ветку белой сирени, по которой класс изучал строение цветка.

Остается только ехать к Онегиной. Доротея Васильевна отправляется, потому что мать Валентины чувствует себя дурно. Отправляется и возвращается с испуганной, виноватой девицей.

Увидев мать расстроенную и в слезах, Валентина бросается к ней на шею. Катерина Александровна делает ей строгий выговор и отсылает в класс.

Потом она говорит, что такой случай подлежит обсуждению педагогического совета, и если совет найдет присутствие Валентины в гимназии нежелательным, она принуждена будет уйти.

Бедная мать, уничтоженная и возмущенная, уходит, но Аглая Дмитриевна еще успевает шепнуть ей, чтобы она напрасно не волновалась: самое большее, поставят 4 за поведение; на совете она заступится за Валентину.

Пока поклонница Миньоны отбывает наказание в пустом, темном классе, среди молчания и тишины целого дома, пока Мурочка и Люся волнуются и исповедуются у Теи, которая старается их успокоить надеждою на то, что Валентину не исключат из гимназии, – Анна Павловна едет к Онегиной и рассказывает ей о переполохе в гимназии.

Зачем она поехала к незнакомой певице, она и сама не знала. Её материнское сердце чуяло, что она встретит там участие и даже, может быть, утешение и поддержку. Суровый приговор Катерины Александровны камнем лежал на её душе; она со страхом думала, что скажет отец, – потому что гимназия была хорошая, и они могли быть совершенно спокойны за дочь.

Сердце матери не ошиблось.

Онегина всполошилась, наговорила Анне Павловне много хорошего про Валентину, хвалила её скромность и великодушную прямоту, сказала, что все в доме ужасно ее полюбили, и, расцеловав Анну Павловну, просила ее приехать с дочерью при первой возможности.

Но, главное, Онегина обещала съездить к начальнице и заступиться за нее.

И кончилась вся история тем, что Онегина пела на концерте в пользу бедных учениц гимназии, Анна Павловна дала обещание не брать дочери в театр до самого лета, а прошедшее было предано забвению.

Но зато по воскресеньям Валентина с матерью бывала у Онегиной и уже не тайно, а открыто рассказывала всем про свою дружбу с драгоценной, чудной Ниной Аркадьевной.