Текст книги "История Мурочки"

Автор книги: Софья Шиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

IX
Новые места и новые люди

Николай Степанович страстно любил цветы. Как только они переехали, он принялся за украшение сада. Позвали садовника, прочистили старые дорожки, проложили новые. На лужайках между деревьями, разбили цветники.

Каждый вечер, приезжая со службы, Николай Степанович работал в саду. Ему помогала Мурочка. Они рассаживали маленькие саженцы цветов: левкоя, резеды, душистого горошка, анютиных глазок. Потом надо было полоть грядки, поливать их, подвязывать молодые растеньица.

Мурочка страшно полюбила это занятие. Раскрасневшаяся, хлопотливо бегала она со своей лейкой по саду, а то сидела на корточках над грядкою гвоздики или резеды и внимательно полола, вырывала сорную траву.

Глаз её приучился различать растеньица, а в памяти хранился целый ряд звучных латинских слов, которые она выучила из каталога семенной торговли.

И каково же было восхищение и Мурочки и Николая Степановича, когда в одно прекрасное летнее утро распустилась первая розовая гвоздичка, пышная, как роза!

Потом все больше и больше расцветал и хорошел сад. По вечерам пахло душистой свежей резедою, и даже те люди, которые проходили по улице, слышали сладкий её аромат и думали про себя:

«Должно-быть, за этим забором чудный сад».

Чудный – не чудный, а все-таки для города это было прелестное местечко. В июле все пышно и ярко цвело, все сладко благоухало. Мурочка с любовью ухаживала за цветами. Вместе с отцом они придумывали на будущий год нововведения и, сидя рядышком на скамейке, под двумя большими тополями, перелистывали каталог и искали в нем описания новых прекрасных цветов.

И в комнатах везде стояли в стаканах со свежею водою цветы, и даже Варвара Степановна иначе не называла Мурочку, как «наша садовница».

Николай Степанович любил махровые пахучие левкои и особенно ухаживал за грядкою этих нежно окрашенных цветов; любил еще петунию за тонкий её запах и голубые венчики «красавицы дня». У Мурочки были в саду свои любимцы. Прежде всего – душистый горошек, потому что он похож на яркую бабочку: того и гляди, улетит с веточки, а потом – анютины глазки.

– Посмотри, папа, – говорила она в восхищении – ведь у них точно лицо – глаза и борода, и точно у людей, все лица разные.

Мурочка сидела вечером на любимой скамейке под тополями и смотрела на небо. Северное бледное небо, но какое нежное, какое глубокое! Так хорошо было, закинув голову, смотреть вверх, в бездонную, легкую, голубую глубину. Ласточки мелькали туда и сюда, резко щебетали, подлетали к дому, где над карнизами окон были у них гнезда. Пахло клейкими листочками тополей и душистыми цветами.

Мурочка долго смотрела на небо. Ей казалось, точно душа её растет, раскрывается навстречу этой красоте. Бледная, нежная лазурь заалела румянцем. Это солнце зашло, вечерняя заря вспыхнула. Кругом было так тихо. Мальчики играли на дворе.

Мурочке хорошо было сидеть одной. Она ни о чем не думала, ничего не вспоминала. Её душа откликалась на красоту Божьего мира, на красоту и радость жизни.

Не хотелось больше сказок и ребяческих игр, – хотелось узнать, что такое это небо и что такое душа и наши мысли, и отчего вдруг бывает так легко и весело?..

Ничего этого Мурочка не сумела бы высказать, но такие неуловимые смутные мысли летали в её задумчивой головке.

– Мурочка, иди, – крикнул Ник, подбежав со двора к зеленой решетке сада, – в палочку украдену играть!

Мурочка с сожалением стряхнула с себя свои мечты и побежала к братьям. Через пять минут она уже убегала со звонким смехом от Гриши.

Кто был Гриша?

На новых местах появились и новые люди. Когда Николай Степанович купил дом, в мезонине жила семья, состоявшая из пяти человек. Квартиранты были люди бедные. У них было всего три небольших комнаты. Крыльцо их находилось рядом с крыльцом кухни. Аннушка, как водится, первая познакомилась с жильцами, узнала всю подноготную и рассказала Мурочке.

И так узнали, что наверху живут Дольниковы. Дольникова была Марья Васильевна, у нее – две дочери и сын, а сестра её Елизавета Васильевна была Петрова, незамужняя, девица. Она служила на телеграфе, уходила рано утром и возвращалась домой под вечер. Кажется, весь день её не было, а любили ее все страшно. Придет тетя Лиза домой, – ей все, все до мелочи расскажут, что было. Тетя Лиза, несмотря на свои труды, была всегда бодрая и ласковая и баловала племянниц постоянными подарками. То сладкого чего принесет, то купит ленточку или кушак. Марья Васильевна занималась хозяйством и брала шить белье. Ей помогала в работе старшая дочь Аня, которой шел девятнадцатый год. Младшая училась в семинарии, а когда приходила домой, тоже помогала шить. Потом был сын Гриша, гимназист пятого класса. Единственный мужчина в семье, он после смерти отца стал считать себя главою дома. Он тоже много работал, учился сам, давал уроки и возвращался домой вечером.

Мать и сестры уже ждали его, уже посматривали на часы, уже накрывали на стол, завари вали чай. За чаем заставала их всех тетя Лиза, и ради этого веселого, мирного часа, ради этой дружеской, теплой беседы можно было весь день проработать и не прийти в отчаяние, не упасть духом.

Гриша, сам усталый, замечал, какие бледные, утомленные лица у всех его домашних, и хмурились его темные брови, и глаза смотрели озабоченно.

Он рассказывал про свой день в гимназии и на уроке, рассказывал, что говорили учителя в классе, а потом пускался мечтать вслух о том, как они все будут жить, когда он кончит гимназию и университет.

Леля тоже начинала мечтать, как она достанет место учительницы, и тогда поднимались споры о том, кто же с кем будет жить. Ведь Леля, по всей вероятности, получит место в селе.

– Мамочка, ты будешь со мной, – говорит Леля. – Как же: мать, и вдруг бросить дочь одну на свете!

– А как же я? – говорил Гриша. – Университет здесь, значит, здесь надо и оставаться.

Тогда Марья Васильевна вступалась и разрешала спор.

– Зачем нам делиться и жить на два дома? Дороже выйдет. Грише в городе надо и тете Лизе, значить, их двое. А тебе, Леля, как кончишь, уж лучше подождать с местом, пока не выйдет здесь.

Они все любили свою тихую, простую улицу, большой двор, где жили с той самой поры, когда над ними грянула грозная беда – умер отец.

Они потревожились, когда узнали, что хозяин продает дом какому-то Тропинину. Что будет, если новый хозяин попросит их выехать? Но все обошлось благополучно. Тропинины переехали; Николай Степаныч оставил все по-старому, был очень ласков с Марьей Васильевной и сказал, что сына своего Дмитрия переведет с осени в ту же ближайшую гимназию, где учится и её сын.

Дима с первых же дней страшно обрадовался: у него будет товарищ да еще какой! Гриша Дольников был высокого роста, лицо у него было выразительное, глаза большие и темные. Он совсем не был похож на Диминых товарищей в старой гимназии. Драться… «жать масло»… – он только презрительно пожимал плечами. Вот силу и ловкость, развивать – это другое дело.

– Ну-ка, подбрось! – кричал он, ловко закидывая мяч лаптою да с такой силой, с такой удалью, что Диме оставалось только завидовать и восхищаться им наперекор своему желанию.

И с этих пор зеленый двор стал их ареной, где они (и даже Ник), как древние спартанцы, упражняли свою силу, ловкость руки и меткость глаза.

Игра была бодрая, разумная и живая.

Мурочка оказалась в единственном числе, и Дима, в сознании своего превосходства, отстранил ее от игр.

– Тут девчонкам не место.

Гриша как-то узнал про это.

– Как? Почему не место? И женщина должна развивать свои силы. Mens sana… ты разве не знаешь?

– Еще бы, конечно, – сказал, вспыхнув Дима. – Здоровый дух в здоровом теле.

– И спартанки тоже упражнялись в беге и в метании диска, – сказал Гриша.

– Эй, Мурка, хочешь, так иди! – крикнул Дима.

Оказалось, что Леля и даже Аня раньше играли в городки, а теперь стесняются. Гриша поговорил с Димой, и оба они раз в воскресенье поднялись наверх и торжественно пригласили молодых девушек на большую игру в городки.

На дворе было замечательно весело.

Потом Дима у знал, что Гриша положил себе основою жизни чувство чести.

– Ты говоришь, что потихоньку от немки колотишь Ника. Разве ты не понимаешь, что это бесчестно?

Дима вспыхнул, как рак.

– Удивляюсь, как не понимать! – продолжал Гриша. – Ведь это значит, что ты не умен. Моя честь велит мне быть всегда одинаковым, и при людях и без людей. Что я делаю открыто, то я делаю и тогда, когда остаюсь один. Я краснел бы за себя…

Дима густо покраснел.

– Я краснел бы за себя, если бы знал за собой такой поступок, про который не могу рассказать всем, кого я уважаю: матери, сестрам, тетке… А ты, ты не думал еще об этом? – спросил он, строго сдвинув брови.

Дима что-то пробормотал.

– Да сколько тебе лет?

– Тринадцать… то-есть скоро тринадцать. Я хочу быть честным, открытым, справедливым. Я хочу сам себя уважать и хочу, чтоб меня уважали хорошие люди. Я хочу быть хорошим, а не подлецом. Мне противна трусость, ложь, противно, если кто делает исподтишка, если кто груб и хвастлив. Мне это противно! Понимаешь?

После такой страстной, горячей речи Гриша стал точно холоднее с Димой. Может-быть, это была случайность, но Дима вообразил, что Гриша узнал про него, и никогда не испытанный стыд за себя охватил его.

Вечером, ложась спать, Дима терзался мыслью о том, как бы заслужить расположение Гриши, что бы такое сделать, какой подвиг совершить бы, чтобы показать всем, какой он стал от крытый, честный человек. Но Гриша как-то нехотя поддавался на все ухаживания Димы и раз сказал ему:

– Дмитрий (Дима даже покраснел от радости), брось все это! Когда ты станешь другой со своими и вообще, тогда мы поговорим.

А к Мурочке Гриша относился с рыцарской вежливостью, никогда не смеялся над её промахами в игре.

X
Дима

Белый, рыхлый снег запушил тихие улицы, дома, сады.

У Тропининых в новом доме жилось всем хорошо. Агнеса Петровна учила Мурочку и Ника, Тетя Варя занималась с ними музыкой. Дима в новой гимназии значительно переменился к лучшему, но все еще далеко ему было до Гриши Дольникова. Гриша, имея своих товарищей, взрослых юношей, мало обращал внимания на Диму, и только дома они водили дружбу.

Теперь, зимою, главное место их игр было все то же. На дворе, занесенном снегом, Николай Степанович выстроил к общему восхищению ледяную гору. Как только кончалось ученье в гимназии, у горы собиралась шумная толпа. Приходили свои, приходили и мало знакомые Диме гимназисты. Салазки так и мелькали вниз по горе и с шумом летели к забору; а потом мальчики опять карабкались вверх по лестнице и ждали своей очереди, шумели, кричали и смеялись.

Можно себе вообразить, как задирал нос Дима, представляя из себя счастливого владельца и ледяной горы. Когда в гимназии незнакомые мальчики просили позволения прийти покататься, он всегда давал согласие; но не из доброты, а просто потому, что ему приятно было похвастаться своей горой.

Каталась и Мурочка, катались и девицы из мезонина, приходила иногда Агнеса Петровна, и ее с торжеством скатывали вниз на самых лучших салазках.

И раз у этой горы разыгралась история, от которой Дима жестоко страдал всю зиму.

Пришел гимназист Соколов, сын очень бедных родителей, пришел с разрешения Димы. Но у него не было своих салазок. Двор был еще пуст. У горы, у подножия лестницы, стояли перевернутые кверху полозьями салазки Димы – большие и маленькие. Соколов постоял-постоял, да и решился. Взял маленькие санки, втащил их на лестницу и покатился. Щеки у него раскраснелись, глаза блестели от удовольствия, от быстрого бега салазок, от свежего морозного воздуха.

Потом пришел еще гимназист Трубачев, но уже со своими санками, и повалил народ.

Вот, наконец, и Дима. У него как раз в этот день вышла в гимназии неприятность: он ответил урок по книжке, спрятанной за спиною товарища. Учитель заметил и оставил Диму отвечать урок после классов. Пришлось твердить урок в большую перемену, а после ученья, когда все шумно одевались и спешили домой, пробыть в гимназии еще около четверти часа: пока учитель пришел, пока он спросил выученное, – время и пролетело, а между тем Дима горел нетерпеливым желанием поскорее попасть домой.

И вот, проходя через двор, он увидел, что на его горе уже давным-давно катаются счастливцы. Досада взяла его. Он побежал домой, поспешно бросил в кухне у Аннушки свои книги на табуретку и побежал к горе.

Мимо него с горы катил Соколов с веселым, беспечным видом. Дима вскипел беспричинным, злым раздражением.

Он бросился за ним, задыхаясь.

– Как ты смел!.. Как ты смел!.. без меня, без спросу!.. – кричал ему вслед Дима.

Но уже другой катился с горы, и за ним третий, а четвертый катился стоя, на коньках. Соколов уже стоял внизу, у конца ледяной дорожки, и смущенно смотрел на Диму. И другие гимназисты стояли и удивленно поглядывали него.

– Как ты смел! Разве я позволил тебе брать салазки?

– Я раньше всех… никого не было еще… Ну и подождал бы, не велика птица.

Тогда Трубачев сказал своим басом:

– Что это за новости? Всегда давал, а нынче вдруг нельзя!

Дима с бешенством обернулся к нему.

– Тебя кто спрашивает? Я здесь хозяин. Да послушай, Тропинин, ведь это несправедливо, – вмешался другой гимназист.

Но Дима не слушал его. Он налетел на растерявшегося, смущенного до слез Соколова.

– Не сметь брать без спросу! Слышишь? Выгоню!

– Глупый! – крикнул Трубачев. – Что с твоими салазками сделается? Дырку он в них просидел, что ли?

Кругом раздался дружный смех.

– И тебя выгоню! – кричал Дима.

Но в эту минуту чья-то сильная рука легла ему на плечо. Он обернулся. Перед ним стоял Дольников.

– Что тут за ссора? Всегда все, пользовались салазками без спросу. Ведь правда, господа?

– Правда, правда! – закричали кругом.

– Без спросу. И раз введено такое правило, то не может быть и речи о том, что Соколов виноват.

– Правило! Какое там правило?! Я – хозяин, что хочу, то и делаю. Хочу – даю, хочу – нет.

– Да ты чего вмешиваешься? Тебя кто просил? Заступники! Все против одного! Я знаю, все из зависти. Есть нечего, так все завидуют, рады меня унизить.

Но, сказав это, Дима сам испугался действия своих слов. Гриша отшатнулся, побледнел и опустил глаза. Кругом воцарилось молчание.

Дима стоял уже не как воевода, а как провинившийся школьник. Все ждали, что скажет Дольников.

Гриша поднял глаза, устремил их прямо в лицо Димы и с достоинством заговорил:

– Извините, Тропинин. Я не могу отвечать вам тем же. Вы корите нас нашей бедностью. На это мы можем только сказать: прощайте, богатый человек. Товарищи! Всем ясно, что с этого дня катанье здесь прекращается.

– Да что ты! – взмолился испуганный Дима. – Да разве я?.. Да послушайте меня!

– Мы не позволим оскорблять себя, – сказал другой гимназист.

– Пойдем-ка, брат, ко мне, – сказал Дольников бедному смущенному Соколову.

И все, молча, разошлись. Только Трубачев плюнул сторону и насмешливо проговорил басом. «Счастливо оставаться!..» И, уходя, захохотал с товарищем.

С этого памятного дня у ледяной горы царила зловещая тишина. Дима мог кататься хоть на двух салазках сразу, никто не отнимал их у него. И в гимназии он был точно отверженный среди бывших приятелей и чувствовал себя прескверно, хотя и храбрился и старался не показывать и виду. Потом понемногу все сгладилось и забылось, и опять стали ходить кататься с горы гимназисты, но уже прежнего увлеченья и беззаветной радости не было в этом катанье. Так же блестел и искрился снег, так же свеж был воздух, так же разгоралась на открытом, ясном небе ярко-розовая морозная заря и так же быстро летели вниз с горы салазки, а чего-то не было, что-то мешало, что-то стояло тенью у этой горы. Не жестокие ли слова?..

Соколов больше не приходил и Дольников тоже. Дима в своем отчаянии унизился до того, что ходил к Грише просить прощения, извинялся перед Соколовым в гимназии, но ничто не помогло. Гриша совершенно охладел к нему, говорил ему «вы» и «Тропинин» и, видимо, даже избегал встречаться с ним.

Но чем больше сторонился Гриша и явно пренебрегал его знакомством, тем жарче разгоралась в сердце Димы тайная потребность этой дружбы, преклонение перед нравственной силой бывшего товарища и страстное желание подражать ему, возвыситься до него.

XI
Свадьба в доме

У Тропининых царило необыкновенное оживление: тетя Варя выходила замуж. Свадьба должна была состояться после Пасхи, на Красную Горку. Будущий муж Варвары Степановны, Алексей Алексеевич, был человек веселый, большой балагур и шутник, и очень полюбил детей.

Мурочка скоро привязалась к нему и всегда бежала к нему навстречу, как только заслышит его голос. Он всегда что-нибудь привозил детям: игрушек, книг, лакомств. Ник любил его главным образом за лакомства, а Мурочка – за его веселый нрав и немножко тоже за книги. Она теперь страстно полюбила чтение.

В доме было так шумно и весело, как никогда не бывало. Тетя Варя ходила сияющая от счастья, стала такая веселая и ласковая со всеми. Агнеса Петровна, которая за это время успела сердечно привязаться к семье Дольниковых, предложила тете Варе отдать шить все приданое в мезонин. Марья Васильевна очень обрадовалась такому хорошему заработку, и у них закипела работа. Часто Аня и Марья Васильевна сходили вниз и советовались с тетей Варей и Агнесой Петровной, какую сделать отделку, не переменить ли выкройку.

По воскресеньям собирались гости, пели и танцевали. Тетя Варя много раз приглашала Дольниковых, но Марья Васильевна благодарила и отказывалась: у неё не было хорошего платья. Елизавета Васильевна из последних своих денег сшила платья Ане и Леле, и обе молодые девушки вместе с братом явились однажды, смущенный и застенчивые.

Навстречу им выбежала Мурочка, довольная, веселая, звонко поцеловала их, товарищески пожала руку Грише и повела всех в гостиную. Но девицы так смутились в незнакомом обществе, что попросили тихонько Мурочку проводить их к Агнесе Петровне.

Мурочка и Агнеса Петровна занимали хорошенькую комнату, оклеенную розовыми обоями.

– Как у вас хорошо! – сказала Леля, оглядывая белые кровати, стол у окна, где занималась Мурочка, и рабочий столик Агнесы Петровны с зеркальцем над ним.

– Ну, сядем, сядем на диван, – сказала Мурочка. И они уселись рядышком на большом диване; и Мурочка стала рассказывать.

Она говорила, как любит Агнесу Петровну, как приятно у неё учиться, как хорошо сама она выучилась говорить по-немецки и теперь уже учится французскому языку.

– А тети Вари жалко, – сказала Мурочка. – Она строгая, я прежде ужасно боялась её. А теперь привыкла, и даже странно подумать, как мы будем жить без нее. Ведь она учила нас всех музыке. И поем мы с нею.

– Что же вы поете?

– Да хором все больше. Я ужасно люблю, например, «В темном лесе» или еще «Был у Христа Младенца сад»…

Леля погладила Мурочку по головке.

– Какая у вас славная коса.

Мурочка засмеялась и взяла в руку свою косичку, аккуратно заплетенную и завязанную голубой ленточкой.

– Не длинная, – сказала она, – только до пояса. – И потом, обернувшись с живостью к Ане, она заговорила:

– Ну, что Гриша? все еще сердится на Диму? Я боялась, что он не придет с вами.

– Гриша сказал, что он идет к вам, а не к Диме.

– Значит, еще сердится! Скажите, ему, ми лая Анечка, чтобы он простил ему. Знаете, он с нами совсем другой стал. И Агнеса Петровна тоже замечает. А Гриша такой справедливый, такой добрый сам, он должен смягчиться.

Пришла Агнеса Петровна. Аня и Леля стали ее целовать.

– Ну, ну, вы все румяна на моих щеках сотрете! – пошутила она. – Покажитесь. Какие вы сегодня нарядные.

Молодые девушки, смеясь, поворачивались в ту и другую сторону, чтоб показать свои новые серые платья, а Агнеса Петровна с Мурочкой разглядывали и хвалили.

– Ваша мама – мастерица, у неё золотые руки, – сказала Агнеса Петровна. – Вот, Мурочка, учись быть такой дельной и искусной, как «фрау Дольников».

– Что же это девицы забились в угол? – послышался веселый голос, и в комнату вошел Алексей Алексеевич, а за ним тетя Варя. – Танцевать! Танцевать!

Леля и Аня застенчиво вышли в гостиную и остановились в дверях. Аню сейчас же пригласил студент, а Мурочка взяла за руку Лелю и сказала умоляющим голосом:

– Душечка Леля! возьмите меня за даму, будьте кавалером. А то меня никто не возьмет.

Агнеса Петровна села за рояль играть кадриль, и все стали танцевать, а Николай Степанович стоял в дверях со своим товарищем по службе и весело улыбался.

– Что же вы не танцуете? – спросил он Гришу, сидевшего за роялем в уголке.

– He умею, – сказал он вспыхнув.

– Выучим, выучим! – воскликнула Агнеса Петровна, быстро играя наизусть кадриль. – Молодой человек должен танцевать.

Ник тем временем вертелся в кухне у Аннушки и пробовал по ломтику от всякой: закуски, которую она резала к чаю; заслышав музыку, он побежал в гостиную.

Не хватало только Димы. Но Дима стыдился показаться на глаза Грише и сидел у себя в темной комнате без дела и не знал, куда ему деваться. И он сидел в темноте и с тоскою прислушивался к веселым голосам и смеху; слышал, как прошли мимо его двери Гриша и его сестры, потом заиграли на рояле и стали танцевать. А он сидел и сидел один. Ник забежал к нему в комнату, но не разглядел его в темноте, сидящего неподвижно, и убежал к гостям. Но вот музыка замолкла. Чьи-то шаги направляются к его комнате.

Мурочка, взяв Гришу за руку, с горячей мольбой смотрела ему в глаза и говорила:

– Гриша! будьте добры, смягчитесь. Смягчитесь, Гриша! Он такой несчастный, я знаю. Все время он мучится. И я знаю, – сегодня он не выйдет к нам, если вы не простите его.

Гриша смотрел на тоненькую девочку с большой косой, на её милое круглое личико, на эти просящие глаза, и смягчился.

– Ради вас прощаю, – сказал он шутливо. – Только ради вас, Мурочка. Ну, где же он? Ведите меня к нему.

Мурочка, вся сияющая, повела Гришу в комнату братьев.

– Дима, ты здесь? – тихонько спросила она, озираясь в темноте.

Но Дима, заслышав их, притаил дыхание и не откликался.

– Он здесь, я знаю, – прошептала Мурочка и, возбужденно и тихо смеясь, толкнула Гришу. – Идите, идите… Дима! тебя кто-то видеть хочет, – крикнула она и убежала смеясь.

Гриша задел за стул, но уже глаза его привыкли к темноте, и он хорошо различал неподвижно сидевшего на кровати Диму. Он осторожно, боясь опрокинуть что-нибудь, подошел к Диме и положил ему руку на плечо, как тогда.

А Дима уже порывисто и страстно плакал.

И Гриша сказал:

– Сестра твоя сказала мне, что ты переменился. Я очень рад это слышать, Дмитрий.

Дима бросился ему на шею.

– Я не стою… не стою, чтобы ты простил меня! Ведь я сам себя презирал все время, сам себя презирал!

– Ну, теперь будет все по-новому, все будет по-новому, – говорил Гриша, обнимая его.

А в гостиной дружно пели хором «Гоп, мои гречаники!..» и тетя Варя была запевалой, потому что голос у нее был такой красивый и звучный.