355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Софья Шиль » История Мурочки » Текст книги (страница 7)
История Мурочки
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:14

Текст книги "История Мурочки"


Автор книги: Софья Шиль


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

VI
Дела и делишки

За месяц до Рождества во второй класс поступила новая ученица – Грачева.

Она не растерялась, как Мурочка, не ходила точно пришибленная, а сразу примкнула к соседкам, которых дала ей судьба. Ее посадили нa первую парту по причине её малого роста; там она и осталась.

Первая лавочка с самого начала года находилась в натянутых отношениях к компании Валентины.

Там сидели: Софронович, Костырина, дочь известного писателя, и Андриевская, у которой дома были учителя и гувернантки; она относилась к гимназии свысока, а к гимназисткам – небрежно.

Вера Софронович зубрила уроки с великим усердием, знала все выученное и считала себя поэтому первой ученицей. Она заискивала немного перед своими соседками; на прочих смотрела презрительно.

Андриевская, холеная, как тепличное растение, опаздывала на уроки, а некоторые и вовсе пропускала; она отвечала учителям, точно делала им величайшее одолжение. Она говорила, что мать её только после долгих споров согласилась на желание отца поместить ее в гимназию, где учатся простая; настоящее место её было бы в институте.

Вместе с Софронович они спрашивали у соседок: «Почем у вас материя на платье? И, узнав, что столько-то копеек аршин, небрежно говорили: «А у меня два рубля». «А у меня рубль восемьдесят».

При всем том Андриевская была довольно добродушна и, случалось, подсказывала своим соседкам.

Костырина Лидия, дочь писателя, держала себя как взрослая. Дома она привыкла видеть большое общество, привыкла к разговорам, спорам, застольным речам, долгим беседам. Она сидела за длинным столом посреди взрослых, и только после ужина мать посылала ее спать. Лидия привыкла к тому, чтоб ее замечали, здоровались с нею и спрашивали об успехах в ученьи самые знаменитые люди. Она и сама считала себя в некотором роде знаменитостью. Она всегда говорила с большим достоинством: «У нас… мой отец… наши субботы…» Её самоуверенность пленила Веру Софронович, которая тоже имела маленькую слабость к знаменитым людям; и они подружились.

Валентина звала Костырину не иначе, как «семь мудрецов». Никто в классе не умел так красно говорить, как «семь мудрецов»: не даром наслушалась она дома умных речей. Иногда, правда, мудреные слова говорились невпопад, и объяснить их Лидия не умела; зато она бойко рассказывала, какую книгу пишет тот или другой знаменитый писатель, и как он ей подарил конфет. (Увы! только в её воображении!)

Лидия была недалекая по уму, но страшно тщеславная девочка.

Она считала себя гораздо умнее всех прочих, она всюду совалась вперед, всех беспокоила своими делами, точно она была самая главная и замечательная; она уже во втором классе думала о золотой медали.

Андриевская, эта сдержанная и надменная девочка, и та подчинялась обаянию такой самоуверенности и тоже подружилась с Костыриной.

Теперь к ним прибавилась четвертая, Грачева Наталья.

Грачевой было 12 лет, но можно было по думать, что ей только десять. Небольшого роста, крепкая и сильная, с здоровым румянцем, с красивыми тонкими бровями, она отличалась веселым нравом. Видно было, что у неё дома очень хорошо, потому что, когда за нею приходила в гимназию мать, она летела со всех ног к ней навстречу, кидалась ей на шею и крепко целовала. У матери тоже было румяное лицо и тонкие брови. Обе они, взявшись за руки, уходили и все время разговаривали и смеялись, как друзья.

Грачева была резка и не щадила никого, говоря то, что думала. Дома она привыкла к полной свободе, и ей в голову не приходило, что можно глубоко и несправедливо огорчить, человека опрометчивым словом.

Валентина, наморщив нос, слушала бойкие речи новенькой.

– Посмотрим, посмотрим! – сказала она себе.

Первая стычка была из-за того, что молодой учитель арифметики, Андрей Андреич, назначил повторение всего пройденного. Андрей Андреич был придирчив и строг и взыскателен до последней степени. У него в классе царила всегда тишина, так что восьмиклассница сидела совершенно напрасно: никому и в голову не приходило шалить.

Лиза Шарпантье, которая у «Сувенирчика» бегала по столам и лавкам и, сияя от удовольствия, разбирала самые трудные предложения и всегда тянулась изо всех сил с поднятой высоко рукою, чтоб он только заметил ее, только вызвал, у Андрея Андреевича была тише воды, ниже травы. Даже соображение у неё ослабевало, только оттого, что нужно было думать о неподвижности и, Боже сохрани, как-нибудь не нашалить нечаянно. Она вся точно съеживалась и бледнела на его уроках.

– У него в ниточку высохнешь, – жалобно говорила она.

И вот, на злополучной репетиции, Лиза вдруг, неожиданно для себя, рассмеялась, – сейчас же была вызвана к доске и растерялась совершенно, до слез…

– Сколько будет один да один? – спросил, наконец, Андрей Андреич.

– Два, – промолвила Лиза упавшим голосом.

– Значить, вам два. Садитесь.

Валентина, нахмуря брови, смотрела, как плелась назад бедная «мартышка». Мадам Шарпантье была строга, и Лизу ждал жестокий на гоняй. Вот отчего она так плакала.

В это время Софронович обернулась и насмешливо покачала головой. И Костырина вслед за нею тоже обернулась и сделала гримасу.

Андрей Андреич немедленно вызвал Софронович. Она вначале спуталась, но быстро вспомнила, в чем дело, и решила задачу.

– Садитесь! – сказал Андрей Андреич. И так как она с любопытством заглянула в журнал, он прибавил снисходительно. – Четыре.

– Садись дерево на дерево, – ясно разнесся по всему классу громкий шепот Валентины. Все слышали и осторожно улыбнулись, а учитель покраснел, нахмурил брови и сейчас же вы звал Величко старшую.

Валентина ответила блестяще. Андрей Андреич в наказание не поставил ей заслуженной пятерки, а только милостиво промолвил:

– Достаточно!

Она с видом победительницы вернулась на свое место. Восьмиклассница тихонько погрозила ей пальцем, но сама не сочувствовала Софронович и решила оставить дело без последствий.

После урока Костырина пошепталась с Софронович и пошла объясняться. Квартет сбился в кучку и готов был отразить нападение.

– Объясните, что вы хотели сказать? – спросила Костырина.

– Только то, что все слышали.

– Сама сидит в классе второй год, а делает замечания, – пренебрежительно кинула Костырина.

– Довольно с нас и «семи мудрецов», – ответила Валентина.

Восьмиклассница утешала Лизу, которая все еще плакала. Двойка Андрея Андреевича была так же незыблима, как законы математики, и просить его смягчиться было бесполезно. И действительно, досталось Лизе от матери в тот же день, и долго помнила она злополучную задачу!

Другой случай был опять с нею. У Костыриной на столе лежала книжка в розовой обложке, с заманчивым и непонятным заглавием: «Король Лир». Она нарочно выложила ее на стол, чтобы все видели.

Лиза, проходя, задела ее и уронила.

– Извините! – сказала она, поднимая книгу.

– Дайте! – резко заметила Костырина. – Это не для вас.

– Почему вы так думаете? – возразила Лиза. – Я эту книгу уж давно читала.

Она сказала неправду. Не оттого, что ей хотелось солгать, а из чувства противоречия, нечаянно сорвалось это у неё с языка; и сейчас же ей показалось, что она вправду читала когда-то такую книгу.

Андриевская небрежно усмехнулась, а Софронович сказала:

– Читали?!. Ну-ка, скажите, о чем в ней написано?

– О чем? – храбро сказала Лиза, не подозревая западни. – То есть, о ком? Извольте, я скажу. Тут такой богатый король, у которого много лир, золотых лир…

Дружный смех раздался с первой скамейки. Лиза покраснела, высунула язык и убежала.

Валентина не здоровалась с «врагами» и вечно язвила их. Раз она спросила во всеуслышание у Авенира Федоровича, хорош ли, действительно, писатель Костырин, и можно ли его сравнить, с Пушкиным.

Авенир Федорович смутился, но должен был ответить, что до Пушкина ему далеко, и что пишет он совсем другое.

Костырина страшно покраснела и даже не оглянулась. Мурочке такая выходка не понравилась, и она сказала после урока:

– Зачем ты ее так обидела? Она любит отца. Мне нравится, что она им гордится. Что же, если он и не такой, как Пушкин?

– Ну, ты вечно с деликатностью! – возразила нетерпеливо Валентина. – Стоит ли она того, чтоб ее жалеть? Язык, как бритва. Противная хвастунья! Все они там одна другой лучше. Уж и Грачева начинает подпускать шпильки. Ну, да увидим, – рано обрадовались. До булавы треба головы.

VII
Повальная болезнь

Мурочка стоит с Лизой Шарпантье у стены рекреационной залы и играет в мяч.

Она, как и все, увлекается этой игрой и теперь оказывается самой рьяной во всем классе.

– Положительно повальная болезнь! – говорят, смеясь, учителя и учительницы.

Евгения Саввишна вызывает Лизу к карте Азии отвечать урок, а та и не слышит. Сидит и думает: «На чем я давеча остановилась? Кажется, на большой масленице».

Потому что они играют по всем правилам искусства.

Есть у них большой и малый «гвоздь», есть «галка», есть «свечка», есть большая и малая «масленица», да разве перечтешь все фигуры? А «вертушка», а «туалет»?..

Проделав все эти хитрости, нужно еще на стоящему, заправскому игроку пройти через все «классы»: играть обеими руками, потом одной рукой, потом стоя на одной ноге.

Сначала безумство это охватило Валентину, и она, несмотря на свою хохлацкую лень, и в гимназии и в общежитии, играла с утра до вечера. Наконец мадам Шарпантье отняла у неё мяч, потому что она совершенно забросила уроки; тогда она выдумала играть своей туфлей и играла ею с таким же азартом, как в настоящий мяч. Но потом она вдруг остыла и играла, когда к ней очень приставали. Но её увлеченье оказалось заразительным, как насморк, и весь класс был им обуян, в большей или меньшей степени.

Мурочка любила состязаться с Лизой, и они даже подружились из-за этого. Лиза и Валентина расшевелили приунывшую Мурочку, и она стала почти такая, какая была дома. Ей ничего не стоило перелезать через столы и бегать по скамейкам; и вспыльчива она была на старый лад; главное же, перестала бояться учителей и учительниц, кроме строгого Андрея Андреича.

Главной причиною такой перемены было то, что Мурочка вскоре оказалась одной из лучших учениц, уже не говоря о том, что она так же хорошо знала языки, как Андриевская. Авенир Федорович относился к ней так же благосклонно, как к Лизе, и даже редко беспокоил; потому что она писала без ошибок и могла бы поступить даже в третий класс.

Мурочка привыкла к жизни в общежитии и к шумной гимназии. Она чувствовала себя несчастной тогда, когда около неё не было человека, который мог бы ее приласкать и утешить. Тогда ее обуревала тоска, она бродила унылая, становилась раздражительна и охладевала к любимым занятиям. Ей, выросшей без матери, нужна была ласка, как солнечный луч зеленому растению.

Но стоило судьбе послать ей кого-нибудь, кто бы ее согрел и приголубил, – милую няню, Гришу и Аню Дольниковых, Доротею Васильевну, – как она становилась весела, резва, деятельна, и в душе её водворялось спокойствие.

Так случилось и этот раз.

Доротея Васильевна была добра и заботлива; как родная мать, и Мурочка знала, что есть перед кем и горе выплакать и поделиться тем, что на сердце.

Но, слава Богу, горя никакого не было, письма от отца и Агнесы Петровны приходили часто и были веселы, и Мурочка жила себе от лично.

Новые чувства узнала она. С «квартетом» связывали ее уже тесные дружеские отношения, и она гордилась своими подругами. Не зная еще, которую из них предпочесть, она любила всех одинаково и стояла за них, как за себя. Чувство чести и сознание своей тесной связи с ними иногда становилось так ярко, что Мурочка рада была повоевать, заступиться за своих и бросить в неприятеля метким словечком. Она была уже не одна в классе; она была членом маленького кружка, где все друг друга любили и защищали, все знали хорошо друг друга, потому что все жили под одной крышей и виделись с утра до позднего вечера.

Мурочка легла спать и долго не могла уснуть. Все уже замолкли и спали, а она ворочалась на жесткой казенной постели. Она ужасно много читала эти дни и только перед самым вечером кончила «Капитанскую дочку». Вереницей воскресали в памяти события, и жутко было вспоминать в темноте про Пугачева и казни. Разгоряченная голова не хотела успокоиться. Все яснее представлялись страшные сцены, виселица, убийства, крики казнимых, ужас и смятение. Страшно было даже лежать, повернувшись лицом к стене: а вдруг он подойдет и схватит за спину? Мурочка повернулась спиною к стене, но оказалось, что лежать так было еще страшнее. Луна светила с боку в окно, и через занавеску ложились какие-то странные тени, и даже видно было, как они ходили и двигались в зловещей тишине, жутко было смотреть туда: уж не стоял ли там кто притаившись?..

Мурочка не шевелилась, не дышала, а только смотрела неотступно на тени. Такая тишина была кругом, верно, уже поздно, глубокая ночь. Все спят и ничего не видят, а она видит и боится пошевельнуться. Она готова закричать от страха. Бывало, прежде, в раннем детстве, находил такой безумный ужас, тогда можно было спрятаться у няни. А теперь, – не побежать ли к Тее?..

Эта мысль блеснула как молния, и Мурочка, не помня себя, в трепете и волнении, вскочила, завернулась в одеяло и босиком бросилась в дверь направо, побежала длинным темным коридором во весь дух, точно за нею мчалась погоня, и порывисто постучала в дверь Доротеи Васильевны.

Доротея Васильевна, в капоте, с распущенными волосами, сидела и читала книгу. Было всего половина одиннадцатого. Она удивилась, услышав стук, встала, отворила дверь, и еще более удивилась, увидев Мурочку, босиком, закутанную в одеяло, с расстроенным лицом.

– Что с тобой? Ты заболела? – спросила она тревожно.


Но Мурочка, тяжело дыша, вскочила на диван и вдруг заплакала.

– Да что случилось?

– Я испугалась, – пробормотала она. – Там так страшно… У окна точно Пугачев стоит… Я боюсь.

Доротея Васильевна укутала ее в теплый платок.

– Какие глупости, откуда Пугачев?.. Уже больше 100 лет, что его нет на свете.

– Все равно, кто-то там стоит, страшный.

– Вот пустяки. Пойдем вместе, я покажу тебе, что никого там нет. Просто тень от деревьев, луна светит.

– Не могу, не могу, – пробормотала Мурочка, дрожа всем телом. – Я там умру от страху. Тея, ангельчик, не гоните меня, я боюсь.

Молодая девушка посмотрела внимательно на её бледное, осунувшееся лицо, вспомнила, сколько пережила Мурочка за последнее время, и пожалела ее.

– Не стыдно ли, – большая девочка! – проговорила она. – Послушай, сейчас, так и быть, оставлю тебя здесь, но другой раз ни за что. И книг таких больше не получишь… Полезай на мою кровать.

Доротея Васильевна постлала на диване простыню, положила подушку и уложила Мурочку, покрыв ее платком и казенным одеялом, в котором она прибежала. Но Мурочка никак не могла успокоиться и дрожала всем телом, несмотря на то, что в комнате было тепло.

Тогда Доротея Васильевна зажгла бензиновую лампочку, вспыхнула звездочка белых огоньков, и молоко в синей кастрюльке живо закипело.

– Беспокойное мое дитя! – сказала Тея. – На, выпей чашечку теплого молока и усни поскорее.

Мурочка нырнула под одеяло.

– Ну, что, заснешь здесь? – спросила, смеясь, Тея. – Иль сюда тоже заберется Пугачев?

– Нет, нет, дорогая… простите! Как я вас люблю!

Доротея Васильевна села к столу и стала читать, а Мурочка тут же уснула.

На другой день пришла гимназическая докторша. Она запретила Мурочке игру в мяч до одурения и всякое чтение после уроков. Она посоветовала Мурочке работать на гимназическом дворе, – расчищать дорожки от снега вместе с другими гимназистками.

VIII
Святки

Подошли рождественские праздники.

Мурочка, облокотившись о перила лестницы, смотрела, как все прощались и расходились. Грачева вышла с матерью, веселая и радостная. Прошла мимо Костырина и сказала: «Прощайте», и Мурочка тоже смягчилась и сказала ей дружески: «До свиданья». Сзади кто-то вдруг налетел на нее, и четыре руки обхватили ее. Валентина и Гандзя чуть не задушили ее.

– Мурка, до свиданья! Прощай! До нового года! – кричали они наперерыв, красные от волнения. Внизу у подъезда ждала в санях их мать. Они уезжали к себе в деревню.

Неустроева и Мурочка, проводив всех, грустные, пошли вместе в общежитие.

Из живущих оставалось на праздники всего семь человек; из второго класса – Мурочка, Люсенька и Лиза, да еще одна приготовишка – Леночка Петрова, да две взрослые из шестого класса, Чернышева и Березовская, да еще из третьего класса Микулина.

Все они сидели у окна и о чем-то горячо спорили.

– Мало ли что, много работы! – говорила Березовская. – Времени у всех много свободного. – Я все равно не стану! – вскричала Лиза. – Что за скука, и так довольно сидели.

– Что же, можешь и не помогать, – сказала Чернышева.

– Елку затеваем, как в прошлом году, сказала Микулина Мурочке.

– Не для себя, – объяснила Березовская. – Себе не интересно. Для детей наших гимназических. У Лаврентия сторожа двое мальчиков, у Степаниды дочка Маша, которая учится у белошвейки, и другие еще, – наберется человек десять. Катерина Александровна позволила тогда и теперь позволит.

– Я пойду просить! – вскричала Лиза.

– Вот и прекрасно, – сказала Люсенька. – Видишь, и для тебя дело нашлось.

Затея эта всех воодушевила. Отпросились у Доротеи Васильевны в писчебумажный магазин за покупками. Всякий дал, сколько мог, а елку положили просить у Катерины Александровны, потому что дедушка покупал всегда для внучат великолепное дерево.

Лиза и Чернышева отправились за разрешеньем к начальнице, а Березовская с Люсенькой взяли лоскуток бумаги и карандаш и составили список нужных вещей.


Потом вся компания оделась и отправилась в магазин. Улица, где стояла гимназия, была не та захолустная, мирная улица, на которой находился дом Тропининых; тут была суета, конка про летала мимо за углом, и дома были высокие, каменные. Теперь, накануне праздников, езда и движение стали еще оживленнее. В магазине девушки застали невообразимую толкотню и давку. Увидев множество безделушек и елочных украшений, все растерялись; глаза разбежались! Но Чернышева напомнила, что нельзя увлекаться; они накупили по списку золотой и серебряной бумаги, картинок, звездочек и бортов, купили тонкой бумаги для цветов, про волоки и листьев.

Уже темнело, когда они вернулись, и весь вечер прошел в хлопотливой веселой работе: клеили звезды, коробочки, мельницы, домики и фонарики, делали негров из изюма, вырезали золотые цепи, приготовляли цветы.

И Лиза с особенным усердием складывала бумажную цепь своей выдумки, так, чтобы с обеих сторон звенья были золотые.

В сочельник убрали готовые вещи в ко робки и спрятали материалы, чтобы приняться опять за работу на второй день Рождества.

Вечером Мурочка пошла в темную спальню – вынуть из шкапчика почтовой бумаги. Она чувствовала себя как раз, в ударе, чтобы написать отцу и Нику письмо, полное нежности и радости. Она нагнулась к шкапчику, отворила дверцу и вдруг вскрикнула.

Что-то большое, мягкое и живое выскочило оттуда, метнулось ей прямо в руки, оцарапало и с громким мяуканьем шарахнулось в сторону.

Из темноты раздался довольный, заразительный смех Лизы Шарпантье:

– Это ты? – кинулась к ней Мурочка. – Гадкая!

– Ах, удивительно! – сказала обиженная Лиза. – Подумаешь, какая беда. Испугалась кошки.

– Это злая шутка! – вскипела Мурочка. – Я знаю, что кошка. Но она меня всю исцарапала.

– Неправда, не злая.

– Так я знать тебя не хочу.

– Скажите, какая принцесса!

И Лиза побежала вприпрыжку в коридор.

После этого происшествия обе они стали говорить друг другу вы и перестали играть вместе. Люсенька напрасно старалась узнать, что случилось; обе упрямо молчали.

Елку зажгли у детей Катерины Александровны в первый день Рождества, а под Новый год Лаврентий вместе с полотером приволок огромное дерево в общежитие, и по всем комнатам запахло хвоями.

С утра принялись убирать елку. Даже жарко стало всем от беготни и суеты. Микулина с Леночкой Петровой убирали нижние ветки; Березовская, взобравшись на лесенку, украшала верх.

Пришла Доротея Васильевна и принесла большую куклу: «Дедушка-Мороз», в белой шубе и шапке с длинной бородою из пакли. Его прикрепили к верхушке елки.

От начальницы прислали пряников и других сластей; нужно было разделить их по числу гостей и наложить в бумажные мешочки.

Степанида и дочка её Маша помогали украшать елку. Степанида говорила, что такой бога той елки и в прошлом году не было.

– Что значит – ученье! – говорила она. – Ишь ты, мельница! Придумали же барышни!

– А я настоящей мельницы никогда не видала, – проговорила Мурочка, прикреплявшая конец золотой цепи.

– Мельница – что, – сказала Степанида. – Известно, мужикам надо же зерно молоть. Чего и смотреть. Разве с городом сравнишь? Тут и туртуары, и ликтрийские фонари, а там, известно, деревенское все, ну, и мельница.

– А мне хотелось бы жить в деревне, – сказала Мурочка. – Как хорошо, я воображаю.

– Что вы, барышня! – возмутилась Степанида. – В городе, какой ни есть человек, за деньги все ума купит, а там, в деревне-то, одна шантропа. Люди темные, пням Богу молятся, одно слово.

Все засмеялись, а Маша покраснела и стыдливо промолвила:

– А я бы сичас в деревню!

– Ну, и дура, – сказала мать и пошла за булавками к Доротее Васильевне.

– Сидишь-сидишь и небу-то не видишь, какая она? неба-то?.. – заговорила Маша. – Шьешь и шьешь, а перед глазами стена серая. А там я побегала бы шибко и в речке покупалась бы.

Елка, наконец, была готова. Все отошли, любовались ею, обходили со всех сторон. Оставалось только ждать вечера.

Мурочка и Лиза все еще дулись друг на друга. Им надоело уже сердиться, но ни та ни другая не желали сказать первое слово. Люсенька посматривала на них и что-то придумывала.

Вечером, перед тем, как зажигать елку, Люсенька заманила Лизу в тесную каморку рядом с прихожей. Эта каморка была заставлена ящиками, корзинками, хозяйственною мелочью. Потом Люся позвала Мурочку, поскорее втолкнула ее туда же и защелкнула дверь на крючок.

– Миритесь поскорее! Раньше не выпущу. Лиза и Мурочка, спотыкаясь в темноте о ящики, наткнулись друг на дружку, сконфузились, засмеялись и помирились.

Глупая ссора кончилась. Можно было теперь веселиться от души.

Вскоре собрались маленькие гости: поднялся шум, смех, веселье, и елка торжественно за сияла огнями и золотыми украшениями среди ли кующей и прыгающей детворы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю