Текст книги "История Мурочки"

Автор книги: Софья Шиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

XV
Летнее затишье

В доме Тропининых прибавился новый жилец.

Однажды Михаил Иванович пришел на урок, неся что-то живое в платке, и сказал Мурочке:

– Принес вам… кхе-кхе… посмотрите. Из красного платка беспомощно упал на пол крошечный черный щенок.

Мурочка даже покраснела от радости.

– Прелесть! – сказала она, нагибаясь к собачке.

– Как же звать его? – спросила Агнеса Петровна.

– Да у нас, того… дети звали Кутиком… Бросить его собирались, кормить-то нечем. Я и подумал: снесу вам.

– Как можно бросать! – негодуя, вскричала Мурочка. – Живое существо да еще такой славный песик. Да я его беречь буду!

Что за собачка был этот Кутик! Шерсть у него вилась и была совершенно как шелк; а мал он был еще до того, что походил на черный клубок. Дима, хвастая неизвестно откуда приобретенными познаниями по части собак, с пренебрежением толкал его ногой и говорил:

– Прилобистая!

Мурочка накидывалась на него.

– Не смей трогать! Моя собака.

– Дворняжка простая, – говорил, морща нос, Дима. – Разве у породистых такие лбы? Двор ей стеречь, больше ничего.

– Ну, и прекрасно, ну, и пусть дворняжка, а я ее все-таки люблю больше, чем тебя. Убирайся!

Кутик и не подозревал, что у него есть недоброжелатели, и совершенно так же ласкался к Диме, как к другим. Ему хорошо жилось в саду и на дворе: он валялся на травке, грелся на солнышке, шалил и лаял молодым пронзительным лаем.

Весна, так долгожданная, задержанная холодами и снегом в мае месяце, вдруг расцвела, и сад хорошел с каждым днем. Опять зазеленел двор, тополи и березы оделись листьями, и их смолистый, сладкий дух врывался в комнаты, в открытые, наконец, окна.

Николай Степанович и Мурочка опять работали в саду. Случилось на этот раз несчастие, глубоко огорчившее Мурочку. Николай Степанович поторопился высадить в цветник маленькие саженцы душистого горошка, а ночью стало так холодно, что ртуть в градуснике спустилась ниже нуля. Рано утром весь сад был в инее, точно в белой паутине, и когда Мурочка выбежала туда после чаю, она увидела что высаженные накануне растеньица пожелтели и упали бессильно на холодную землю. Погиб душистый горошек!

Так и осталась Мурочка на этот год без своих любимых цветов.

Но потом весна как будто захотела вознаградить всех за холода и стояла очень теплая. Хорошо было в долгие вечера бегать в горелки, играть в мяч и в городки. На дворе было всегда шумно и весело. Даже Николай Степанович принимал участие в играх.

Гриша и Дима были героями дня. Оба пере шли без экзамена: один – в шестой класс, а другой – в третий.

Вслед за Димой влюбился в Гришу Дольникова и Ник. Он надоел ему ужасно, бегал за ним, как собачонка, и считал счастьем подать своему кумиру мяч или палку.

– Ох, просто мочи нет с тобой, Николашка! – вздыхал Гриша.

Ник взял привычку приставать к нему с вопросами. Не было такой вещи на свете, которою он не интересовался бы. И Гриша должен был давать на все ответы.

– Сколько всего людей на свете?

– Забыл.

– Ско-о-о-лько? – приставал Ник.

– В нашем государстве сто тридцать миллионов.

– Сто и тридцать миллионов! Хи-хи-хи! – радовался Ник. – А еще англичане, и немцы, и дикари, и людоеды!.. А сколько всего обезьян?

– Не знаю.

– Десять миллионов или миллион миллионов?

– Да ты рассуди: как их пересчитать? Они убегут.

– А их поймать.

– Не переловить.

– А как же дикарей считали? Они тоже убегут в лес.

– Дикаря можно позвать, а обезьяну как же?

– Хи-хи-хи! – заливался Ник. – А обезьяна-то и не поймет!

Такие разговоры доставляли Нику неописуемое наслаждение. Как и прежде, у детей не было никаких знакомых, кроме Дольниковых. Приходили товарищи Димы по гимназии, но он встретил так холодно, что они во второй раз не показались. Диме было довольно и своих.

Наступило лето. Стояли жаркие дни, тихие ночи. Надвинутся тучи, прогремит гром, прольется шумный веселый дождь, и опять ясно. Можно было даже забыть, что живешь в городе. Там далеко, по душным улицам стучат конки, про летки; каменные дома накаляются как печи; воздух тяжел, он насыщен запахом пыли, известки, грязи. Здесь же на улице – тишина, пыли нет. У каждого дома зеленеет сад, и по вечерам пахнет свежею листвою.

Мурочка глядит на голубей и думает: «Счастливые голуби! Они взлетят и увидят все сады и все, что там делается. Может-быть, и в других садах играют дети».

Как хотелось ей поскорее узнать, увидеть, как живут другие люди на свете!

Как скучно бывало ей! Так бы и умчалась она куда-нибудь далеко-далеко, как птица, окинула бы взором Божий мир, посмотрела бы на других людей, на других детей!

XVI
Беда

Мурочка уже вторую неделю жила в мезонине у Дольниковых.

Внизу были больные. Сначала заболело горло у Ника, на другое утро захворал и Дима. Приехал врач, осмотрел их, покачал головой, спросил: «Есть ли еще дети?» Сказали: «Одна девочка». – «Перевести ее куда-нибудь». Мурочка была уже в постели. Ее одели, не дали проститься с братьями, увели наверх. Кстати за брали все её вещи и скрипку. Наверху тоже все всполошились при виде таких поздних гостей. Но Мурочке хотелось спать, и она тут же уснула на диване у тети Лизы.

Утром она с удивлением увидела, что находится на новом месте. Кутик спал у неё в ногах, свернувшись клубочком.

У мальчиков был дифтерит. Всякие сношения с нижней квартирой были запрещены.

Особенно сильно болел Дима. Доктор, хмурый и озабоченный, сказал отцу:

– Младший-то ваш останется жив, ну, а за этого я не ручаюсь.

Какими-то путями дошли эти слова до мезонина. Мурочка всплеснула руками, зарыдала и бросилась на диван лицом вниз.

– Успокойся, Мурочка, – говорила Аня. Она бросила шить на машинке и села к девочке на диван. – Еще, Бог даст, выздоровеет.

– Аня, Аня! – говорила Мурочка. – А мы то… А я-то… как ссорилась с ним и как терпеть его не могла! Да, очень часто терпеть не могла! Вот! А теперь, если он умрет, даже прощенья нельзя попросить. И еще на той неделе мы подрались и я его при-би-и-ла…

– Да, – сказала Марья Васильевна. – У Димы крутой нрав, надо правду сказать, но и ты, Мурочка, бедовая! Вас не разберешь, кто зачинщик, а ссоры-то каждый день, каждый день! Вот мои росли, право, ничего такого не было. А у вас война постоянно.

«Он меня обижает», – подумала про себя Мурочка, но даже думать об этом было теперь грешно. Она поскорее оттолкнула воспоминание о прежних обидах и стала только жалеть, жалеть Диму.

Когда Гриша вечером пришел с урока, он в темной комнате подсел к Мурочке. Она ни за что не хотела идти туда, где у стола сидели все и работали при свете лампы.

Гриша подсел к ней и стал тихонько говорить:

– Знаете, Мурочка, у южных славян есть обычай: можно побрататься с чужим человеком. Например, был приятель, и вот мы с ним поменялись крестами и стали братьями и говорим друг другу «ты». Хотите, будемте тоже так? Вот у вас и будет лишний брат. Хотите?

Как мечтала Мурочка раньше о том, чтобы иметь такого брата! Но теперь она поняла, что это вместо Димы он хочет быть её братом. Значит, и он и все другие уверены, что Дима должен умереть!

Она помотала головой и снова уткнулась лицом в мокрый платок.

Но Гриша снял с шеи маленький крестик на черном старом шнурке и положил его в руку Мурочки.

– Ну, где твой крест, давай, сестричка, – сказал он.

Мурочка машинально вытащила из-за ворота тоненькую серебряную цепочку и подала ее Грише.

– Ай-ай! – сказал Гриша. – Какой я стал теперь богатый! Да ты, пожалуй, моего крестика и надеть не захочешь. Твой красивый, с эмалью, а мой-то совсем простой, на шнурочке.

Но Мурочка живо надела на себя Гришин крест и улыбнулась, почувствовав, как холодный крестик скользнул по её груди.

– Что же, значит, – брат и сестра? Поцелуемся.

Сначала было неловко говорить Грише «ты». Особенно при всех, но никто не обращал внимания на нее, и она была ужасно рада, и каждый раз краснела от удовольствия, называя своего нового брата «ты».

Медленно шло время. Все ждали, что-то будет.

Мурочка играла на скрипке, когда услышала за собою в передней голос Аннушки. Марья Васильевна быстро вскочила, выпроводила Аннушку в сени и стала с нею говорить через щелку в двери.

И Мурочка подбежала.

– Что, что, Аннушка?

– Ах ты, светик наш, Машенька, – сказала Аннушка всхлипывая. – Смиловалась Царица небесная. На поправку дело пошло.

– На поправку? – вскричала Мурочка и радостно засмеялась.

– Слава Богу! – проговорила Марья Васильевна.

– Что же, Аннушка, они встали?

– Куды! их и ноги почитай не держат. Лежат – и все тут. Да худые такие, желтые, как упокойнички.

– Уходи, уходи, Аннушка! – сказала Марья Васильевна. – Еще заразу занесешь.

Аннушка обиделась ужасно.

– И вы туды же! Кака така зараза? Божья воля – и все тут. Што я, поганая, прости Господи?

Но Марья Васильевна уже притворила дверь и защелкнула задвижку.

XVII
Вся прежняя жизнь рушится

«Пришла беда – отворяй ворота». Эта народная примета оправдалась в доме Тропининых.

После выздоровления мальчиков, когда врач позволил Мурочке вернуться домой, жизнь все как-то не налаживалась по-старому. Дима стал ходить в гимназию, младшие учились, как прежде, а в доме было тоскливо, как будто над всеми лежало тяжелое предчувствие нового несчастия.

Дождливая холодная осень глядела в окно, и все были пасмурны, как серое ненастное небо. Мурочка с сожалением вспоминала свою жизнь у Дольниковых. Дома на нее обращали мало внимания. Все были озабочены здоровьем мальчиков и в особенности Ника, который после болезни очень вырос, но стал слаб и хрупок, как осенний цветочек. От слабости с ним и случались обмороки. Отец тоже ходил мрачный. Он был, очевидно, занять неприятными мыслями и редко разговаривал с детьми.

Мурочка после болезни братьев старалась установить добрые отношения к ним; но Ник стал ужасно похож на Диму и обижал ее без зазрения совести. Никто не ценил того, что она старалась быть уступчивой и кроткой, а, напротив, кричали на нее и командовали ею.

Ник играл по целым дням в карты, и Мурочка должна была без конца сидеть и играть в «свои козыри». Она просила хоть переменить игру, предлагая «дурачки» и «носы»; Ник злился и колотил ее колодою карт, и они опять играли в «свои козыри».

С Димой дела шли не лучше.

На все уступки Мурочки он не обращал никакого внимания. Он грубо кричал на нее, а иногда давал ей подзатыльник. Обыкновенно он играл с Ником в карты или же столярничал у себя и раздражался, когда ему мешали.

Заметно было, что он вышел из-под влияния Гриши и возвращался к старым привычкам.

Никогда еще Мурочка не чувствовала себя такой одинокой, как в эту злополучную осень. Только и было светлого, что у Дольниковых. Но, к её удивлению, отец запретил ей бывать там часто.

– Что за беготня! Чтобы этого не было! – приказал он.

Отец часто теперь раздражался и сердился на Дольниковых, и прежних хороших отношений уже не было между хозяевами и жильцами. Дольниковы бывали все реже и, наконец, совсем перестали ходить. Мурочка встречалась с Гришей случайно.

– Гриша! – умоляюще говорила она своему названному брату. – Скажи сестрам, чтобы они пришли… отчего они не хотят?

Но Гриша тоже был мрачен и молчал.

– Что же, Гриша, ты не скажешь им?

– Нет, не беспокойся, – скажу непременно. Только знаешь, Мурочка, они ведь очень заняты, не могут часто.

– А раньше могли, – уныло говорила Мурочка. – Нет, я вижу, и ты и все твои ужасно переменились. Только я не понимаю, отчего?..

– Что ты, сестренка! Не печалься. Мы все тебя любим по-прежнему.

А между тем Мурочка угадывала верно.

Дольниковы барышни, несмотря на обещания, не являлись; не являлся и Гриша.

Скука и уныние царили в доме.

Потом она услышала от Гриши, что мать ищет другую квартиру. Сердце у неё дрогнуло. Они собираются уезжать! Вот только этого не хватало!

И Марья Васильевна сказала ей, что они собираются уехать. Мурочка растерянно смотрела то на одного, тo на другого. У всех были такие сумрачные лица. Даже тетя Лиза оставила свои обычные шутки и была грустна.

Мурочка боялась уже спросить, почему они приняли вдруг такое решение, когда еще не давно говорили, что так любят свой уголок?.. Она тоже сидела печальная и смущенная, точно сама была виновата перед ними.

И Михаил Иванович не являлся на уроки. Он схватил сильную простуду и сидел в своей каморке.

Леля, видя, как приуныла Мурочка, предложила ей пойти вместе навестить Михаила Ивановича. Но он даже не принял барышен. Он только чуть-чуть приотворил дверь, проворчал что-то про непрошенных гостей и сейчас же защелкнул изнутри задвижку.

Так прошло несколько времени.

Николай Степанович редко бывал дома, все ездил куда-то и возвращался озабоченный и сердитый. Между бровями у него залегла глубокая складка. На детей он не обращал никакого внимания и даже покрикивал на Ника. А Ник, как известно, был его любимец.

Раз он приехал домой поздно вечером. Дети уже спали. Только одна Мурочка проснулась от звонка и, заслышав шаги отца в столовой, вскочила и осталась сидеть на кровати. Она слышала, как Аннушка подала самовар, как Агнеса Петровна заварила чай. Все было, как обыкновенно; но Мурочка, притаив дыхание, слушала, что будет дальше. Ей холодно стало сидеть; она завернулась в одеяло и прислонилась к стене. И так сидела она и слушала, что говорил отец Агнесе Петровне.

Он говорил негромко, и Мурочка едва могла уловить отдельные слова, Она была уверена, что речь идет о Дольниковых. Ведь они каждый день ждали, что Николай Степанович попросит их съехать. И Мурочка жадно ловила слова: «через две недели уезжать» и «решено окончательно», и все что-то упоминалось о переезде, о вещах. Мурочка слышала, как Агнеса Петровна взволнованным голосом отвечала отцу и, кажется, плакала.

Долго потом вспоминала Мурочка этот вечер.

Утром Мурочка убедилась, по заплаканным глазам Агнесы Петровны, что произошло нечто необычайное. День проходил в суете. Ученья не было; никто не спрашивал, чем заняты дети. Агнеса Петровна разбирала вещи в шкапах, записывала их и откладывала. Она была расстроена и сердита.

Мурочка не вытерпела и робко спросила ее, о чем говорил вчера отец. Она нахмурилась, помолчала и ответила кратко, что отец сам расскажет ей, когда приедет.

– Только одно скажите: Дольниковы останутся?

– Как захотят, – загадочно ответила Агнеса Петровна.

В каком томленьи прошел этот день! Ник капризничал; Мурочка, скрепя сердце, играла с ним в свои козыри и все оставалась в проигрыше, потому что была очень рассеянна.

Отец вернулся домой уже к вечеру. Хмурый и озабоченный, он сел за стол, пообедал. Потом пошел к себе в кабинет и долго сидел там один, разбирая деловые бумаги. Мурочка бродила бесцельно по комнатам и тоскливо смотрела, как суетилась Агнеса Петровна. Голос отца заставил ее встрепенуться. Отец звал ее и Диму.

Дима, ничего не подозревая, столярничал у себя в комнате и явился к отцу с черными руками и весь в стружках. Мурочка тихонько вошла за ним. Отец сидел на диване и пристально взглянул на детей. Он помолчал, по том заговорил:

– Я должен сообщить вам о большой перемене в нашей жизни.

Дима удивленно посмотрел на отца, а Мурочка вздрогнула и побледнела.

– Вот в чем дело – продолжал отец. – Меня перевели по делам службы далеко отсюда – в Сибирь. Через три недели я должен быть уже на новом месте. Мы больше не станем жить в этом доме. Я хочу его продать. Я уеду с Ником и Агнесой Петровной. Ник еще очень слаб, ему нельзя учиться. Вы оба останетесь здесь. Ты, Дима, будешь жить у твоего инспектора. Я был у него сегодня, все уже решено и улажено. Инспектор будет следить за твоим ученьем. Надеюсь, что ты не заставишь его прибегать к строгости.

– У инспектора! – воскликнул Дима. – Инспектор был самый строгий из преподавателей, и жить у него было не особенно сладко, как говорили его пансионеры.

– Да. Решение это окончательное, – сказал твердо отец. – Ты переедешь к нему накануне того дня, когда мы отправимся в путь. А тебе, Мурочка, уже одиннадцать лет. Тебе пора серьезно учиться. Там, где мы будем жить, нет хорошей гимназии для девочек. Так что ты поступишь в гимназию здесь.

Мурочка слушала молча, бледная и растерянная.

Отец взглянул на нее, нахмурился и промолвил:

– Так ты поняла? Послезавтра Агнеса Петровна поведет тебя экзаменоваться. Надеюсь, что ты достаточно подготовлена. Ты будешь жить там в общежитии. Весною Агнеса Петровна приедет за вами, и мы проживем вместе все лето. Как приятно будет встретиться после такой разлуки!

Он обнял Мурочку и крепко поцеловал ее.

– Ведь до лета недолго. Одна только зима. И не увидим, как время пролетит. Хорошо будешь учиться?.. Ну, то-то же.

В эту минуту вошла Агнеса Петровна и стала говорить о том, куда уложить серебро.

Мурочка вышла из кабинета, пробралась в свою комнату, где было совсем темно, и села на кровать.

Никогда еще в жизни ей не было так страшно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I
День и ночь

– Ваше имя? – бойко спросила тоненькая девочка, налетев со своей подругой на Мурочку.

– Тропинина.

– Гм… значит, будем сидеть рядом в дневнике.

Мурочка ничего не понимала. Что значить: сидеть рядом в дневнике?

Девочка рассмеялась ей в лицо. Круто повернув, подруги умчались из класса.

От шума и гама у Мурочки болела и кружилась голова.

Ей казалось, что она сама стала другая, чужая. Растерянная до крайности, она уже не могла понять самой простой вещи. Она не думала, не соображала; она как будто потеряла все свои старые, привычные чувства. Старое все ухнуло, ушло куда-то в туман. Теперь была уже не прежняя Мурочка, живая, вспыльчивая, со своими простыми, давно известными симпатиями и желаниями, а какая-то дикая, поглупевшая, ничего не соображавшая, робкая и тупая девочка.

Она ни о чем не думала, когда стояла или ходила среди задорной, шумной толпы, где так звонко целовались, так звонко смеялись, где шалостям не было конца и не было конца болтовне.

Не глупо ли, – ей казалось, что все девочки на одно лицо, и она не различала даже ближайших своих соседок! Правда, все были одеты одинаково, в коричневые платья с черными шерстяными передниками, и все были гладко при чесаны, и все смеялись и шумели.

Второй класс уже решил: новенькая совершенная деревяшка, пень какой-то!

Кто-то даже крикнул:

– Тупицына! ваше дежурство нынче.

Все обернулись в её сторону, а Мурочка покраснела как рак.

Даже в голову ей не пришло сказать, что она не Тупицына.

Она покорно пошла вытирать доску, потом металась по коридору и искала сторожа, чтобы спросить у него мелу, и уже шел урок, когда она явилась в класс. Учительница географии, Евгения Савишна, которую девочки звали «бабушкой», несмотря на то, что она была совсем молодая, сделала замечание Мурочке, что мел должен быть приготовлен заранее.

Она села на скамейку, вся красная от стыда, и не была в состоянии слушать.

Куда девался задор Мурочки, с каким она боролась за свои права дома в прежние времена? Здесь она обратилась в совершенную трусиху. Она боялась и девочек-насмешниц, которые потихоньку дергали ее за косу и ста вили непонятные вопросы, боялась учителей и начальницы, которая так громко говорила, и восьмиклассницы в сером платье (она была в их классе надзирательницей), и даже сторожа Лаврентия, старого солдата с щетинистыми, грозными усами.

Она вся точно онемела, окаменела внутри, и машинально делала то, что ей приказывали; сидела и слушала уроки, бродила одна по коридору, ходила в общежитие и там обедала и готовила уроки; и даже говорила что-то, если с нею разговаривали и спрашивали, кто она такая и откуда.

А между тем экзамен сошел как нельзя лучше, и ее приняли во второй класс.

Мурочка сидит в большом, выбеленном известкою классе, на третьей скамейке у окна; и усердно слушает уроки. Нелепый страх преследует ее; а что, если она не поймет?.. Душа замирает.

Но, слава-Богу, учителя и учительницы объясняют так просто и подробно, и не вызывают её, и она понемногу успокаивается.

Неприятно только то, что её соседка Егорова, девочка курносая и противная, немилосердно толкает ее во время писания, и у Мурочки в тетрадях повсюду сидят чернильные пятна, а от буквы иногда перо вдруг размахнется вверх или вниз, непонятно для чего. Мурочка боялась сказать Егоровой, чтобы она не толкала, и сама жалась от неё в сторону, так что под конец сидела на самом кончике скамьи.

И тут случилось несчастье, которое еще больше опозорило ее в глазах класса. Она среди урока чистописания, когда была такая тишина, что слышался только скрип перьев, вдруг полетела с места и растянулась на полу. Дружный смех раздался в классе, сам учитель старичок рассмеялся, и Мурочка, до слез смущенная, с разбитым коленом, не смея поднять глаз, опять уселась на кончик парты.

Самое страшное был урок русского языка, которого Мурочка никогда в жизни не забудет.

Ее только что привели в гимназию, и отец, в пустом коридоре, при стороже Лаврентии, крепко обнял ее, много раз целовал ее в дрожащие губы, перекрестил и простился, наконец, до будущего года, до лета…

Она села, вся потрясенная разлукою, на указанное место, и тотчас вошел учитель, размашисто подошел к кафедре, поклонился, сел и стал раздавать диктовки. И сердился же он, Боже мой, до чего сердился! Покраснел даже, и только слышно было: «Егорова – двойка, Величко Анна – двойка, Красовская – двойка»…

Девочки с двойками плакали, а класс присмирел, точно цыплята перед грозой. Жутко было Мурочке слушать, как учитель сердился, подзывал учениц к большой черной доске и приказывал писать ошибки.

В большую перемену гимназистки обступили новенькую и пробовали знакомиться. Мурочка отвечала бестолково, невпопад, и ее бросили. Общежитие было в двухэтажном флигеле, в глубине большого двора. Внизу находилась кухня и жили служители, наверху помещались гимназистки. Нужно было надеть пальто и калоши и пройти по тротуару через двор. Во дворе росли три огромных дерева: два у забора, а одно, самое большое и старое, как раз посередине. Теперь деревья были голы и на одном из них красовались растрепанные вороньи гнезда. После классов живущие только бежали в общежитие и тотчас принимались за игры, пока мадам Шарпантье не поведет гулять.

Любимою игрой была игра в мяч. В первый раз в жизни Мурочка увидела большие казенные комнаты, выбеленные известкою, пустые, без всяких украшений. На подоконниках не стояло ни единого растения. Все было пусто и голо. В общежитии было шесть спален для учениц и огромная столовая, где по вечерам все собирались готовить уроки. Тут же стоял старинный рояль. В спальнях стояли рядами железные кровати, все покрытые одинаковыми казенными одеялами, из серой байки с красною каймой. Мурочку поместили в углу, в большой комнате, где спало шесть человек. Кровати стояли по три в ряд. Ни коврика ни картин. Только у каждой кровати был шкапчик, а под окнами, у свободной стены, стоял простой крашеный стол и стулья.

Мадам Шарпантье указала Мурочке её место и велела ей сейчас же убрать принесенные из дому вещи в шкапчик.

– Я буду следить, аккуратно ли вы держите свой шкап, – сказала она ей по-французски.

Когда Мурочка в первый раз легла спать на холодную жесткую постель и увидела, как другие девочки нырнули поскорее под одеяла (в комнате было свежо), и потом смотрела на эти чужие головы на подушках, ей показалось, что она никогда не заснет здесь.

Но она тут же уснула, утомленная тем, что ей пришлось пережить в этот день. И сон унес ее на золотых, сияющих крылах в далекое прошлое и радужными видениями усыпил её тоску.

Ей грезилось, что ми лая няня играет с нею в старой детской, няня пряталась за печкою, и Мурочка смеялась и бегала так шибко, так шибко, что сердце стучало; и постоянно ее догонял кто-то, – сначала Гриша, кажется, а потом нянин племянничек Федя в красной рубашке и новой жилетке…

Утром надо было вставать по звонку еще до свету, в темноте, при сонном свете ламп. Надо было бежать в коридор умываться, и тут девочки шалили, брызгали из кранов ледяной водою, ссорились из-за очереди и смеялись. Холодно и жутко было утром в коридоре. На конце его горела маленькая лампа, но эта лампа плохо освещала его. Хотелось спать, потому что было еще так рано: семь часов, и едва только рассветало…

А по вечерам, ложась спать, девочки в рубашках и юбках танцевали между кроватями танец диких или щекотали друг друга, и тут было много визгу и хохота, и аханья, и оханья, или бросались подушками и воевали трое против двоих, потому что новенькая не принимала участия в игре. Но чуть заслышат шаги мадам Шарпантье, все юркнут в постели и притворятся спящими.

Мурочку оставляли в покое. Она лежала, отвернувшись к стене. Когда Степанида приходила тушить лампу, она все еще не спала. Она думала о своих, об отце, о прощаньи с ним, о его прежних редких ласках, думала о Нике, и сердце её переполнялось скорбью. И когда все заснут и перестанут шептаться, хихикать и рассказывать друг другу свои тайны, Мурочка сбрасывала с себя одеяло, становилась на колени на своей постели, и, уткнувшись лицом в подушки, плакала горючими слезами и молилась: «Господи, Господи!..»

Наплачется, намолится и заснет от усталости тела и души.