Текст книги "Лесная быль. Рассказы и повести"
Автор книги: Софья Радзиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
– Видал? – проговорил Мишка и похлопал по скале с такой гордостью, точно она была его собственная. Ручей-то прямо из горы текёт. По нему в самую гору пролезем. А там руды всякие. Открытие мы с тобой сделаем. Вот как!
Я следил за Мишкой затаив дыхание. Что он сделает дальше? Он минуту подумал, потом решительно вытащил из кармана верёвку, опоясался одним концом, к другому привязал лом и кирку. Нагнулся и пошёл под скалу, к отверстию, из которого вытекал ручей; положил лом и кирку в воду и опустился на четвереньки. Оглянулся на меня. «Какой же он бледный», – подумал я.
– Айда! – проговорил Мишка решительно. – За мной ползи!
– Мишка! – крикнул я отчаянно. – Стой! – Но босые Мишкины пятки мелькнули перед моими глазами и исчезли в ручье под скалой. Верёвка натянулась, дрогнула, лом и кирка, как две странные рыбы, зашевелились, плеснули водой и медленно втянулись под скалу той же дорогой.
– Мишка! – повторил я и прислушался.
– А-а-а-а-а… – глухо отозвалось из-под скалы – не то Мишкин голос, не то эхо. Стало страшно, но надо решаться. Ведь Мишка один там! В горе!
Я глубоко вздохнул и тоже ступил в ручей. Вода была холодная как лёд. Я зажмурился, нагнулся. Голова коснулась каменного свода, но дышать можно: вода до самого верха не доходит. Пробираюсь ползком на четвереньках. Вот уже можно и подняться на ноги: каменная труба кончилась, я – в пещере, и перед глазами мигает огонёк.
– Вылазь сюда, к стенке, тут сухо, – слышу я. Это Мишкин голос. И сам он стоит, высоко подняв над головой свою удивительную лампу-жестянку.
Я выбрался к нему на сухое место и огляделся. Пещера была маленькая и довольно узкая, со сводчатым потолком.
Ручей вытекал из отверстия в одной стене пещеры, пересекал её по углублённому дну и исчезал в другом отверстии – том самом, из которого я только что выбрался.
– Видал? – торжествующе спросил Мишка. – Открытие это может быть, – продолжал он, выдержав значительную паузу, чтобы дать мне осмотреться.
Я перевёл глаза со стены на самого Мишку: он успел уже весь перемазаться копотью своей лампы и сам, с блестящими на чумазом лице глазами и зубами, походил на удивительного горного чертёнка.
Ну конечно, – открытие. Такой уж человек Мишка – ему во всём везёт. Если силки ставить, так самые голосистые птицы – Мишкины, если за малиной пойдём, он всегда самой крупной наберёт… Вот и теперь, у меня – ничего, а у Мишки уже – открытие.
При этой мысли что-то вдруг сжало мне сердце и я отвернулся.
– Чего молчишь-то? – заговорил наконец Мишка, – как у нас с тобой всё в делёжку, так и открытия – пополам.
Я почувствовал себя неловко: Мишка будто подслушал мои мысли, а они были не очень-то хорошие…
– Не надо – пополам… – пробормотал я было с раскаянием, но Мишка меня перебил.
– Лампу бери, – сказал он торопливо, – и свети.
Я осторожно опустил колеблющееся пламя к самой земле. Стена, из-под которой ручей втекал в пещеру, имела сильный наклон, и отверстие в ней, через которое ручей пробирался в пещеру, было очень небольшое, вода заполняла его целиком: проползти в него можно было только лёжа ничком и даже опустив голову в воду.
Мишка лёг на пол и старался заглянуть под стенной уступ.
– Ничего не видно, – промолвил он с сожалением и, помолчав, добавил небрежно: – Наверное, и там ещё какое открытие.
Мне стало досадно: уж это Мишка задаётся. Сколько ему ещё открытий надо? И, отвернувшись, с лампой в руках я направился к противоположной стене.
– Куда ты? – воскликнул Мишка, но тут же, вскочив на ноги, договорил поспешно: – Ладно уж, погодить до другого раза, всюду не разорвёшься.
Я понял, что и Мишкино неустрашимое сердце дрогнуло, опускаться с головой в воду и ему боязно. Однако, если дать ему это понять, он из одного самолюбия полезет куда угодно. И потому я быстро отвернулся, поднял коробку кверху, точно хотел рассмотреть стенку, и замер: по стене, над самым выходным из пещеры отверстием, бежали какие-то извилистые яркие прожилки золотистого цвета.
– Мишка, – сказал я, – смотри!
Мишка взглянул, проворно нагнулся и поднял кирку.
– Так я и думал! – сказал он радостно. – Потому что – уж если в гору лаз есть – обязательно в ней чегой-то найдёшь? Золото это, Серёжка. Чегой-то мы на него сделаем? А?
– Заповедник, – сказал я и глубоко вздохнул от волнения. – Как в Аскании. Зверей всяких в него поедем покупать по всему свету. В Африку, например, идёт?
– Идёт! – закричал Мишка. – Я, брат, и сам сколько думал – чегой-то мне в Африку так крепко хочется? Свети, а я как резану… – и, отклонившись назад, он сильно взмахнул киркой и ударил по камню, над самым отверстием, через которое мы пробирались в пещеру.
Звонкий удар смешался с таким гулом и грохотом, что я невольно зажмурился. Фонтан воды ударил мне в лицо, я откинулся назад, оступился и, падая, больно стукнулся затылком о стену.
– Серёжка! – услышал я Мишкин испуганный голос, – да где же ты? Куда ты лампу-то дел? Серёжка!
Я с трудом пошевелился, сел и дотронулся пальцем до глаза. Открыт. И другой – тоже. Но почему же я ничего не вижу? Ведь выходное отверстие немножко светилось, и в пещере раньше было не совсем темно и без лампы…
– Мишка, – заговорил я, – почему так темно?
Мишкина рука нащупала моё плечо.
– Лампа где? – повторил он настойчиво.
– Уронил, – медленно отвечал я, с трудом приходя в себя. – Мишка, что это было? А?
Мишка помедлил с ответом.
– Обвалилось, – наконец отозвался он и добавил с какой-то жуткой торопливостью: – Лампу скорей найти надо. Поглядеть, что случилось.
Я похолодел и крепко сжал Мишкину руку. Я понял: он не хочет говорить того, что сам уже знает.
– Спичку зажги, – сказал я, – при свете скорее найдём.
Мишка смущённо кашлянул.
– Спички не помню куда подевал. В кармане вот одна осталась, годится лампу зажечь. А искать уж так, в потёмках придётся.
Став на колени, мы проползли до стены, повернули, поползли обратно. Мы ощупывали каждый камешек, каждую горсточку песка. Лампа представлялась мне теперь самой большой драгоценностью.
– Не нашёл? – время от времени спрашивал кто-нибудь из нас, и в ответ неизменно слышалось: – Нет!
Мне казалось, что темнота становится всё гуще, всё тяжелее, а самые стены пещеры наклонились над нами, сдвигаются всё ближе, ближе…
Прошло несколько томительных минут… И вдруг у меня вырвался – не крик, кричать было страшно, – а вздох:
– Нашёл! – Пальцы мои схватили жестяную коробку, да так на ней и закостенели.
– Давай, – так же тихо отозвался Мишка. Нащупав мою руку, он потянул её вместе с коробкой,
– Да отпусти ты, – с досадой сказал он. – Чего вцепился? Ишь – сухая, до самой стены долетела. Только бы спичка-то зажглась!
Помолчали.
– Мишка, – зашептал я опять. – Чего же ты не зажигаешь?
– Боюсь, – тихо донеслось до меня. – Вдруг не зажгётся спичка-то?
Я съёжился и замолчал, но слух мой так обострился, что я улавливал каждое Мишкино движение.
Вот он поправил и вытянул побольше фитиль из коробки, вот вынул спичку и поднёс её к стене…
Чирк… Ничего.
И опять, немного погодя, чирк…
Слабый жёлтенький огонёк осветил Мишкину руку, к ней приблизилась другая… фитилёк мигнул, выпустил струйку копоти и разгорелся.
Мы молча, с восхищением смотрели друг на друга. Теперь, когда страшная подземная темнота частично рассеялась, нам на минуту показалось, что с ней ушли и все наши беды.
Первым опомнился Мишка.
– Давай смотреть скорей, – сказал он и, повернувшись, приблизил лампу к стене.
Тут только мы поняли, какая беда нас постигла: большой камень над выходом из пещеры, подточенный сыростью, наверное, едва держался на своём месте и рухнул от удара Мишкиной кирки. Нижняя часть его, выгнутая в виде арки, краями оперлась о берега ручья, и теперь ручей протекал в новом, суженном отверстии, совершенно его заполняя.
Огонёк лампы слабо мигал. Он то вспыхивал, то вдруг съёживался и выпускал тонкую струйку копоти, и тогда я чувствовал, как темнота давит мне на плечи.
Сырость пещеры, сначала незаметная, всё больше пронизывала наши полуголые тела. Иногда капля, срываясь с потолка, звонко шлёпалась об пол. От каждого звука мы вздрагивали и молча прижимались друг к другу. Так стояли мы, наблюдая за единственной жизнью в этом страшном месте – за нашим трепещущим огоньком.
– Сколько он гореть будет? – проговорил вдруг Мишка, не глядя на меня и не шевелясь.
Я вздохнул и ничего не ответил. Стоять и молчать было страшно, но двигаться и говорить казалось ещё страшнее.
Сколько прошло времени, мы не знали, как вдруг что-то холодное коснулось моей ноги. Я отдёрнул её, глянул вниз и, вздрогнув так сильно, что толкнул Мишку плечом, отскочил к стене.
– Ты чего это? – спросил Мишка, выходя из задумчивости. Я молча указал головой на ручей. Вода его, понемногу поднимаясь, приблизилась уже к самым нашим ногам.
Мишка неожиданно свистнул, но тут же зажал рот рукой, так странно и жутко отозвался свист под сводом пещеры. Нагнувшись, я приблизил лампу к заваленному отверстию. Камень, лежавший поперёк ручья, не давал возможности вытекать из пещеры всей воде, и уровень её медленно поднимался. Через некоторое время вода должна была заполнить всю пещеру.
Однако эта новая угроза сослужила нам службу, вырвала нас из странного оцепенения.
– Держи лампу, – сказал Мишка и, шагнув вперёд, решительно ступил в воду. Он потрогал камень, подсунул под него руку и, повернувшись, пытливо посмотрел мне в глаза.
– Мырять надо, – сказал решительно. – Пропадём а то. Зальёт как мышов! У тебя сердце стерпит, мырять-то?
Я почувствовал, точно и вправду, холодная рука сжала мне сердце.
– Нырять… – пробормотал я, но тут же справился с собой и договорил, стараясь не смотреть на Мишку: – Велико дело! Ну, кто первый?
– Я первый, – отвечал Мишка, и голос его вдруг странно дрогнул. – Коли там не пролезть, я… ворочусь, – добавил он, и я вдруг почувствовал, что его рука ищет мою. – Ты не сумлевайся, Серёжа, ну… – Он глубоко вздохнул и, словно боясь, что его решимости не хватит надолго, поспешно выдернул руку из моей и повернулся к камню.
Молча я следил, как Мишка потрогал камень, точно пробуя его поднять. Затем оглянулся на меня, махнул рукой и, наклонившись, исчез в отверстии. Вода слегка запенилась, на ней закружилась воронка. Я остался один…
Теперь, когда Мишки не было, темнота давила ещё сильнее. Слабое пламя лампочки, казалось, гнулось под её тяжестью и иногда пускало струйку копоти, точно задыхаясь в борьбе.
Выбрался ли Мишка? А если… Я не решался договорить даже в душе.
Холодная вода опять коснулась моей ноги. Нужно торопиться.
Я встал и оглянулся. Лампа стояла у стены, слабый жёлтый огонёк её еле мерцал. И опять он показался мне живым существом в этом мёртвом мире. Сейчас он останется один и, вздрагивая, в страхе будет ждать, как к нему подбирается злая свинцовая вода…
В последний раз взглянув на огонёк, я подошёл к разлившемуся ручью. Нырял я и плавал хорошо, но здесь… сама вода казалась не водой, а каким-то ужасным расплавленным металлом.
Глубоко вздохнув, я набрал в грудь воздуха и закрыл глаза.
– Голову ниже, – говорил я себе погружаясь – ближе ко дну, чтобы не зацепиться, ещё… ну…
Я наполовину плыл, наполовину полз, поднимая руку и ощупывая над собой твёрдый гладкий камень. Ещё… ещё… И вдруг меня потянуло назад. Пояс штанишек зацепился за какой-то выступ сверху, а напор воды не давал повернуться. Мои усилия истощили запас воздуха в груди, в ушах зазвенело, потом что-то с силой потянуло меня за волосы… больше я ничего не помнил.
Острая боль заставила меня открыть глаза. Я лежал на песке около ручья, надо мной склонился Мишка, а грудь мою жгло, точно огнём.
Я застонал и пошевелился. Мишка взглянул в мои открытые глаза и, вскрикнув, кинулся меня обнимать.
Он был такой бледный, что веснушки на его лице показались мне чёрными.
– Серёжка, – кричал он, – живой ты, живой!.. – Он тряс и мотал меня, как щенок куклу, а затем вдруг поднял, посадил на песок и в восторге шлёпнул по груди.
– Ой! – закричал я не своим голосом и оттолкнул его.
Тут Мишка всмотрелся в меня пристально и вдруг густо покраснел.
– Это я тебя песочком, – сказал он неуверенно. – Дышал чтобы. Ты водой примочи, а то… подрал маленько.
Я опустил глаза: грудь и живот мои были покрыты частыми царапинами, точно кто сдирал с меня кожу железной щёткой.
– Дышал чтобы, – пробормотал Мишка жалобно и окончательно растерялся.
Тут только я понял, что случилось.
– Мишка, – сказал я. – Так это ты в трубу лазил меня искать… не побоялся?
– Ну и лазил. Велика невидаль! Саданул ты меня там, пока я тебя за волосья… А кожа зарастёт. Не маленький!
Он схватил пальцами правой ноги камешек, подбросил его кверху и ловко поймал на подъём.
– В глаз чего-то попало, с камня с этого, – пробурчал он и отвернулся. Плечи его вздрагивали.
Я молчал. Похоже, Мишку лучше сейчас оставить в покое. Кроме того… камень, должно быть, и в самом деле был очень грязный, и с него что-то попало в глаз и мне…
Мишка ещё потоптался на месте, запустил руку в карман мокрых штанишек, и там что-то глухо брякнуло.
– Слыхал? – спросил он с оттенком прежней весёлости и опять брякнул.
– Что это? – спросил я.
– Открытия! – И Мишка с торжеством вытащил из кармана горсть камешков. – Как мырять, значит, я с полу подобрал. Коли там руды какие – гору и сверху продолбать можно. Понял? – И, сунув камешки обратно в карман, он наклонился ко мне. – До дому-то дойдёшь? – спросил он заботливо.
Я слабо кивнул головой и внезапно опустился на песок.
– Миш, я на минутку, – пробормотал я, чувствуя, что глаза мои уже не смотрят, а скала заколыхалась и поплыла куда-то…
– Серёжка, Серёжка, – услышал я, будто издалека, испуганный Мишкин голос. – Солнце, глянь, садится. Куда же мы ночью-то? Вставай, слышь!
– Сейчас, – бормотал я, – я на минутку, Мишка…
– Вот те клюква ягода, – раздался вдруг надо мной густой незнакомый бас. – Мишка, ты чего это тут ворожишь?
Я с трудом приоткрыл глаза и взглянул вверх: высокий бородатый человек наклонился и пристально меня разглядывал.
– Дяденька Степан! – радостно закричал Мишка. – Серёжка это, из Москвы который. Мы с ним дружим!
– «Дружим…» – передразнил человек. – Тебе попадись только, отчаянная голова. То-то ты его уж задружил совсем.
На этом, как я ни старался, глаза мои закрылись окончательно.
– Дяденька Степан, – услышал я ещё через некоторое время далёкий Мишкин голос. – Ты его на седло поперёк себя ложи, а я и так добежу, я – скорый. Поперёк! Вот!
– Самого бы тебя поперёк – ремнём хорошим, пострелёнок, – проворчал бас.
Земля подо мной закачалась сильнее, я почувствовал, как меня поднимают, что-то мерно зацокало, как будто подковы по горной тропе, а потом всё провалилось в пустоту…
Я не знал, через сколько времени меня опять разбудило знакомое скрипение дивана в дядином кабинете и до сознания дошёл дрожащий, ласковый, точно и не тёти Варин, голос:
– Тише кладите, осторожно, боже мой, мальчик чуть дышит. Пётр, Пётр, что с ним будет?
– Здоровенный бродяга будет, – утешительно пробасил дядин голос. – Скоро по неделе в лесу бегать будет, а придёт – веселёхонек. Уж я вижу – наша кровь!
Тётин грустный вздох – было последнее, что я слышал в этот полный событиями день.
* * *
На этот раз с очередным письмом маме у меня долго не ладилось. Мне хотелось и рассказать про всё, и чтобы она не напугалась: ведь мамы всегда чего-то боятся.
Поэтому я долго думал и, наконец, кажется, написал хорошо:
Милая мама!
У нас с Мишкой было открытие, в пещере, только дядя Павел сказал, что это не золото, а слюда. Ты про меня не беспокойся, потому что, когда в пещере завалилось, так мы поднырнули под скалу и Мишке даже почти не трудно было меня вытащить.
Вышли, пожалуйста, книжку про спасение утопающих. Это Мишка просит, а то ребята дразнятся, что он перепутал и меня песком тёр и всю кож расцарапал, а утопающим надо делать искусственное дыхание.
Тётя Варя говорит, что я ей вовсе не чужой мальчик и совсем не в тягость, и она меня, оказывается, очень любит и даже плакала. Она очень просит тебя приезжать скорее в отпуск, потому что давно с тобой не видалась, и она будет спокойно по ночам спать, только если ты будешь здесь.
Пожалуйста, приезжай, мамочка, и не беспокойся за меня. Папа говорил, что никаких приключений здесь не бывает. Только теперь мне кажется, что приключения иногда бывают.
Твой сын Серёжа.
Новость
Сон под утро всегда самый крепкий. Мне приснилось, будто Мишка в окно стучит: тук, тук, тук. И шепчет:
– Серёжка, да проснись ты, тетеря сонная!
И опять: тук, тук, тук.
– Небось, лисёнка-то никогда не видал? Живого?
Ох, да это и не сон вовсе! Мишка вправду стучит и всё сильнее сердится…
– Вот возьму и уйду. А ты валяйся!
Меня с дивана как ветром сдуло. Я распахнул окно.
– Мишка, вот я! Какой лисёнок? Где?
– Ты до завтрева спать разлёгся? – накинулся он на меня. – Я уж вовсе уйти собрался. Бежим, живо!
Перескочить через подоконник – минутное дело.
– Никогда живого лисёнка не видел, – говорил я, едва поспевая за Мишкой. – Откуда он? А ест как? А хвост длинный?
– Отец ночью приехал, в мешке привёз, – отвечал Мишка. – Под кроватью сидит, сам молоко локчет, а сам кусается, язва. За палец меня хватил, гляди! – И он подставил палец к самому моему носу.
Я посмотрел с завистью и уважением: палец и правда был завязан грязной тряпкой.
– Отец говорит – это в твою Асканию, для начала. А мамка ругается, страсть. Вас тоже, говорит, с ним вместе со двора сгоню. И вовсе то не Каскания, а куроцап. Ну да она, известно, пошумит, а сердце у неё отходчивое, – договорил Мишка вдруг басом, видно, повторил чьи-то слова, и засмеялся.
Мы бежали как могли быстро, мокрая от росы трава так и хлестала нас по босым ногам.
– А почему, – начал было я опять, но Мишка вдруг круто повернул вправо и остановился около домика у самого обрыва над рекой.
– Почему, почему, – передразнил он и отодвинул засов у дворовой калитки. – Сам увидишь. Мамка сердится, а сама лепёшки печёт с картошкой. Румяные, ух! Иди, говорю!
Я всё-таки задержался немного у двери и переступил через высокий порог не очень-то храбро. Комната была низкая, но просторная, большая печь в углу уже дотапливалась. Мать Мишки подхватывала на ухват тяжёлые горшки и двигала их в печке, так проворно, точно они сами там рассаживались. Вот она поставила последний горшок и оглянулась.
– Как воды принесть, так «мамка спать хочется», а на лису глядеть и ночью встать не лень? – сердито проговорила она.
Я растерялся.
– Тётя Маша, мы вам полную кадку принесём, – проговорил я, – и рыбы наловим. Целое решето. Только пустите посмотреть. Я ведь никогда…
– Думаешь, у меня и на твои руки тряпок хватит – завязывать? – ответила она и звонко стукнула заслонкой. – Мало своей заботы, так нате, из лесу притащили!
Но я уже не слушал, а смотрел во все глаза на большую кровать в другом углу комнаты: пятки из-под неё торчали несомненно Мишкины, а по тому, как они двигались, видно было, что под кроватью идёт какая-то борьба.
– Шерстяной, а склизкий, как рыба! – послышался Мишкин голос. Одеяло колыхнулось, пятки поползли назад, появилась спина в клетчатой рубашке и, наконец, рыжий хохол и красная от напряжения физиономия. Одной рукой Мишка приподнял одеяло, а другой осторожно вытянул за шиворот маленького остроносого зверька. Хвост у него оказался не такой большой, как я думал, хитрые глазки так и бегали по сторонам.
– Мне, мне погладить! – воскликнул я и протянул руку. Лисёнок бился, но не кусался, а только старался вырваться и юркнуть обратно под кровать.
– Молоко в горшке, вон там, на лавке, – так же сердито сказала тётя Маша и со стуком поставила на стол стопку чистых тарелок, – только пролейте, я вас!..
Мишка оглянулся и так уморительно подмигнул, показывая глазами на скамейку, что я чуть не расхохотался.
– Наливай, живо! – зашептал он. – Я что говорил? Она уж такая, только крику не оберёшься.
Молоко было тёплое, от запаха его у лисёнка даже ушки задрожали. Он косил хитрые глазки, точно и не видит, а сам боком придвинулся к плошке, принюхался и осторожно погрузил в молоко острую мордочку.
– Пьёт, – прошептал я и даже дыхание задержал, чтобы не напугать лисёнка. А тот совсем разошёлся, даже причмокивать начал, как у себя дома.
Я передохнул и тихонько повернул голову к Мишке. Вот так-так, а он вовсе на лисёнка не смотрит. Одной рукой придерживает его за спину, другой – плошку, чтобы молоко на половик не расплескалось, а глаза скосил на край стола. Отец Мишки, сидя за столом, наклонился и что-то рассказывает, наверное, очень интересное. Потому что другой человек тоже наклонился и даже шею вытянул, чтобы лучше слышать.
– Сейчас чаю напьёмся, к директору пойду докладывать, – услышал я. – Мать, у тебя там на завтрак что приготовлено?
– Лепёшки горячие, – ответила тётя Маша и открыла заслонку. – Мальчики, вы тоже… Ох, а половик-то!..
Она так и остановилась, не договорив, держа заслонку в руках, потому что Мишка, вскочив, запутался в половике и потащил его за собой, разливая молоко. Испуганный лисёнок с писком метнулся под кровать, а Мишкины и мои босые пятки горохом простучали по ступенькам крыльца. Мишка вытащил меня за руку из комнаты с такой быстротой, что я и опомниться не успел.
– Упаду, – крикнул я, спотыкаясь о последнюю ступеньку. – Мишка, с ума ты сошёл?
Мишка стоял передо мной весь красный, широко расставив ноги, засунув руки в карманы штанишек.
– Эх ты, тетеря, – выговорил он наконец, – на лисёнка засмотрелся, а про уши забыл? А я, брат, всё слышу. Как трава растёт, слышу. Ты как думаешь, зачем отец в лес ездил?
– Ну… – только и сумел ответить я.
Мишка минутку помолчал и рукой закрутил хохол на затылке.
– Вот тебе и ну, – не вытерпел он наконец. – За золотом! Вот зачем! Мы-то с тобой в пещере открытие сделали, так то не золото, а слюда оказалась. А отец золото привёз. Настоящее. Вот!
Мишка опять замолчал. Ему, видно, очень хотелось посмотреть, как я мучаюсь.
– Мишка, – не вытерпел я наконец. – Да Мишка же! Расскажи!
– За золотом! – повторил Мишка. – Он слыхал, отец-то, в старину, до революции значит, хищники его в речке Безымянной мыли. И поехал один. Никому не сказал. Не смеялись чтобы, если ошибка выйдет. А там его – куча. С собой привёз, целую ложку. Вот!
Мишка от волнения не мог стоять на месте: он сел на ящик, вскочил, снова сел… А я стоял чуть дыша, шевелил губами и не мог ничего сказать.
– Мишка, – выговорил я наконец, – хищники – это же медведи…
Мишка так и покатился со смеху.
– Уморил! Люди это, ну, вроде бандитов. Они золото найдут где, в речке и моют. А на это закон есть, золото всё надо государству сдавать. А кто не отдаёт – тот, значит, бандит. И ружья у них есть. Они даже убить могут. Понял?
Я прислонился к перилам крыльца, схватил стойку рукой и молчал. Говорить не мог. Мишка тоже замолчал, сдвинул брови, нахмурился. Даже весёлые веснушки на вздёрнутом носу, показалось мне, сделались жёсткими и упрямыми.
– Отец всё золото на машины истратит, – заговорил он медленно, точно сам с собой. – А про нас смеётся, что у нас Аскания. А какая уж это Аскания? Два ежа, да вот лисёнок, и то мамка выкинуть обещается.
– Мишка, – перебил я его. – Я понял, нам заповедник устроить? Да?
– Заповедник! – сказал Мишка и ногой притопнул. – Золота набрать мешок или два мешка. Теперь-то уж устроим. Лесной, как на Кавказе, настоящий, в который звери сами собираются. Они ведь умные. Идёшь ты, к напримеру, по лесу, а навстречу, из кустов, лосиха. А за ней лосёнок. И не боится вовсе. Идёт, а у самого ножки-то длинные да тоненькие, – протянул он. На минуту даже голос его и глаза смягчились, точно он описывал что-то удивительное, видимое ему одному. Но тут же спохватился и недовольно откинул чуб. – Здоровенный, должно, идол, – сказал он небрежно. – Треск от него по лесу идёт, так и ломит. Вот завтра стяну у матери хлеба ковригу и айда!..
– А как дорогу найдёшь? – спрашивал я, замирая от волнения. – Кто тебе её покажет?
– Кто? Да мне в лесу каждый кустик – сват. Я разве когда заблужусь? Сказал отец – по Северной до Глухариной речки, а через неё – вплавь. А там по тропке на перевал, до липы, что громом припалило. По всем приметам дойду. И очень просто. Вот только с кем идти-то? – перебил себя Мишка и оглянулся, словно разыскивая где-то в углу двора желанного попутчика.
– Митька Косой, как до дела – побоится, – рассуждал он сам с собой, – Васятка – тот и пойдёт, да по дороге раскиснет, Витька – ему только шепни, как в дырявом решете – ничего не удержится. Всем разболтает. А у Федьки всю ногу разнесло, мать ему парит, да никак не нарвёт…
С каждым именем Мишка широко взмахивал рукой, точно отрубал.
Я стоял, бледный от унижения, не веря своим ушам.
– Миш, а я?.. – проговорил я наконец. – Я не боюсь. Вот нисколечко! И не разболтаю. И нарывов у меня никаких, совсем даже не бывает, у меня на пятке кожа толстая – как у слона. Смотри.
Я быстро подхватил рукой правую ногу под коленкой и поднял её к самому Мишкину носу, тыча пальцем в подошву с прилипшим к ней зелёным листиком.
Мишка молча внимательно осмотрел листик и перевёл глаза на меня.
– Тебя? – медленно переспросил он. – Где тебе! От тебя ещё городом пахнет, слаб значит. Не сойдёшь.
– И вовсе не пахнет! – задыхался я от волнения. – Не пахнет. Я уж две недели тут живу. И мы с тобой на пасеку ходили и открытие делали, и всё. Нечего было и дружить, если… если сам теперь…
Я больше не мог говорить, отвернулся и стоял, стукая ногой о ступеньку крыльца. Плечи мои вздрагивали, я крепился изо всех сил, но удержать слёзы обиды не мог.
Не глядя я чувствовал, что Мишка, как всегда в трудные минуты, ухватился за хохол и крутит его изо всей силы.
На дворе наступило молчание.
– Возьму! – проговорил вдруг Мишка решительно и даже ногой топнул. – Гляди у меня только, коли не дойдёшь!
Он ещё помолчал и договорил уже деловым тоном:
– Тётке скажи – к деду Софрону на пасеку пошли. На целую неделю. Хлеба пускай даст и сала. А мы за неделю обернёмся. Опять же мешок возьми, покрепче. На золото. И айда!
– Айда! – крикнул я в восторге.
Индюк, мирно гревшийся на солнце около крыльца, отскочил в сторону и сердито заболтал что-то несуразное.
– Айда, Мишка! Золота наберём много. Только чтобы и дяде Павлу осталось на машины. И всё у нас будет. И лосёнок и… – я вдруг почувствовал, что краснею. Можно или нельзя сказать? – Миш, а если халвы купить? Ореховой? Я очень люблю. Останется?
– Останется, – снисходительно разрешил Мишка. – Непременно. Даже для всех мальчишек. И для физкультуры в школу штуки разные, турник и всё, как в техникуме. Это как пить дать. Только смотри, ребятам – молчок. Разболтают, и всё пропадёт. Ну, бежим!
– Куда это ещё бежать? – послышался с крыльца сердитый голос. – А мне воды? А рыбы решето? А куроцапу ящик?
– Ишь, памятливая! – проворчал Мишка. – С тобой враз уйдёшь!.. Айда за водой, Серёжка. Без нас кто зверей покормит? Всё она, уж знаю. Вёдра вон там, в сенях стоят.
– Сейчас, тётя Маша! – закричал я в восторге и перекувырнулся через голову так ловко, что опять очутился на прежнем месте.
Индюк обозлился пуще прежнего, опять заболтал и даже приноровился клюнуть меня в голую пятку, но не успел. Калитка хлопнула, мы вперегонки, звеня вёдрами, кинулись вниз по тропинке.
– На Северной бобров ещё развести… – пропыхтел Мишка, нагибаясь с мостков зачерпнуть воды.
