Текст книги "Лесная быль. Рассказы и повести"
Автор книги: Софья Радзиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
ГОЛУБОЙ МАХАОН
Повесть
Мы ехали из Петербурга в Маньчжурию, на маленькую станцию с удивительным названием Ханьдаохецзе. Мы – это тройка самых больших шалунов на свете и я – их учительница.
Я согласилась на это путешествие, потому что больше всего на свете любила бродить по диким лесам, наблюдать жизнь животных и птиц не в клетках, а на свободе. И ещё потому, что собирала коллекцию насекомых, а в Маньчжурии живут огромные, синие, как шёлк, бабочки, родственницы наших махаонов. Об этих бабочках я мечтала, они мне даже снились. И вот теперь я за ними ехала и твёрдо решила: без них не вернусь!
Ребята мне понравились, и я – им. По всему было видно, что лето будет весёлое. Но оно оказалось ещё и с приключениями, забавными и страшными. Вот про них-то я и хочу вам рассказать.
Тиу-иии…
Шестнадцать копеек. Столько за неё потребовал мальчишка на полустанке под Иркутском и получил их полностью. Шестнадцать копеек за то, чтобы бедная маленькая совка могла умереть спокойно, на вагонном столике, а не в мальчишеских грязных лапах, да ещё вися за ноги вниз головой.
Теперь она лежала, чуть приоткрыв круглые глаза с чёрным зрачком, серенькая и пушистая, не рвалась из рук и не боялась.
Мара всхлипнула:
– Ну, куда тебе ещё? Зачем лезешь?
– Наверх, за коробкой, – деловито ответил шестилетний Тарас. – Сову хоронить.
Разгоревшееся сражение отвлекло было меня от будущей покойницы, но вдруг голос третьей моей ученицы, Тани, сразу нас остановил.
– Да она пьёт вовсе, – кричала Таня, – пьёт вовсе. И с ложечки. Она очень живая и совсем не хочет хорониться в Тараскиной дурацкой коробке!
И правда, совушка теперь уже не лежала. Она сидела на столике, ловила крючковатым носом ложечку с водой, захлёбывалась и пила. Забыв о драке и коробке, дети с восторгом наблюдали за ней.
Убедившись, что в ближайшие пять минут новой драки не предвидится, я сбегала в вагон-ресторан за сырым молотым мясом для котлет. Это дополнительное лекарство довершило выздоровление совушки: она, очевидно, умирала только от голода и жажды. Ещё через пять минут я посадила её в Тараскину коробку, в которой она сразу заснула. Перламутровые пёрышки на её «лице» съёжились, она уютно опёрлась о мягкий, обитый материей край коробки, закрыла глаза и спала так же крепко, как в дупле старой ёлки у себя на родине.
Мы смотрели на неё, затаив дыхание.
– А когда же она станет приручаться? – спросил Тарас, самый практичный из нас.
– Да она уже приручается, – ответила Таня. – Едет и приручается, едет и приручается.
– Она думает, что я её мама, – торжественно объявила Мара. – Она на меня даже посмотрела, как на мам смотрят: вот так! – и, наклонив голову набок, она постаралась показать, как любящая сова должна смотреть на свою маму. Вышло не очень похоже, но уж очень смешно. От нашего громкого веселья сова проснулась, открыла один глаз, как-то тихо чирикнула и опять заснула. Спала она долго и, наверно, в это время приручалась, потому что проснулась уже совсем ручной и опять очень голодной.
Мы её целый день кормили и сажали в коробочку, чтобы не так качало, а она оттуда выпрыгивала, ходила по дивану и трепала клювом и без того трёпаные карты – мы играли в дурачка и в зеваку.
Была ли она ручной и раньше – мы не знали: прошлое наших звериных и птичьих друзей обычно остаётся для нас тайной.
– Совушка, – приставала к ней Таня. – Ну скажи, ты у того мальчишки долго жила? Если да, то мигни. Да?
– Совушка, иди в карты играть, – позвал Тарас, показывая ей карту. И сова, легко спорхнув с сетки, опустилась на диван, очевидно, она и днём видела неплохо и в темноватом купе света не боялась.
К вечеру дети уморились, нахохотались и, наконец, улеглись на верхние полки спать. В купе стало непривычно тихо.
– Туки-тук, туки-тук, – по-ночному отчётливо застучали колёса, а мимо окна понеслись золотые пчёлки-искры.
– Тиу-и… – тихо прощебетала сова и слетела вниз, на столик у окна. Мы обе пристально смотрели, как быстро мчались искры. Знала ли она, что так же быстро мчится прочь от родного дупла?..
Сова повернула ко мне голову. Её золотистые глаза горели ярче искр – тоска по дому, по свободе зажгла их. Я наклонилась и осторожно взяла её на руки.
– Пойдём, совушка, – сказала я, – старое дупло далеко, но ты сыта, отдохнула и легко найдёшь себе новое.
– Тук… и… тук… – замирая, простучали колёса и умолкли.
Поезд остановился, не доходя до станции.
Я вышла из вагона. Тёплая душистая сибирская ночь пахла смолой и ещё чем-то чудесным, отчего сова тихо завозилась у меня в руках.
– Тиу-и… – почти шёпотом повторила она и, взмахнув освобождёнными крыльями, мягко вспорхнула ко мне на плечо.
Я стояла около вагона, затаив дыхание, не шевелясь.
«А вдруг…» – мелькнула у меня надежда, но в это мгновение лёгкая тяжесть исчезла с моего плеча, неслышно, точно растаяла в темноте.
– Тиу-и-и-и… – услышала я через минуту уже издали замирающий грустный и радостный звук. И мне показалось, нет, я была уверена, что это сова, уносясь на пушистых серых крылышках в напоённую шорохами тайгу, попрощалась со мною…
Ребята утром проснулись и приуныли.
– А если совушка себе дупла не найдёт? Вдруг чужие птицы везде поналезли и её не пустят? – беспокоился Тарас.
– Она с нами так хорошо в карты играла, – огорчилась Мара.
Отец, Василий Львович, выглянул из-за газеты (он тоже ехал с нами):
– Да у нас в лесу всякого зверя видимо-невидимо. Вот пойдёт в сопки охотничья команда и притащит вам целый зоологический сад, увидите.
Мы поверили, обрадовались и принялись гадать, каких зверей и птиц нам принесут прежде всего.
Тем временем поезд остановился. Я высунулась из окна вагона.
– А это что такое? Зачем?
Станция была как станция: маленькие жёлтые домики, дежурный в красной фуражке… Но рядом с домом торчал высокий столб, обмотанный толстым жгутом из соломы. На верхушке столба не то бутылка, не то коробка какая-то.
Теперь я вспомнила, что и на других маленьких станциях здесь, в Маньчжурии, стояли такие же столбы.
– Зачем его поставили? – повторила я.
Василий Львович кашлянул и покачал головой:
– Не стоит говорить. Ещё напугаетесь.
Ну и догадался ответить: ясно, что не отстану, пока не узнаю.
И не отстала.
– Ладно, – сказал Василий Львович. – Это сигнал, если на станцию нападут хунхузы – местные разбойники китайцы. Кто успеет, поджигает соломенный жгут. Огонь по нему живо добежит до верхушки столба, а там от него загорится ракета. На соседней станции такой сигнал увидят и сразу на паровозе с вагоном пришлют солдат на помощь. Понимаете?
– Ух, как интересно! – Я и не знала тогда, что мне самой придётся с хунхузами встретиться…
А пока мы ехали всё дальше и наконец доехали до Ханьдаохецзе.
На станции тоже стоял столб с соломенным жгутом. Но мы должны были жить не в посёлке около станции, а в нескольких километрах от него, в лесу. Дом на горе окружал забор из крепких брёвен, и ворота были тяжёлые – из очень толстых широких досок.
Приехали мы поздно, устали страшно. В свою комнату я вошла со свечой в руке. На спинке кровати зашевелилось что-то белое, большое. Попугай! Огромный, красивый. Я вспомнила: дети про него рассказывали. А если ему не понравится, что я сюда пришла? Ну, всё равно, ох, как спать хочу.
Попугай что-то сонно пробормотал, я тихонько подобралась к кровати и легла.
Попка-нянька
Мы жили на сопке уже две недели. Вчера вечером заигрались в прятки, поэтому сегодня особенно хотелось спать, но тихий скрип двери раздражал меня и заставлял ещё крепче зажмуривать глаза.
В комнате было почти темно. Тонкий луч света пробивался сквозь трещину в ставне, падал на дверь.
– Крр, крр, – дверь упорно открывалась маленькими толчками.
Щель оказалась достаточно велика, и в неё просунулось что-то белое.
– Крр, – и в комнате на полу оказался большой попугай. Вокруг его вырезного хохла в полосе света танцевали пылинки. Он наклонил голову, ярко блеснул чёрный глаз.
Прислушавшись, попугай медленно двинулся по полу, осторожно, шаркающими шагами, совсем как старуха в войлочных туфлях. Дойдя до кровати, уцепился клювом за её железную ножку и медленно полез вверх, перебирая клювом и цепкими ногами. Взобравшись на спинку кровати, он наклонил голову, прислушался.
Я притаилась.
Тихо. Спит…
Огорчённый Попка опустил хохол и повернулся, чтобы спуститься с кровати так же, как пришёл. При этом он тяжело вздохнул, совсем как огорчённый человек.
Тут уж я не выдержала и засмеялась. С радостным криком Попка взмахнул крыльями и прыгнул к самому моему лицу. Он тёрся головой о мою щеку, что-то лопотал несуразное, точно обрадованный ребёнок и, наконец, забрался под одеяло, выставив из-под него белую голову с громадным чёрным клювом.
Это повторялось каждое утро. Иногда я упрямо притворялась спящей, и тогда Попка, подождав немного, вздыхал, сползал с кровати и уходил. Но всё равно уж не заснёшь: скоро опять послышится скрип двери и знакомое шарканье. Поэтому Попке чаще всего удавалось поднять меня с первого раза.
Это был очень крупный попугай какадý, снежно-белый, с блестящими чёрными глазами и жёлтым шёлком под крыльями. Какаду не умеют говорить по-человечески. Но зато Попка лаял, мяукал, свистал на все птичьи голоса и даже щёлкал как кнут и шипел как яичница на сковородке.
Утром к чаю нам давали кипячёное молоко с толстыми румяными пенками. Попка сидел у меня на плече и тихонько теребил ухо, что-то приговаривая. Когда я подцепляла ложкой особенно заманчивый кусочек пенки, Попка начинал сильнее тянуть за ухо и пританцовывал на плече от нетерпенья. Я протягивала ему ложку, он осторожно брал пенку лапкой и съедал её всю до последнего кусочка, а потом снова принимался за моё ухо.
Если ему вместо пенки предлагали хлеба или ещё что-нибудь нелакомое, он брал кусок и с сердитым бормотаньем запихивал его мне в волосы, а потом, разозлившись, перекусывал мою цепочку от часов. Она была из мелких стальных колечек, но спайка их не выдерживала нажима Попкиного клюва. И однако этим страшным клювом Попка ни разу не оцарапал моего уха даже при виде самой вкусной пенки.
Наевшись, Попка перелетал на шест, прибитый под потолком террасы, чистился, кувыркался, мяукал кошкой и шипел, как змея. Когда ему становилось уж очень весело, он цеплялся за шест одной ногой и, распустив крылья, болтался на шесте вниз головой и орал своим собственным нестерпимым голосом.
– Попка, водой оболью! – кричала я и показывала ему кружку. Тогда он сердился и улетал на соседнее дерево болтаться и орать на свободе.
Рядом с домом во дворе индюки и индюшки нежно нянчили забавных полосатых индюшат, а мы мазали им ножки маслом и иногда засовывали в горлышко по горошине чёрного перца «для здоровья».
А недалеко в горах другие папы и мамы растили других детей: серых, пушистых, с крупную курицу величиной. Это были орлята, и ели они не перец и не пшено с крапивой, а индюшат.
Индюки и индюшки – храбрые родители. Заслышав в небе орлиный клёкот, индюшата сбивались в плотную стайку, а родители окружали их и, подняв головы, высматривали в небе врага с грозным и жалобным криком.
Заслышав этот крик, мы всей толпой мчались на птичник. Впереди бежал тринадцатилетний Павлик с ружьём, сзади – Тарас с большой коробкой соли. Его мечтой было поймать большого орла, насыпав ему соли на хвост.
Наконец, охотники нашли и разорили гнездо орлов. Мать убили, а отец куда-то улетел. Птичник наш успокоился, и только Павлик с Тарасом чуть не плакали: им помешали охотиться.
Однако вскоре тревога возобновилась. Каждое утро, после чая, начинался крик индюков. Мы бежали в птичник: кто с ружьём, кто с коробкой соли и… ничего не находили. На заборе болтался Попка и орал во всё горло.
– Я устрою засаду завтра, как только выпустят индюков, – решил Павлик. – Сяду в углу с ружьём, а вы, как индюки закричат, не бегите, не пугайте орла. Вот увидите, какое я из него чучело сделаю.
Утром нас разбудил страшный рёв. Тарас со своей коробкой, в одной рубашонке, уцепился за Павлика.
– Я, я хочу, я его солью, он ручной будет, возьми, возьми меня!
Павлик, весь красный, старался оторвать его руку от кушака:
– Да отстань ты, какая же охота с тобой! Помешаешь только!
– Не помешаю, – плакал Тарас. – Павлик, возьми, я же только на хвост…
В конце концов Павлик сдался, и Тарас весело побежал за ним, прижимая к груди драгоценную коробку.
Мы сели пить чай взволнованные, насторожённые. Попка наелся и улетел, мы же решили не идти гулять, а ждать, что будет. Девочки вертелись от тоски по террасе, даже собак заперли, чтобы они не испугали «разбойника».
И вот раздался тихий, далёкий крик орла. Ему ответил дружный хор индюшек, а затем… смех Павлика и Тараса. Тарас от восторга кричал тонким голосом.
– Это он солью, солью поймал! – закричала Мара, прыгая со ступенек. – А я-то, глупая, не верила…
Мы помчались вперегонки. На дворе толпились ещё испуганные индюшки, на заборе болтался и орал попугай, а Павлик с Тарасом катались от смеха по земле.
– Это он, – с трудом промолвил Павлик. – Это он нарочно!
– Да где же орёл? – кричала, ничего не понимая, Мара.
– Вот орёл, – показал Павлик на Попку. – Мы сидели, а он прилетел на забор и закричал, как орёл. Все индюшки испугались. А теперь он болтается и смеётся.
И правда, Попка веселился, пока Тарас не подскочил к нему и не крикнул:
– А вот я тебе сейчас соли на хвост насыплю! – И схватился за свою коробку.
Коробка показалась Попке похожей на кружку с водой, он убрался на дерево подальше и оттуда зашипел на Тараса по-змеиному.
Больше всех ненавидел Попку большущий рыжий кот Милушка. И вот почему. Около дома протекал ручеёк и стояла старая яблоня. На ветке этой яблони, над самой водой, Милушка ложился отдохнуть в тени и прохладе. На этой же ветке после сытного обеда устроился раз попугай и против обыкновения сидел так смирно, что кот пришёл, улёгся и заснул, не обратив на него внимания.
Мы в это время совещались на террасе: идти нам купаться или сначала устроить диктовку.
Между тем проказнику Попке уже надоело сидеть смирно. Тихонько подобравшись к коту, он нагнулся к самому его уху и вдруг завизжал разозлённой кошкой. Испуганный кот рванулся в сторону и… угодил прямо в воду, а Попка болтался на ветке вниз головой и орал ему вслед что-то обидное уже на своём языке.
Мокрый кот сунулся было на террасу, но мы его встретили таким хохотом, что он с шипеньем и фырканьем убежал в сад и не приходил до самого вечера.
С тех пор, увидев попугая, кот начинал шипеть. Попугай моментально поворачивался к нему и отвечал таким же шипеньем, да ещё с подвываньем, ну совсем как разозлённый, готовый к драке кот!
Милушка страшно терялся. Кто это: кот или птица? Он тихонько пятился и исчезал в двери, а попугай дико взвизгивал, взлетал на дерево, качался на ветке и хохотал.
Но самое удивительное случилось, когда у собаки Белки родился щенок. Белка была простая дворняжка, и щенок был простой, но премиленький: жёлтый, черномордый и такой толстый, что, если падал на спину, долго не мог встать и беспомощно болтал в воздухе лапками и плакал.
Мы ходили с ним играть, и раз, от нечего делать, забрёл с нами к будке и Попка. Он был один, ему было скучно, и щенок ему понравился. Он ласково щекотал щенка своим большущим клювом и что-то ему мурлыкал, а щенок тыкался мордочкой в его крылья и пробовал пожевать белые пёрышки.
Мы ушли со двора. Попка остался, и через некоторое время на дворе заварилось страшное: лаяла в ярости Белка, и сердито кричал попугай.
Что же случилось?
Оказалось, у Попки пробудились самые нежные родительские чувства к жёлтому щенку. Он залез в будку и весело возился с ним, а Белке, сунувшейся было домой, раскроил нос и прокусил лапу, и она громко выла и лаяла около будки.
Попка был неумолим. Единственно, что он позволил Белке, – это из матерей поступить в кормилицы. Когда щенок, проголодавшись, начинал визжать, Белка входила в будку, ложилась и кормила его под наблюдением названого родителя. Затем, если Белка не торопилась уходить, попугай пускал в ход свой клюв, и разжалованная мать с визгом вылетала до очередной кормёжки.
Самым удивительным во всей этой истории было поведение щенка: он признал попугая своим покровителем и, сытый, весело бегал за ним по двору, не обращая внимания на отсутствие матери.
– Белка белая и Попка тоже белый, вот Кутька и спутался, – объяснял Тарас.
– А у Попки перья, – возражала Мара.
– Ну, а он думает, что это шерсть.
– А у Попки крылья, – возражала Мара.
– Ну, а он думает… – затруднился Тарас. – А он думает, что значит так и надо! – торжествующе докончил он под общий смех.
Грозный Попка в присутствии щенка перерождался. Распустив крылья, с каким-то удивительно нежным кудахтаньем он играл со щенком и только жалобно кричал, когда щенок таскал его за крылья и хвост, но никогда не пробовал вразумить его хорошим щипком. Если щенок ему уж очень надоедал, он взлетал на забор и оттуда с ним переговаривался самым нежным голосом, а иногда лаял, как маленькая собачонка. Домой Попка прилетал только поесть и часто, захватив кусок повкуснее, уносил его в будку. Если щенок отнимал кусок, Попка не сопротивлялся и летел домой за другим.
В сотне шагов от дома, за густым малинником, было посажено немного сахарного гороха для детей.
Любил горох и Попка. Взяв стручок в лапу, он осторожно обкусывал его по шву, пока тот не разваливался на две половинки, и тогда доставал сладкие горошинки и ел их по одной, мурлыкая от удовольствия.
Один раз он влетел на террасу во время обеда, но в каком виде! Громадный вырезной хохол стоял на голове дыбом, перья – тоже. Попка обрушился прямо на стол, что ему строго запрещалось, перескочил ко мне на плечо и с громким криком потянул меня за ухо.
Я вскрикнула и сбросила его на пол. Он побежал к лестнице, вернулся, опять взлетел ко мне на плечо и уцепился за моё несчастное ухо, снова полетел к выходу, и всё это с резким жалобным криком. Мы все повскакали с мест: Попка куда-то зовёт, надо бежать!
Увидев, что мы его поняли, Попка устремился за дом, прямо на гороховую полянку.
Что там было! Посредине вырванных и искромсанных сильным Попкиным клювом гороховых плетей визжал задыхающийся, весь обмотанный горохом Попкин воспитанник – щенок. При всём желании Попка не смог проложить ему дорогу из плена, куда сам, очевидно, и завёл его полакомиться вкусным горошком.
Мы выпутали бедного толстяка и отнесли в будку к кормилице – Белке, которой он долго с визгом что-то рассказывал, а Попка сидел рядом и имел очень сконфуженный вид.
Стряслась раз беда и с самим Попкой. Как-то утром он прилетел на террасу, молча опустился ко мне на плечо и прижался головой к щеке с тихим жалобным бормотаньем.
– У него кровь, кровь на головке! – вскричал Тарас и сразу же горько заплакал. Попку все любили. Осторожно сняв его с плеча, я осмотрела рану: верхняя половинка клюва была надломлена у основания, и по белой щеке капала кровь.
Попка стонал и сам протягивал мне голову, жаловался и просил помощи.
Завтрак был прерван. Все вскочили с мест.
Тарас схватил за рукав сидевшего за столом доктора – гостя.
– Иван Петрович, – умолял он, – ведь вы всё равно доктор, вы же людей лечите, скорее полечите Попочку, дайте ему порошков от носа.
– Дам, дам, – успокаивал его доктор. – Вы его только подержите, а то он не знает, что я доктор, да как цапнет…
Но Попке было не до цапанья. Клюв был беспомощно открыт, и Попка тихонько трогал мою щеку своим длинным тёмным языком с пуговкой на конце.
На доктора он было зашипел, но в моих руках успокоился. Доктор велел промыть рану перекисью водорода и залить воском, чтобы удержать сломанную половинку. Попка стонал, как человек, но не вырывался и потом прижался головой к моим рукам.
Вечером я отправилась к сторожу:
– Иван Кузьмич, что с Попкой случилось?
Кузьмич оглянулся.
– Это Василий всё. По двору идёт. Попку дразнит. Ударил щенка в бок ногой. А Попка налетел да его за ногу – цап и повис на сапоге, кричит, крыльями машет. Он его насквозь прокусил, сапог-то, а клюва вытащить не может. Клюв тащили, ну и поломали…
Клюв залечили. Попка сделался прежним весёлым задирой и щенка не разлюбил. До самой зимы он спал на собачьей будке и половину дня проводил, гоняясь за своим воспитанником.
Мань-Мань
– Сонечка, – таинственно сказала Таня. – Вы не забыли, что через два дня ваши именины? Мы тоже не забыли.
– И ещё папа сказал, что здесь всяких зверей ужасно много, помните? – сунулась Мара, но тут же взвизгнула: Тарас дёрнул её за косичку.
– Сама большая, а болтаешь, как маленькая, – сердито крикнул он, и я еле успела поймать Мару за руку: на отдачу она была куда как скора.
– Она ведь ничего не сказала. И я ничего не поняла, – Убеждала я Тараса. – А ты, Мара, драться не смей, а то я вечером ни одной сказки не расскажу.
– Не буду, Сонечка, вот правда не буду, – пообещала она.
– А сама из-за вашей юбки кулак показывает, – сказал Тарас. – Что? Скажешь, неправда?
Еле их усмирила и выпроводила. Но в саду они, видно, ещё посчитались: за обедом у обоих носы оказались расцарапаны – Тарас тоже умел царапаться не хуже девчонки.
Сказку я им вечером рассказала, не вытерпела: ведь драка-то утром из-за меня была.
Через день, и правда, мои именины. Ну, от подготовки празднику весь дом стал вверх дном, и тяжелее всего пришлось мне – имениннице. На целый день я должна была ослепнуть, оглохнуть и поглупеть настолько, чтобы не видеть ничего, что творилось у меня на глазах и потихоньку от меня. Всё это страшная тайна. Если увижу – всех огорчу, и будет нечестно.
Открыла я дверь из своей комнаты: – Ай! – Это Тарас, и в руках у него огромный букет.
Я с равнодушным видом отворачиваюсь и прохожу мимо.
– Не заметила! – радостно шепчет Тарас на всю комнату. – Мара, слышишь? Она не за-ме-ти-ла!
– Ай! – Это в другой комнате Таня обсыпает сахаром душистый поджаристый крендель. – Сюда нельзя! Нельзя-а-а!
Ну, просто ступить некуда от секретов. Уйду! Возьму книжку и заберусь на любимое дерево в саду, пережду.
Только… как уйти и ничего не узнать? Мара насчёт зверей напомнила, Тарас недаром, наверное, её за косичку дёрнул. Да и Павлик с кучером Фёдором шептались, а сами на меня поглядывали. Это уж не цветы, не конфеты, тут пахнет настоящим мужским секретом. И Василий Львович на террасе сказал Павлику: – Молоко, смотри, чтобы тёплое…
А Павлик на меня глазами показывает, дескать, молчок.
Жить становится трудно: один, два, три… Ох, целых шестнадцать часов до следующего утра!
Разыщу-ка я Фёдора!
Фёдор сделал удивлённое лицо.
– Какой там секрет! Моё дело лошади, а не коза. Что я, кучер или пастух?
Коза? Становится всё интереснее.
– Фёдор, голубчик, ну хоть одним глазком…
– Некогда мне тут с вами разговаривать, надо в конюшне в третьем окне раму починить, не вывалилась бы от ветра… – Сказал, а сам улыбается.
К чему это он? Ой, ну и молодец Фёдор. Поняла!
У конюшни растёт огромный орех, на него очень удобно забраться и заглянуть…
Рама в окне в полном порядке. И в него хорошо видно, что делается в конюшне: в уголке, на чистой соломенной подстилке на коленях стоит Павлик и держит бутылочку с соской. А соску сосёт крошечная козочка-косуля, рыженькая, по бокам белые пятнышки, ножки тоненькие, и вся словно игрушечная! Так вот он, секрет к именинам!
– Не жадничай, – смеётся Павлик, – ещё подавишься, глупая! Смотри, Фёдор, ну ни капельки не боится. Совсем ручная.
– Совсем, – соглашается Фёдор. – Вот бы имениннице посмотреть! – А сам незаметно косится на окно и улыбается. Хороший он, Фёдор, ни в чём не может нам отказать.
Вот уж не думала я, что засну в эту ночь, а заснула, да как крепко! Только утром уже, не открывая глаз, услышала, шепчутся:
– Мои, мои цветы ей на шею надень. Мои лучше. Ты мальчишка, ничего в цветах не понимаешь.
– Это я-то не понимаю? Вот коза – охотничий зверь, значит мужской. Марка, отвяжись со своими цветами. Ой, щиплется! Ну, подожди же!
Я только хотела открыть глаза, как вдруг б-бух! На меня свалилось что-то огромное, прямо на голову!
Бац! Чем-то поддали в бок, в живот, наступили на руку… батюшки, прищемили нос!
Голова замотана чем-то, ничего не вижу.
– Крендель! Крендель мой!
Это кричит Таня. И ещё кто-то тоненько.
– Меее…
Я билась и брыкалась изо всех сил. Оказалось, пока я спала, около моей постели поставили три табуретки и на них уселись Тарас с букетом, Таня с кренделем и Мара с козочкой на руках. Но Тарас и Мара в драке толкнули Таню, все с подарками шлёпнулись на меня, и нас накрыла большая простыня с надписью «Поздравляем!», которую они держали за палки.
Только маленькая косуля в общей свалке не растерялась: выбралась из-под простыни и знай толкает носиком Мару в коленку: «А где же тёплое молочко?» Молочко не замедлило явиться. Я в полном восторге держала бутылку, а козочка дёргала её и толкала, как толкала бы вымя матери.
Крендель вытащили из-под кровати, обтёрли и снова посыпали сахаром, козочке надели на шею первый попавшийся венок, и Павлик произнёс торжественное поздравление, – он не принимал участия в битве. Затем все вместе три раза крикнули «ура!», и мир был восстановлен.
Я поторопилась одеться, и мы торжественно повели козочку на террасу.
– Иди, иди, – говорил Тарас, – мы тебе сейчас Рекса покажем, будете играть вместе.
Козочка осторожно переступила через порог и вышла на террасу, а мы задержались, столкнулись в дверях: каждому хотелось раньше увидеть, как они с Рексом будут знакомиться.
Скатерть на столе зашевелилась, но… вместо весёлого фокстерьера из-под стола вылез огромный лохматый дворовый пёс Полкан.
Я оттолкнула Павлика и кинулась к козочке, но Василий Львович, который за столом читал газету, остановил меня.
– Не мешайте им, они сами лучше разберутся, – сказал он.
Я остановилась не дыша, я знала, как может «разобраться» Полкан: недавно он загрыз волка.
Козочка тоже остановилась, её большие тёмные глаза заблестели любопытством, вот она опять шагнула вперёд и доверчиво протянула мордочку к Полкану: «Давай познакомимся!»
Полкан совершенно растерялся, наклонил голову, и теперь они стояли нос к носу.
Мы все не дышали. Но вот… Полкан осторожно попятился, дальше, к самой лестнице, повернулся и так же осторожно спустился со ступенек. Уже внизу он ещё раз оглянулся и, право, мне показалось, пожал плечами и затрусил через сад в дворовую калитку.
– Ушёл! – вырвалось у меня, я нагнулась и подхватила козочку: она направилась было тоже к лестнице, за Полканом.
– Ай да коза! – смеялся Василий Львович, – этак её ни одна собака не тронет. Таких китайцы часто дома держат и зовут Мань-Мань.
– И мы так назовём! – закричала Мара и обняла козочку за шею. – Здравствуй! Здравствуй, Мань-Мань!
– Меее, – ответила козочка и опять повернулась к лестнице: на террасу шариком вкатился белый фокстерьер и сразу остановился, ждал, что сделает незнакомый рыжий зверь. А Мань-Мань вдруг наклонила головку и воинственно топнула ножкой: «Только сунься!»
– Ррр, ты бы потише, – посоветовал ей Рекс, уши и хвост торчком, и боком-боком стал к ней подбираться.
– Неужели они не подружатся! – огорчился Тарас.
Но белый и рыжий уже стояли рядом и тоже нос к носу, только на этот раз маленькие чёрные носишки оказались почти на одной высоте. Щенок вдруг тихо взвизгнул, опустил ушки и лизнул Мань-Мань прямо в мордочку. Та фыркнула, замотала головой, но не отскочила. Это было началом самой нежной дружбы. Беленький и рыжий больше не разлучались и в первый же вечер заснули рядышком на одном тюфячке.
Играли они презабавно, каждый по-своему, но понимали друг друга очень хорошо. Коза, наклонив голову, топала передними ножками и бодалась, а Рекс хватал её за ноги, за шею и лаял громко и весело. Проголодавшись, козочка бежала ко мне и толкала меня носом в колени. И, конечно, сейчас же появлялась бутылочка с тёплым, молоком.
Мань-Мань принесли к нам, может быть, даже в первый день её жизни. Мать её застрелил охотник, и она ещё не успела научить дочку бояться людей и собак. Поэтому Мань-Мань сразу стала бегать по комнатам и по саду, будто ей тут полагалось жить. Козочка и правда была похожа на живую игрушку – такие тонкие были у неё ножки с чёрными копытцами, так красивы яркие белые детские пятнышки на боках. Детские потому, что у взрослых косуль они пропадают.
– Зачем мама домашних коз держит? – удивлялся Тарас. – Они же некрасивые, лучше бы всех таких, как Мань-Мань.
– Да от таких, что от козла, ни шерсти, ни молока, – смеялся Фёдор.
– Ты ничего не понимаешь, – обижался Тарас, – зато она красивая…
Время шло. Мань-Мань подрастала, но была такая же тоненькая и грациозная. Белые пятнышки на боках её исчезли, шерсть стала красноватая, а когда козочка сердилась, топала ножками и опускала голову – шерсть на загривке топорщилась, как у сердитой собачонки. Хвостик, как и полагалось, был короткий, на бегу она его поднимала, и тогда сзади ярко вырисовывалось белое «зеркальце». Мечтой Рекса было как-нибудь поймать Мань-Мань за хвостик-коротышку. Но она всегда успевала повернуться и сердито топала ножкой: только посмей!
Гулять она отправлялась с нами очень охотно, прыгала по склонам, купалась в речке и так же охотно возвращалась домой.
– Мама, верно, ей не успела рассказать, что она коза, вот она и думает, что она человек, – рассуждал Тарас.
– Она думает, что она собака, – спорила Таня. – Видишь, как она Рекса любит.
Тарас задумался.
– Сонечка, – сказал он уже вечером, целуя меня на ночь. – Неужели мы никогда не узнаем, что думает Мань-Мань: человек она или собака?
– Думает, что собака, – убеждённо сказала я.
– Почему? – оживился Тарас.
– Потому что у неё четыре ноги, а не две, и хвостик есть, и спит она с Рексом на коврике. Спи спокойно и ты.
Тарас радостно забрыкался, устраиваясь на кровати.
– Вот спасибо, Сонечка, а то я всё беспокоился: как бы узнать.
Через минуту он крепко заснул, обняв подушку.
Наша дача стояла на склоне невысокой горы, воротами к речке Шаньши. Лес на горе давно вырубили, и всюду поднималась молодая поросль, но и в ней уже было тенисто, – играть хорошо. А на соседних высоких горах все деревья перевиты диким виноградом и другими ползучими растениями, так что ходить можно было только по давно пробитым узким тропкам.
Селений близко в этих местах не было, значит, на этих тропинках мирным людям и делать нечего. Зато на них можно было встретить хунхузов, разбойников, или тех, кто в горах тайком сеял мак и добывал из него опиум. Люди эти были отчаянные, хорошего от них ждать не приходилось.
Поэтому мы с детьми в лес одни не ходили, нас сопровождал Фёдор или сам Василий Львович и всегда с винтовкой. Одни же мы играли на нашей горке, поросшей кустарником, или спускались от ворот прямо к речке и тут играли под старыми плакучими ивами у самой воды. Здесь купаться в тихой заводи было безопасно.
