Текст книги "Репин"

Автор книги: Софья Пророкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Надо не забывать, что эта новая для Репина живописная манера была продиктована желанием приблизиться к вкусам и спросу Запада. Такая проза вторгалась теперь в творчество художника.

Это относится не только к живописной манере Репина, но и к евангельским сюжетам его картин. Он даже выразился, что теперь религиозные картины у него «в ходу». Это уже слово, очень близкое к коммерческому языку. Картины надо было сбывать, и он считался со вкусами и запросами покупателя.

Некоторые исследователи объясняют рыхлую импрессионистическую манеру Репина исключительно тем, что он был стар и кисть его уже не попадала на нужное место.

Это не совсем так. Достаточно посмотреть самую последнюю работу, имеющуюся у нас, – «Римского воина», сделанного уже в год смерти, и ряд портретов последних лет, чтобы убедиться, какой уверенной оставалась кисть Репина и как она попадала именно туда, куда он хотел. Кстати, и правая рука его к этому времени уже вновь становилась работоспособной.

Нет, это не промахи кисти, а сознательные поиски новых живописных решений.

Огромное количество работ Репина, написанных им в последние годы, так и осталось неизвестным: они разбрелись по разным странам.

Все то, что есть в Советском Союзе из репинского творчества последних лет, это в основном работы, которые получил в наследство Юрий, в 1939 году бежавший, бросив все на произвол судьбы. Самое ценное увезла Вера.

Поэтому можно составить только очень отрывочное представление о творчестве художника этого периода.

Очень интересен портрет академика И. Павлова, который в 1924 году был гостем «Пенат». Он написан в светлой и какой-то радостной гамме. Сами краски выражают глубокое человеколюбие. Он писан очень трепетной, близкой к импрессионизму манерой, но леплен исключительно крепко, как большая скульптурная форма.

В 1918 году Репин познакомился с художником Ф. В. Леви, бывшим присяжным поверенным, который, бросив свою профессию, переехал в Куоккалу и занялся исключительно трудом художника. Этот человек принял большое участие в жизни Репина, устраивал продажи его картин, ездил в Прагу, Америку, Францию и Скандинавские страны с выставками репинских полотен. Иногда он присоединял к этим выставкам свои произведения, а также живопись Юрия Репина. Ф. Леви прислал из Швеции свои воспоминания о годах близкого знакомства с Репиным, письма художника к нему. Эти материалы показывают, что только в первые годы своего захолустного одиночества Репин очень нуждался, его спасением была коза, а знаменитые «среды» проходили даже без всякого угощения гостей.

Но потом положение резко изменилось. Репин не только не испытывал нужды, но был обеспечен обильнее прежнего. И, как утверждает Леви, «жалобы на то, что он «кончил жизнь в нужде», – абсурд, выдуманный Верой Репиной из-за ее ненасытности и кликушества… О нужде даже в последний год бездеятельности не могло быть и речи, а до того был избыток, какого Репин не знал в прошлом; но слишком велики были аппетиты окружающих».

Постоянная работа домочадцев и усердие белогвардейской и иностранной буржуазной прессы, злобные басни о расстрелах видных художников, ученых и писателей сделали свое гнусное дело – Репин этому поверил. Вновь, как в пятом году, его преследовал кровавый мираж, сам он от него отделаться был не в силах, а о том, чтобы отдалить отца от друзей, Вера Ильинична позаботилась изрядно. Даже самых близких друзей Репин встречал не только настороженно, но с острым чувством недоверия.

Приехал в «Пенаты» К. Чуковский. Как долго он мечтал об этой встрече, с каким теплым чувством стремился к своему другу и как горько был разочарован!..

Репин встретил его холодно, подозрительно, иногда даже бросал на Чуковского почти враждебные взгляды. Говорить трудно.

Чуковский поспешил быстрее уехать. В таком состоянии Репин неприступен, от него нельзя ждать прежней сердечности.

Но зато переписка потом возобновилась с новой силой. Словно бы и не было холодного приема, леденящей враждебности, в письмах звучит былая сердечность, все чаще проступают нотки уныния.

Репин писал:

«…Теперь я припоминаю слова Достоевского о безнадежном состоянии человека, которому «пойти некуда». Я здесь уже давно совсем одинок. Да, если бы вы жили здесь, каждую свободную минуту я летел бы к вам…».

В январе 1926 года – то же настроение:

«Да, а я – с какой раскрытой душой побежал бы к вам и через поле, и на край города, чтобы наговориться с вами… О, сколько вопросов спрессовалось в отдельные глыбы!»

В 1925 году приезжал в «Пенаты» скульптор И. Гинцбург. Как они были близки когда-то! Та же скованность, холодность, отстраненность теперь. Нет прежнего Репина.

Скульптор возвращается со стесненным сердцем и получает хорошие, добрые письма. Репин рассказывает, как часто теперь он сидит за столом, на котором статуэтки работы Гинцбурга. И он словно ведет беседу с любимыми друзьями – Стасовым, Менделеевым, Антоном Рубинштейном, Львом Толстым.

Дорогие воспоминания! А по радио «с того берега» Репин слышит «Князя Игоря», «Хованщину», «Бориса Годунова» – оперы, которые создавались у него на глазах, – с авторами их он так крепко дружил!

Представим себе эти тихие, одинокие вечера, окутывающие Репина воспоминаниями. Тогда добрело его холодное лицо, теплело сердце и рука сама тянулась к письму, этому единственному теперь средству общения с далекими друзьями. И в письмах этих не было той жестокости, подозрительности и враждебности, которая так бросалась в глаза при встречах с художником.

Когда одиночество стало совсем невыносимо, Репин потянулся к обществу финских художников. Подарил им театр «Прометей» на станции Оллила, который когда-то купил для Нордман, коллекцию картин русских художников.

В благодарность за внимание в Хельсинки устроили прием в честь Репина. Он был растроган, захотел написать картину в память об этом теплом вечере. Так возникли «Финские знаменитости» – групповой портрет. В этой картине Репин явно хотел угодить финнам и в какой-то степени заискивал перед теми художниками, которых он, будучи профессором Императорской академии, поносил за декадентство. Картина, естественно, получилась неудачной, так как в большинстве писалась по фотографиям. Ее не только не купили для музея «Атенеум» в Хельсинки, но даже отказались принять в дар.

Это было оскорбительно и неумолимо говорило об унизительном положении великого русского художника, оказавшегося на положении приживала в чужой стране.

Старость с каждым днем становилась все ощутимее. Силы убывали, их все меньше. И вот приходит письмо к И. И. Бродскому от В. И. Репиной. Тревожные, горькие вести. Репин тяжело болен, очень тяжело… Недавно, отправляясь к зубному врачу, влезал в пролетку, свалился в нее всем корпусом, не мог встать.

Бродский показал это письмо Ворошилову. Быстро состоялся разговор с Луначарским. Решили: группе художников немедленно ехать к Репину, помочь, чем можно, поддержать, сохранить здоровье, силы. А если согласится, привезти домой.

Поехали Бродский, Кацман, Радимов и Григорьев.

Репин встретил обрадованно, был очень радушен, много говорил, показал свои работы, подарил картины советским музеям.

Он был очень взволнован этой встречей и сказал:

– Этот день исторический, счастливый день в моей жизни.

Советские художники привезли Репину новые книги. Он был крайне изумлен, – ведь его уверили, что у нас разучились издавать. Рассказали о выставках, музеях, чем привели художника в недоумение, – родственники убедили его, что Советской России искусство не нужно и музеи все закрыли. Оказывается, до Октябрьской революции в России было 30 музеев, а к 1926 году их уже стало больше 200. Репину передали приветы от друзей, усиленно звали приехать в Советский Союз. Он принял это предложение сначала недоверчиво – в «Пенатах» позаботились о том, чтобы он был убежден: на родине его имя ненавистно.

Репин ссылался на то, что леваки в искусстве встретят его в штыки. В ту пору у руководства искусством оказались те «Пифоны», которые уже много лет вели борьбу, чтобы скинуть Репина и других классиков русского реалистического искусства с пьедестала. И в 1926 году еще велась отчаянная кампания против Репина. Но советские художники, приехавшие к Репину, рассказали ему о том, как постепенно завоевывает крепкие позиции реализм, как любят и ценят Репина, какими интересными и широко посещаемыми были выставки его произведений, приуроченные к восьмидесятилетию. Они рассказали об Обществе имени Репина, созданном в Советском Союзе бывшими учениками в день его юбилея.

Репин слушал, чему-то верил, что-то отвергал. Сомнения свои он высказал Бродскому, с которым был давно и хорошо знаком.

Разговор происходил в парке «Пенат», где сама обстановка располагала к откровенности и сердечности. Бродский опровергал несерьезные доводы Репина, звал его настойчиво вернуться на родину. Он вспоминает:

«Илья Ефимович сердечно говорил о своих сомнениях, но потом протянул руку в знак того, что он согласен».

Репину вручили в дар 1 500 долларов, а Юрию – 500 долларов. Заручившись согласием художника вернуться на родину, советские гости уехали.

Вскоре пришло письмо от Ворошилова, приглашение Советского правительства Репину вернуться туда, где имя его – гордость страны.

Растроганный художник читал это письмо, датированное 27 октября 1926 года.

«Глубокоуважаемый Илья Ефимович!

Представитель Советского Правительства, командированный для переговоров с Вами по затронутым Вами в письме ко мне вопросам, устно изложит Вам точку зрения Советского Правительства, а также сделает предложения, которые, по мнению Сов. Пр-ва, полностью идут навстречу Вашим желаниям, высказанным вкратце в Вашем письме ко мне.

От себя мне хотелось бы сказать, глубокоуважаемый Илья Ефимович, следующее. Я отлично понимаю, как трудно Вам, прожившему так долго вдали от бурь и вихрей, пронесшихся за последние годы над нашей страной, покинуть свой тихий уголок. Решиться променять скромную и тихую пристань на нечто новое, неведомое, Вам, конечно не легко.

Но поскольку, неведомыми мне путями, судьбе угодно было свести нас на знакомство, разрешите, дорогой Илья Ефимович, заверить Вас, что, решаясь переехать на родину, которую, не сомневаюсь, Вы любите так же глубоко и сильно, как и все мы, Вы не только не делаете личной ошибки, но совершаете поистине большое, исторически-общественное дело. Вашу личную жизнь и Ваших близких государство обеспечит полностью. А Ваша духовная жизнь, жизнь великого художника, снова сольется с жизнью титана-народа, который, выдвинув Вас в первые ряды культурных сил, вдохновлял Вас на великое творчество.

Наша страна ныне сама, в миллионной своей массе, стала величайшим художником и творцом нового человеческого будущего и настоящего.

Разве это не заслуживает того, чтобы лучшие люди этой страны приняли участие в великом строительстве? Думаю, заслуживает.

Сердечно приветствуя, желаю Вам здоровья и счастья.

Ворошилов».

Письмо Ворошилова было большим событием в жизни Репина. В 1939 году его обнаружили в особом ларце. Художнику И. Бродскому Репин писал:

«…Вчера я получил письмо от тов. Ворошилова… Дивное письмо! Я считаю себя счастливым, получив автограф высокой ценности и признание моих заслуг представителем величайшей страны, имеющей такие заслуги перед человечеством. Другие страны никогда не поднимались на такую высоту. Завещаю отдать письмо Ворошилова в музей».

Но доживать остался в «Пенатах». А точнее сказать – его там оставили. Больше того, «форменного старика, выживающего из ума», как он сам о себе писал, заставили начать переговоры о возвращении хотя бы части его денег, национализированных в банке, зная заранее, что эти переговоры не могут увенчаться успехом.

Возвращение Репина на родину было бы настоящей катастрофой не только для штабс-капитанов и кирилловцев, присосавшихся к нему, но и для его родных детей.

Поэтому были приняты бешеные меры для того, чтобы разбить планы возвращения на родину.

А казалось, что все близится к своему благополучному завершению. Художником был принят заказ Ленинградского исполкома, данный по инициативе С. М. Кирова на картину к десятилетию Октябрьской революции. Идею и эскиз предложил сам Репин, а исполнить картину «Символ самодержавия» должен был Юрий.

Юрий поехал в Ленинград, но «Пенаты» быстро начали бить тревогу, и под предлогом болезни жены его вызвали обратно.

Болезнь Репина положила конец и переговорам о его возвращении на родину.

Но встреча с советскими художниками, внимание, проявленное к нему Советским правительством, оказало очень благотворное влияние на Репина. Все это расшевелило в нем уснувшие порывы, заставило задуматься о том, что враждебность его к родной стране построена на измышлениях.

Не к этой ли поре, когда менялось настроение художника, относится и его письмо к сыну, в котором он пишет:

«…Не следует принимать финского подданства. Все равно условия, может быть, и вовсе не изменятся, но главное, как это не по-дружески с Русью».

Появилась мысль новой картины. Теперь она владела его думами, веселая, задиристая – такая, как парубки и дивчины на Украине.

Большой холст, почти квадратный, – не надо никакой подписи – пляска, гопак. Но как это трудно изобразить! Очень немногим художникам удается показать в своих картинах лица, безудержно смеющиеся. Также мало кто напишет людей в танце, в движении, в этом вихре музыки, ритма и свободных взлетов.

Снова полетели письма на Украину Яворницкому, просьба фотографий – типажей, пейзажей, костюмов.

Ожил старик. Эта картина, посвященная Мусоргскому, поддерживала в Репине хорошее настроение, даже когда недуги уже начинали его одолевать.

22 марта 1927 года Репин писал Яворницкому:

«Недели три я очень плохо себя чувствовал, но все же, опираясь то на шкапы, то на стены, – все же не бросал Сечи – подползал и отползал… Картина выходит красивая, веселая. Гопак. Даже столетний дид в присядку пошел. Подвыпили, скачут… Кругом веселый пейзаж…»

Замысел был очень интересный. На холсте в разных местах пляшут казаки, все спуталось в этих сплетенных руках, разлетающихся шароварах, в смехе, гиканьи, вихре.

Но под силу ли было такое человеку в восемьдесят три года? К буйству этому нужно было и буйство молодого темперамента живописца.

Холст выглядел декоративно, и где-то в одном углу разлетались чьи-то шаровары, а в другом хохотал пляшущий казак, тот самый, которому стало тесно в картине «Запорожцы». Погостив в «Черноморской вольнице» он нашел, наконец, себе не менее веселую компанию. Репин спешил: ему очень хотелось кончить свой веселый «Гопак». Он писал об этом Чуковскому:

«Да, пора подумать о могиле, так как Везувий далеко, и я уже не смог бы доползти до кратера. Было бы весело избавить всех близких от расходов на похороны. Это тяжелая скука…

Пожалуйста, не подумайте, что я в дурном настроении по случаю наступающей смерти. Напротив, я весел – даже в последнем сем письме к вам, милый друг… Я уж опишу все, в чем теперь мой интерес к остающейся жизни, чем полны мои заботы.

Прежде всего я не бросил искусства. Все мои последние мысли о нем, и я признаюсь: работал все как мог над своими картинами. Вот и теперь уже, кажется, больше полугода я работаю над (уж довольно секретничать!) – над картиной «Гопак», посвященной памяти Модеста Петровича Мусоргского. Такая досада: не удастся кончить. А потом еще и еще: все темы веселые, живые…»

Меняется настроение, все больше доброжелательства к своей неведомой теперь родине сквозит в письмах Репина, все больше живого интереса он проявляет к тому, что происходит всего за какие-нибудь сорок километров от его уединенного дома.

Залив замерз. Зима. Одно утешение по вечерам – радио:

«Мы слушаем петербургские оперы по радио, – пишет Репин Яворницкому 17 декабря 1926 года, – какое это чудо! Вчера шла опера «Игорь» Бородина. Такая прелесть: мы переходим в гостиную, садимся на диване, седлаем голову наушниками и слушаем. Сначала была целая лекция – гигиена материнства. Разные полезные сведения, много музыки и пения».

А вскоре в письме Нерадовскому повторяется тот же мотив: «Я восхищаюсь лекциями по радио! Вот народный университет!»

Как это уже далеко от недавнего злопыхательства, нежелания увидеть ничего хорошего «на том берегу»!

В самом начале 1930 года Репин в письмах к Тархановой-Антокольской высказал свое желание написать портреты А. В. Луначарского и А. П. Карпинского. Он даже просил прислать фотографии Карпинского, заранее предвкушая, какую радость даст ему возможность создать образы советского государственного деятеля и советского ученого.

Но очень скоро выяснилось, что эти надежды были напрасными – силы убывали стремительно. И 20 марта 1930 года Репин пишет Тархановой-Антокольской такие трагические строки:

«Пишу Вам чистейшую правду, ибо мы, боюсь, очутимся в ложном положении. Вчера утром мне показалось мое положение настолько тяжелым, что показалось ясным, что милые деточки уже не застанут меня в живых – это первая будет неудача, а вторая: вся моя храбрость – написать столь ответственные портреты – едва ли может быть реализована: все меньше и меньше сил. И я должен обратиться к Вам с просьбой – как-нибудь тактично доложить Анатолию Васильевичу, что я бью отбой своей храбрости: у меня уже не хватит сил на столь интересный порыв… Что делать! Простите!.. Простите».

Репин угасал, а Вера Ильинична не щадила его слабеющих сил и просила подписывать все рисунки, наброски, этюды, эскизы. Только с его подписью они представляли какую-то ценность в глазах наследников.

Кружилась голова, дрожала рука, но Репин покорно ставил свою подпись, припоминал даты. Это было самое трудное – восстановить в памяти, когда именно писался тот или иной эскиз или этюд. Но дочь была очень настойчивой, она не успокоилась, пока Репин не подписал всего, вплоть до самого незначительного наброска.

С каждым днем все слабее становился Репин, и Вера Ильинична вызвала свою сестру Татьяну Ильиничну с детьми. Они жили до этого в Здравневе, где прежде было имение отца, а после революции в доме устроили школу. Внуки Репина учительствовали в ней.

Младшая дочь приехала и застала последние дни угасания своего великого отца.

Через шесть лет после смерти Репина Татьяна Ильинична писала о его последних минутах своей родственнице в Москву. В этом году там была огромная выставка репинских произведений, и по газетам дети Репина могли судить о том восхищении, с каким относились к их отцу на родине.

В письме этом есть одна подробность, которая показывает, что, только умирая, Репин отстранился от старшей дочери, не пожелал с ней проститься. Лишь тогда понял он, какой непоправимый вред принес ему этот человек.

Мы приводим строки письма Татьяны Ильиничны о последних минутах Репина:

«Ты пишешь, чтобы написать воспоминания о папе, но я застала его уже в таком состоянии, почти все время он впадал в забытье. А архива никакого не осталось. Очевидно, кто-то позаботился заранее все прибрать. Оставались разрозненные и совершенно бессодержательные письма, а также мои письма и наши детские. Фотографии его у меня есть, а также я взяла на память папину палитру на кушаке, с которой он писал в Академии, когда мы там жили…

…Да, моя дорогая, очень жаль, что я раньше не могла попасть к папе… В минуты сознания он радовался нашему приезду и все о детях спрашивал, ведь они сразу слегли в скарлатине.

Мы все по очереди дежурили около него по ночам. Он с великим терпением нес свои страдания, стонал только в забытьи. Одну ночь ему было очень тяжело, я думала, он без сознанья, все гладила ему голову и ласкала его, как маленького. Наутро пришла Вера – «папуленька», и хотела его поцеловать, но папа отстранил ее и потянулся рукою ко мне, я взяла его руку, а он притянул ее к себе и поцеловал! Мою-то руку… Это был уже последний день его, и опять о детях спросил. Они как раз взяли после скарлатины ванну, и мы привели их к папе, он взял Кирюшину ручку и не выпускал ее, так как забылся.

Скончался он тоже на моих глазах. Я сидела у кровати и изредка смачивала мокрой ваткой его губы, он тяжело дышал с закрытыми глазами…

…Как-то в последние дни в забытьи он вдруг протянул руку, сложил пальцы точно так, когда, бывало, брал кисть, и стал резко и определенно как бы накладывать мазки в воздухе».

29 сентября 1930 года Репин скончался. Гроб с телом великого художника опустили в могилу у Чугуевской горы в парке «Пенат». Два высоких можжевельника, похожих на украинские тополя, держат возле нее бессменную вахту.