Текст книги "Репин"

Автор книги: Софья Пророкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

«ПОПУГАЙСКАЯ КЛЕТКА»

Знакомство началось с жестокой ссоры. Наталья Борисовна Нордман пришла со своей приятельницей княгиней Тенишевой в мастерскую к Репину. Художник писал княгиню, а Нордман, по его просьбе, читала стихи поэта Фофанова.

Она была в одном из своих «взвинченных» настроений, упрямо задумала делать все наперекор Репину. Его громкая слава не давала ей покоя, и экстравагантная писательница старалась показать, что далека от поклонения знаменитому художнику.

Нордман очень хотелось посмотреть, как создается портрет. Но села она нарочно спиной к мольберту и читала печальные стихи поэта, пародируя их в комедийном плане. Репин не выдержал этой издевки над любимым поэтом, бросил кисти и прервал сеанс. Прощаясь, он едва пожал руку паясничавшей декламаторше.

Сеансы временно прекратились, а знакомство Репина с писательницей Нордман-Северовой возобновилось только через несколько лет.

Дневник Нордман за 1899–1900 годы и воспоминания позволяют установить, что ее дружба с Репиным началась не со времени Всемирной выставки в Париже, как это до сих пор предполагалось, а задолго до того.

Записки Нордман, сделанные только для себя, откровенные, без обычных безвкусных литературных прикрас, показывают, какими неровными, неспокойными были отношения Репина с женщиной, ставшей впоследствии его женой.

Нордман занималась сочинением банальных романов и повестей, вращалась в среде декадентской литературной богемы. Одна из дневниковых записей дает ясную картину этой среды: «…Скучаю без вина, так бы и хлебнула… Прости-прощай, чад жизни».

Эта запись относится к тому времени, когда Нордман приехала в Петербург из своего поместья в Финляндии, сняла две комнаты в гостинице «Пале-Рояль» на Пушкинской улице и старалась оставить свои богемские привычки.

Репин часто приходил к ней. В своем дневнике она записывала все подробности этих встреч, называя художника профессором. Они вместе читали книги по истории литературы и музыки, Ренана о Христе. Репин по вечерам рисовал, иногда делал наброски для иллюстрации к книжке Нордман.

Вместе прочли «Вареньку Олесову» Горького. Эта чудесная повесть очень не понравилась Нордман, и она делает честолюбивую, злую запись: «Рада, что и Горький иногда слаб».

Репин ходит вместе с Нордман к издателю Марксу договариваться об издании ее книги. Они гуляют по «Острову любви» – одному из пригородов столицы, бродят по петербургским улицам. Нордман бывает в гостях у Репина, встречается там с его дочерьми Верой и Надей, знакомится с М. Горьким. Они вместе слушают оперу «Евгений Онегин» и возвращаются в гостиницу к Нордман пить чай.

Морозным ясным днем Нордман едет с Репиным в Куоккалу в свой дом, стоящий у замерзшего залива. Они очень мило проводят время и веселые возвращаются в Петербург.

Но эти тихие, дружные дни сменяются бурями истерик, слезами, раздорами. Положение Нордман двусмысленно, неопределенно; она страдает от этой невыясненности, ей неприятно жить в гостинице и как бы тайком принимать у себя Репина.

Наконец:

«…Уже не боюсь его и совместной жизни. Только ее и желаю и думаю, что она могла бы быть очень счастливой».

Нордман уезжает в Куоккалу, а Репин бывает у нее по воскресеньям – гуляют, ходят на лыжах по заснеженным аллеям парка.

На Всемирную художественную выставку в Париже в мае 1900 года Нордман приезжает вместе с Репиным; перед этим они встречаются на пограничной станции Двинск.

К этой поре относится и первый портрет Нордман, написанный Репиным в Швейцарии. Она изображена на балконе. Позади – гладь залива и поднимающаяся влево гора. Этот портрет, как говорят знавшие Нордман, мало похож, сильно идеализирован. Она смотрит на зрителя круглыми и, кажется, очень блестящими глазами. На голове – маленькая фривольная шляпка с пером, в руках кокетливо взятый зонтик.

Весь вид этой озаренной счастьем женщины говорит о том, что художнику нравилась его модель и он придал ей скорее черты желаемого, чем видимого.

Портрет этот Репин ценил больше других. Он до конца дней висел в столовой, чуть левее Званцевой.

Портрет Нордман, находящийся в Финском посольстве в Москве, показали на репинской выставке 1957 года. Все, начиная от тяжелой, безвкусной рамы, увешанной гроздьями винограда, и кончая беспокойной цветовой гаммой, очень идет к характеру изображенной женщины. Пейзажный фон смотрится раскрашенным панно, какими охотно пользуются провинциальные фотографы.

Этот портрет салонно-тривиален, что соответствует модели, но не свойственно большому художнику.

Потом Репин много писал и рисовал Нордман. В этих рисунках и портретах почти всегда читаются резкие, грубоватые черты лица его новой спутницы жизни.

В конце 1900 года Репин поселился в имении Нордман в Финляндии, в ставших потом такими знаменитыми «Пенатах».

Нельзя сказать, чтобы второй брак Репина был счастлив.

Художнику в известной мере импонировало то, что Наталья Борисовна была писательницей. Ему нравилось также, что она была достаточно образована и могла ему переводить с листа статьи в иностранных журналах: она владела несколькими языками.

Конечно, не было и помина о горячих, захватывающих чувствах, которые уже больше никогда не посещали Репина. Лучшее, самое сильное и чистое было отдано Званцевой.

Она поглотила всю его способность любить пылко, самозабвенно.

Репину уже было пятьдесят шесть лет, он истосковался в одиночестве, жить в доме на берегу Финского залива нравилось, очень кстати оказалась забота хлопотливой, умелой хозяйки.

Об отношении Нордман к Репину рассказала В. В. Веревкина в своих воспоминаниях:

«Второстепенная писательница, выступавшая в печати под псевдонимом Северова, она оставила во мне хорошее впечатление. Я спрашивала себя, есть ли в ее душе непосредственное чувство к стареющему Илье Ефимовичу, или ею всецело владело тщеславное желание соединить свою тусклую жизнь немолодой девушки с крупным человеком, когда она порвала со своей семьей и открыто сошлась с ним. Маленькая женская черта ответила на мое любопытство: под светской ко мне приветливостью Натальи Борисовны проскальзывало желание уловить характер моих старых отношений и долголетней переписки с Ильей Ефимовичем. В этом осторожном выпытывании чувствовалась самая острая ревность – ревность к прошлому, говорившая о непосредственном чувстве к Репину; я думаю, что его жизнь украсилась этим чувством».

В «Пенатах» уже был налаженный уклад жизни, и Репин подчинился ему, оставляя неприкосновенными лишь часы своей работы в мастерской.

С этих пор жизнь художника наполнилась массой ненужных мелочей, засорявших мозг и душу.

Нордман была одержима идеей самосовершенствования на почве вегетарианства, самообслуживания, раскрепощения прислуги и благотворительности. Эта идея служила другой, главной – быть на виду, не потеряться в тени славы великого человека.

Каждую среду в «Пенаты» приезжали гости. Это был широкий круг петербургской и московской интеллигенции – писатели, художники, ученые, музыканты. Их всех привлекал Репин.

Много раз описывались смехотворные подробности быта «Пенат». Всюду висели объявления, плакаты, которые призывали гостей заниматься самообслуживанием, вроде: «Не ждите прислуги, ее нет», «Все делайте сами», «Дверь заперта».

Гость читал: «Ударяйте в гонг, входите и раздевайтесь в передней». Исполнив это предписание, гость наталкивался на следующее объявление: «Идите прямо» – и оказывался в столовой со знаменитым круглым столом, на котором вертелся круг, заменяющий, по мысли хозяйки, обслуживание прислуги. Здесь на особых полочках были положены разные яства, а в ящики складывалась грязная посуда.

По очереди за столом разливали суп разные люди, на кого выпадет жребий. Не умеющего сладить с этой сложной обязанностью штрафовали, заставляли тут же экспромтом произносить речь, обязательно с присутствием какой-нибудь интересной идеи.

Можно один раз разыграть для смеха такую комедию. Но когда спектакль продолжается всю жизнь, он прискучивает. Тем более, что все эти барские причуды Нордман были проявлением лицемерия, ханжества. Прислуга в доме жила, не могли же все эти многочисленные блюда, приготовленные из сена, и котлеты из овощей появиться на столе по мановению руки хозяйки «Пенат», и не она сама после разъезда гостей мыла посуду. Все это делала прислуга, и только внешне дело изображалось так, что обходились без посторонней помощи.

Репин как будто покорно подчинялся этим забавам, они даже вначале развлекали его. Друзья с опаской поглядывали, на сколько хватит этого нетерпеливого человека.

А Нордман тем временем выпускала поваренную книгу для голодающих, в которой давала советы, как питаться блюдами из разных сушеных трав и как приготовлять вкусные печения из подорожника с прибавлением грецких орехов, миндаля и ванили.

Тем временем закупались дорогие французские вина, которые хозяйка «Пенат» провозгласила «жизненным элексиром» и «солнечной энергией» – она прибегала теперь к ним снова довольно неумеренно. Запасались дорогие яства, которые подавались к столу вперемежку с пресловутым сеном.

По воскресеньям эта эксцентричная женщина устраивала вечера для окрестной прислуги. А по средам донимала гостей своими разговорами о пользе самообслуживания и товарищеского обращения с кухарками.

Все это было крикливо, докучливо и бесконечно однообразно. Однако впоследствии Нордман не только в книгах проповедовала свои высокие идеи. Долго еще после ее смерти на стенах и заборах в Куоккале оставались обрывки объявлений, извещавших о предстоящей лекции. Она выезжала также в другие города и читала там лекции о вреде мяса и пользе сена.

Репин терпел. Но когда он приезжал в Питер к своим друзьям Антокольским, то с удовольствием вгрызался там в хорошо зажаренный бифштекс, прося только не рассказывать Наталье Борисовне об этом своем «падении».

Враждебности репинской семьи Нордман противопоставила в «Пенатах» культ Репина. Она при жизни превратила его в живые мощи и повесила ему славу на шею как тяжелые вериги. Этим ей в значительной мере удалось подчинить себе Илью Ефимовича.

Друзья все больше не узнавали Репина, он становился нелюдимым, нигде не показывался, очень мало работал. Стасов с огорчением писал об этом Антокольскому 23 мая 1901 года:

«Репина вижу довольно редко: по-моему, он совершенно иссяк и утомился и ничего, кроме портретов, не может и не хочет делать. Кажется, творчества более у него нет». И 20 января 1902 года Стасов писал по тому же адресу: «Что с Репиным делается, просто непостижимо! Ни с кем не видится, от всех скрывается, даже иной раз от семейства, а сам пишет в «Новом времени» какие-то дурацкие статьи об искусстве…»

А через год Стасов дал еще более уничтожающую характеристику Репину, подчинившемуся влиянию Нордман. Он писал брату 8 июня 1903 года:

«Больше всех удивил Репин. Я так давно не видел его. Боткин (М. П.) [1]1
   Боткин Михаил Петрович – художник, брат знаменитого врача и ученого Боткина С. П.


[Закрыть]намеднись сказал мне на дебаркадере, что Репин постоянно все в Квакале (где и Михайло живет), и ни на шаг от своей Нордманши (вот-то чудеса: уж подлинно, ни рожи, ни кожи, – ни красивости, ни ума, ни дарования, просто ровно ничего, а он словно пришит у ней к юбке)».

«Квакалой» Стасов иронически называл местечко Куоккалу.

В «Пенаты» стекались паломники из разных городов. Но круг интересов его обитателей все сужался. И художник, который всю свою жизнь прожил в самом котле общественных событий родной страны, все больше отгораживался от ее интересов высокими деревьями парка и декадентскими произведениями Нордман.

Он даже в эту пору, как возмущался Стасов, «написал какую-то натурщицу в желтом платье (бальном) и с черным вороном в руке. Совершенное декадентство!».

Как человек очень впечатлительный, Репин не мог не воспринимать того символического бреда, каким окутывала его Нордман и в своих произведениях и в книгах, которые она ему подсовывала для чтения. Этот черный ворон в руках женщины в желтом платье появился в творчестве Репина не без воздействия Нордман. И символическую, немощную картину «Какой простор!», которую непонятно и горестно видеть среди репинских созданий, можно целиком отнести за счет кликушески-восторженных настроений хозяйки «Пенат».

Мир сужался до размеров одного дома и одного сада. Высокие идеалы уперлись в вегетарианство и пожатие рук лакеям. На глазах у любознательного художника с острым зрением появились шоры – они закрывали от него жизнь.

Такая обстановка не способствовала возвращению Репина на тот путь, где только и возможен был расцвет его творчества.

Был еще один великий взлет великого художника – картина «Юбилейное заседание Государственного совета», а главное – этюды к ней, затем художника взяла в плен «попугайская клетка». Так, не без сарказма, назвал Стасов кабинет Репина, пристроенный им к дому и сплошь состоящий из стеклянных больших окон и конической стеклянной крыши. Насмешка попала прямо в цель. Хозяин этого храма света и солнца слишком слепо повторял все чудачества, придумываемые эксцентричным певцом вегетарианства.

Вспоминают об одном посещении Ясной Поляны Репиным вместе с Натальей Борисовной. Она в то время для большего самосовершенствования личности прибавила к вегетарианству еще непременные пластические танцы под граммофон.

Режим не нарушался и в гостях. Лев Николаевич был очень рад, когда, наконец, супруги уехали.

Нордман собирала все статьи в газетах и журналах, в которых писалось о Репине. Попутно она вырезала и заметки, говорящие о прочитанной ею лекции. Не желая оставаться в тени, она держала рядом все, что напоминало о славе художника и популярности его друга. Делалось это из явно честолюбивых побуждений. В январе 1906 года Нордман писала сыну Репина – Юрию:

«Все, что окружает И. Е., становится «историческим», и я буду горда, если и мои коллекции когда-нибудь заставят мелькнуть мое имя в истории русского искусства».

Надежда Нордман осуществилась. Биографы Репина не обходятся без рассказов о второй женитьбе, сыгравшей исключительно отрицательную роль в творчестве его последних лет.

Нордман была восторженной поклонницей Толстого, его идеи нравственного усовершенствования. Но она в это поклонение вносила какую-то пошлую истеричность. Она же и в Репине поддерживала преклонение перед каждым словом, сказанным великим старцем.

Все чаще теперь он обращался к религиозным сюжетам, и отвратительная картина «Иди за мной, Сатано!» прочно, надолго заняла мольберт в новой прекрасной мастерской Репина.

В 1910 году вышла в свет книжка с рекламным названием «Интимные страницы». На обложке изображен со спины сам автор – Нордман-Северова, сидящая за письменным столом. Это нарисовал Репин.

В книге опубликована пьеса тошнотворно пошлая, которую невозможно прочитать без отвращения. А дальше идут воспоминания писательницы об ее совместных поездках с Репиным на художественные выставки в Москву, о посещениях Ясной Поляны.

За этой на редкость развязной болтовней встает облик безмерно честолюбивой женщины. Все воспоминания вертятся вокруг ее собственной персоны: что чувствовала она, когда приехала к Толстым, что сказал великий старец ей и как долго он не признавал в ней своего брата, писателя, почти игнорировал ее, целиком поглощенный Репиным. О том, что делал Илья Ефимович в Ясной Поляне, с каким самозабвением писал и рисовал он Толстого, мы узнаем мельком, походя. Но зато фразу Толстого о том, чтобы Наталье Борисовне передали за столом квасу, она преподносит как значительнейшее событие. Она пишет:

«За обедом я сидела против него… И вдруг ровный старческий голос, его голос: «Передайте же Наталии Борисовне квасу». С каким восторгом я пила этот холодный квас. «Передайте Наталии Борисовне квасу». И как он помнит мое имя и еще подумал обо мне».

В дневнике подробно описывается восторг автора, кликушеское оцепенение в присутствии Толстого и переживания по поводу того, что ей никак не удается встрять в разговор, показать свою начитанность, поговорить об их «общих писательских делах».

Наконец в 1908 году, не дождавшись такого обращения, Нордман не утерпела и сама заговорила с Львом Николаевичем. О чем же? Да все об этих же пресловутых прислугах. Зато она была довольна, ей удалось поставить перед Толстым «проблему» первостатейной важности.

В записках Нордман рассказывает о том, как они вместе с Репиным бывали в Москве у Остроухова, Бялиницкого-Бирули, Цветкова, Сурикова. Рассказывается обо всем этом в каком-то особенно беспардонном тоне. Книга вышла в 1910 году, когда все эти люди, их жены и дети могли прочитать впечатления посетившей их писательницы. Но это не остановило ее. Она издевательски описывает недостатки речи Остроухова, облик его жены. Нельзя без чувства гадливости читать то место дневника, где Нордман пишет о посещении квартиры Сурикова. Как проснулась здесь в этой благодетельнице кухарок настоящая барыня.

В своих описаниях Нордман даже бравирует откровенностью, которая попросту воспринимается как выходка дурно воспитанного человека, избалованного, привыкшего к потворству своим прихотям. Она могла бы писать что угодно, тем более в книге, которую сама издавала, если бы к этой пошловатой, разбитной болтовне не приплеталось имя Репина, которое стояло на рисунке, открывающем книгу. Какое падение!..

Даже В. Серов, несмотря на всю свою деликатность, сурово осудил эту книгу. Мы приводим это резкое, но справедливое мнение художника, воспитанного когда-то Репиным, высказанное им в письме к Остроухову 6 августа 1910 года:

«А знаешь ли ты, между прочим, о книжке, вышедшей из «Пенат» – г-жа Северова выпустила свои воспоминания (под редакцией Репина, очевидно, на сей раз), – прочти – найдешь там и себя.

Слегка просмотрел эту книгу, и мне очень захотелось просто задрать юбки этой бабе и высечь – больше ничего – немножко грубо, но что делать! Говорят, она сама и сам Илья Ефимович весьма довольны этим литературным произведением (со слов Леонида Андреева)».

Как мог Репин не посоветовать писательнице пройтись по собственным сочинениям строгим редакторским карандашом!

В 1907 году Репин ушел из Академии и окончательно осел в «Пенатах», изредка лишь выезжая за границу. Все глуше доносились в тихий дом отзвуки житейских бурь.

Наталья Борисовна простудилась как-то, исполняя танец босоножки на снегу. Быстро, под воздействием систематического алкоголизма, развился туберкулез. Она уехала лечиться за границу и там в 1914 году умерла.

Репин расставался с Нордман без сожаления, ее отъезд как бы подводил черту под подготовлявшимся давно разрывом. Чувства его давно уже остыли, а постоянно жить, как на сцене провинциального театра, ему надоело. Но смерть Нордман огорчила его, он поехал в Локарно на похороны, а потом в «Вегетарианском сборнике» опубликовал статью, озаглавленную «Сестрица Наталья Борисовна», в которой старательно расхваливал ее энергичную деятельность и неутомимый писательский труд.

В «Пенатах» стала хозяйничать старшая дочь Репина, и был снят запрет на посещение старого учителя его ученицами и поклонницами.

В 1916 году приехала навестить Репина его ученица В. В. Веревкина. Она была поражена, до какой степени стерлась из памяти художника женщина, с которой он прожил рядом больше пятнадцати лет. Он никогда о Нордман не вспоминал, не чувствовал потребности о ней поговорить. Веревкина писала в своих воспоминаниях:

«В окружении Ильи Ефимовича никто, даже из знавших Нордман, не вспоминал ее, может быть, из внимания к семье, и я спрашивала себя: неужели и он мог забыть этот период своей жизни?

В день рождения Репина мы сидели в ромбическом «фонаре». Он писал мой портрет на фоне начинающего увядать сада. День был безветренный, и листья не срывались, а, медленно колеблясь, падали по одному. Еще весь красно-золотой был сад, но местами на побледневшем, будто раздавшемся небе уже чернел четкий сквозной узор голых переплетенных ветвей. В одно из открытых окон влетела какая-то серенькая птица, облетела террасу, испуганно забилась в стекло и вдруг села на бюст Нордман, по-прежнему стоявший перед окнами.

– Может быть, это ее душа сегодня прилетела… – тихо проговорил Илья Ефимович и долго молча смотрел, как вылетела в сад нашедшая выход птица».

Привязанность Репина к Нордман не помогла ему совершить новые подвиги в искусстве. Наоборот, она углубляла упадок в творчестве художника. И только в начале века, пока влияние Нордман еще не проникло так глубоко, Репин создал свою блестящую галерею этюдов к «Государственному совету».

Очень досадно, что грозный двадцатый век Репин встретил не на берегах Волги, не на порогах Днепра, не на уличных баррикадах Москвы, не у Стены коммунаров на Пер-Лашез, а вдали от жарких бурь – в «попугайской клетке».