Текст книги "Бьется сердце"
Автор книги: Софрон Данилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
IX. Ничего такого не случилось
Честно сказать, Майю всегда немножко смешила Стёпа Хастаева. Одни её гремящие драгоценности чего стоят – как на новогодней ёлке! Забавно, что в школе Майю называют заодно со Стёпой: «наши милые девушки», «наши молодые педагоги». Майя в «наших молодых» ходит уже второе десятилетие. Наверно, и на похоронах скажут: «Прощай, наш молодой способный педагог». Стёпа любит повторять: «Мы с Майей Ивановной, как настоящие закалённые девушки», хотя Степа ещё совсем молода, а «девушке Майе» – под сорок.
С тех пор как появился Аласов, Степанида красится и душится с таким ожесточением, что от её парфюмерии в учительской дух переменился. Поскольку Аласов чаще, чем с другими, балагурит с Унаровой, Стёпа вынуждена была пересмотреть своё отношение к стареющей Майе. Что за стрелы мечут иногда выразительные Степины очи, подведённые карандашом!
А сегодня её определённо осенила какая-то идея, что-то ей хочется сказать Майе – на переменке она так и кружит вокруг, то справа зайдёт, то слева.
– Дорогая Майечка, что случилось с жиличкой вашей?
– А что случилось с жиличкой нашей?
– Как! Вы не знаете? В правлении машину себе заказывает…
…На счастье, она ещё застала в учительской Тимира Ивановича.
– Как это – отпустить с урока! Да вы соображаете, что говорите, Майя Ивановна, звонок уже… Разве я могу вот так на ходу заменить вас?
– Нельзя мне! – Майя так разволновалась, что не сразу находила нужные слова. – Нельзя мне… В общем, я ухожу.
Тимир Иванович даже дверь загородил:
– Это безобразие! Учтите, я не разрешаю! На педсовете вопрос поставлю! Что у вас там, если не секрет – пожар, ребёнок заболел?..
Она бежала по улице, на ходу повязывая косынку. Чисто пестряковский юмор: у неё, у старой девы, не ребёнок ли заболел? Сам того не подозревая, он сказал истину. Саргылана стала дочерью ей. Что она задумала, девочка моя? Почему машину, зачем? Как далеко, оказывается, бежать до этого правления…
Всю жизнь прожила она одна, привыкла к налаженному быту одиночки. А сейчас и подумать страшно: как она могла без Саргыланы! Чувство сложное, необъяснимое… Может, от стародевичества: душа своего запросила, затребовала? Или ещё сложнее: выросла Майя без родителей, у тётки – женщины строгой, неласковой. Подружилась с детства с Надей – погибла дружба. Полюбила Сеню – остались на всю жизнь одни воспоминания. Одна, всегда одна. Вечные учительские хлопоты – как плотина от одиночества. Но такая плотина, которую нужно каждый час наращивать, укреплять, иначе прорвёт. И вдруг в доме появилась Саргылана, и понятно стало великое и таинственное – чувство матери. Жить радостями и бедами своей девочки, просыпаться по ночам, прислушиваясь к её дыханию. Однажды Саргылана пришла домой вся в слезах, чуть живая. Промокла до нитки, зубы стучат, что-то бормочет бессвязное: «Чёрный лист… чёрные листья…» Майя не стала церемониться, силой раздела её догола, укутала в шерстяное, дала горячего молока, малины, грелку к ногам. Почти всю ночь она просидела рядом, подтыкая ей одеяло с боков… «Майя Ивановна, только честно… почему из меня не получается учительницы?» – «Глупая, глупая, что говоришь-то… Ты знаешь, чем отличается хороший педагог от плохого? Плохому и в голову не приходит, что у него что-то не получается. Он под дождём с горя бродить не станет».
Майя была уверена, что этот кризис неизбежен для молодой учительницы, но Лана преодолела его. Так зачем же машина, что взбрело девочке в голову?.. В колхозное правление она не вошла – влетела: Саргыланы там не оказалось. И как бывает – бежишь в запале, а потом вдруг всё становится безразличным, – едва доплелась до своей избы.
Саргылана была дома. Странно белела голая стена над кроватью, где ещё утром висел коврик с оленем. На кровати стоял раскрытый чемодан. Девушка вскочила, стараясь заслонить его спиной.
Майя привалилась к дверному косяку: ничего, ничего, собирайся, девочка. Что могу тебе ещё сказать? Я тебя не просто в свободную комнату пустила жиличкой, я тебя в душу свою пустила. А ты вот как – даже не предупредила, не посоветовалась.
– Майя Ивановна! – Саргылана мяла в руках пёструю блузочку.
– Что, Саргылана?
– Как же… урок ведь у вас. Что-нибудь случилось? У вас такое лицо, Майя Ивановна…
– Ничего не случилось, Саргылана. Просто услыхала, что вы собираетесь уезжать, пришла попрощаться. Вы ведь не захотите уехать, не попрощавшись со мной, правда?
– Да что вы! Майя Ивановна… Машина будет совсем поздно… Я собиралась вам… я ведь ещё не еду…
– Ничего, Саргылана, ничего. Твёрдо решили, хорошо обдумали?
– Всё обдумала! Всё, Майя Ивановна! Нет больше сил. Какая из меня учительница? Нужно совесть иметь… И вы, пожалуйста, не уговаривайте меня больше, не тратьте времени.
– Я не уговариваю. Я не матушка тебе и не старшая сестра. Просто прожили полтора месяца под одной крышей… Одно только запомните, Саргылана Тарасовна: придёт день, когда вы об этом горько пожалеете.
– Майя Ивановна!
– Да, пожалеете, – сказала жёстко, как никогда не говорила раньше с младшей своей подругой. – Не бойтесь, не буду произносить слова «призвание», «долг». Тут всё объясняет одно простенькое словцо: бежите.
– Майя Ивановна!..
– Нет уж, выслушайте меня до конца. Бежите тайно, никого не предупредив. Бросаете на произвол судьбы своих мальчишек и девчонок. И это у вас называется – «надо совесть иметь». Ай да совесть! Как вот только мы ребятам объясним, почему у них нет больше уроков русского языка? Сказать: у Саргыланы Тарасовны, видите ли, совесть заговорила? Тем и запомнитесь Арылаху…
– Майя Ивановна, зачем вы говорите так!
Это было жестоко, слова, которые она произносила, ранили сердце ей самой, но Майя должна была сказать это, как бы ни любила Саргылану. Именно потому, что любила.
– Майя Ивановна!.. – Девушка припала к ней, лицом на грудь, кофточка у Майи стала мокрой.
– Ланочка… – проговорила она, обнимая её худенькие плечи. – Саргылана, дорогая…
– Эгей! Хозяева! – Что-то в сенях с грохотом обвалилось, наверное, старый таз с гвоздями. – Есть живые люди в этом доме?
– Всеволод Николаевич, это вы?
– А кто же ещё. Чего удивились, или вы кого другого, помоложе, ждёте?
– Заходите, пожалуйста, Всеволод Николаевич!..
X. Болит у одного – у всех болит
Лира сказала себе: ещё пять минуту и пойду… Больше уже невозможно. Пять минут она терпеливо простояла у окна, но улица была по-прежнему безлюдной. Тогда Лира быстро собралась и отправилась в школу одна. Каждое утро она случайно встречала на этом углу Гошу Кудаисова, и они вместе шли до самой школы. Встретились по дороге одноклассники, что тут особенного!
Дружба их началась с прошлого года. Гоша и тогда часто пропускал уроки, а переписывать пройденное просил у Лиры Пестряковой: «У тебя почерк хороший».
И вдруг всё рухнуло! Виновата в этом была только она одна. Лира давно знала, как плохо у Гоши дома. Дико даже подумать – голодают в наши дни! Бывает, намазываешь булку маслом и вдруг вспомнишь о Гоше, о его сестрёнках. Если бы она могла хоть чем-то помочь ему! Но заговорить об этом с Гошей, даже намекнуть, нечего было и думать – Гоша не простил бы ей жалости. Потому и разговоры были у них беспечные – об уроках, о новом фильме, о чём угодно, кроме главного.
А несколько дней назад произошло это непоправимое. Было воскресенье, ей понадобился учебник физики, который она накануне одолжила Гоше. Лира, не долго думая, отправилась к Кудаисову домой, к их бедной лачужке возле электростанции.
Кудаисов сидел на завалинке, держал на коленях по малышке. Девочки были очень похожи друг на друга, они и ревели одинаковыми голосами. Пытаясь унять сестрёнок, Гоша надувал щёки, что-то выкрикивал, сам едва не плача. И тут увидел перед собой Лиру. Лицо его исказилось. И как грубо он закричал на неё! «Ты… ты… убирайся отсюда! Что пришла?.. Что надо?» Ей даже показалось, что он замахнулся. Лира кинулась бежать.
На следующее утро он не появился на углу, прошёл в школу другой дорогой. И на второй день его не было, и на третий.
Когда решали на комсомольском собрании, кто пойдёт вместе с Сергеем Эргисовичем, её фамилии даже не назвал никто. Назначили «двойняшек», Нинку и Веру, – будто их больше всего интересует судьба Гоши Кудаисова! А она и думать не смей! Зачем, зачем только мама стала придираться к нему – из-за какого-то несчастного домашнего задания! Ах, если бы Лира могла вовремя остановить маму! Как неприязненно говорили о ней вчера на комсомольском собрании.
Лира обожала свою маму. Она выросла в гордости за маму, а когда в старших классах стала учиться у неё, и вовсе убедилась – нет среди учителей никого умнее, чем её мама. Даже отцу, заслуженному учителю республики, если правду говорить, далеко до мамы.
Лире всегда казалось забавным, что из всех девчонок деревни именно ей выпало на долю необычайное: учиться у собственной мамы. Вот у доски стоит, рассказывает новый материал учительница, которая после уроков будет кормить тебя обедом, и мы вместе будем сидеть, забравшись с ногами на диван, слушать по радио концерт из Якутска. Будем стирать, картошку на зиму перебирать…
Но потом она стала понимать: нет, это не только забавно и приятно, когда твоя мама учительница. В прошлом году, когда отец с матерью и той дурой Клеопатрой стали обыскивать ребят в классе, Лира едва не умерла со стыда! Но, видимо, любящее сердце всегда оправдает и защитит того, кого любит. Конечно же, во всём была виновата жаба Клеопатра, это она вовлекла родителей в позорное дело!
Так и теперь, когда из-за Гоши снова на все лады склоняют мамино имя, Лира и сейчас не спешит разделить общий гнев. Надо, чтобы для всех была равная правда – и для Гоши, и для класса, и для мамы. Ведь «сидячая забастовка» на мамином уроке – это отместка за прошлое. Ей мстят, а разве это – хорошо? Ах, мамочка! За последнее время с ней происходит что-то странное. Всегда спокойная и ровная, она вдруг стала сердиться по пустякам. В школе ходит будто оскорблённая, голова у неё всё время вызывающе вздёрнута. Смеётся совсем редко, разговоры за обедом у них теперь какие-то принуждённые. А как она расплакалась над старой фотографией!
А вчерашний случай! Сели за стол, и мама вдруг:
«Поздравляю вас, уважаемый завуч. Поручаешь Аласову призвать хулиганский класс к порядку, а он на комсомольском собрании выступает с речью: дескать, мы, учителя, во всём виноваты, а вы, ученики, во всём правы».
«Что за чёрт! – папа швырнул ложку на стол. – Кто тебе это наговорил?»
«Почему наговорил? Лира вернулась с комсомольского собрания и всё рассказала…»
«Мама! Как тебе не стыдно! Разве я так говорила?»
«А как ты мне говорила?» – теперь и мамина ложка со звоном полетела по столу. Такого в семье ещё не было, братец Локут со страха стал даже скулить потихоньку.
«Или не ты мне рассказывала, что Аласов даже не стал искать виновников, а пошёл с комсоргом помогать этому разгильдяю Кудаисову? Разве это не подстрекательство против учителей? Ты уже взрослая, могла бы понять, что к чему!»
Лира едва удержалась, чтобы, в свою очередь, не бросить ложку на стол. В своей комнате она упала на кровать: какой оговор от родной матери! Мамочка, мама, почему ты так переменилась, что случилось с тобой, почему ты не можешь стать прежней?
Потом они помирились. Лира в который раз всё простила маме.
Но осадок в душе остался. Разве это забудешь в одну минуту?
Когда Лира вошла, в классе было уже полно ребят. Лира ушам своим не поверила:
– А он ему р-р-раз в челюсть! Пьяница бряк на пол и нож выронил. Вот так…
– Эй, ты! – взвыл Ваня Чаркин. – Отпусти-ка. Слышь, Сашка! Размахался! А ещё комсорг…
– Да я же показываю!
– Дай-ка я тебе покажу! Моду какую взяли, чуть чего, сразу на кулаки… Ты вот погоди, вам ещё за такие подвиги влетит – и тебе, комсоргу класса, и учителю. Учитель, а драться!
– Так пьяница с ножом на него…
– Всё равно, учитель с родителями не имеет права драться!
– Иди ты, законник…
– Вот, братцы, теперь вы можете невооружённым глазом видеть, что есть среди вас мудрый человек.
– Кто же этот мудрец?
– Я лично. Некто Ю.Ю. Монастырёв. Вспомните, как я предсказал: Аласов у нас только до Октябрьских протянет? За драку с родителем снимут без разговоров. Но если мы такого классовода не сбережём, тогда мы и вовсе пропали.
– Почему это не сбережём? Надо сберечь! А то посадят нам опять Пеструху!
При слове Пеструха Лиру обдало жаром – это ведь про маму её, как про корову какую!
– Стоп, тих-ха! – Саша Брагин постучал ладонью по доске. – Тише, говорю! Это верно, к Сергею Эргисовичу легко придраться. Скажут: раз учитель, должен был убеждением… Как у графа Льва Толстого: он на тебя с ножом, а ты на него со святым словом.
– Начальство ни за что свою Пест… Пестрякову в обиду не даст. А на нашем классоводе отыграется!
– Слышите, батыры
[Закрыть]… – сказал Саша Брагин, и все притихли, – а что, если нам отделаться малой кровью? «Во спасение»… Пойти и извиниться перед Надеждой Алгысовной. Пресечь в зародыше, а?
– Э, нет! – хлопнул книжкой о парту Юрча Монастырёв. – Я – нет. В чём же таком нам виниться? «Хоть вы и не правы, но ми, холопы ваши…»
– Не юродствуй, – остановил его Чемпосов. – Сергея Эргисовича спасать надо, а ты всё с гордостью своей… «Капитан первого ранга»!
– Это правильно, что Надежда Алгысовна неправильно поступила, – сказал Ефим Сирдитов. – Но урок мы всё-таки сорвали, разве правильно? На собрании вчера все заявляли: мы неправильно себя вели, а сегодня уже другое говорим, – разве так правильно?
– Великий философ наших дней Ефим Сирдитов. Словарный запас у него из двух слов – «правильно» и «неправильно». Ты уж лучше давай сразу выводы: что предлагаешь?
– Извиниться перед Надеждой Алгысовной!
– Хорошо, – сказал Монастырев. – Вот ты и пойдёшь извиняться.
– И пойду! Саша, пойдём вместе. Стыдного тут ничего нету.
– Идите, идите!!
Показалось, что отсутствовали они вечность. Всё в той же позе, не поднимая головы, сидела на своём месте Лира.
Наконец звонок, и в то же мгновение, едва не вынеся дверь, ворвались Саша и Ефим.
– Всё в порядке, батыры! В лучшем виде!
– …Если просто гуляешь, тогда проводи старика немного.
– С удовольствием, Всеволод Николаевич!
– Представляю себе удовольствие: со стариком гулять.
Рядом с Левиным далеко не уйдёшь, приходится приноравливаться к его стариковскому шагу. Всеволод Николаевич ступает медленно, отмеривая каждый шаг тростью. Не идёт, а движется. От такого передвижения и мысль у старика спокойная, мудрая. Это у нас мыслишки, как зайцы: скачем, торопимся, и мысли скачут…
– Та-ак, Сергей Эргисович, – говорит Левин, скосив глаз. – Ай да Сергей Эргисович! Пришёл, увидел, победил… Вся школа столько бьётся с дикой оравой, а он раз-два, и вчерашние тигры – ягнята: извиняются, краснеют, ножкой шаркают… Ай, Аласов! И Макаренко, и Ушинского перещеголял!
– Всеволод Николаевич, ей-богу, я тут совершенно ни при чём! Ребята сами, вот честное благородное слово!
– Честное пионерское под салютом всех вождей, как говорили когда-то? Ладно, поверю, что ты тут ни при чём, просто случилось педагогическое чудо. А вообще-то как дела, как живёшь? Одержал победу, а нет радости на челе. Что так?
– Да ничего, Всеволод Николаевич. Вроде бы всё в порядке…
Действительно, всё в порядке у Сергея Аласова. С объективной точки зрения. А отчего голова пухнет – не поймёшь. Аксю тогда сказала: «Все людьми стали, а ко мне жизнь задом». Но разве боль одного – не общая боль? Ведь писал же когда-то Маяковский: «Чтобы на первый крик «товарищ!» – оборачивалась земля»… Мысли, как круги по воде, одна гонит другую. За историей Аксю – беда парнишки Гоши Кудаисова, а с ним связана «сидячая забастовка», сама судьба десятого класса. По силам ли тебе этот груз? Да ведь и это ещё не всё. Есть ещё одна проблема – Надежда Пестрякова. Что с ней произошло? Неужели та самая Надя, которую ты любил вчера, сегодня способна обыскивать школьников? Пусть ты обманулся в своей любви, но можно ли было обмануться так в самом человеке? Разве бывает, чтобы люди начисто перерождались? А если здесь не столько её вина, сколько беда? Может, помощь ей нужна не меньше, чем несчастной Аксинье?
– …А я такого подхода к делу не понимаю и понимать не хочу! – донёсся до Аласова голос Всеволода Николаевича. Оказывается, старый учитель рассказывает ему о своей недавней стычке с начальством.
Прислушавшись, Аласов постепенно начинает понимать, о чём идёт речь. Старика рассердила брошюра о передовом опыте Арылахской средней школы – сочинили такую директор и завуч. Сочинили и пригласили Левина тоже подписать: «Ваше имя украсит материал!» Но Левин на дыбы: «В жизни не подписывался ни под чем готовым, разве что на детских тетрадках! И с чего это вы взяли, что у нас есть право выставляться, поучать другие школы?» Пестряков в обиду: а наши мастерские, а сад, а успеваемость? «Что ни говори, а задача школы и сегодня – как в старину, – хорошенько учить детей наукам!»
В общем, пренеприятный и жалкий разговор.
– Так и не подписали?
– Ещё чего! – Всеволод Николаевич разволновался так, что сразу потерял сходство с патриархом. Лицо его покраснело, отчего седина стала ещё белее.
Падала под ноги жухлая листва. Неподалёку слышен был плотницкий топор: тюк, тюк… Они долго стояли, вслушиваясь в этот деловой стук.
– Изба-то почти готова, – сказал Левин. – Зайдём?
Новая улица выстраивалась параллельно той, что до сих пор составляла главную и единственную магистраль Арылаха. Тут дома блистали свежим тёсом, ещё не потемневшими крышами. Кончалась улица небольшой берёзовой рощицей, в полукружье которой вписывался только что сошедший с топора домик. К нему-то старый учитель и повёл Аласова.
– Ребята, хозяин пришёл! – выглянул в оконный проём какой-то мужичишка с топрром; те, что стелили полы в большой комнате, побросали работу, окружили их. Всеволод Николаевич со всеми поздоровался за руку.
– Как дела, мастера?
– Завтра полы принимай! Поднажмём и кончим… Дело к концу движется, можешь угощение готовить, хозяин! Дом хорош, ну и новоселье надо под стать…
– Эх, брат, и старик-то ваш! – зачастил под ухом у Аласова мужичишка. – Требовательный, и-и… – плотник прищёлкнул языком. – В каждую щель палец сунет. Тыщу лет жить собирается в этом доме…
– А ты как думал! – откликнулся старик. – Ещё, глядишь, молоденькую хозяйку сюда приведу – знай Левина! Э, дьяволы! Слушай, дорогой мастер, разве так стены конопатят? Или это первый случай в твоей практике? – Левин, рассердясь, стал выдёргивать мох из пазов. – Конопатить дом так надо, чтоб иголка не проходила… Ну что, гульнём, Серёжа, на новоселье?
Осмотр своего будущего дома развеселил старика. Немного пошумев на мастеров, он опять пошёл сыпать шуточками. Но они не очень-то смешили Аласова. Слабо вязалась эта домостроительная деятельность старика с той высотой, о коей они только что говорили.
– До свиданья, Всеволод Николаевич.
– До свиданья, Сергей Эргисович, – сказал и Левин, но его руки не выпустил. – Послушай, Серёжа, а не заглянуть ли нам с тобой к двум молоденьким созданиям – к Майе с Саргыланой? Видел сегодня Майю, что-то не понравилась она мне… Зайдём вместе, а? Ты ведь, насколько я понимаю, с Майей в добрых отношениях? – прищурил он глаз.
Сергей на минуту заколебался: велик был соблазн.
– Нет, Всеволод Николаевич, никак не могу. Мой привет передайте…
– Ну-ну, – сказал Левин и ещё раз пристально взглянул ему в лицо. – Ну-ну…
Приподняли шляпы.
XI. Знамя
– Заходите, пожалуйста, Всеволод Николаевич, гостем будете… Проходите…
Пока Левин возился у порога, Саргылана нырнула в свою комнату, а Майя успела привести себя в порядок, поправить причёску. Только заплаканные глаза выдавали её. Но старик, кажется, ничего не заметил.
– Незваный гость, как известно, хуже татарина… Однако из всех чингисханов я самый смирный… Если какой ясак потребую, так разве что тарелку супа. Моя Акулина по гостям поехала, так что я сирота.
– В один миг! Саргылана Тарасовна, выбирайся сюда, поухаживай за гостем, пока я на кухне…
Делать нечего, Саргылане пришлось показаться.
– А, Саргылана-детка…
Левин причёсывал свои пышные усы. В какое-то мгновение Саргылана перехватила в зеркале его внимательный взгляд. Захолонуло внутри: «Знает! Если спросит – умру со стыда». Что-то он ей говорил, она отвечала, ничего толком не понимая.
– Что вы сказали, Всеволод Николаевич?
– Говорю, грех мой великий – до сих пор не побывал у вас на занятиях. Не везёт человеку: у вас урок – я занят, а свободен – у вас уроков нет. Но даю честное пионерское – как один тут мой старый друг говорит, – исправлю ошибку в ближайшие дни. Пустите на урок?
– П-пущу… – едва промолвила Саргылана.
– Ох-хо-хо… – Всеволод Николаевич поудобнее уселся в креслице, жестом пригласил девушку устраиваться рядом. – Меня нельзя не пустить. Потому что этих самых ребят, которых вы теперь учите, я самолично, коллега дорогая, четыре года пестовал… Вам, педагогам-предметникам, и не понять всей психологии учителя из начальных… У нас ученики – вот уж подлинно дети. Пока ведёшь эту малышню от первого до четвёртого, сроднишься с ними, как с собственными. Что там в шестом Алеша Баскаров поделывает? Не шалит?
Уж этот Алёша Баскаров! Вот кто доставил Саргылане хлопот – щекастый такой, с петушиным хохолком. Алёшин хохолок на уроке – вроде флюгера в ветреную погоду, туда-сюда, туда-сюда…
– Ой, шалит, Всеволод Николаевич! Но очень способный мальчик…
– Верно. Способности у мужика имеются. И знаете, Саргылана Тарасовна, от этого и шалун он. Быстрее всех решит задачку – и давай вертеться. Горе от ума. Нагружать его постоянно – другого выхода нет. А как там Таня Павлова?
Саргылана поморщила лоб, пытаясь вспомнить.
– Да Таня же! Косички крючочками, бровей вовсе нет. На зайчонка похожа…
В памяти стала прорисовываться девочка с бледным остреньким личиком, действительно две косички вверх, неизменно тёплый платок на плечах, каждое слово клещами из неё тащишь.
– Да… Есть такая. Робкая девочка…
– Обратите на неё, Саргылана Тарасовна, особое внимание, – попросил старик. – Семья у неё исключительно трудная. Без матери растёт…
Саргылана одним ухом слушала его, а другим ловила каждый звук за окном. Добрую половину из тех, кого называл старый учитель, она, честно говоря, просто не помнила. Не знала и не узнает теперь никогда… Тем не менее она старательно кивала, а в одном месте даже засмеялась, поддержав шутку. На её смешок из кухни выглянула Майя Ивановна и, ничего не сказав, снова скрылась.
– Дайте мне расписание своих уроков, Саргылана Тарасовна. На следующей неделе я побываю у вас, послушаю московскую коллегу. Договорились?
– Договорились…
Боже, что я говорю! О чём мы можем договориться, если за той дверью чемодан собранный стоит! Стыдно, стыдно! Улыбаешься, поддакиваешь, и в каждой твоей улыбке – ложь.
– Обедать! – позвала Майя Ивановна. За столом она спросила: – Что это вы так оживлённо обсуждали без меня?
– Мой предстоящий визит к Саргылане Тарасовне на урок… Приглашает на будущей неделе.
– Вот как!
Саргылана уткнулась в тарелку.
– Всеволод Николаевич, я… – Майя смешалась, не зная, продолжать ли. – Вы не обидитесь, если я сейчас вам… глупость скажу?
– Майечка, дорогая, – запротестовал гость. – Что за придворные церемонии со стариком?
Свечерело. Машина не появлялась, за окном было тихо. Саргылана поняла: не приехал шофёр. Ну и пусть! Майя отметила про себя: ожила девочка.
После обеда они удобно устроились в креслицах перед горящей печью. Свет мягко очерчивал их лица, руки старика, протянутые к огню.
Майя продолжала:
– Часто слышишь: молодым сегодня не понять давние года… И верно! Но вы, люди старшего поколения, вы-то понимаете, почему молодые не понимают?.. Уф, запуталась – «понимаете», «не понимаете»…
– Сеп-сеп
[Закрыть]… Ничего, Майя, говорите. Мы-то вас непременно поймём.
– Героические подвиги, необыкновенные люди… Под пытками молчали. На снегу спали. Без воды и без пищи, как в Сасыл-Сысы… Умом понимаю, но представить себе не могу – как возможно такое! Человек ранен… Сегодня бы с такой раной два месяца в больнице, да месяц по бюллетеню, да на курорт… А тогда перебинтовался человек кое-как – и снова в бой. Из железа он, что ли? Я вот палец приморожу – и в слёзы… Без еды, наверно, и дня не вытерпела бы.
Некоторое время они сидели неподвижно, слушали, как потрескивают дрова.
– Конечно, Майечка, не просто всё это. Сегодняшняя молодёжь с удивлением смотрит на сверстников Чапаева. А пройдут годы, и, может, вот на нашу дорогую Саргылану Тарасовну молодёжь молиться будет – она ведь, скажут, из невероятного поколения: атом, космос, целина, великие стройки… Саргылана в некоем роде с юных лет героическая личность – из столичного института добровольно уехала в нашу глушь. Как её будут называть те, что за ней следом пойдут? Орлицей! (Саргылана отвела глаза в сторону.) Разговор этот не прост. А вот насчёт железных людей могу сказать с достоверностью: люди как люди были. Тоже пальцы отмораживали – и больно было! И с голодухи волком выли. В отчаянии об стенку головой – и так бывало, да-с. – Левин усмехнулся. – Знаю, хуже нет старика разговорчивого. Но если желаете, послушайте одну историйку…
Тридцать с лишним лет назад в самый глухой из якутских наслегов они приехали поздней осенью – молодой учитель, его жена, совсем ещё юная, и сын в пелёнках. Осень уже лихо забирала. Вещей у них – что на себе надето. Да ещё армейский котелок с кружкой. Ямщик, который их вёз, посоветовал юрту двух бездетных стариков – хорошие, мол, люди, тихие. Один орон
[Закрыть]хозяева уступили жильцам, на другом спали сами. Учителя, русского человека с браунингом, старики поначалу побаивались не на шутку, но Ааныс разговорила их, расположила к себе, внесла спокойствие в их души.
– Переночевали. Утром я отправился представиться в наслежный Совет. Нашёл избёнку, вхожу. Посреди комнаты стоит человек – длинный, ужасно худой, кости да кожа. Перед ним десятка полтора якутов, в шапках и торбасах, трубки в зубах. Он им какую-то бумажку читает – пламенно так выговаривает, как с трибуны. То и дело вздымает кулак над головой. Красноармейская шинель на нём, заломленная на затылок коммунарка. Я уже по-якутски мало-мало понимал, от своей Ааныс набрался, да и вообще…
Стою тихонько позади всех, слушаю: «Баям и тойонам, угнетателям бедняков… обломать рога без всякого разговора… баев вниз гнать, бедняков поднимать…»
Кончил он читать, поговорил с людьми ещё о том о сём, наконец разошлись все, остались мы вдвоём.
Отрекомендовался я. Ух, как он мне обрадовался – учитель приехал! Звали председателя Семёном Кымовым. Тоже воевал, из госпиталя едва живым выбрался.
«Вот уже в наслеге нас двое… Коммунистов! – говорит мне, да так у него это звучит, будто нас тысяча. – Уж мы им теперь покажем!» И костистым своим кулаком грозит кому-то.
Потом оглянулся на дверь, подаёт мне бумагу с печатью – ту самую, которую только что излагал.
«Будь другом, прочти, что из исполкома пишут…»
Сначала я и понять не мог, а когда понял, едва не расхохотался. Председатель-то неграмотный!
Рассказывает: когда вернулся из госпиталя с председательским мандатом, пошёл слух: «Семён Кымов большим грамотеем стал!» А он слухов не отводит – ведь грамотного богачи ещё пуще станут бояться…
Бумага та оказалась предписанием улусного исполкома насчёт дров для больницы – «заготовить и подвезти силами зажиточных хозяйств».
«Вот видишь, – говорит он. – Всё правильно я читал. Угнетателей запрячь в сани, а беднякам крылья дать! Так наша красная власть в любом документе нас учит!..»
Назавтра он отрезал половину своей канцелярии под школу, соорудил дощатую перегородку. Обошли мы вместе юрты, составили список учеников. Заносили в список только детей бедняков, председатель на сей счёт был неумолим. Заикнулся я было о семьях среднего достатка, он и договорить мне не дал:
«Чтобы Советская власть байских прихвостней обучала? Никогда! Знаешь ведь – кровь отцову не подведёт кровь сыновняя… От бая всегда бай получится».
И видели бы вы председателя в тот день, с которого наша с вами школа началась! Вычистил свою шинель, на гимнастёрке сам заплаты поставил (семьи у него не было, один жил)…
Рассадил я по скамьям ребят, человек двадцать пришло. Мешая русский и якутский (тоже волновался немало), стал объяснять детям, что есть школа, как мы будем заниматься и всё такое прочее. Кымов тоже сидит обочь, слушает внимательно, лишь головой изредка потряхивает – что-то ему в моих объяснениях не совсем нравится. Кончил я, и тут мой Кымов вскакивает с места, молча бросается за перегородку, а через минуту возвращается с Красным знаменем в руках. Флаг наслежного Совета. Поставил учеников строем, воздел знамя высоко и такую речь грохнул!..
Поздравляю, говорит, приветствую вас, красные школьники, с великим счастьем. Первая в наслеге большевистская школа призвала вас к себе под это знамя революции…
Если оратора хочешь похвалить, о нём обычно скажешь: произнёс пламенную речь. И всё-таки, хоть и много я пламенных речей слыхал за свою жизнь, такой, как Кымова, не приходилось – вот уж действительно живой огонь! Едва ли не слёзы у него на глазах, весь как струна, будто в небо летит, что-то орлиное в нём проглянуло. «Именем красных бойцов, отдавших жизни за наше счастье, поклянёмся быть верными знамени…»
Ребята по одному подходили под флаг, который Кымов в руке держал, звонкими своими голосочками повторяли слова клятвы: «До самой смерти будем большевиками…» Незабываемая эта картина, клятва у знамени… Да… Чертовски волнующая. Натура у меня грубая, солдатская, а тут стою, губы кусаю…
Потом Кымов флаг мне передаёт:
«От имени наслежного Совета дарится школе знамя, чтобы всегда оно осеняло вас, бедняцких детей…»
И ещё говорит (обратите внимание, очень верные слова): «Нам нужны, – говорит, – не просто грамотеи, а грамотные большевики».
– Некоторые твердят в наши дни: «Школа извечно для одного создана – наукам учить». – Левин фыркнул недовольно в усы. – Таким бы с Кымовым поговорить! Он бы им уточнил формулировку. А то ишь ты! Впрочем, ладно, отвлекаюсь опять…
Так мы и начали свой первый учебный год.
Ежедневно, вместе с моими маленькими учениками, появлялся в классе и председатель Совета. Якутских учебников тогда в помине не было, да я тогда и вообще бы не смог по-якутски… Даю урок по-русски, Кымов тут же по-своему переводит ребятам. Правда, порою перевод его слишком уж затягивался, – вслушиваюсь, а он им не про стихи Пушкина, а опять о революции, о задачах Советской власти, о классовой борьбе.
Мне помогал и сам потихоньку учился, выводил на листке каракули. А когда ребята разойдутся, расспрашивал меня, что непонятно.
