Текст книги "Дьявола не существует (ЛП)"

Автор книги: Софи Ларк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Губы Сони кривятся, ее улыбка загадочна.

– Это его дар, – говорит она. – Он умеет выбирать момент.

Я снова начинаю рисовать, густые серые облака, цвета автомобильного выхлопа.

– Кстати, – говорит Соня, уходя, – мне нравится новая композиция.

Я закончила серию «Грешники и святые». Всего в ней было шесть картин, и каждая продалась дороже предыдущей.

На самом деле продаж было семь, потому что моя картина с изображением прекрасного дьявола уже перепродана за двойную цену самой Бетси Восс.

– Это очень хороший знак, – сказал мне Коул. – У Бетси есть глаз, и она не делает покупки только для того, чтобы раздуть стоимость. Она действительно верит, что это инвестиции.

Лихорадочная траектория движения моего банковского счета пугает. Я стараюсь не смотреть на него. Цифры кажутся невозможными.

Живя в доме Коула, я почти не пользуюсь им. Мне не нужно больше одежды. И я бы предпочла не тратить деньги, чтобы они не испарились так же быстро, как появились.

Я снимаю по 1000 долларов для Фрэнка и Джоанны, которые одолжили мне деньги в самые отчаянные моменты.

Коул отвозит меня обратно к старому викторианскому дому и ждет у обочины, пока я поднимаюсь по неровным ступенькам к парадной двери.

Дом уже выглядит меньше и бесконечно обшарпанным. Мне стыдно, но не за его уродство, а за то, что я теперь воспринимаю его. Сужу о нем. Я любил этот дом – чувствовал себя здесь как дома.

Я стучусь в дверь, как незнакомец. Когда Джоанна отвечает, в животе у меня все трепещет: я надеялся, что это будет Фрэнк или даже Мелоди.

Ее темные глаза неулыбчивы. Она не здоровается – просто ждет, когда я заговорю.

– Я принесла вам деньги, – неловко говорю я, пытаясь вложить оба конверта в ее руку. – Тебе и Фрэнку. За те разы, когда вы давали мне слабину...

Джоанна смотрит на конверты, не двигаясь.

– Ты всегда платила мне взаимностью, – говорит она.

Я не знаю, как заставить ее взять их.

Ее глаза опускаются на «Tesla», припаркованную у обочины. Коул сидит за рулем.

– Он дал тебе эти деньги? – спрашивает она.

– Нет. Я продала несколько картин.

– Поздравляю.

В этом слове нет теплоты. Возможно, мы познакомились только сегодня утром.

Я помогала ей убирать дом ее деда после его смерти, регулярно останавливаясь, чтобы обнять ее, пока она плакала. Джоанна сдала мне свою студию, а не всем остальным соседям по комнате, которые не преминули бы воспользоваться этой возможностью.

Дружба кажется такой настоящей, пока не лопается, как мыльный пузырь.

Ее холодность проистекает не из ревности или убеждения, что Коул дает мне несправедливое преимущество.

Дело в Эрин.

Джоанна не знает, что произошло, но она знает, что это моя вина.

Это я навлекла на нас дурной глаз. На меня напали первым. И я не закончила бой – вместо этого я начала меняться.

Я не хотела быть прежней Марой – неудачницей, невезучей, жертвой.

Коул появился в моей жизни, как темный джинн, предложив мне все, что я когда-либо хотела: деньги, славу, успех.

Я приняла его предложение еще до того, как узнала условия контракта. Еще до того, как узнала цену.

Я сбросила свою прежнюю жизнь, как линялую кожу. И я оставила Эрин умирать вместо себя, в своей постели.

За это я чувствую себя настолько виноватой, насколько Джоанна могла бы пожелать.

Я просто не знаю, что с этим делать.

У меня нет улик против Шоу. Нет возможности дать ему отпор, добиться справедливости для Эрин.

Коул хочет убить его. Это нарушит мою клятву всегда держаться на поверхности, никогда не опускаться на дно, стать более злобным, чем монстры, пытающиеся поглотить меня.

Мой самый страшный страх – стать такой же, как моя мать. Когда я ловлю себя на том, что поступаю так, как она, мне хочется ударить себя по лицу. Но я не буду этого делать. Я отказываюсь.

– Если тебе не нужны деньги, ты отдашь их Фрэнку? – спрашиваю я.

Теперь Джоанна соглашается взять конверты. Я не сомневаюсь, что она отдаст их оба Фрэнку. Принципы Джоанны так же тверды, как и ее осанка. Я всегда это в ней уважал.

– Еще раз спасибо, – говорю я. – Если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится...

– Не понадобится.

Она закрывает дверь, не захлопывая ее перед моим носом, но и не дожидаясь моего ответа.

Возвращаясь к машине, я вижу, что Коул внимательно следит за разговором, как будто слышит его.

– Она все еще расстроена из-за Эрин, – догадывается он.

– Я тоже, – говорю я ему. – Что мы будем делать с Шоу? Почему он так молчит?

– Обычно он темнеет после трех убийств. В этот раз их было четыре, но третье было бутафорией, чтобы заманить меня в ловушку. Он хотел, чтобы настоящей кульминацией стала ты.

Интимное понимание Коулом процесса Шоу нервирует меня.

Сжимая желудок, я спрашиваю его: – Откуда ты это знаешь? Как ты узнал, чем занимается Шоу? И как он узнал о тебе? Вы были друзьями?

Коул сидит на водительском сиденье, казалось, заполняя собой все пространство машины. Кажется, что он нависает надо мной.

Задавать ему вопросы страшно.

– Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе информацию, которая может привести меня в тюрьму, в то время как ты отказываешься делиться со мной своими секретами.

Я покраснела. – Это не одно и то же.

– Нет. То, о чем ты просишь, более опасно... для нас обоих.

Я делаю несколько неглубоких вдохов, в машине нет кислорода. Мой мозг работает быстрее, чем сердце.

Я ни с кем не говорю о своем прошлом.

А Коул – не психотерапевт, он будет использовать все, что я ему скажу, чтобы манипулировать мной. Чтобы получить еще больший контроль.

С другой стороны, мы одинаково любопытны друг к другу. Я хочу знать его историю так же сильно, как он хочет знать мою.

Заплати за услугу. Плата за игру. Так устроен мир.

Вздохнув, я говорю: – Я расскажу тебе то, что ты хочешь знать. Но сначала ты должен мне кое-что рассказать.

Кончики пальцев Коула беспокойно постукивают по шерстяной лямке брюк. Он взвешивает предложение.

– Ты можешь задать один вопрос, – говорит он. – Только не о Шоу.

Дьявол всегда идет навстречу.

– Хорошо, – говорю я так быстро, что он сужает глаза.

Между нами повисает тишина, пока я обдумываю, что он может ответить полностью и правдиво. И что я больше всего хочу знать.

Наконец я спрашиваю:

– Кто был первым человеком, которого ты убил?

4

Коул

Я завожу машину и поворачиваю руль в направлении Сиклиффа.

– Ты не собираешься мне отвечать? – спрашивает Мара с пассажирского сиденья.

– Я не просто расскажу тебе... Я покажу тебе.

Она затихает рядом со мной, наблюдая, как расширяются узкие проезжие части, когда мы покидаем ее обветшалый район и выезжаем на широкие, обсаженные деревьями улицы, ведущие к Чайна-Бич.

С каждой минутой в ее теле нарастает напряжение. Мара не может побороть свое любопытство, даже если боится того, что может узнать.

Я кладу руку ей на бедро, чтобы успокоить.

Это срабатывает – напряженные мышцы расслабляются под моей ладонью. Она прислоняется к моей руке, ее голова покоится на моем плече.

Я вспоминаю, что Мара говорила мне, что у нее даже нет водительских прав. В некоторых отношениях она удивительно независима, но в ее образовании есть дыры. То, чему она не могла научиться сама, потому что никто не мог одолжить ей машину для практики.

Я резко прижимаю «Tesla» к бордюру.

Мара поднимается. – Что ты делаешь?

– Ты собираешься отвезти нас домой.

Она шипит, подняв руки. – У меня даже нет водительского удостоверения.

– Ну, в таком случае лучше не надо. Я не хочу нарушать никаких законов.

Мара фыркает, но упрямо продолжает сидеть на пассажирском сиденье.

– А что, если я поцарапаю ее? Что, если я врежусь в дерево? Эта машина, наверное, стоит сто тысяч!

– Вообще-то, сто шестьдесят. Это модель Performance.

Ее лицо побледнело, глаза расширились.

– Ни за что, черт возьми!

Я тянусь через нее, чтобы открыть дверь, отстегиваю ремень безопасности и выталкиваю ее наружу.

– Мы не ведем переговоры. Тебе нужно научиться водить.

– А если я разобью ее?

– Тогда я куплю другую. Это просто кусок металла, мне на него наплевать.

Я вылезаю сам, обмениваясь с ней позициями. Мы пересекаемся перед светом фар, и Мара настороженно смотрит на машину, словно на животное, присевшее и готовое проглотить ее целиком.

– А она сама не едет? – спрашивает она, садясь за руль.

– Ты это сделаешь. А теперь садись и пристегнись.

Когда мы оба усаживаемся, я провожу ее по органам управления, показывая подрулевые переключатели, сигнал поворота, акселератор и тормоз.

Понимая, что я не собираюсь бросать машину, и от этого никуда не деться, Мара внимает. Она запоминает все, что я ей говорю, и задает вопросы, когда не понимает.

– Рекуперативные тормоза сработают автоматически, как только ты уберешь ногу с педали газа, – говорю я ей. – Так что в большинстве случаев педаль тормоза вам даже не понадобится.

– Хорошо, – вздыхает Мара. – Давай покончим с этим.

Она переводит машину в режим «драйв», а затем медленно нажимает на педаль газа. Тесла прыгает вперед. Мара вскрикивает и нажимает на тормоз. Нас обоих бросает на ремни безопасности, лица оказываются в дюймах от приборной панели.

Сохраняя спокойный голос, чтобы не напрягать ее еще больше, чем она уже напряжена, я говорю: – Спокойно. Нажми на педаль газа и сбавь обороты, если хочешь остановиться или замедлиться.

– Я едва тронулась! Эта штука – гребаный картинг с ракетным двигателем.

– Да, – смеюсь я, – вот почему это весело. А теперь попробуй еще раз.

На этот раз она осторожно нажимает на педаль. Машина рвется вперед, сначала рывками, но по мере того, как Мара втягивается в процесс, все более плавно.

– Тебе не нужно так держаться за линию, – говорю я ей. – Держись середины своей полосы.

– Я боюсь, что врежусь во что-нибудь на твоей стороне.

– Не заденешь.

Я говорю ей, куда ехать, указываю на знаки остановки, которые она может пропустить, напоминаю, что нужно использовать сигнал поворота. Поначалу Мара неловкая и нервная, но сейчас у нее все получается.

Мне нравится говорить ей, что делать, поправлять ее, подбадривать. Она должна слушаться меня или рискует сбить кого-нибудь.

Когда я думаю, что она справится, я включаю музыку.

6 Underground – Sneaker Pimps

Как только первые ноты заполняют машину, Мара заметно расслабляется. Ее плечи опускаются, а повороты разглаживаются.

– Вот так, – рычу я. – Теперь ты поняла.

Мара дрожит от удовольствия.

Она обожает, когда ее хвалят – ей этого не хватает. Пожалуй, она согласится на комплимент больше, чем на сотрясающий тело оргазм.

Я возвращаю руку на ее бедро и нежно массирую.

– Поверни здесь налево. Мы спустимся к бульвару Скайлайн, а потом поднимемся вдоль пляжа. Так будет красивее.

Мы проезжаем через парк озера Мерсед, вода с обеих сторон, зоопарк впереди.

Мара больше не едет на десять меньше разрешенной скорости, не сигналит и не заставляет раздраженных пассажиров обгонять нас. Теперь она едет на круизе, сидит ровнее, ослабив смертельную хватку на руле. Смотрит, как птицы парят над озером, а игроки в гольф отбивают удары в опасные места. На самом деле она улыбается.

– Это приятно, – говорит она. – Это почти весело.

Все идет хорошо, пока не приходит время выезжать на Пойнт-Лобос-авеню, и подросток на джипе пытается перестроиться в другую полосу прямо перед ней. Мара резко дергает руль вправо, превышая скорость, и мы едва не влетаем в разделительную полосу.

Я хватаюсь за руль и снова выкручиваю его в центр.

Мара трясется так сильно, что у нее стучат зубы.

– Помоги мне остановиться, – плачет она. – Я не хочу больше водить машину.

– Нет, – отказываюсь я. – Ты отлично справляешься, и мы уже почти дома.

Она бледна и потеет, напугана до иррациональной степени.

Она знает, что я это вижу.

– У моей матери было четыре вождения в нетрезвом виде, – говорит она. – В трех из них я была в машине.

Внутри меня поднимается горячий, кипящий гнев. Я действительно начинаю презирать эту женщину, которую никогда не видел.

– Она забирала меня, и поначалу я не понимала – с ней трудно было что-то определить, потому что она всегда была в какой-то степени под кайфом. Но она начинала ехать все быстрее и быстрее, пропуская повороты, виляя по полосам. И я понял, что она не на нормальном уровне, а чертовски пьяна. К тому времени было бы уже слишком поздно, я оказался бы заперт на пассажирском сиденье. Все, что я мог сделать, – это убедиться, что ремень безопасности застегнут, уцепиться за маленькую пластиковую ручку внутри двери и надеяться, что она отвезет нас домой, а не будет гонять по городу часами, как она иногда делала, когда злилась на Рэндалла или когда ей просто чертовски хотелось этого.

Мара крепко сжимает руль обеими руками, глядя на улицу перед собой, но, вероятно, видя другую дорогу, ту, где нарисованные линии проносятся взад-вперед под шинами плетущейся машины, которую никто не пилотирует.

– В любом случае, – тихо говорит она. – Машины меня пугают.

– Всем следует быть осторожнее, когда они находятся в трехтысячефунтовой машине смерти, – говорю я ей.

Мара быстро смотрит на меня, ее ресницы поднимаются и опускаются, как крылья бабочки.

– Ты очень... понятливый, – говорит она.

– Понять тебя несложно. Конечно, ты боишься водить машину, если твоя мать ездила на ней, как на гребаных чашках. Люди водят свои машины одной рукой, прокручивая телефон, как будто с ними ничего не может случиться. При этом они боятся какого-нибудь статистически невероятного события вроде нападения акулы во время отпуска на Гавайях. Настоящие опасности постоянно находятся вокруг тебя.

– Может быть, даже в машине с тобой прямо сейчас, – говорит Мара, бросая на меня еще один быстрый взгляд, на этот раз с намеком на озорство.

– Ты говоришь обо мне или о себе? – спрашиваю я. – Из-за тебя у меня было больше проблем, чем из-за меня у тебя.

– Ты думаешь, я представляю для тебя угрозу? – говорит Мара, кончики ее пальцев слегка поглаживают руль, когда она поворачивает, уже зная дорогу к моему дому.

– Ты угрожаешь всему, что, как мне казалось, я знала, и всему, во что я верила.

Мы оставили позади все остальные машины и остались одни на длинной, извилистой дороге к Сиклиффу. Она набирает скорость, уверенно преодолевая повороты. Она выглядит сексуально за рулем моей машины, одетая в замшевую куртку, которую я купил для нее. Ее кожа и волосы сияют здоровьем. Даже ногти выглядят менее щербатыми – она не так часто их грызет.

Мара расцветает под моим присмотром. С каждым днем она становится все красивее, все сильнее.

Я делаю это. Я меняю ее.

– Тебе это нравится, – говорит Мара. – Ты не можешь насытиться этим.

Я хватаю ее за лицо и заставляю поцеловать меня, отводя глаза, пока машина летит по дороге.

Она задыхается, когда я отпускаю ее, и снова крепко сжимает руль.

– Сначала это было против моей воли, – говорю я ей. – Но теперь я полностью согласен. Я должен обладать тобой. Даже если это разрушит мою жизнь.

Мара въезжает на мою подъездную дорожку, и над нами возвышается фасад Сиклиффа. Выветрившийся темный камень напоминает пещеру, как будто дом – это еще одна часть скалы, упирающаяся в небо.

– Тебе нравится этот дом? – спрашиваю я Мару.

Она наклоняет голову в сторону, по-новому осматривая его.

– Он тебе подходит, – говорит она. – Снаружи – мрачный и пугающий. А внутри... удивительно красиво.

– Ты еще даже не все видела.

– Я знаю, – говорит она, глядя на меня, а не на дом.

Я беру ее за руку.

– Пойдем сюда.

Я веду ее в обход дома, по каменной дорожке, проложенной через густые живые изгороди из глициний, которые давно отцвели. Частный вход защищен со всех сторон, поэтому никто, кроме моего отца, не мог видеть, кто приходит и уходит.

Я открываю дверь его кабинета.

Мара заходит внутрь первой, оглядываясь по сторонам.

Я следую за ней.

Кабинет был разрушен. Книги сорваны с полок, их страницы вырваны и разбросаны повсюду. Стол разнесен на куски топором. Картины, висевшие на стене, разбиты. Даже диван и кресла расколоты, а из них, как кишки, свисают вещи.

Мара смотрит на это с открытым ртом.

Она нерешительно подходит к письменному столу и проводит кончиком пальца по его покрытой шрамами и поломками столешнице, оставляя след в пыли.

– Это ты сделал? – спрашивает она.

– Да. В ту ночь, когда умер мой отец.

– Это ты... это ты его убил?

– Нет. Вот почему я был зол. Он ушел, и слишком многое осталось невысказанным и без ответа.

– Что с ним случилось?

– У него было дегенеративное заболевание почек. Я знал, что это произойдет, но это случилось раньше, чем я ожидал. Тогда я разозлился на себя. Мертвым не дано успокоиться.

Мара смотрит на фотографии, развешанные на стене, – изображения искажены осколками стекла в каждой рамке.

Она безошибочно находит фотографию моего отца. Он стоит на вершине холма в Новой Зеландии, одетый в охотничью куртку, с ружьем через плечо. Его черные волосы и борода безупречно ухожены, несмотря на деревенскую обстановку.

Мара обращает внимание на фигуру рядом с ним. Мужчина с такими же темными волосами и глазами, как у отца, но с гораздо более молодым лицом.

– Это… – Мара щурится сквозь паутину стекла. – У тебя есть брат?

– Это мой дядя. Он был на двенадцать лет моложе моего отца. Почти так же близок мне по возрасту.

Мара поворачивается, понимая, что именно из-за этой фотографии я привел ее сюда.

– Он очень похож на тебя.

– Это не единственное, что у нас было общего.

Она переступает через мусор, устилающий пол, ее ботинки хрустят по осколкам стекла. Опустившись на изрезанный диван, она говорит: – Расскажи мне все.

Я сажусь рядом с ней, и мой вес заставляет ее придвинуться ближе, пока ее бедро не упирается в мое.

– Мой дядя Рубен был единственным человеком, которого мой отец когда-либо любил. Он появился у моих бабушки и дедушки случайно, в конце жизни. Он был диким и неуправляемым, и они не знали, что с ним делать. Мой отец был единственным человеком, которого он слушал, хотя бы иногда.

Мара сидит прямо, руки сцеплены перед собой, глаза прикованы к моему лицу, как у ребенка, увлеченного сказкой.

– Деньги моей семьи шли от гостиниц и пивоварен, но к тому времени, как появился Рубен, большая их часть была разделена или растрачена, так что Блэквеллы уже не были по-настоящему богаты. То есть мои бабушка и дедушка по-прежнему жили в достатке, но их сыновей ждал лишь скромный трастовый фонд. Мой отец использовал его, чтобы открыть свою венчурную фирму. Он предложил Рубену работу, но Рубен не захотел. Он подождал, пока ему исполнится двадцать один год, получил свои деньги, а потом уехал в Лос-Анджелес, чтобы их потратить. Примерно в это же время мой отец женился на моей матери.

Мара перебивает: – Как они познакомились?

– Ты когда-нибудь читала «Великого Гэтсби»?

Мара кивает.

– Все было примерно так. Она принадлежала к тому уровню богатства, на фоне которого Блэквеллы выглядели бедняками. Мой отец захотел ее с того момента, как увидел. Она была очень красивой, но невинной и защищенной. Ее родители полностью контролировали ее. Чтобы получить доступ к ней, моему отцу нужно было сначала произвести на них впечатление. Когда его компания вышла на биржу, он пожертвовал шесть миллионов Молодежному центру района Бэй, фонду ее матери. Так он получил приглашение на один из их званых ужинов, чтобы начать процесс соблазнения их дочери.

– У тебя есть ее фотография? – спрашивает Мара.

– Наверху. Здесь ее нет.

Я не могу скрыть горечь в своем голосе. Мара поджимает губы, понимая.

– Мой отец хотел иметь все, что не мог иметь. Думаю, это единственное, что нас объединяло. У него была своя фишка на плечах, и он хотел доказать свою правоту всем, кто когда-либо смотрел на него свысока. Но он был мелочным и мстительным. Он не просто хотел признания – он хотел ткнуть их носом в это. Это касалось и моей матери. Ему нужно было заполучить ее, но как только они поженились, он стал относиться к ней так, будто она все это время была врагом. Как будто это она не пускала его в клуб «Pacific Union».

– Она сказала тебе это? – спросила Мара, сведя брови в знак сочувствия.

– Я прочитал это в ее дневнике. Она была озадачена тем, как мужчина, который угощал ее ужинами и комплиментами, мог превратиться в совершенно другого человека, как только они оставались наедине в его доме.

Я закрываю глаза, цитируя по памяти слова, которые она написала в своем тонком сценарии:

– Он как будто ненавидит меня, и я не знаю почему. Я не знаю, что я сделала. Раньше он целовал кончики моих пальцев и говорил, что я самая изысканная на свете. Теперь он рычит, если я даже прикасаюсь к нему...

– Почему он изменился? – спрашивает Мара.

– Ему никогда ничего не нравилось, когда оно у него появлялось. У него ушли годы на то, чтобы получить этот дом – ему пришлось запугивать и угрожать старушке, которая им владела. Пришлось бороться с комиссаром по зонированию и обществом, которое пыталось добиться присвоения ему статуса исторической достопримечательности. А когда он въехал в дом, то не переставал жаловаться, что здесь холодно и сквозняки, а проводка древняя.

– Ты не такой, – говорит Мара.

– Нет. Для меня вещь имеет ценность, если она редкая.

– Я ценю вещи, если они делают меня счастливой, – говорит Мара.

– Но почему они делают тебя счастливой?

Мара задумывается. – Потому что они красивые или интересные. Потому что они заставляют меня чувствовать себя хорошо.

Я кладу руку ей на затылок и нежно поглаживаю ее. Заставляя ее мурлыкать. – Это потому, что ты котенок удовольствия. Тебе нравится все, что доставляет удовольствие.

Мара прижимается ко мне, чувствуя себя комфортно даже в этом разрушенном пространстве.

– Это правда, – говорит она.

Я продолжаю рассказ.

– Он был холоден с ней. Даже жестоким. Она написала в своем дневнике, что хотела уйти, но к тому моменту она знала его достаточно хорошо, чтобы бояться того, что он может сделать. А потом она узнала, что беременна.

– В это же время мой дядя Рубен вернулся в Сан-Франциско. Он спустил все свои деньги и начал понимать, что ему нужно место в фирме моего отца. Отец сразу же дал ему работу.

– Мой дядя был умен и мог много работать, когда хотел. На самом деле он так хорошо справлялся с работой, что мой отец повышал его снова и снова, пока он не стал исполняющим обязанности вице-президента, уступая только моему отцу.

– Это не было бы проблемой, если бы не тот факт, что у моего отца теперь был наследник. В какой-то момент Рубен мог поверить, что унаследует компанию или получит в ней равные доли. Я был осложняющим фактором. Очень сильно мешала ему. Особенно после смерти моей матери.

Я чувствую, как Мара прижимается к моему боку. Я знаю, о чем она хочет меня спросить, но она колеблется, инстинктивно понимая, что это единственная рана внутри меня, никогда не заживающая, всегда сырая.

Я обещал ответить на ее вопрос, и это – часть ответа.

– Все в порядке, – говорю я ей. – Ты можешь спросить.

– Что случилось с твоей матерью?

Почему мне до сих пор так трудно произнести эти слова вслух?

Ненавижу, что это причиняет мне боль. Ненавижу, что мне не все равно.

– Она повесилась, – говорю я.

Мара вздрагивает. Она берет мою руку и крепко сжимает ее.

Я смотрю на ее руку и думаю, почему это так приятно. Почему это меня успокаивает.

Может быть, потому, что никто лучше Мары не знает, каково это – быть молодым, испуганным и глубоко одиноким.

– Я чувствовал себя сиротой. У меня не было ни тепла, ни связи с отцом. Рубен пугал меня. Он уже проявлял агрессию, как только мог. Он поставил мне подножку на лестнице. Я сломал руку. Он сказал, что это был несчастный случай, а я был слишком молод, чтобы отец поверил в другое. Позже он пытался утопить меня на пляже под домом. Он толкал меня под волны, снова и снова, смеясь, как будто это была шутка. Я видел только его зубы и дикий взгляд, а потом он снова толкал меня под воду, прежде чем я успевал набрать воздуха.

– В тот раз отец увидел это. Он вытащил меня. Это был первый раз, когда я увидел, как он по-настоящему сердится на Рубена. После этого Рубен стал более осторожным. Но я знал, что он ненавидит меня. Он ревновал, когда отец уделял мне внимание. Он саботировал меня при каждом удобном случае.

Мара поднимается с дивана, чтобы еще раз осмотреть фотографию. Она смахнула стекло с рамки и нахмурилась, глядя на красивое лицо Рубена, чистое и неприкрытое.

– Примерно в это время я начал рисовать. Мне всегда нравилось возиться с техникой, работать руками. Мой отец поощрял это, потому что видел в этом пользу. Ему не нравилось, что я делаю наброски. Он вообще не заботился об искусстве. Он только жертвовал на них, потому что знал, что филантропия – это часть строительства империи.

– Что заставило тебя начать рисовать? – спрашивает Мара.

– Сначала я рисовал эскизы механизмов, которые хотел построить. Потом проекты стали более экспериментальными, более эстетичными. Скульптуры вместо машин. – Я делаю паузу, потому что это в свою очередь вызывает у меня любопытство. – А что ты нарисовала первым?

Мара краснеет.

– У девочек в школе были книжки-раскраски. У меня их не было, но я могла достать бумагу и карандаши. Я делала свои собственные раскраски – в основном принцесс в платьях, потому что у них были именно такие. Я поняла, что могу нарисовать любое платье, какое только придумаю. Потом я нарисовала другие вещи, которые хотела. Роликовые коньки, единорогов, кровать с балдахином, мороженое...

Она осекается, словно осознавая, что для нее роликовые коньки казались такими же недостижимыми, как и единороги.

– В любом случае, – говорит она, качая головой. – Продолжай...

Я потерял нить разговора, отвлекшись на мысли о Маре в детстве. Я хочу знать все ее секреты. Она хранит их глубоко. Мне придется первой взять в руки лопату.

Вздохнув, я продолжаю: – У меня был конфликт с отцом. Я хотел пойти в художественную школу. Он, конечно, был против, ожидая, что я возьму на себя управление его компанией. К тому времени он уже знал, что болен.

– А что с Рубеном? – спрашивает Мара.

– Ну, это был противоречивый человек в моем отце. Если бы я хотел получить бизнес, а Рубен – нет, он бы, наверное, отдал его Рубену. Рубен вел себя плохо, выводил его из себя. Я играл с ним в поддавки – по крайней мере, он так это воспринимал. Чем больше я отворачивалась от него, тем решительнее он пытался вылепить меня по своему образу и подобию. Но я уже решил, что он чертов лицемер.

– Почему?

– Потому что он считал себя безжалостным титаном индустрии. Он учил меня избегать эмоциональных связей – только семья заслуживает преданности. Но ему никогда не было дела до моей матери, а ведь именно она должна была стать его семьей. Он любил Рубена, в то время как Рубен вырезал бы сердце из груди моего отца и съел его сырым, если бы это его устраивало.

– Рубену было наплевать на всех, – говорит Мара.

– Верно. – Я киваю. – И это то, что нас действительно объединяло. Я был похож на Рубена больше, чем мой собственный отец. Даже говорил как он. И самое главное – я понимал его. Я знал, что внутри он был холоден, потому что я тоже был таким. Он ненавидел меня не только из-за ревности – он ненавидел меня, потому что я видел, какой он на самом деле.

– Он все еще пытался причинить тебе боль?

– Хуже. Он убедил моего отца сделать его моим опекуном. Мне было шестнадцать. Мой отец все больше болел. Если бы он умер, деньги, дом, компания – все это перешло бы под контроль Рубена. Я бы оказался в полной заднице.

Мара смотрит на фотографию в рамке, которую она сжимает в руках, сняв со стены. Она скользит взглядом между лицом Рубена и моим, одинаково красивым, одинаково жестоким. Она понимает, какой хаос он мог посеять за два года до моего восемнадцатилетия.

– Чем ты занимался?

– Я организовал охоту для нас троих, зная, что мой отец будет слишком болен, чтобы поехать с нами. Рубен тоже знал об этом. Думаю, он предвидел мои планы – по крайней мере, ему так казалось.

Мара возвращается на диван, но замирает от страха, не в силах откинуться на потертые подушки.

– Тогда почему он пошел? – спрашивает она меня.

– Он думал, что сможет одержать верх надо мной. И я позволил ему так думать. Мы отправились в лес на севере Монтаны, только вдвоем. Это была самая холодная неделя января. Лес был густой и дикий. Я бывал там раньше, и Рубен тоже, но не вместе. Чтобы поохотиться на горных львов, нужно выходить задолго до рассвета, протаптывая снег до колен.

Мара потирает ладони о верхнюю часть рук, словно ощущая холод.

– Я был подростком, худеньким, полурослым. Ему было двадцать восемь, он был крупнее меня, сильнее. Он считал себя умнее. Я позволил ему зарядить мой пистолет холостыми патронами, делая вид, что ничего не замечаю. Я позволил ему идти позади меня по лесу. Я слышал, как замедляется его дыхание, как приостанавливаются его шаги. Я чувствовала, как он поднимает винтовку и целится мне в спину...

Мара прижимает пальцы ко рту. Я знаю, что ей отчаянно хочется грызть ногти, но ради меня она воздерживается.

– Я услышал выстрел из винтовки и подумал, что ошибся во времени, что я мертв. Потом обернулся и увидел дыру в земле. Как и предполагал, он перебрался через мертвый водопад. Выстрел из винтовки унесся в небо, а он рухнул в яму на двадцать футов.

Мара выпускает затаенный дыхание, и ее вздох ласкает мое предплечье.

– Он был мертв? – спрашивает она.

– Нет. Потребовалось еще шесть часов, чтобы он действительно умер. Я сидел и ждал. Это было самое трудное. Он умолял и просил. Потом он ругался и кричал. Потом снова умолял.

– Ты хотел выпустить его?

– Если бы я это сделал, то с тем же успехом перерезал бы себе горло. Выбирал он или я, задолго до ямы.

– Чего же ты тогда ждал?

– Я следил, чтобы никто больше не пришел.

Мара сглотнула. Даже несмотря на все, что она обо мне знает, мое бессердечие шокирует ее.

– А как же твой отец? – спрашивает она.

– Я сказал ему, что это был несчастный случай. Что я пытался бежать за помощью, но заблудился в лесу.

– Он тебе поверил?

– Он знал, что я никогда не заблужусь.

– Что он сказал?

– Он сказал: «Это была единственная семья, которая у тебя осталась. Когда я умру, ты останешься совсем один».

Мара снова берет меня за руку. На этот раз она не сжимает ее, а просто держит на коленях, ее пальцы переплетены с моими.

– И ты был таким, – мягко говорит она.

– Я думал, что быть одному лучше. Безопаснее. Даже приятнее.

– Но ты все равно сделал это, – говорит Мара, оглядывая кабинет моего отца, разбитый вдребезги яростью, которая все еще кричит из каждого угла комнаты, все эти годы спустя.

– Это повлияло на меня больше, чем я ожидал, – признаюсь я.

Мара подносит мою руку ко рту и проводит костяшками пальцев по губам.

– Я не могу тебя винить, – говорит она. – Твой дядя кажется ужасным.

Я осторожно опускаю ее руку на колени, поворачиваюсь лицом к ней и смотрю ей в глаза.