Текст книги "Жизнь и времена Горацио Хорнблауэра, знаменитого героя морских романов С.С. Форестера"

Автор книги: Сирил Паркинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

В те времена еще не было специальных спасательных лодок, и именно перевозчики Дилла, Уолмера и Рамсгейта занимались спасением на море. Конечно, они заботились и о вознаграждении за спасение, но что касается их героизма, то тут уж двух мнений быть не может. Когда на море шторм, вполне естественно искать укрытие, но специально выходить в море во время бешеного шторма – это совсем другое дело, а ведь именно этим занимались обычно перевозчики из Дилла. Многое они могли рассказать об этом, когда уже были на берегу и, конечно же, еще больше было выдумок на эту тему, к которым маленький мальчик должен был прислушиваться.

Если говорить точнее, перевозчики и моряки – не одна и та же профессия. Тем не менее, некоторые жители Дилла уходили в море, а некоторые весь век жили в родной местности. Один из них, Том Гэммон (отец одного из лоцманов, указанных в «Кентском проводнике» 1780 года) служил, как сам рассказывал, под командой адмирала Вернона. Поскольку Вернон в последний раз выходил в море в 1745 году, то это было вполне возможным, и Том вполне мог принимать участие во взятии Портобелло. Все ли его истории были правдивыми – это уже другой вопрос, поскольку некоторые из тех, которые он рассказывал о Верноне, уже рассказывали раньше об адмирале Бенбоу. Однако он наверняка был опытным моряком и к тому же любил поболтать – если, конечно, находились желающие его послушать. Приписывал Вернону анекдот про капитана, который хотел навестить Лондон, но адмирал разрешил ему удалиться от корабля только на то расстояние, на которое его могла отвезти корабельная шлюпка. И – по его словам – именно Вернон был тем самым капитаном, который приказал погрузить шлюпку на телегу и отправился в Лондон, сидя в шлюпке, но – по сухопутью. На самом же деле капитаном, который грозился, что так сделает, был Бешеный Монтегю, когда служил под началом сэра Эдварда Хоука. Другая история, которую рассказывал Том Гэммон, на сей раз верно приписывая ее достопочтенному Уильяму Монтегю, касалась голландского судна, затонувшего в порту Портсмут. Вышедший на берег Монтегю увидел двенадцать трупов голландцев, лежавших на песке. Тогда он приказал своим людям, чтобы они засунули руки голландцев в карманы. После того, как это было сделано, Монтегю разыскал в кабачке «Проспект» голландского капитана, которому все выражали свое сочувствие, и возложил всю вину за катастрофу на голландский экипаж: «Черт бы побрал этих неуклюжих бездельников, которым было лень вытащить руки из карманов даже для того, чтобы спасти себе жизнь». И поспорил на дюжину бутылок вина, что каждый из членов экипажа, выброшенный на берег, все еще держит руки в карманах. Когда разъяренный голландец принял заклад, официанта послали проверить, так ли это. Возвратившись, тот подтвердил, что капитан Монтегю говорит правду. «Ну, – изрек достопочтенный Монтегю, – не говорил ли я вам, что им было лень даже спасаться?»

Наверняка рассказывали и другие истории о разбитых кораблях и необитаемых островах, о пиратах и зарытых кладах. И вне зависимости от рассказов происходили еще и драматические события, свидетелем которых мог быть маленький Горацио. Голландское судно из Вест-Индии разбилось под Диллом в июле 1783 года. В сентябре того же самого года транспорт «Свифт», следовавший к берегам Новой Шотландии со ста пятьюдесятью заключенными на борту, зашел в Даунс. Осужденные взбунтовались, обезоружили офицеров и экипаж, а около полусотни из них сбежали на берег в лодках. Однако всех их схватили и доставили обратно на судно. Еще более важными, хотя и более удаленными, были заключительные фазы американской войны за независимость. Приходили известия о битве при островах Сент и о помощи Гибралтару. Наконец пришли известия о заключении мира. Когда позднее распустили экипажи, появилось много анекдотов про адмирала Хоу и адмирала Родни. Французы, хотя и могли себе воображать, что ловко обдумали тактическое маневрирование и стрельбу в тот момент, когда при качке борт корабля поднимался на волне, в конце концов были разбиты.

Горацио воспитывался на побережье Кента, где ежедневно слушал разговоры про последнюю войну. Неизвестно, насколько часто он слышал далекие пушечные залпы, но ведь Уорс лежит всего в двух с небольшим милях от моря. Достаточно было только пройти или пробежаться до фермы «Под голубыми голубями», а затем вниз до берега, лежащего против маленького Даунса, к пристани для мелких торговых судов. Там всегда что-нибудь, да и происходило, а временами – до самого горизонта – виднелись суда, стоящие на якоре.

В 1785 году Горацио начал ходить в школу сэра Роберта Мэнвуда в Сандвиче. Школу эту организовал выдающийся гражданин Сандвича в 1563 году. Сначала это было процветающее заведение, хорошо обустроенное и снабженное, а однажды его даже посетила королева Елизавета. К сожалению, еще в семнадцатом веке все английские общеобразовательные средние школы вышли из моды, и в то же время начало иссякать благополучие Сандвича. Началось строительство более крупных судов, так что более старые порты, находящиеся в глубине суши в верхнем течении судоходных рек – такие, как Йорк, Эксетер, Честер и Ипсвич – начали уступать место портам глубоководным, таким как Гулль и Плимут, Ливерпуль и Гарвич. В то время как Дилл разрастался, Сандвич хирел, и местные власти время от времени просили короля, чтобы тот как-нибудь помог исправить ситуацию. Но король ничего не мог с этим поделать, даже если бы и хотел, и около середины восемнадцатого века жизнь в Сандвиче фактически замерла. То же случилось и со школой, руководителем которой в 1758 году стал преподобный Джон Конант. Причитающееся ему на этом месте содержание – триста фунтов в год, воистину княжеская плата в 1563 году – к тому времени уже была не слишком привлекательна. Такое же жалование, например, получал каждый из гребцов таможенной барки, а работники окружной администрации получали еще больше. Так что Джон Конант увеличил свои доходы, оставшись пастором у св. Павла в 1766 году. Обе эти должности он и занимал до самой своей смерти в 1811 году. Когда Горацио застал его учеником, Конант обучал около двенадцати мальчиков. Он учил их латыни и математике, а те, кто постарше, учили еще и греческий, если конечно, оставались школе достаточно долго. Мало-помалу количество учеников уменьшалось, и к 1804 году их вообще не стало; в том же году Конант покинул школу и куда-то переехал. В ту пору ему было уже семьдесят лет, и местные власти имели все основания жаловаться – как, впрочем, они и жаловались – на то, что уже многие годы он ничего не делал. В 1785 году пренебрежение Конантом своими обязанностями, по крайней мере, не бросалось в глаза, а его ученики с трудом брели сквозь Цезаря и Тацита, а иные – сквозь Вергилия и Ксенофонта. Однако если Горацио и обладал некими способностями, то это были способности к математике, а Конант подвел его только к началам плоской тригонометрии, что, скорее всего, составляло предел его собственных скромных возможностей.

Школа сэра Роджера Мэнвуда ожила в 1895 году, а сегодня является цветущим научным заведением, соединяющим старые традиции с современными удобствами. К сожалению там не хватает данных о периоде упадка школы. Поэтому нет списка учеников 1785–1792 гг. и нам известно только одно имя старого школьного товарища Хорнблауэра. Это имя Питера Холлбрука. О нем самом известно достаточно многое, так как он написал и опубликовал свои дневники («Автобиография Питера Холлбрука», Кэнтерберри, 1838 г). Его собственная жизнь была лишена практически каких-либо значительных событий, и он никогда не достигал никаких должностей выше, чем должность заместителя почтмейстера в Дилле. О своих школьных годах рассказывает немного, но следующий отрывок (на стр. 27) представляет для нас интерес: «Я был частным учеником ныне умершего Джона Конанта, руководителя средней школы в Сандвиче. Школа уже не была на хорошем счету, а мистеру Конанту не хватало той энергии, которую позже развил преподобный Уильям Уодсворт. Для тех, кто хотел учиться, он, тем не менее, был хорошим преподавателем, и несколько его воспитанников позже поступили в университет, поскольку бегло знали латынь и немного – греческий. Однако лишь про одного можно сказать, что он действительно прославился – этим мальчиком был теперешний адмирал лорд Хорнблауэр. Он был моложе меня на два года и я вспоминаю его молчаливым и спокойным пареньком, слабым в других предметах, но сильного в расчетах. При крещении ему было дано имя Хорас, над которым мы немилосердно насмехались, как это водится среди мальчишек, но он уже тогда предпочитал называть себя Горацио. Он был несколько неуклюж и, похоже, не слишком-то охотно участвовал в забавах, которыми мы занимались после занятий. Хотя обычно он вел себя весьма достойно, например, когда был одним из обвиняемых в какой-то проделке во время «Ночи Гая Фокса». Будучи самым младшим из тех, в отношении которых велось следствие, он, тем не менее, высказался в их защиту и – о чудо! – ему удалось доказать их невиновность.

Позже мы все задумывались, не случайно ли они избежали наказания. Возвращаясь памятью к тем годам, проведенным в старом школьном доме на Кэнтерберри Роуд, размышляю над милосердием Божьим, который позволил мне познать в то время свое Священное Писание; ведь без этого я никогда бы не задал себе торжественный вопрос: «Что я должен сделать, чтобы спастись?» Страх перед Творцом есть началом всякого знания, но те, кто боится Бога, ведомы тайной волей… и т. д., и т. п.».

Вот и все, что мы узнаем от Питера Холлбрука, книга которого, помимо этого, наполнена банальностями и морализаторством. Немногие замечания, которые он высказывает в адрес Горацио, тем не менее, согласуются с тем, что нам известно из других источников. Например, это правда, что маленького Горацио окрестили именем Хорас, однако теория, что его симпатия к имени Горацио возникла из восхищения, которое питал к лорду Нельсону, скорее всего, ошибочна, так как он сменил имя еще задолго до того, как Нельсон прославился. Итак, у нас сформировался образ одинокого мальчика, живущего своей собственной жизнью, мечтающего о будущих успехах и намеренно сторонящегося школьных друзей. Может, это знаменательно, что никогда в позднейшей жизни он не вспоминал о ком-либо, с кем был дружен с самого детства, но, несмотря на это, настоящая нужда проявила в нем прирожденного лидера. Мы многое дали бы за то, чтобы узнать, каким образом Горацио опроверг обвинения утром 6 ноября. Можно предположить, что уже тогда он решил сделать карьеру в Королевском флоте под влиянием Тома Гэммона и других старых моряков, вдохновляемый свежими известиями о победах Родни и надеясь на свои успехи в математике. Однако представляется сомнительным, чтобы в этот период он принял окончательное решение. Планы у мальчишек меняются чуть ли не каждую неделю, тем не менее, существует вероятность, что в то время Горацио скорее думал о карьере в Вест-Индской компании. Если он когда-либо мечтал об армии, то должен был расстаться с этими мечтами в 1787 году, когда пришла весть о смерти дяди Джорджа. 77-й полк был направлен в Вест-Индию, где Джордж Роусон и скончался от желтой лихорадки. Так что все оставшиеся надежды должны были сосредоточиться вокруг дяди Томаса. Вне зависимости от этого, Военно-морской флот во время мира представлял очень смутные перспективы. Необходима была протекция, чтобы получить первое назначение, еще более сильная протекция, чтобы приобрести офицерский патент и терпение порой целой жизни, чтобы получить под командование первый корабль. В кампании было немного кораблей, а большинство служивших на них офицеров происходило из семейств, связанных с Королевским флотом; это были люди, служившие с Ансоном или Хоуком. В военном флоте мирного периода не было будущего для сына аптекаря из нищего местечка в Кенте.

В 1789 году пришли вести о революции во Франции. События на континенте могли не иметь особого значения для большинства английских графств, однако Кент отличался от остальных тем, что с его побережья можно было (иногда) видеть Францию. Французское дворянство начало появляться в Кале, так же, как столетием ранее там начали появляться гугеноты. Первыми прибыли люди предусмотрительные и хозяйственные, сменившие поместья на ценности, которые можно было реализовать значительно легче. После них прибыли те, кто не планировал бегства, однако успели взять с собой хотя бы то, что смогли упаковать. Последними появились люди, бежавшие от ареста, в том, что на них в этот момент было. Позже – фантазируя – все выдавали себя за аристократов или аббатов, но большинство не было ни теми, ни другими. Некоторые просто до конца были преданы своему королю и церкви, а другие были просто скромными людьми, не переносящими революции и кровопролития. По прибытии в Дувр и Дилл большинство из них двинулось дальше – в Лондон, однако кое-кто осел в Кенте, надеясь, может быть, что судьба переменится и позволит им вернуться на родину. К первым и самым робким беженцам принадлежал мсье Гюстав Лапорт, холостой правовед, который собирал арендную плату для дворян в окрестностях Аббевилля. Будучи человеком нервным, он прибыл в Рамсгейт еще перед падением Бастилии, а оттуда перебрался в Сандвич, в поисках более дешевого жилья. Там он и осел в качестве учителя французского языка, музыки и танцев, зарабатывал таким образом себе на скромное проживание и старался оставаться в хороших отношениях с мистером Конантом, который, к счастью, не обучал ни одному из предметов, предлагаемых мсье Лапортом. Похоже, осенью 1791 года Гюстав заболел и вызвал в качестве лекаря Якова Хорнблауэра. Не будучи в состоянии заплатить аптекарю за его заботу (поскольку с появлением болезни исчезли заработки), Лапорт предложил ему, что, после того как выздоровеет, отработает свой долг. Поскольку Яков никаким другим способом не мог получить свой гонорар, он послал к французу Горацио в обучение. Однако уже в первый же день оказалось, что Горацио абсолютно лишен слуха и не может отличить одну ноту от другой. К тому же он был неуклюж в танце, и кроме церемониального поклона, которым джентльмен приветствует партнершу в менуэте, немногому научился. Гораздо более многообещающими представлялись его способности в изучении французского языка. Под конец 1792 года – последнего года в школе в Сандвиче – он неплохо освоил словарь и неплохо формулировал фразы, но при этом имел ужасный акцент. Он гораздо лучше читал, чем говорил, и некоторые французские книги, которые Горацио приобрел в это время, остались в его библиотеке даже после его смерти. Одна из них называлась «Новейшее описание замков и парков Версаля и Марли» Пиганьолли де ла Форса, изданная в Париже Библиотекой Шез Омон, что на площади Коллежа Мазарини, в 1764 году, однако Хорнблауэру достался лишь первый том и то без обложки. Другой книгой на французском, которую Горацио раздобыл в это же самое время, была «История и приключения флибустьеров» Александра-Оливье Эксквемелина, изданная в 1775 году. Он изучил оба тома этого произведения, а на полях записывал значения некоторых технических выражений. В описываемое время мальчик приобрел многие (но не все) навыки студента.

Отец Хорнблауэра неожиданно умер 11 января 1793 года. Причина его смерти осталось неизвестной, но умер он скорее вследствие болезни, нежели несчастного случая. Теперь Горацио Хорнблауэр стал полным сиротой и должен был – насколько мог – заняться погребением. Тогда же он написал Томасу Роусону. Тот приехал несколькими днями позже и принял обязанности душеприказчика. Имущество, которым ему предстояло распорядиться, состояло лишь из небольшого количества мебели и книг, старой лошади с седлом и полной сбруей, лекарств и склянок, составлявших содержимое аптеки, и репутация не слишком-то прибыльной практики. Получив за все перечисленное чуть более двухсот фунтов, дядя теперь должен был задуматься о том, что дальше делать с Горацио. Человек более доброжелательный и женатый на более симпатичной женщине, по всей вероятности, забрал бы Горацио с собой в Лондон. Томас не собирался этого делать, однако, хотя бы только из заботы о собственной репутации, не мог позволить, чтобы его племянник голодал. Почти наверняка размышлял над тем, чтобы обеспечить мальчику место практиканта на одном из судов Вест-Индской компании, однако шестнадцатилетний Горацио был еще для этого еще слишком молод – необходимо было ждать еще целых двенадцать месяцев, а кроме этого, он должен был еще расширить свои знания математики. Школа сэра Роджера Мэнвуда в данном случае не подходила, – хотя бы из-за того, что при ней не было интерната. Лучше всего было бы отдать мальчика на год в Королевскую школу в Кэнтерберри, на что мистер Роусон и решился. Последовал обмен письмами и Горацио выехал в Кэнтерберри дилижансом Джона Шнеллера, который совершал этот рейс по понедельникам и пятницам. Исполнив свой долг, хоть и не совершив, без сомнения, ничего более, мистер Роусон возвратился в дом на Портмен Сквер. Если бы его кто-либо обвинил в невыполнении каких-либо обязанностей по опеке над сиротой, смог бы оправдаться тем, что у него были и иные дела. Король Георг как раз собирался начать войну с Францией.

Сегодня мы привыкли к процедуре, в соответствии с которой высылается ультиматум, утверждающий, что отсутствие удовлетворительного ответа в определенный срок будет означать начало военных действий с такого-то времени (по Гринвичу) в такой-то день. В восемнадцатом веке подобные действия, по понятным причинам, не были столь точными. Возвращение мистера Роусона в Лондон совпало с посланием короля, потребовавшего от парламента увеличения вооруженных сил на суше и на море. Мистер Питт, зачитывая это послание, уведомил обе Палаты, о том, что война вполне возможна. Людовик XVI был казнен 21 января, а известие об этой казни достигло Лондона 23 января. Французскому послу было приказано, чтобы он уже на следующий день покинул Королевство. Тот заявил, что Франция будет считать это объявлением войны. Французское посольство размещалось на Портмен-сквер, и наверняка чета Роусон наблюдала за погрузкой экипажей, когда маркиз де Шавелен готовился к отъезду. Эти же самые экипажи в Кэнтерберри мог наблюдать и молодой Горацио, а гражданин Шавелен (как мы теперь должны будем его называть) прибыл в Дувр 29 января. Его возвращение во Францию стало для французского правительства сигналом к объявлению войны уже 1 февраля. Парламент был официально информирован об этом королевской нотой от 11 февраля. Тогда-то, собственно, и началась война, однако только 13 марта 18-пушечный бриг «Бич» захватил французский корсарский 12-пушечный корабль «Санкюлот» у островов Сциллы. И только позже в том же году фрегат «Нимфа» (36 пушек) под командованием Эдварда Пеллью, победил и захватил французский фрегат «Клеопатра» с идентичным вооружением. Пеллью, герой дня, был произведен в рыцарское достоинство почти сразу же после того, как сошел на берег.

Адмиралтейский Совет оказался перед проблемой обеспечения командами кораблей, которые срочно надлежало привести в боевую готовность. Этот процесс начался еще в декабре, флагманские корабли были укомплектованы в январе и их Лордовские Светлости назначили капитана Горацио Нельсона командиром «Агамемнона» 31 числа того же месяца. Достопочтенный Ричард, граф Хоу (которому было 67 лет) должен был командовать флотом в канале Ла-Манш, лорд Худ – на Средиземном море. Вышел также королевский указ, уполномочивающий командование издавать приказы о принудительной вербовке матросов. Капитанов было достаточно, и Томас Роусон полагал, что кузен его супруги, Роберт Кин, сможет получить командование «Юстинианом» (74 пушки). Однако миссис Роусон считала, что Роберт обладает слишком слабым здоровьем и сделает лучше, если постарается получить должность на верфи. Он, также как и пятьдесят других капитанов, не знали, с чего начать, чтобы раздобыть команду. Даже в мичманах временно ощущалась нехватка. За двенадцать месяцев усиленной работы предстояло ввести в кампанию восемьдесят пять линейных кораблей, а фрегаты, которых было более сотни, нужны были еще более срочно для защиты торговли. К счастью, французам пришлось столкнуться с еще большими трудностями, и нужно было полагать, что они будут готовы к борьбе не ранее лета 1794 года.

Идея поместить молодого Хорнблауэра на кормовой палубе «Юстиниана» была столь очевидной, что можно было только удивляться тому, что с ее реализацией так долго тянули. Конечно, назначение на судно Вест-Индской компании было одолжением, которое нетрудно было получить человеку с положением мистера Роусона, тем не менее, это все же было одолжением, за которое в будущем он должен будет отблагодарить. Получить же подобное назначение в Военно-морском флоте, тем более во время войны, было сравнительно легче, поскольку Военно-морской флот рос, а Вест-Индская компания – нет. Трудность и затягивание времени в этом случае были вызваны определением соответствующего мальчику статуса. Капитан Кин предложил чете Роусон устроить его на должность командирского стюарда или волонтера первого класса, жалование которого на флоте составляло восемь фунтов в год, минус пять фунтов наставнику, буде таковой найдется на корабле. С другой стороны, мичман получал два фунта и девять шиллингов ежемесячно по третьей категории, что не хватало на удовлетворение его потребностей, однако вполне соответствовало его ценности. Гарриет Роусон настаивала на должности мичмана и, благодаря своей настойчивости, в конце концов, этого добилась. «Юстиниан» так и не был готов к боевому использованию даже до осени 1793 года и Горацио, которому сообщили об изменении планов, должен был приналечь на математику вообще и на сферическую тригонометрию в частности. Не знаем, что еще происходило в Королевской школе, но юноша его возраста, оказавшись среди мальчишек, которые уже несколько лет пожили вместе, должен был иметь нелегкую жизнь. Знаем только, что когда в декабре он покинул школу, то был сносным математиком, но плохим «греком». Горацио отправился дилижансом в Лондон, и Рождество провел на Портмен-сквер.

Это первое свое посещение Лондона Горацио главным образом посвятил подготовке экипировки для службы. Мистер Роусон был в хороших отношениях с портным и поставщиком с улицы Лиденхолл, который мог обеспечить все необходимое и по самым низким ценам. Парадный мичманский мундир должен был быть пошитым из голубого сукна, а сюртук с подкладкой из белого шелка был украшен золотыми пуговицами с якорями. На воротнике была белая нашивка, которую называли «недельный счет». Этот костюм дополняли панталоны и жилет из белой нанки, с соответствующим образом подобранными чулками и треуголкой. На каждый день нужна была короткая рабочая куртка и брюки, лакированная шляпа и лодочный плащ. Для холодных зимних дней начинающий офицер должен был запастись мохнатым теплым плащом. К этому основному комплекту следовало еще добавить комплект рубашек с жабо и чулки, учебники по теории корабля и навигации, секстан и (в качестве личного оружия) мичманский кортик, с рукоятью, обтянутой акульей кожей. Все это предстояло как следует упаковать в мичманский сундук, на крышке которого нужно было разборчиво написать имя владельца. Затем нужно было еще заплатить агенту командира семьдесят фунтов, с тем, чтобы мичман мог время от времени получать небольшие карманные расходы, из которых он оплачивал бы свои расходы по кают-компании младших офицеров. Все это поглотило деньги Хорнблауэра с большим запасом, и его дядя весьма неохотно доложил недостающую сумму из собственного кармана. Только после того, как Хорнблауэр уже вышел в море, мистер Роусон узнал о существовании двух других его дядей – по отцовской линии, Джонатана и Джейбза Хорнблауэров. Он установил с ними связь и получил от Джонатана часть годового содержания для Горацио. Эта сумма должна была выплачиваться на протяжении последующих четырех лет, причем родственником, которого Горацио до тех пор ни разу не видел. Тем не менее, в будущем он с лихвой вернул этот долг.

Когда приготовления были закончены, мистер Томас Роусон посадил Горацио в дилижанс, отправляющийся в Портленд, и дал ему рекомендательное письмо к капитану Кину. Затем дядя пожелал племяннику счастья и подождал, пока дилижанс не двинулся в путь. Он и без того сожалел о незапланированных расходах, а тут еще Гарриет огорчалась оттого, что мичманский мундир Горацио оказался не слишком-то хорош. Конечно, Томас был патриотом и пекся о пользе Королевского флота. Сейчас он как раз внес свой вклад в дело повышения обороноспособности своей страны. Мог ли он и дальше выплачивать мальчику его содержание – это был уже другой вопрос. Однако ведь было вполне возможным, что через год или два Горацио погибнет, как это часто случается на военном флоте во время войны, и при этом не нужно будет даже тратиться на похороны. Служба была тяжелой, а парень не производил впечатления особо крепкого. С другой стороны, всегда существовала вероятность получения призовых денег. Правда, их часть, приходящаяся на долю мичманов, была скорее невелика, зато существовала и возможность повышения, особенно в Вест-Индии. Если его туда пошлют, мальчик мог бы на некоторое время иметь обеспеченный быт. Одно было абсолютно ясно – добиться назначения Горацио на должность мичмана было тем максимумом, который позволяли возможности Роусонов, – такие или почти такие мысли вертелись, вероятно, в голове Томаса Роусона, когда он возвращался (пешком) на Портмен-сквер. Он не мог абсолютно ничего сделать, чтобы добиться для Горацио патента на чин лейтенанта. С этой минуты молодой человек обречен был окончательно – да, таки окончательно, – рассчитывать только на собственные силы.