Текст книги "Дочь короля"
Автор книги: Симона Вилар
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Последняя мысль придала мне сил. Я был изгнан, опозорен, мои люди отказались от меня. Но всё же... Судьба часто бывала несправедлива ко мне, однако я усвоил – сила не в том, чтобы всегда выигрывать, сила в том, чтобы уметь подняться после поражения. И у меня эта сила была. Но я молчал пока. Молчал и когда с остатками своих людей покидал земли Гронвуда. Нам вернули наших лошадей, но оружие возвратили, только когда мы уже миновали владения Эдгара. До самых фэнов нас сопровождал усиленный отряд охраны, причём на злые слова они не скупились.
И только вновь опоясавшись мечом, я почувствовал облегчение. Да и мои люди, похоже, приободрились, твердили, что ещё дёшево отделались. Денег у нас с собой не было, но имелась грамота графа с указанием, чтобы на побережье нам позволили сесть на любой из отправляющихся на континент кораблей. Так Эдгар не оставлял нам ни единого повода задержаться в Норфолкшире, но устраивал так, что мы сами будем заинтересованы в отплытии. И мои люди уныло обсуждали эту перспективу, говорили, каким посмешищем они станут. Всем было ясно, что скоро ни один из нас не сможет получить службу. Конечно, кое-кто надеялся успеть найти место, пока весть о нашем изгнании не получила огласки, однако все понимали, что дурная слава и позор накроют их, словно рубища нищего, и тогда они лишатся своего положения.
Вот с таким настроением мы медленно ехали через болотистые земли фэнов. По обе стороны тропы тянулись бесконечные заводи, стеной стоял тростник. Наши провожатые намеренно направили нас на эту дорогу, зная, что с неё некуда свернуть до самого Хунстантона. Начинало смеркаться, и следовало поспешить, ибо ни в одном замке или усадьбе Норфолкшира нам не дали бы приюта без подорожной, подписанной Эдгаром, а если окончательно стемнеет до того, как мы выберемся к заливу Уош, придётся заночевать в фэнах. Хорошо, если по пути подвернётся селение болотных жителей. Тогда будет на ком сорвать досаду, а бояться нам нечего – ведь поутру мы уплывём на материк.
Мои спутники, тот десяток рыцарей, что отказались от службы, были по натуре смутьянами, поэтому предложение Эдгара не прельстило их. Среди опоясанных рыцарей всех земель всегда найдутся вот такие парни, коих не заманишь на службу обещанием похлёбки у очага да дремотой на сене под шум дождя: им нужна опасность, нужны приключения. За время нашей тихой жизни в Гронвуде они истосковались по разгулу, а нынешняя неудача только взбудоражила их кровь, сделала злее. Я уловил этот их настрой и решил – пора.
– Дьявол вам в глотку, ребята, если вы вот так уберётесь из Англии, получив пинок под зад. Неужели в вас гордости не осталось даже на то, чтобы отомстить?
Ух, как же я задел их! Крики, ругань, проклятия, кто-то в пылу даже свалился с тропы в заводь – пришлось вытаскивать. Кажется, мигни я сейчас, и они перережут всех крестьян на несколько миль вокруг. Смуглый Геривей Бритто предложил кое-что получше: мы ведь находились недалеко от владений Эдгаровой шлюхи Гиты Вейк, и что нам стоит приплатить любому проводнику, чтобы вывел нас к её кремнёвой башне. А уж мы сможем поразвлечься с этой красоткой так, что Эдгар ещё не раз будет каяться в принесённых нам унижения.
– Глупцы! – воскликнул я. – Вы понимаете, чем это обернётся для нас? Разве наш король Генрих похож на человека, который позволит чинить беспорядки в своих владениях? Или Эдгар снова простит нас, если мы коснёмся его бесценной Феи Туманов? Болтаться нам тогда в петле, как ничтожным злоумышленникам.
Они притихли. Я же ощутил внутреннее удовлетворение: как всё-таки сладко иметь власть над людьми.
– А что предложишь ты, Гуго? – спросил наконец Геривей. – Я ведь по твоей лисьей роже вижу, ты что-то замыслил.
Спутники сгруппировались вокруг меня, и я выложил свой план. Нет, я не собирался ни жечь сёла во владениях Эдгара, ни грабить его соплеменников саксов. Я собирался напасть на нормандские усадьбы Норфолкшира. Сейчас мы все переоденемся саксами, спрячем наши модные котты с эмблемами графа, вырядимся в меховые накидки и с воплем «Белый дракон!» разграбим и сожжём несколько поместий благородных норманнов. Здесь, в Дэнло, хрупкий мир между норманнами и саксами удерживается только волей Эдгара. Если же мы, выдав себя за его соплеменников, разорим нормандских сеньоров, последние в отместку за разбой тут же обнажат свои мечи и нападут на саксов. Огонь войны охватит весь Норфолк, и Эдгар окажется между молотом и наковальней: он либо будет вынужден поддерживать своих и, таким образом, вызовет гнев короля, либо ему придётся подавлять мятеж саксов и сами его соплеменники найдут способ поквитаться с ним, а его имя станет проклятьем в Дэнло.
Они пришли в восторг от моего плана, воодушевлённо зашумели. В этих искажённых яростью воинах больше не было ничего от тех унылых пленников, что жались под гневным взглядом графа. Они вновь ощутили силу, упоение от возможности ответить ударом на удар. И это дал им я. Они вновь признали моё главенство и готовы были подчиниться. А это было сладко. Потом я стал объяснять, что недалеко отсюда находится нормандская усадьба Хантлей-Холл. Её хозяин, рыцарь де Ласи, не такой человек, чтобы простить саксам нападение, и уж он постарается поквитаться с ними, не бегая требовать справедливости к графу.
И тут в тусклом свете сумерек я увидел, что Ральф де Брийар смотрит на меня иначе, чем остальные. Он явно не разделял всеобщих восторгов, рассеянно оглядывался на вопящих рыцарей. И смех замер у меня на устах. Я вспомнил, что если бы не привычка повиноваться мне, этот парень тоже продался бы Эдгару.
– В чём дело, де Брийар? Ты не согласен?
Все взгляды устремились на него, все притихли. Ральфу явно стало не по себе. Не тот он был человек, чтобы противостоять многим.
– Ты предаёшь нас, Ральф? – презрительно молвил я.
Он вдруг резко вскинул голову.
– Клянусь гербом предков, то, что вы замышляете, – преступление! За что нам мстить графу? Он поступил с нами даже милостивее, чем мы заслуживаем. И неужели вы готовы ради одного человека подвергнуть опасности жизнь многих? Во имя Бога – одумайтесь! Жечь усадьбы своих соплеменников, чтобы реки крови разлились по Норфолку? Да вы совсем ополоумели. Вы же христиане, а не язычники, чтобы принести такую жертву на алтарь своей мести.
Чёртов трубадур – знал, как надо петь. И я заметил, что его слова кое на кого подействовали. Борода Христова! Я не мог допустить, чтобы этот сопляк сорвал мой план. И сделал то, чего и сам не ожидал от себя.
Наверное, я не зря наблюдал, как Эдгар метает ножи. Я словно видел его перед собой, повторил его движение точь-в-точь: рукоять ножа в ладони, резкий точный выброс вперёд... И Ральф умолк на полуслове. Глядел на меня, широко открыв глаза. Затем медленно стал сползать с седла, заваливаться, пока не рухнул на тропу.
Лошади почуяли запах крови, заволновались. Всадники машинально сдерживали их, но никто не произнёс ни слова.
Спокойно, с насмешкой в голосе, я проговорил:
– Клянусь бородой Христовой, я всё же чему-то научился у надменного сакса. Метнул нож не хуже, чем он.
Они всё ещё молчали. Наконец Геривей, чуть заикаясь, спросил:
– За-зачем ты уб-убил Ральфа, Гуго?
Я не дал им шанса обвинить меня. Неужели они хотят, чтобы этот щепетильный лютнист предал нас? Неужели же первое препятствие остудило их ярость?
И я завёл их вновь пуще прежнего. Пришпорив коней, мой маленький отряд понёсся прочь, а тело трубадура осталось лежать в тростниках у дороги. Когда-то ещё его обнаружат? Даже его лошадь понеслась за нами. Мы же... О, да! – мы знали, что сделаем до того, как пересечём Ла-Манш.
Глава 8
ГИТА
Ноябрь 1132 год
Я проснулась, задыхаясь и всхлипывая.
Этот сон, опять один и тот же сон: лицо любимого склоняется ко мне, я словно чувствую его дыхание, чувствую его тело, своё тело... наше слияние, огонь и дрожь... экстаз...
Переводя дыхание, я опустилась на подушки. И тут же дитя во мне шевельнулось, я ощутила его толчки, мягкие, но настойчивые. Это была явь. Я и то, что осталось мне после моего сна... некогда бывшего действительностью, когда мы зачали наше дитя, ставшее ныне и моей радостью, и моим позором.
Положив руку на свой округлый живот, я слушала эти колебания новой жизни в себе и улыбалась. Но одновременно испытывала смущение. Ребёнок был частью меня, он мог видеть и мои сны. Я корила себя за них. Это была похоть... самая явная похоть, и тело моё жаждало того, от чего разум приказал отказаться. Ибо любовь моя была изначально греховна.
Я повернулась на бок и вздохнула. Я запрещала себе плакать. Надо отвлечься, думать о чём-то другом. И всё же... Помоги мне Пресвятая Дева! – до чего тяжело мне бывало порой! Только сознание долга и гордость заставляли меня скрывать страдания, держаться невозмутимо, даже когда грубость и бранные слова летели мне в спину. И я заставляла себя окунуться в работу, не оставляя времени на печаль. Даже занялась столь хлопотным делом, как торговля шерстью. И это занятие увлекло меня, да и выгоду принесло немалую. Цена на шерсть росла из года в год, и это давало прибыли более, чем ведение хозяйства по старинке.
В положенный срок я отвезла шерсть на ярмарку в Норидж, отказавшись от услуг перекупщиков. Я сумела напрямую сойтись с фламандскими покупателями, заключила с ними договор на продажу шерсти на этот и на следующий год. В конце концов у меня на руках оказалось столько звонкой монеты, сколько мне никогда не приходилось видеть. И я была рада этому даже больше, чем ожидала. Ведь, значит, я не пропаду сама, смогу поддержать и своего ребёнка, а что до моего позорного положения, то богатство может набрасывать покров и на позор.
И конечно, я смогла позволить себе кое-что из роскоши.
Сейчас, оглядывая покой, я уже с трудом могла припомнить, какие некогда здесь царили разгром и запустение. Теперь здесь стало уютно, даже богато. Холодный камень пола покрывали овчины, вдоль стен стояли резные сундуки, на крышках которых лежали вышитые подушки. Столь же ярко было вышито и покрывало на моей широкой кровати. Да и сама кровать – не сделанная местным мастером, а привезённая из городской мастерской – была из заморского чёрного дерева, её изголовье украшала мозаика из перламутра и раковин. Ложе представляло собой не просто ящик с соломой, а мягкий матрас, наполненный шерстью, сеном и лавандой, поверх которого лежала перина из мягчайшего пуха. Даже Эдгар, с его любовью к роскоши и удобствам, не нашёл бы её непригодной.
Но тут мой взгляд упал на лежавшую у стены сломанную прялку. И вспомнилось, как давеча её в ярости швырнул о стену Хорса. Увы, Хорса имел все основания для гнева. Я была виновата перед ним, что так долго таилась, отказывалась объяснить, почему не могу ответить на его ухаживания. Я только что-то мямлила, уходя от прямого разговора, твердила о добрососедских отношениях. Я ведь прекрасно понимала, чего он ждёт, но не находила в себе сил объяснить, что беременна от другого.
Почему я не порвала с Хорсой изначально? Он не был мне мил, я даже побаивалась его. Но, положа руку на сердце, сознаюсь – мне было приятно его внимание, его упорное желание добиться меня. Это словно доказывало графу, что я не просто оставленная любовница, что и я нужна кому-то. Но как я могла давать Хорее надежду, когда моё тело всё больше выдавало моё бесчестье?
Конечно, для восьми месяцев у меня весьма маленький живот. Хотя заметила же ещё ранее моё положение Риган, замечали и другие. А вот Хорса не видел. Да и я всячески скрывала от него беременность, куталась в шали, плащи, таилась. Порой думала, что Хорса сам все понял, просто не говорит, и готов взять меня и такой. И всё же мне надо было откровенно объясниться с ним, а не посылать к опекуну. Как оказалось, для Хорсы это обернулось болью и несчастьем. В Гронвуде его избили, бросили в застенок, обвинив в нападении на графиню. Позже Хорсу освободил Эдгар, и тан явился ко мне сам не свой от гнева. Весь в синяках, одежда изодрана, а в глазах столько лютой ярости... Я испугалась, хотела укрыться от него, но он ворвался даже в этот покой, в гневе все крушил, пока, слава Богу, не подоспел Утрэд и не выставил его. Хорса уехал, проклиная и меня, и графа, и дитя... А я весь день простояла на коленях, моля защитить от его злых слов то, что жило во мне.
Горьким мыслям нет конца. А уже наступает утро. В отдалении прокричал петух, где-то блеяли овцы. Я поднялась и, стараясь не разбудить спавшую на лежанке Труду, начала разводить огонь, убирать постель. Но Труда всё же уловила движение, кряхтя, стала подниматься, откинула дверцу-люк, что вела на нижние этажи башни. Я спустилась, стала будить слуг, раздавать указания.
Осень – хлопотное время в хозяйстве. К повседневным делам добавляются ещё и заботы об урожае. Необходимо рассортировать и отложить про запас яблоки и груши; прочие фрукты и ягоды следовало засушить или наварить из них варенья, разлить по горшкам соки и настои. Надо также подготовиться к осеннему забою скота, заготовить рыбу – сушёную, солёную, маринованную; убрать на хранение яйца, позаботиться об овощах, запастись дровами, сложив их в штабеля таким образом, чтобы они оставались сухими и не обрушивались, когда поленья станут вытаскивать для топки.
Целые дни я проводила в беспрестанной беготне между Тауэр-Вейк и хозяйственными постройками на берегу. Моя беременность не причиняла мне неудобств, двигалась я легко. И когда вернулся с охоты Утрэд, привезя целую связку беличьих шкурок – мне так хотелось сшить к зиме беличий плащ с большим капюшоном! – мы с ним решили съездить взглянуть, как идут ремонтные работы на дамбах, защищающих дороги от паводков.
Утрэд помог мне сесть в лодку, отпихнул её от берега. Плоскодонка легко скользила по узким протокам среди островков. Утрэд направлял её шестом. Я заметила некую грусть в его взгляде.
– В чём дело, солдат?
– Ох, леди Гита, как вспомню, как точно так же я вёз вас некогда из монастыря. Порой я виню себя за то, что забрал вас тогда из обители, да ещё и направил к эрлу Эдгару... Как же вы теперь будете жить?
Я отворачивалась. Как бы я жила, если бы осталась в обители? Сейчас мне это казалось невероятным. Жизнь в миру была полна тревог и волнений, однако более интересна, чем монотонное существование в монастыре, где дни так схожи и их течение замедленно, как течение речушки, по которой мы плыли. Меня же словно подхватил какой-то бурный поток: мятеж, осада, сражения, моя страстная безудержная любовь к Эдгару, мой позор... И теперь дитя, что ношу в себе.
Я украдкой положила руку на живот. Ребёночек словно почувствовал, ответил мягким толчком. Говорят, что незаконнорождённые дети ещё в утробе чувствуют свою нежелательность. Но я желала этого ребёнка и буду так любить! Если у меня родится сын, я назову его Эдмундом, в честь святого короля Восточной Англии. А если родится дочь – то назову Отилией, в честь моей подруги по монастырю, или Аделиной, как звали маму. Но я никогда я не назову её Бэртрадой. И что за нелепый обычай – давать детям имена в честь правителей края? Я уже знала около полудюжины малюток, которым дали это имя. Вон и Эйвота, забеременевшая примерно в то же время, что и я, хочет так назвать свою дочь. Она по каким-то приметам определила, что дитя под её сердцем – девочка. Да и мне пророчит то же. Что ж, посмотрим.
– Миледи, мы почти прибыли, а наших людей не видно, – отвлёк меня от размышлений Утрэд. Он оглядывался по сторонам. – Ничего не пойму. Вон земля для насыпи, вон инструменты, но где же работники? Э-ге-гей! – громко позвал он.
Мы услышали ответный окрик. Потом затрещал тростник, и первой на насыпь выбралась Эйвота. Живот, не чета моему, так и выпирал под пелериной. Её золотистые волосы завитками выбивались во все стороны из-под шапочки. Она поспешила к лодке, вся в земле, но возбуждённая, хорошенькая неимоверно.
– Миледи, пойдёмте скорее. Там такое... Наши люди нашли бесчувственного человека в тростниках.
На насыпи появился Цедрик, ещё несколько крестьян. Они тоже говорили, что обнаружили мужчину в зарослях у обочины. Я велела проводить меня к нему.
– Мы-то поначалу решили, что это труп, – пояснял Цедрик. – Нож торчал прямо из-под рёбер. И хороший такой нож, рукоять литой меди. Я хотел было его вынуть, но Эйвота не позволила. Она, видишь ли, заметила, что парень ещё дышит. Правда, жизнь в нём еле теплится.
Эйвота правильно сделала, что не разрешила вынуть нож. Люди часто умирают не от того, что в них вогнали железо, а от того, что вынули, – кровь сразу начинает течь, и человека уже не спасёшь. И всё же, когда я увидела найденного ими, то удивилась, что этот человек ещё жив. Сколько он пролежал здесь? Кто посмел на него напасть? Кто он сам? На последний вопрос я, похоже, знала ответ. Как и мои люди догадывались.
– Эта эмблема на его котте – тёмная лошадиная голова на светлом фоне – это ведь знак людей эрла Эдгара? – спросил кто-то из присутствующих.
Я кивнула.
– Давайте отнесём его в лодку. Если он жив, я попробую ему помочь. Если умрёт – сообщим в Гронвуд Кастл.
Я прижала руку к шее раненого и ощутила еле заметные толчки.
– Жалость-то какая, миледи, – вздохнула Эйвота. – Такой хорошенький.
Я примостилась на носу лодки, уложив голову незнакомца себе на колени. Этот человек был молод. Лицо не здешнее, не тот тип: тёмные, почти сросшиеся брови, вьющиеся волосы, резко очерченные скулы, прямой удлинённый нос. Если бы он не был так бледен, я бы сказала, что от природы он имел смуглую кожу южанина. Кто он – нормандец, француз? Об этом я узнаю позже, главное – ему помочь.
У себя в башне я приготовила плотный тампон из чистой ткани, пропитанный смесью гусиного жира и целебных трав. Нож в теле раненого вошёл прямо между рёбер, но достаточно далеко от сердца, и, возможно, не задел жизненно важных органов. Ну, начнём. Я сжала рукоять, потянула. Ничего не вышло, только по лицу раненого прошла болезненная судорога. Значит, душа его не так и глубоко ушла в дебри мрака. Но нож засел крепко, и, чтобы достать его, мне пришлось просить Утрэда.
Кровь сразу так и хлынула из раны. Я сильно прижала тампон, велела Эйвоте помогать как можно туже перебинтовать его.
– Он выживет? – всхлипывала саксонка, полная сочувствия к привлекательному незнакомцу.
– Не ведаю. Но кровь не бьёт струёй, так что шанс есть. Если остановим кровь и он проживёт до утра, я приготовлю обеззараживающее средство. Он сильный мужчина, воин. И если на то будет воля Божья, выкарабкается.
Но я говорила это без уверенности. Котта незнакомца отсырела насквозь, а значит, напали на него ещё вчера. Следов борьбы не было видно, оружие осталось при нём, и это говорило о том, что ранили этого человека не для того, чтобы ограбить. Извлечённый из раны нож был дорогим, на сапогах незнакомца имелись шпоры, однако нигде в округе не заметили осёдланного коня без хозяина.
Я терялась в догадках. И ещё меня смущала эта эмблема людей графа. Наверное, мне надо послать кого-нибудь в Гронвуд, но я так давно избегала общения с домочадцами Эдгара, что не могла решиться на подобный шаг.
Весь день раненый пролежал спокойно, вечером я сменила ему повязки. Состояние раны не внушало мне опасения, края её постепенно смыкались, но было неизвестно, в каком состоянии внутренние органы. Эйвота не отходила от незнакомца, поддерживала его голову, когда я, разомкнув губы, вливала в них смешанное с укрепляющим отваром подогретое вино.
– Знаете, госпожа, – неожиданно сказала Эйвота, – а ведь я вспомнила, где видела его раньше. Помните нормандских рыцарей, приезжавших в церковь Святого Дунстана и пристававших к вам?
Я всмотрелась в лицо раненого. Нет, я его не припоминала. Из тех наглецов мне помнился только белобрысый рыцарь, оскорблявший меня. Но то, что наш незнакомец был из них, вряд ли располагало меня к нему.
Неожиданно на другой день в Тауэр-Вейк прибыли мои соседи из Ньюторпа – Альрик с Элдрой, старый дед Торкиль, их челядинцы. И едва я увидела их, сразу поняла: что-то случилась.
– Позволь, Гита, моей семье и слугам пока пожить у тебя, – попросил Альрик.
По одному виду Альрика было понятно – произошло несчастье. Он умчался сразу же, ничего не поясняя. От Элдры я тоже ничего не могла добиться, она отворачивалась от меня, плакала. А тут ещё дед Торкиль то и дело начинал выкрикивать старый саксонский клич, а на его голове был свежий кровавый рубец. Только от их челяди я узнала о случившемся. И ужаснулась. Этой ночью нормандские воины Нортберта де Ласи неожиданно напали на Ньюторп. Жгли, убивали, и хотя мужчины оборонялись, но набег оказался столь неожиданным, что организовать достойный отпор они не смогли. И теперь на месте крепкой усадьбы лишь пепелище.
Я была напугана. Понимала, что за этим последует. И до боли было жаль бедную Элдру. Во время нападения она подверглась насилию, и люди Нортберта заставили Альрика смотреть, что они вытворяли с его женой.
Утрэд сказал, что надо разослать людей, упредить всех о деяниях де Ласи. О сэре Нортберте давно шла дурная слава, но чтобы он пошёл на такое...
– Эдгар Армстронг во всём разберётся, – сказала я с неожиданной уверенностью.
– Ага, – скривил в усмешке рот Утрэд. – Эдгар. Или мы – саксы.
Я почти осязала в воздухе угрозу восстания. Это было мне знакомо. И это пугало.
Вечером того же дня в Тауэр-Вейк прискакал с большим отрядом Пенда. Я не виделась с ним с тех пор, как ещё летом он несколько раз наезжал ко мне, справлялся от имени моего опекуна, не нужна ли помощь. Пенда не знал, что я жду ребёнка, и я не хотела, чтобы он проведал. Поэтому я вышла встретить его, закутавшись в свой широкий лиловый плащ.
Пенда был вооружён с головы до ног. Сказал, что в графстве неспокойно, люди взялись за оружие, и граф прислать воинов, дабы они заблокировали все подъезды к Тауэр-Вейк. Я подумала об Эдгаре с благодарностью. Он заботится обо мне... Но, возможно, так он просто выполняет свой долг опекуна.
Поблагодарив Пенду, я спросила, что же всё-таки происходит.
– Сам дьявол не разберёт, – помрачнел он. – Люди Нортберта из Хантлей-Холла и ещё несколько нормандских баронов клянутся, что саксы первыми напали на них. Оно на то и похоже. Усадьбы Хантлей и ещё несколько других действительно подверглись нападению. Пострадавшие норманны уверяют, что нападавшие были саксами, они кричали боевой клич, сжигали дома, резали людей. А саксонские таны клянутся святыми Эдмундом и Дунстаном, что не чинили ничего подобного и норманны первыми взялись за оружие. Эдгар пытался поговорить с теми и с другими, да только люди обозлены. Если граф не справится с положением в ближайшее время, будет совсем худо. Тогда весть о волнениях дойдёт до короля, и он введёт войска. А тут ещё в Гронвуде...
Но он не договорил, махнул сокрушённо рукой. Уехал. А я, ошеломлённая всем происходящим, даже забыла сказать ему о раненом незнакомце. Хотя, если заварилось такое, немудрено, что он просто одна из жертв... Которых вскорости будет множество.
И началось. Вести приходили одна хуже другой. Восстание ширилось, деревни сжигались, крестьяне прятались в болотах. Повсюду были расставлены кордоны графа, но их обходили стороной, и вспыхивали всё новые и новые стычки. Однако мои владения это безумие миновало, слава Пресвятой Деве. Мы жили обычной размеренной жизнью, забивали на зиму скот, стали чесать лён. По вечерам все вместе собирались в зале у огня. Но это были не обычные патриархальные посиделки; люди просто жались друг к другу, рассказывали новости, от которых леденела кровь.
Из-за всех этих событий я надолго упустила из виду нашего раненого, который, проведя несколько дней в беспамятстве, пришёл в себя и начал поправляться. Странный он был человек – всё время молчал, поначалу отказывался принимать пищу. Один раз даже сорвал бинты с раны. Я накричала на него. Уж если Господь по своей милости сохранил ему жизнь, то великий грех отказываться от сего дара. Незнакомец подчинился мне словно нехотя. Его как будто что-то угнетало, и он всё время лежал, отвернувшись к стене.
Однажды, когда я кормила его, позади меня раздался резкий голос Элдры:
– Зачем ты возишься с этим нормандским псом, Гита?
У жены Альрика в последнее время очень изменился характер. Она стала угрюмой, злой, её глаза загорались, лишь когда она узнавала о стычках саксов и норманнов.
Мой подопечный поднял на Элдру глаза – красивые голубые глаза, в которых, однако, ничего не отразилось. Продолжал покорно есть.
– Ты знаешь его? – спросила я, не оборачиваясь.
Элдра лишь хмыкнула:
– Конечно, знаю. Его зовут Ральф де Брийар. Он из тех рыцарей Бэртрады, которых Эдгар изгнал с позором.
Мой подопечный тихо застонал и, отведя мою руку с ложкой, отвернулся к стене.
Итак, я узнала имя незнакомца. Но то, о чём говорила Элдра, было мне неизвестно. О каком изгнании рыцарей она упоминала? И когда вечером в башню вернулся Утрэд, я расспросила его.
Мой верный воин целыми днями разъезжал по округе, проверял дозоры, узнавал новости. Возвращался усталый, хмурый. Однако на все мои расспросы в тот день ответил сполна. Я была поражена. Леди Бэртрада организовала заговор против мужа, даже велела своим людям схватить его. И если бы не преданность верных слуг Эдгара, неизвестно, чем бы все и закончилось.
Я вдруг ощутила такую нежность к Эдгару! Но к ней примешивалась и известная толика торжества. То, что сделала эта женщина, его законная супруга, свидетельствовало только об одном – между ними нет ни зерна истинного чувства. И это означает... Это означало, что рано или поздно Эдгар вспомнит обо мне.
Той ночью я долго ворочалась, не могла уснуть. Как бы я ни старалась изгнать мысли об Эдгаре, всё одно понимала, что по-прежнему люблю его. Я кинулась в его объятия, горячая и шальная от страсти, не думая ни о грехе, ни о чести. А ведь я была воспитана в суровых монастырских правилах. Но, возможно, женщине трудно постичь, что страсть ничто по сравнению с Небом. Ласковое прикосновение любящей руки заслоняет от нас величие Божье. Нет, я бы никогда не смогла стать одной из целомудренных дев в монастыре. Во мне было столько любви, столько огня... А ведь я таила всё в себе, сдерживалась, и люди говорили, что взгляд у меня холодный. И всё же я на что-то надеялась. Нелады Эдгара с женой? Да! Да, о да! Как бы я хотела, чтобы однажды он разочаровался в ней, стал вспоминать меня, пришёл... И я бы простила ему все. А сейчас я ношу его ребёнка, скрываю это от него, словно это моя месть. Но как же я его жду!
Ночью я опять проснулась в поту, всхлипывая и извиваясь. Старалась вспомнить свой сон до мельчайших подробностей. Ведь это всё, что мне осталось.
Днём на меня снова наваливались хлопоты. В Тауэр-Вейк было много беженцев, приходилось постоянно за всем следить, учитывать каждую выдаваемую порцию муки, каждый кусок съестного. И если раньше я не опасалась голода, то теперь, когда на моём попечении оказалось столько лишних ртов, уже ни за что не могла ручаться. Волнения в Норфолке продолжались, хотя уже наступила зима. Мы даже не заметили её прихода, так как она была тёплой, сырой, почти неотличимой от осени. Только начало предрождественского поста указывало на смену времён года.
Рыцарь Ральф де Брийар постепенно шёл на поправку. Но по-прежнему он оставался замкнутым, ни с кем не хотел общаться. Однако я замечала, что его интересует происходящее в графстве и он внимательно прислушивается к разговорам. Порой на его красивом лице появлялось некое смятение. Особенно когда обсуждали, сколько усилий прилагает граф, чтобы прекратились беспорядки, и как все оказывается тщетно.
А вот дедушка Торкиль сдавал прямо на глазах. Не столь и опасная рана у него на голове никак не заживала, да и стар он был очень, слабел. Ко времени поста он вообще впал в бессознательное состояние. Конечно, ему уже перевалило за восемьдесят, и я не знала больше никого, кто достиг бы столь почтенного возраста. Ведь Торкиль сражался ещё при Гастингсе и считался одним из самых почитаемых людей в Дэнло. По крайней мере, среди моих соплеменников.
И вот старый Торкиль из Ньюторпа тихо скончался одним туманным утром в середине декабря. Элдра сидела с ним до последнего. Когда же мы стали готовить тело к погребению, она отозвала меня, чтобы поговорить.
Я давно заметила, что ей надо выговориться. Что-то бродило в её душе, гнездилось, как тёмный нарыв. Конечно, пережить такое надругательство... Но именно в таком состоянии страждущий более всего нуждается в доброте и участии. Поэтому, когда она позвала, я сразу пошла с ней.
Мы уединились в моей опочивальне, сидели подле очага.
– После Торкиля в роду остался только Альрик, – сказала наконец Элдра. – Альрик и я. Но я долгое время считалась бесплодной и очень переживала от этого. И вот теперь поняла, что беременна.
Я радостно сжала её руки, но моя улыбка погасла, едва я увидела её взгляд – тёмный, полный желчи.
– Мне неведомо, кто отец ребёнка – Альрик ли, муж мой, или кто-то из негодяев, насиловавших меня.
Я собралась с духом. Сейчас либо я успокою её, либо она окажется в пучине полной безысходности. И я довольно жёстко сказала, что у неё всегда остаётся надежда, что ребёнок – плод её любви, и она должна любить и оберегать его. Ибо теперь род Торкиля Ньюторпа не прервётся. Не позволила ей возразить ни слова, даже накричала. И похоже, мне всё же удалось на неё воздействовать.
– Альрик никогда не должен узнать о твоих сомнениях. Бог дал тебе счастье материнства, вот и прими это, как дар Его. И не разрушай то счастье, какое познала в браке с супругом.
На последних словах мой голос вдруг сорвался. И как-то само собой вышло, что уже не я увещевала Элдру, а она меня. Ведь всё-таки мы были подругами.
Похоронить тана Торкиля было решено у церкви Святого Дунстана. И когда мы двигались к церкви – впереди несли гроб с покойником, следом шли в трауре Элдра, я, мои люди и ещё отряд вооружённых стражников, – получилось, что у Торкиля внушительный эскорт в его последнем пути. Но оказалось, что кто-то успел упредить саксов о похоронах у Святого Дунстана, и к церкви в фэнах съехалось немало окрестных танов. Прибыл и внук покойного, Альрик (Элдра так и кинулась к нему); был и тучный Бранд, и Хорса, – конечно же, Хорса, ведь уже было известно, что именно он стоял во главе мятежных саксов. Завидев меня, Хорса презрительно скривился, но хоть не выказывал прилюдно непочтения, держался достойно до самого окончания похорон.
Утрэд всё время был напряжён. Он же первый почуял опасность. Я видела, как изменилось его лицо, как он припал ухом к земле, потом быстро поднялся.