Текст книги "Убежище"
Автор книги: Шломо Вульф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Я вышла совершенно ошарашенная. Такая и Феликсу или Марку в глаза "жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями. Мало я ей врезала...
***
В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования.
А там мне как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я женился..."
Ставший уже каким-то фантомом Феликс сам написал мне наконец письмо. Вот я его и получила. Почему-то оно шло две недели. То есть, когда я вчера все себе в лесу воображала, там уже семья сложилась. Вот и все... Любит, помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все просто в этом мире...
"Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Сроее всего что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с обрыва не упала..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы можете объяснить, куда вас отвести? Где вы живете?"
"Таня! Господи, что это с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? Молодой человек, вы же на машине. Позвоните из ближайшего автомата. У нас тут на улице ни одного телефона..."
"Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали... пустите!.." "Не бузи, сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с коньяком – первое дело, я по себе знаю. Маманя, смени водичку на голове. Горит вся..."
"Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?" "Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы можете говорить? Отлично. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна... Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля... Мужской день... Дамы приглашают кавалеров... Награда нашла еврея..." "Бредит?" "Не уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей делать нечего. Туда легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это, Смирнова. И потом ко мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока же выпейте капли и постарайтесь уснуть..."
"А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..." "Вот так! Теперь с левой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь, я не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет!" " Я не хочу, я не буду!.."
Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. И кричат чайки в синем, синем небе. Жалобно так кричат, прямо рвут душу... "Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей Тани..."
"Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь. Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное. Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в порту спиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе варенья наварит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, если бы вы его только знали..."
"Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик, что ее за это в комсомольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за этого удар случился. Так это не из-за нашего купания, Танечка?" "Что вы, теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!" "Любовь тут, Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "А вы расскажите-ка мне, Таня, про ваш комсомол все-таки."
"Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так странно смотрит на меня человеческими глазами... у самой переносицы... Это же... это же не ящерица, это Элла, вон у нее твое кольцо на пальце у самого когтя. А я больная совсем и не могу пошевелиться... Феликс, она мне грозит своим когтем..." "Элла еще жива. Раздави гадину, пока она такая маленькая и зеленая! Когда созреет, поздно будет..."
"Да не хочу я резвлекать никакую публику! Куда вы меня тащите? Что за вздор? Какое мне дело, что толпа требует зрелищ? Они все одетые и закутанные... как я перед ними в своем открытом купальнике?.. Я не хочу, отпустите меня, вы..." "Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот это чувиха!" "Женя, рисуй ее скорее... Талия – шестьдесят, бюст сто десять, бедра... Какие у нее бедра, Марик, может ты помнишь?" "Я тебе говорила, что ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень красиво... Очень красиво... очень..."
"У вас есть его адрес, Смирнова? Я напишу, что вам плохо." "Спасибо, доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо было бы, если бы я этому гаду все кости переломал." "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его найду, Таня!! А пока возьми апельсинчик, а?" "Новый ящик, Коленька?" "Что ты! Это же подсудное дело, целый ящик-то! Просто он упал случайно при выгрузке. Просыпалось маленько... не оставлять же на причале."
***
Я в своем убежище. Я разорвала эту связь не двадцать третьего февраля, а еще в январе, когда сиганула сюда из Ленинграда. Не имемши – не потерямши. Значит, просто и не любил. А если так, то зачем он мне? Господи, как хорошо тут, в этой комнате, на этой мягкой кровати! И голова сегодня почти не кружится. И бреда ночью не было. Мама снилась и наша жалкая конура на Дровяной улице, что у Балтийского вокзала. Как же легко жить на свете умной. Я вот долго была неумной и мне было очень плохо. А теперь я умная и мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на чем сердце успокоится. Я спокойна... Только вот слезы без конца и нос вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса...
***
Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное -подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться бурной весне, ликующе яркому богульнику на серых пушистых сопках в апреле и цветущим деревьям в нашем дворе в мае. Но внутри без конца что-то вдруг взрывалось и опускало любую радость куда-то в пропасть привычного отчаяния.
И тут где-то совсем на другом краю света какой-то Израиль опять на кого-то напал. Он вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но мне-то что, казалось бы. Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и "гойка". Именно меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и прочее и прочее. Меня-то почему какие-то еврейские проблемы должны касаться? А ведь коснулось так, что не приведи Господь...
Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня.
У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой зимы – скоро будет такое лето, с такими туманами, с ума просто сводят!..) И на самом деле эта живая серая душная масса способна привести западного рождения человека в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы без причины. Только чуть посветлеет к вечеру и – снова клубится серое облако среди сопок. И все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары на невидимых улицах. Враждебность природы вообще вещь неестественная, а тут она была какой-то демонстративной, уголовно наказующей, словно этот туман компонент ссыльно-лагерных средств перевоспитания, чтобы жизнь не то что медом, а и добровольным убежищем не казалась, только ссылкой... Мало мне было внутреннего напряжения, так еще эти клубящиеся массы среди сопок утром и плотная завеса перед глазами повсюду днем со зловещим мраком ночью за окнами вместо сияющего залива.
В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на обязательный митинг протеста нашего здорового интернационального коллектива в актовом зале. На сцене – президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ, красавца и умницу – главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже – "Позор сионистскому агрессору!" Тут же, естественно, переходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего перепуганного комсорга Юра.
А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня, на третий день Шестидневной войны, и удивляется – прямо напротив Казанского собора стоит памятник Моше Даяну с повязкой на глазу. Он спрашивает у мента, когда, мол, успели сварганить? Ты, че, говорит тот, ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду стоял". Напряженный Марк с пятнами на семитским лице от снова ставшей неприличной в такой ситуации своей фамилии Альтшуллер, невольно смеется вместе с ними: "Насер, как Кутузов и Сталин, просто нарочно заманил евреев под стены своей столицы. Теперь остается только дождаться морозов, чтобы их погнать обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже хотим посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде, ха-а..." "Кому памятник? Ой, как здорово. Я сейчас вам тоже расскажу..."
Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими закидонами, сложным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная "Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем.
А упитанный "лектор ЦК" страстно так шпарит все то же самое – с точностью до наоборот. И все наши коммунисты по очереди клеймят агрессора, его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо точную копию гитлеровского нашествия: поля, мол, их просторные посмели потоптать и так далее. Этакая фашистская гадина с шестиконечной звездой на крыльях своих стервятников. Только звериный оскал этой гадины на плакатах вполне в духе геббельсовских карикатур на евреев. Меня это привычное действо не очень трогало, пока не напросился на трибуну наш монтер Саша Комар по прозвищу Шурик-долбанутый.
"Все мы, советские граждане еврейской национальности, – визгливо закричал он с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под кривую улыбку красной Машки, – от всей души горячо поддерживаем решительную интернациональную позицию нашей родной коммунистической партии и Советского правительства "Руки прочь от Каира!" и требуем немедленного и решительного обуздания израильского агрессора. Мы все готовы добровольно вступить под знамена египетской и сирийской армий и воевать с агрессором до победы в справедливой борьбе арабских народов за полное и окончательное освобождение Палестины от сионистов!.."
Вот тут этот зловещий туман и проник в мою непутевую голову. "Можно, говорю, – вопрос к выступающему?" "Минуточку, – радуется председатель, что хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а не болтает и смеется над анекдотами. – У Тани Смирновой вопрос."
Ну, воля ваша, что опасного для президиума может спросить русская красавица у долбанутого еврейского добровольца в сирийскую армию? "Пожалуйста, Танечка," – утирает пот клинический советский патриот. "Вот ты тут, Шура, об израильских полчищах выразился. Это сколько же их там расплодилось, евреев этих, в Палестине, что они заполонили своими полчищами Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?"
"Ты что, малограмотная, Смирнова? – первая проявляет комсомольскую бдительность красная Машка. – Всем известно, что Израиль – самая маленькая страна в мире..." "Монако еще меньше, – встревает какой-то эрудит из зала. – И Люксембург." "А правда, что Египет в пятьдесят раз больше Израиля по территории и в сорок раз по населению? – не унимается блондинка с голубыми глазами. – Если это так, то как же эти израильские полчища его могут оккупировать? По пол-солдата на квадратный километр?"
"Смирнова, сядьте! – кричит парторг ЦКБ, бледнея. – Ну-ка прекратите тут ваши провокационные вопросы..." "Не сяду. Мне непонятно, почему наша страна помогает Египту с его миллионной армией и Насеру, объявившему, что намерен перебить всех израильтян, включая женщин и детей, а не крохотному Израилю с его "полчищами", способными уместиться на стадионе в Лужниках. Почему с нашей помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими планами и кого это наши фальшивые патриоты-евреи вроде дурного Шурика призывают уничтожать в Палестине руками арабов и нашим оружием? По-моему, такая наша позиция позорит прежде всего нас, русских, в глазах всего мира." "Что же ты предлагаешь?" – зловеще спрашивает Машка. "Я предлагаю принять резолюцию, осуждающую агрессию арабов против Израиля."
"Но ведь всем известно, – говорит вдруг взволнованный Трахтенберг, что на этот раз Израиль напал на Египет, а не наоборот". "А вот я сейчас к вам подойду и стану ножом у вашего горла размахивать. Как вы поступите, Иосиф Аронович?" "Дам по лбу, – широко улыбается он. – Как дал Израиль, когда египтяне подтянули к его границам армию, а ООН с готовностью отвела свои силы из Синая, чтобы не мешать перебить всех израильян от мала до велика!"
"Они сговорились! – кричит "лектор ЦК" с посиневшим лицом и вздувшимися на шее жилами. – Это продуманная сионистская провокация, товарищи! А девушка ими перекуплена. Специально ее подобрали – с такой славянской внешностью!.." "Товарищи, не слушайте их, – надрывается Сашка Комар. – Евреи Советского Союза все как один..." "Заткнись хоть ты, позорная тварь! – кричат из зала. – Браво, Таня! Я с тобой! Долой демагогов!" "Митинг объявляется закрытым, – хрипит парторг. – Прошу всех разойтись по рабочим местам. А вы, Смирнова, и вы, Иосиф Аронович, задержитесь-ка, с вами хотят побеседовать..."
***
На проходной в желтое здание со зловещей вывеской меня остановил почему-то матрос. Я даже решила, что не туда попала, но он позвонил куда-то, игриво на меня посматривая. Ко мне вышел элегантный мужчина в штатском и вежливо пригласил за собой. Мы вошли в маленькую комнату с решетками на окнах. Белые такие, не тюремные решетки, но мне все равно стало очень страшно. Туман и здесь таращился на меня с улицы своим серым бельмом. Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется...
Мужчина представился Андреем Сергеевичем, предложил мне сесть, сам уселся через стол напротив и достал из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот уже и дело завели... Сейчас заполнять будут. Моими чистосердечными признаниями.
Он был подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд на решетки. Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом. От такого интереса в таком месте мне стало как-то сразу и холодно и жарко. Вспомнилось все, что слышала и читала об их застенках...
"Что вы так перепугались? – уловил он мой взгляд на решетку. – Вы не арестованы, Татьяна Алексеевна. Просто мне хотелось бы для себя лично выяснить кое-то о вашем странном поведении на митинге. Вы расположены к беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают. Все вернулись на рабочее место, а я..." "И вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я не расположена с вами беседовать, то и не вернусь? Тогда я все-таки арестована?" "Я же сказал, что нет. Просто, если вы откажетесь с нами беседовать, то могут возникнуть очень серьезные подозрения, которые для вас нежелательны. И тогда действительно дело может дойти до суда. Пока же я готов немедленно подписать ваш пропуск. И вы свободны." "Да ну? Подписывайте," – я достала из сумочки пропуск. Пальцы мои дрожали. Он улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал: "Теперь, быть может, все-таки снизойдете до беседы со мной?" "С вами в единственном или с вами во множественном числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю вашего отрицательного отношения к Органам. Ведь у вас не было никаких причин нас не любить, не так ли?" " Просто я не люблю беседовать по принуждению." "Тогда назначайте где и когда хотите. Мне лично удобно подождать вас после работы, скажем, в сквере на улице Лазо. Я буду на скамейке справа. Согласны?" "Давайте попробуем, хотя я и не думаю, что из этого что-то путное выйдет." "Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли, резиденты..."
Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался: "Чего бы мы стоили, если бы всерьез подозревали вас, Таня, в просионистской антисоветской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески беседовать в этом случае? Ваше выступление, как и слова уважаемого товарища Трахтенберга, мы рассматриваем, как импульсивную реакцию на бездарно огранизованный митинг. А вашу удивительную осведомленность с вражеской трактовкой событий – как результат пассивного постоянного прослушивания "Голоса Америки" в доме вашей квартирной хозяйки, гражданки Самойленко. Насколько нам известно, вы ни с кем, включая Арину Алексеевну, до этого подобные проблемы не обсуждали. Все верно?"
"Тогда какая цель нашей с вами встречи? – невольно втянулась я в беседу, от которой так храбро было отказалась. – Попугать?" "Что вы! Пугаем мы совсем иначе и гораздо эффективнее." "А это замечание что, не запугивание?" "Такая беседа у нас называется профилактикой, Татьяна Алексеевна. Вы молодая и неопытная. И даже не представляете, как сегодня подставились своим необдуманным демаршем. На вас могут выйти реальные враги нашей страны, так как вас действительно очень заманчиво использовать в сионистских целях, учитывая вашу внешность и политическую наивность." "Насколько я понимаю, единственной сионистской целью является привлечение всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал – удивительная наивность! Вы дважды ошиблись в одной фразе. Да, официальной целью сионистов является только привлечение своих в Израиль. Но этой цели, во всяком случае применительно к советским гражданам еврейской национальности, препятствует наша внутренняя и внешняя политика. Наш общественный строй исключает для советских евреев какую-либо реальную мотивацию для массовой эмиграции из СССР, тем более в вечно воюющий, небогатый и недолговечный Израиль. Именно поэтому сионисты и делают все возможное, чтобы расшатать нашу страну изнутри. Если бы им это удалось, то из нестабильной и непременно ставшей антисемитской страны во все стороны хлынули бы евреи, часть которых вынуждена была бы поселиться в Израиле, пополнив его агрессивную армию пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?"
"Вот тут я перехожу ко второй части вашей предыдущей фразы. Вы уж простите, что нам кое-что известно о вас, такая работа, но у вас была... дружба с Феликсом Дашковским..." "Он что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас, и, особенно, Дашковского. Но при чем тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и здесь дружили с Марком Альтшуллером..." "Это тоже ваше дело?" "В какой-то мере. Посудите сами: совершенно русская девушка склонна упорно выбирать себе в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на сторону Израиля против своей Родины..."
"Уже теплее... Чувствую, что я не скоро вернусь на свое рабочее место..." "Вернетесь, вернетесь, но я бы посоветовал вам подумать, стоит ли так рисковать вашей красотой, будущим, самой вашей молодой жизнью ради совершенно чуждых вам интересов еврейских националистов..."
Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей вежливой недосказанности. Я невольно съежилась под его уже совсем другим, потяжелевшим вдруг взглядом. Он заметил мой испуг и снова улыбнулся: "Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна. Я говорю не о совершенном преступлении, а о возможности такой роковой ошибки с вашей стороны, если ваши симпатии сохранят свой вектор, и вы войдете в еврейскую семью, склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам советую, настоятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто враг, Таня..." "Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я этих обрезанных отныне и близко к своему славянскому телу не подпущу..."
Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только поправлю час выхода. Побеседовали. Но упаси вас Бог еще раз попасть в эти стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по отношению к лойяльным советским гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны".
***
Господи, какие были декорации в следующей сцене!
Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба, туман неохотно таял, огрызаясь клубами между сопками, а мокрые тротуары и яркая свежая листва деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В конце концов, чего ради мне идти в тюрьму от этой несравненной благодати, называемой свободой? Ради того, чтобы войти в еврейскую семью Дашковских, породниться насильно с так любящей меня милейшей Софьей Казимировной? Ради предателя Феликса и снисходительного Марика? Да гори они все огнем вместе со своим Израилем! Вот идиотка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а тут выскочила со своими вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут – двое долбанутых сцепились... Все же знают, что и я мозгами сдвинулась из-за дурацкой любви. Надо найти себе кое-что потверже, беспощадно подумала я, и на том сердцем успокоиться.
***
С этими решительными мыслями я появилась в отделе к самому концу рабочего дня к всеобщему восторгу. Меня тут же окружили. "Мы уже составили петицию в горком и в прокуратуру в твою защиту, – кричал Валька. – Не тридцать седьмой – людей хватать!" "Таня, – волновалась Люся, – тебя совсем отпустили или за вещами?" "Таня, – крикнул Гаврилыч, – кончайте базар в рабочее время. Тебя с утра ждут в нормоконтроле. Все, никаких митингов -всем работать!"
"Но вы же неправы, Танечка, – взволнованная Изольдовна была сегодня сама любезность. – Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было всего-никого в апреле 1917, а евреев среди них было большинство. И такое натворили!.." "Вот что, – насмерть перепугалась я. – Я, Тамара Изольдовна, только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к своим коллегам прямо в тридцать седьмой год – с концами." "Да что вы, Смирнова, – еще больше перепугалась Изольдовна. – Я же совсем не против, вы что, я в партии с восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует, хорошо?"
"Ну вот, теперь ты обиделась, – вдруг тонким голосом горько заплакала Изольдовна. – Ну что у меня за такой ужасный характер! Кого люблю, тех вечно невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же наклонилась ее поцеловать в щечку и убежала, тоже со слезами зачем-то. И тут, по дороге в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение – с перепугу я совсем забыла о Феликсе. Он куда-то вдруг испарился из меня, вообще. Я даже остановилась и уставилась в стенд на стене "Жизнь и деятельность В.И.Ленина" (как бы гордился собой Андрей Сергеевич, если бы меня в этот момент увидел!), чтобы придти в себя. Я не могла вспомнить лица Феликса, как ни старалась! Парапсихолог этот Сергееич что ли? Вышибли из меня мою несчастную любовь одними угрозами, не прикасаясь... Да я о всяких евреях и думать не смела. Ничего себе! Зато как легко стало на душе сразу...
***
И Гаврилыч стал удивительно ласковым со мной. Доверил разработку целого блока, я выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже сам уговаривает тормознуть, а то не успевает проверять. Все мне улыбаются. Бесконечный туман, переходящий в морось, стал все реже и реже, а в промежутках тепло, как в Крыму.
В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебя к городскому телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце вдруг упало – это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду, боюсь... Или нет – сразу звоню Андрей-Сергеичу: караул – жиды!.."
А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю. При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла? Бот! Плавсредство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз... Представляешь? Никаких тебе не надо теперь ни рейсовых катеров, ни электричек, автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?" "А я-то при чем? Ты что, со мной вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем? – смешался он. – Бери кого хочешь, я не возражаю, как капитан. Прямо на эти выходные и договаривайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А как же? Я тебе кто?"
Бот стоял на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли не личная яхта Николая – в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с палубы, пока я выглядываю сквозь цветущую сирень. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На борту золотом сверкает "Таня".
Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с теплыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но вполне терпимую воду бросаю ему в лодочку вещи и плыву к боту сама. Там с кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. По нему я поднимаюсь на нагретую на послеобеденном на заказ солнце палубу, особенно горячую после холодной воды. Бот сияет свежей краской и иллюминаторами. Я прохожу на нос, свешиваюсь над поручнями, потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз с газовой комфоркой на красном баллончике и с обычной железной печкой. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через глаз аккуратная повязка, тельняшка обтягивает потрясающий торс с крутыми плечами, которым позавидовал бы и культурист – не зря он по восемь часов в день ворочает в порту стокилограммовые ящики и мешки. Да еще джинсы с закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове – шикарный пират из него получился! И нафиг мне с таким парнем Феликс с его метаниями, сомнениями и непредсказуемостью...
Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он все-таки лучше всех смотрелся бы на любом месте...
Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом исчезает за мысом Бурным и вся улица с тем же названием, а потом отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина – чищу картошку и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я на корме, свесив ноги над кипящей за винтом водой. Солнце печет совсем по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали."
Над нами нависает зеленый массив поросшей лесом сопки у противоположного берега залива, блестит вода уютной бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой подушке из водорослей – сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я, млея от счастья. А ведь могла и не дожить...
Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Какие-то два-три месяца и – вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым.
Коля плюхается на мягкий барьер водорослей рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня за мокрую талию. Тотчас он отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но сегодня – его день! Бот купил, бухточку нашел, девушка красивая рядом. Мне ли портить счастье хорошего человека? Да и что я сама, неживая что ли?..
Нам очень хорошо и на берегу, и в каюте, где мы водку пили, и на обратном пути, и на моей двуспальной кровати с двумя наконец подушками, и с Ариной в саду – она совсем в другом настроении, помолодевшая и такая счастливая, что я и не ожидала. Ну, подружились мы с ней, ну сын вроде остепенился, ну девушку себе завел, но чтобы так без конца по любому поводу молодо хохотать!.. Но я и сама на какое-то время избавилась от всех тревожных мыслей.
***
Увы, только до следующего утра. Полюбив с первого взгляда "наш" бот, я начала утро с пробежки в купальнике к близкому берегу, плавания к боту и ныряния с него. В то субботнее утро Коля еще спал во время моей зарядки, а на самом берегу, на скамейке чужой лодки сидела блондинка, лицо которой показалось мне знакомым, хотя я точно эту женщину видела впервые. На вид ей было далеко за тридцать. Лицо, как говорится в романах, со следами страстей и пороков. Она молча наблюдала, как я выхожу из воды, отжимаю волосы и вытираюсь полотенцем. "Сядь, Татьяна, – вдруг глухо сказала она, похлопывая рукой по скамейке рядом с собой. – Поговорить надо..." "О чем?" – я еще была в самом замечательном, даже игривом настроении, хотя эта ночь не оставляла ничего, кроме нарастающего разочарования. Хороший был парень Коля в постели, но я-то знавала куда лучше... "О тебе. О твоей единственной молодой жизни на этой земле..." "Вы – из КГБ?.." "От-ку-да? – протянула она и вдруг искренне рассмеялась, обнажив рот, полный золотых, стальных и гнилых зубов. – Ну, ты даешь! Ты еще и дура к тому же?" Когда она засмеялась, то я уже была совершенно уверена, что знала ее близко и давно, хотя и не могла пока вспомнить, откуда. Я села на скамью напротив нее почти касаясь ногами ее коленей. Отчего-то ее в общем-то довольно стандартный облик показался мне жутким.
"Короче, – разозлилась я, мучительно перебирая в памяти близких знакомых. – Кончай, подруга, придуриваться и говори, чего надо. Я замерзла." "Я – Ольга, – сказала она веско. – Я Николеньку три года ждала из заключения. Я тебе его без боя не отдам, шалава!" Она достала из сумочки настоящий бандитский нож и положила его лезвием на мое мокрое бедро острием к плавкам так, что одним ее движением я была бы искалечена как женщина. Я взрогнула от холодного металла на моей коже и замерла с идиотским выражением лица. "У нас не шутят, – снова обнажила она свой музей металлов на помойке. – Съезжай с квартиры и больше чтоб я тебя с Николаем не видела. Не только на его боте, а вообще на этом берегу. А то ты узнаешь, что такое замерзнуть тут навеки." Она продвинула лезвие и чуть кольнула меня. На плавках выступила кровь. Потом встала, спрятала нож в сумочку, снова неуловимым движением стремительно вынула его, помелькала перед моим лицом и стала отступать задом.
