Текст книги "Убежище"
Автор книги: Шломо Вульф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Мы перешли, беседуя, в кают-компанию и сели за столик, не видя никого вокруг. "Зовите меня просто Миша. Вам сколько лет?" "Скоро двадцать три." "А мне скоро двадцать восемь. Стоит ли по отчеству и на вы?" "Отлично, Миша. Я рада, что вы... ты меня заметил. И туфельки мне ужасно, просто страшно понравились, большое вам спасибо. Знаете... знаешь, я из очень бедной семьи и сама зарабатываю немного. Я такие вещи никогда не могла себе позволить." "Я тоже из простой семьи. Мой папа дамский портной, но не частник, а в ателье, на обычной зарплате, а мама – медсестра в школе. Я тоже всегда ходил в обносках старшего брата. Но вот стал плавать и за счет валюты кое-что смог приобрести. Я ведь хирург, Таня, а Галя, моя жена... бывшая потребовала, чтобы я пошел судовым врачом. А это практически означает деградацию. Конечно, тут масса преимуществ по сравнению с моими буднями до водздрава, ночными дежурствами и вечной устлостью. В сочетании с экономией решительно на всем. Работа судового врача для меня после всего этого – просто долгосрочный отпуск. Но я не люблю без конца отдыхать, и меня убивает профессиональное бесплодие. По-моему, это еще страшнее прежних беспросветных будней. А вы преуспели в своей профессии? Или в Ленинграде было бы интереснее?" "Мне два месяца назад предложили там поступить в очную аспирантуру." "И тема есть?" "Да. Сейчас там на рассмотрении изобретение нашего ЦКБ по моей идее." "У вас неженский склад ума, а?" "Пожалуй... Меня вообще все кому не лень критикуют за то, что я нестандартная. Даже в сумасшедшие чуть не записали. Но я во-время обзавелась справкой самого авторитетного специалиста, что я нормальная. Могу предъявить." "Не мешало бы." "Ничего себе!" "А почему вы... простите, не замужем? Это подозрительно. С такими внешними данными долго в девушках не сидят." "Сложилось так, что не я выбираю, а меня... вернее, вместо меня выбрали другую. Стандартную." "Расскажите мне. Если хотите." "В том-то и дело, что почему-то очень хочу, Миша... Что вы так на меня смотрите? Справку хотите посмотреть?" "Да нет. Скорее мне самому подобный документ не помешал бы. Ведь я на вас насмотреться не могу. И готов всю жизнь только вас слушать." "Тогда пеняйте на себя. И – слушайте..."
***
На палубе нас ослепила синева залитого предзакатным солнцем открытого моря. Судно ушло из зоны тумана и катилось сквозь пенистые волны довольно далеко от берега, совершая крутые повороты и кренясь при этом то на один борт, то на другой. Мы остановились на самой корме над белым буруном из-под винта, и тут, заливаясь слезами и утыкаясь ему в свитер вертящимся носом, я поведала совершенно незнакомому человеку историю моей любви, загнавшей меня в это ослепительно прекрасное в этот момент убежище. Он вытирал мне глаза и нос своим надушенным незнакомыми заграничными мужскими духами платком, гладил по мокрым от соленых брызг волосам, с восхищением и изумлением заглядывал в мои необычного цвета при таком волнении глаза и вообще вел себя еще более ласковым и родным, чем Феликс в расцвете нашего романа, подозрительно похоже, но, в то же время, совершенно иначе, по-своему.
Впрочем, и он, страшно волнуясь и очень мило зажмуриваясь, словно пугаясь того, что рассказывает, торопился выложить мне самое сокровенное. Не щадя себя, без конца повторяя странное "худо-бедно", он говорил и говорил, тревожно заглядывая мне в глаза, как это мне все – от чужого-то...
Но в том-то и дело, что я не воспринимала его больше как чужого! И сама мысль, что эта встреча может оказаться первой и последней, что я так же легко потеряю его, как потеряла Феликса, вдруг пронзила меня. В этот момент он как раз заглядывал мне в глаза и тотчас, как это умел до него только Феликс, откликнулся: "Таня... Я понимаю, как это нетактично и несовременно, но меня вынуждают быть навязчивым проклятые морские обстоятельства... Через неделю мы уходим в Тетюхе-пристань, а оттуда в Ростов-на-Дону. Бог знает, что произойдет с вами и со мной дальше, если мы расстанемся хотя бы ненадолго. И я вовсе не уверен, встретимся ли снова вообще... Иначе говоря... я просто панически боюсь вас больше не увидеть – по независящим от меня причинам. Поэтом я намерен сделать то единственное, что от меня сейчас зависит – только вот эта решимость. Как вы относитесь к тому, что вам сейчас делает... предложение руки и сердца человек, который ради вас готов немедленно отказаться от этого рейса, от валюты, дефицита, стать снова рядовым городским хирургом? А простой врач способен дать вам сомнительные блага, доступные худо-бедно его зарплате... Делов в том, что я вообще не верю в любовь на расстоянии, в морскую семью. Я не верю, что оставив вас на берегу даже и как свою жену, я застану вас худо-бедно той же после многомесячного рейса. Жизнь есть жизнь, а вы останетесь не в вакууме. Расстаться с вами в том состоянии, которое я сейчас испытываю, противоестественно в принципе. Поэтому я рискую быть занудой и сразу ставлю такие жесткие условия. Логичнее было бы, конечно, худо-бедно, спросить вас, любите ли вы меня с первого взгляда, как я полюбил вас, но я как-то умею кое-что прочесть в глазах. Тем более в таких ясных и прозрачных глазках... Итак, я – зануда. Я – за ясность... Если вы согласитесь, то я долго не смогу вам снова дарить такие же туфли, а взамен гарантирую только свою верность и нежность. Выбирайте..."
"Я очень аккуратно ношу обувь и буду надевать эти туфли только в особо торжественных случаях. Их хватит надолго..."
"То есть... Простите... Мне просто не верится. Вы что – согласны? Так сразу?.." "Так ведь такие туфли!" "Танечка, перстаньте вы шутить, Бога ради. Я ведь сделал вам предложение выйти за меня замуж!.." "Вы можете считать, что моя справка фальшивая, но... я – согласна." "Тогда я немедленно отказываюсь от места врача на любом судне, чтобы остаться с вами во Владивостоке. Для меня это очень серьезно. Я вас люблю. А вы? Пусть это формальность, но – ответьте."
"Миш, мы на "вы" или на "ты", в конце концов? Ты кого любишь, меня или нас?" "Таня..." "Ну разве надо что-то еще говорить после наших взаимных откровений? Я лично ни с кем из едва знакомых так не разговаривала, а вы?" "Тем более. Я человек очень замкнутый, если не угрюмый и... даже с моей бывшей женой..." "А вот этого больше никогда не надо, Мишенька. Никого у тебя, как и у меня, никогда с нами рядом не было. И не надо больше никогда и ничего из прошлого анализировать. Мне лично ясно, что это просто судьба. Мы оба были каждый в своем тупике, куда нас поодиночке загнали разные обстоятельства. И увидели выход на этом борту. Так всегда бывает. Все браки на свете, в конце концов, случаются вдруг. Чего тут ждать и рассуждать? Конечно, я согласна вот так срочно, коль уж так сложились твои морские обстоятельства, стать твоей женой, милый..."
***
Вся моя жизнь – сплошной моветон. Вот и сейчас – прибыла на съемки с места судовых конструкций, а вместо этого целуюсь с едва знакомым парнем на корме грузового теплохода в рабочее время.
Зато какая декорация для этой сцены! Сплошной перебор красивостей, но что же делать, если на самом деле пылают алым и малиновым светом облака на горизонте, за которым скрывается в фиолетовых волнах огромное оранжевое солнце?..
И в каюте врача еще уютнее, чем в моей каюте лоцмана. В Мишином распоряжении не только его каюта а целый судовой медициский блок. Из соседних амбулатории и операционной тянет тревожными запахами больницы. Отныне эти запахи, белые халаты и разговоры о больных и болезнях станут моей жизнью до самой эмиграции. Но пока все так ново и фантастично! Это внезапное освобождение от всего, что было еще сегодня утром, от горечи моего поражения в Ленинграде, всех этих страстей и разочарований.
Не было ничего. И нет ничего, кроме незнакомого гладкого белого мощного торса под моими руками и незнакомых сильных рук на моей груди, склоненной над запрокинутым в сладкой истоме совершенно новым, но уже родным лицом. В такт наших импульсивных движений с нашим дыханием на пределе человеческих возможностей я вижу то это лицо, то низкий потолок с дрожащими бликами отраженного от волн закатного солнца. Потом я уже не вижу ничего, кроме склоненного надо мной лица с приоткрытым ртом... И даже с Феликсом мне никогда не было так хорошо.
***
Да и в кают-компании все было совершенно иначе, чем было в недоброй памяти Севастополе, когда я "женихалась" с Феликсом. Какие-то совершенно другие лица и незнакомая искренняя радость всех без исключения незнакомых мужчин и женщин, которых Миша пригласил на нашу помолвку. Нерусские вина, замечательные закуски лично от похожего на Олега Попова кока, мечущегося между нашими столами и камбузом, искренние слезы белой зависти и радости за меня двух судовых буфетчиц, подарок от жены капитана – какая-то коробочка с чем-то блестящим, а я даже и не знаю, что это такое и куда это надевать, но понимаю, что такой дорогой вещи в нашей семье не было ни в каком поколеньи. Меня поздравляют мои коллеги, проводящие здесь испытания, и зачем-то рассказывают о моем выступлении на антисионистком митинге.
У доктора Миши, моего жениха с еще не известной мне моей будущей фамилией тотчас густо краснеют лицо и шея, а глаза заполняются слезами. Он бросает на меня благодарный и восхищенный взгляд. Одновременно вдруг грянули в мою честь аплодисменты, а милейший молодой первый помощник капитана, политический руководитель экипажа растерянно оглядывается. И тут до меня доходит, что моя смутная догадка о национальности моего избранника верна, что судьба снова упорно поворачивает меня в строго определенном направлении, в точном соответствии с моим политически ошибочным сексуальным вектором, который я так твердо обещала Андрею Сергеевичу поменять на противоположный...
***
Итак, я вышла замуж все-таки за чистокровного еврея. Совершенно естественно, словно и не могло быть другого. Если такое русской женщине на роду написано, то бесполезно что-то менять, все равно будет, как будет. Тут воля небес, а с ней не поспоришь... Моя такая приличная с точки зрения партии и правительства до того фамилия сгинула в моем этнически чистом прошлом.
Представляюсь, читатель. Татьяна Алексеевна Бергер стоит со своим еще не Моше, но по паспорту, от рождения, Моисеем Абрамовичем Бергером перед уличным фотографом на одной из прекраснейших площадей мира. Ибо декорацией к следующей сцене является Одесский театр оперы и балета во всем великолепии своих белых на сером фоне колонн и обрамляющих его акаций под голубым черноморским октябрьским небом. Весь город величественно разворачивается перед нами, улица за улицей, в многоцветье золотой осени, когда мы часами гуляем. Одесса и так невыразимо прекрасна, а с этими желтыми и красными листьями на каждом из тысяч деревьев по всем улицам кажется вообще городом из сказки. Миша показывает мне места своего детства и юности.
И персонажи этого акта тоже словно спихнули куда-то за кулисы всех предыдущих героев моей драмы и нормализовали весь тот сумасшедший дом, в котором я до сих пор играла свою роль. Мама Миши, тихая и застенчивая Софья (надо же!) Моисеевна была полной противоположностью Софье Казимировне. А его папа, забегающий мне каждый шаг высокий и сутулый одесский портной Абрам Эммануилович, вовсе не напоминал румяного бравого полковника морской пехоты с орденами на своей крутой еврейской груди за успехи арабов в убийстве израильских солдат.
О, как я таяла в лучах всеобщего восхищения и обожания под точно таким же навесом из винограда, как в Севастополе, но в крошечном дворике на какой-то станции Фонтана, у дверей беленького домика Бергеров, под которым всю ночь шумело море!..
***
Зато уже назавтра я пережила такую ревность, по сравнению с которой боль от измены Феликса казалась мелкой обидой. Дело в том, что от Феликса я с первого дня ждала какого-то подвоха – у него прямо на лице было что-то нехорошее написано, а Миша в этом смысле был его противоположностью.
Приревновала же я Мишу к его бывшей жене Гале!..
Она разрешила свидание отца с сыном Вовой в квартире своего нового мужа, работника горисполкома, в другом конце Одессы.
Так что декорацией к этой сцене можете считать заурядную городскую квартиру, но с виноградными лозами и свисающими кистями прямо на балконе, представляете? Действующие лица явления первого – мой уже Миша Бергер и эффектная худощавая энергичная сероглазая брюнетка в строгом деловом костюме знающего себе цену врача. И вот прямо у меня на глазах один врач целует, как мне показалось из прихожей, совсем не мимолетно и слишком долго другого бывшую свою Галю.
Явлением вторым оказалась красная как буряк физиономия свирепого на вид вислоусого щирого украинца по имени Тарас – ее нового мужа. Тот взгляд, которым он одарил сцену цивилизованного развода, не оставлял ни малейшего сомнения в том, как именно он относился к этим поцелуям вообще и к доктору Бергеру.
И тут вам явление третье – на сцене не больно-то худощавая блондинка с такими глазами и носом от этого явления первого, что кого хочешь заинтригуешь. К тому же, в легкомысленном курортном наряде, ибо, как говорится, не при исполнении.
Муж бывшей жены моего нынешнего излишне ласкового не совсем по адресу мужа смотрит на меня, боюсь, еще свирепее, чем на этого пархатого... Бергера. Щирый Тарас не счел необходимым даже соблюдать приличия: "Тю, сплюнул он, – так от яких воны соби жинок заводять, гха!.."
"Не нравлюсь? – прищурилась я, увлекая его под руку на увитый виноградом балкон. – Или наш брак вам не по душе?" "Та негоже ж таким гарным та справним жинкам до них от своих хлопцив уходить! Хиба тоби москалей твоих мало було?" "Було, було, – разозлилась я. – А вот у тебя небось не було, раз ты еврейский огрызок себе подобрал, хохол дурной." "Ты що? – побагровел он от моей наглости. – Та як ты смиешь? Мени? У мени ж у хати? Та в моий ридной Украйини!.."
"Вот что, Тарас. Мне твое общество отнюдь не по душе, а потому болтать с тобой долго я не расположена, понял? Так что кончай-ка придуриваться и переходи со мной на русский." "Чого це?" "А того це, что с начальством своим в исполкоме ты небось на чистом русском только и смеешь говорить. Тут твоя благоверная моему суженному проговорилась как-то, что твой завотделом вообще еврей. Ну-ка я ему расскажу о твоих антисемитских закидонах, а? Куда ты тогда заткнешь свой поганый язык, хохол ты двуглавый?" "А чому двуглавий?" – не сдавался он. "А тому, что тебя хер бы в исполком взяли в качестве щирого петлюровца. Ты небось член КПУ, нет? А наша партия – партия интернационалистов, не слышал? Короче, как дальше будем выяснять отношения – на мове или по-человечески?"
Он, казалось, сейчас лопнет от злости. Миша тревожно поглядывал на нас из глубины комнаты, где сидел на диване с маленьким беленьким совершенно счастливым Вовиком с моей красной пожарной машинкой в руках. Уж больно видно вертелся мой нос между синих огней.
Но у грозного Тараса усы уже повисли: "А Галя мне говорила, что у ее бывшего мужа жена теперь ленинградка, аспирантка, – тихо и без акцента сказал он. – Как же вы можете вот так... бесцеремонно со мной? Как с негром в Америке..." "А у нас в Питере с волками принято только по-волчьи выть. Дай тебе и таким как ты волю, Петлюру своего любимого переплюнете." "Напрасно вы так, – еще миролюбивее и тише сказал он. – У нас, украинцев, совсем другая национальная история, чем та, которую мы все учили в школе. Вы знаете только искаженную интерпретацию короткого периода нашей независимости, Татьяна Алексеевна... У Симона Васильевича в правительстве было даже министерство по защите евреев. Единственное в мире. А вы так о нас пренебрежительно. Вас ведь тоже можно обвинить в великодержавном шовинизме..."
"Ладно, Тарасик, – положила я руку на его круглое мягкое плечо. – Все люди, в конце концов, братья и сестры. Ты лучше мне вот что скажи, как на духу: тебе лично что, их Вовка дозарезу нужен? Ты без него жить не можешь?" "Як на духу, Танечка, дык вин мени от тут..." "Так уговори свою Галю уступить парня отцу. Судиться, сам знаешь, с матерью бесполезно. А вот если по доброму согласию, то..." "А ты, Таня, теж мени скажи, як на духу: нащо вин тоби особисто?" "Мне лично нужно душевное спокойствие моего любимого мужа." "А коли вин тоби с цим хлопцем..." "Слушай, Тарас Осипович, давай все-таки по-русски. Ты бы хотел, чтобы Миша с тобой говорил по-еврейски, а ты морщил лоб, как я с тобой, чтобы понять." "Так и я ж о том же! Увезет он вас с Вовкой в свой Израиль. Кем он там станет? Оккупантом?" "Человеком станет. Везде есть хорошие люди." "Та що, таки вже собираетесь?" "Пока нет." "А ты-то там як? Ты ж така русская, що як... эталон! Тебя ж за версту видать!" "И русские везде живут. Но мы сейчас не обо мне, а о Володе. Так как? И тебе забот меньше. Все равно ведь он с матерью не ладит, с вами пока не живет. Так хоть пусть с отцом будет. И в Ленинграде, а?"
"Ну... як ты так бажаешь... Погутарю с жинкой. Ты маешь рацию... то есть ты права: та, нащо мени чужой пацан..." "Тем более от еврея, а?" "О, так це ж... это же главное! Ты ж меня понимаешь?" "Предположим. Так отдадите нам парня?" "Я постараюсь. Только не сразу." "Отлично, Тарас Осипович, перешла я на нужные рельсы. – Очень на вас надеюсь. А мы как устроимся с жильем, за ним и заскочим в Одессу, идет?"
"Таня, ты ж чудо яка цмококо... Та заради тебя я ж в исполкоме сам все и зроблю... сделаю. Только ты, это, ну... Фраимовичу моему..." "Могила. Так парень через месяц наш?" "Твой, твой, ты только обратно его не привози." "Вот и спасибо."
Я рада была своему успеху и спешила на кухню, где бывшие голубки опять вроде бы уединились. Худо-бедно, как говорит доктор Бергер! Этого мне еще не хватало...
Но там разговор шел о том же и пока на совсем других тонах. Тарас тут же обнял свою Г-халю и увел ее в спальню, где ее высокий голос постепенно стал стихать под его ласковое ворчание. Расстались мы почти дружески.
"Ну, а тебе чего удалось добиться? – нетерпеливо спросил Миша на улице. – Ведь ты говорила с ним? О Вове?" "А о чем же еще? Он согласен. Обещал через месяц сам все по блату оформить." "Правда? Танечка, ты не шутишь? Обещал? А мне категорически отказано... И мне показалось, что вы там ссоритесь." "Не без этого. Поссорились – подружились. Мне ли привыкать? Только... чтоб эта твоя встреча с Галей была последней! Вот уж к чему мне привыкать снова не хочется, так это к изменам..." "Танечка! Да я придти в себя не могу от счастья, когда вас рядом вижу – а моя – не она!.."
***
Мы вернулись к нашему южному отпуску. Купаться было уже холодно. По утрам мы просто бродили по песку пустынного пляжа и грызли семечки.
А я, глядя на ровные морские волны, то вспоминала Севастополь и свирепую конфронтацию в богатом доме моего несостоявшегося жениха, то жуткую сцену моего последнего перед отлетом в Одессу визита уже к другому морю, моему самому любимому до сих пор – Японскому.
Я тогда рассказывала Мише все о моей жизни, показывала ему мои памятные места во Владивостоке. Естественно, мы с ним оказались и на мысу Бурном. В недобрый час. Тут разворачивалась трагедия целого сословия. Городские власти, после бесчисленных и привычно проигнорированных предупреждений, как раз в этот день приступили к насильственному сносу стихийно возникших здесь в незапамятные времена прибрежных гаражей для личных плавсредств – моторок и ботов. Орала в мегафон милиция, блестели на солнце красные пожарные машины, пылали подоженные гаражи, ревел бульдозер, ровнявший с песком пляжа пепелища, метались и матерились несчастные рыбаки, для которых здесь годами был единственный вид летнего досуга и добрая половина семейных съестных припасов. Половину домов на улице Мыс Бурный уже тоже снесли. Наш дом сиротливо стоял среди срубленного бульдозерами сада. Только сирень жалась еще к моим бывшим окнам и тревожно шелестела. Арина вышла к нам с каким-то почерневшим лицом и впервые не ответила на мое приветствие своей замечательной улыбкой.
"Что случилось, Арина Алексеевна? Где Коля, где Ольга? – спросила я, отметив, что бот "Таня" покачивается на своем месте. – У вас все здоровы?" "Не видишь? Нас сносят..." "Так ведь квартиру дают. С удобствами." "Нахер мне эта квартира на Голубинке, у черта на рогах!" "А Коля-то где?" "Где, где... Дома он. Не ходи. Пьяный он, пришибьет любого, кто заглянет. Бот его вчера раскурочили..." "Как? Вон же он!" "Только корпус-то и остался. Выпатрошили, гады, все. Даже дизель ухитрились выковырять! У Коленьки был запой из-за всех этих событий, он не уследил. А как на боте после погрома побывал, вообще с ума сдвинулся. Ой, Танюшечка, ну прям оккупанты какие-то эта наша проклятущая советская власть... Ни защитить, ни накормить, только своего кровного лишить умеет. К нам в дом каждую ночь кто-нибудь да лезет, думают, что нас уже нет. Так я боюсь, что Коля кого прибьет насмерть, с топором ведь спит... И опять загремит лет на пять или больше..." "А Оля?" "Ольга-то? С ним пьет и ему подливает, стерва... Появилась ты у меня, как лучик надежды на один вечер, так и тот блядюга отняла. Ты-то как, роднеькая?" "Я уезжаю в аспирантуру, Арина Алексеевна." "А это кто с тобой? Чего не подходит?" "А это, Арина, мой муж. Мой Миша..." "А рада-то как! Ну и я за тебя рада... Мне Бог счастья не дал такую невестку и внуков от нее с Коленькой, так хоть кому-то счастье... Дай тебе, Бог, Танюша... Не поминай нас лихом." "Вот тут мой ленинградский адрес, Ариночка. Напишите мне, когда вы все это переживете. Не печальтесь. Вы же мне сколько раз сами говорили: что Бог ни даст, все к лучшему. До свидания..."
*** *** ***
А в Ленинграде в октябре была уже мокрая снежная зима. Ни меня, как уже замужнюю, ни, тем более, моего иногороднего мужа на мамины скудные метры не прописывали. Я больше не считалась ленинградкой по закону о прописке. Я была иногородней аспиранткой, наравне с тысячами других студентов и аспирантов, а супругов этих временно впущенных в наше святилище граждан другого сорта столицы не прописывали – переписывайтесь, изменяйте друг другу в своем друг от друга далеке, разводитесь – только не претендуйте на наши товары и услуги вне очереди. Ленинград не резиновый. Весь Союз на берега Невы не вместишь. Что тут можно возразить? Впрочем, и жить-то нам с Мишей было негде.
Великий доктор Гельмут знал свое дело. Его эксперимент с мелотерапией удался наславу, хотя в отчете он приписал успех лечения никчемному методу видного профессора. Так или иначе, папу из больницы выписали, он устроился кочегаром в газовых котельных, относительно прилично зарабатывал, вызволил маму из гастронома. Она выглядела помолодевшей и счастливой.
Так что нам с Мишей места не было. Вот так ему и повезло. Зря друзья завидовали – на ленинградке женился... Мы спали на полу за специально сдвинутым шкафом и целыми днями бегали по маклерам. Такой теплый прием в родном городе все более наводил меня на мысль вернуться во Владивосток или попытать такого же счастья в Одессе. Но Миша проявил неожиданную твердость: "Трудности, Таня, приходят и уходят, а такую карьеру сделать тебе больше никогда не удастся. Если бы ты была одна, без меня, то спокойненько бы прописалась к родителям и жила бы себе, как студентка. Я тебе все подпортил, мне и искать выход из положения, верно?" В институте меня не торопили. Там привыкли к этим проблемам иногородних аспирантов. Все рано или поздно как-то устраивались. На любые хитрости властей народ всегда отвечал адекватно.
Нашли выход и мы. Выручил, как ни странно, мой папа. Он позвонил своему врачу Гельмуту и тот, узнав, что Миша хирург, тут же пригласил его на встречу с главврачом.
***
Так что на сцене у нас теперь довольно уютная казенная больничная квартира в доме для врачей, в паспортах – лимитная временная прописка, а мой муж – хирург в сумасшедшем доме. Психов, как и всех прочих, тоже надо оперировать.
Я навела посильный порядок с остатками мебели от прежних жильцов (в этих домах медперсонала постоянного населения почти не было) и стала собираться на мой первый рабочий день в институте, где спокойненько трудились мои прежние добрые друзья... Так что не удивляйся, читатель, что у меня в этом облупленном зеркале в обшарпанной ванной так вертится нос и глаза вообще фиолетовые и чуть ли не на лбу от напряжения. Муж мой уже где-то кого-то там режет, а я застегиваю очень приличную импортную дубленку, надеваю меховые изящные сапожки – остатки былой валютной роскоши судового врача – и спешу на электричку.
***
Если в Никольском после обильных снегопадов последних дней еще можно было как-то идти, то у станции метро, где я впервые вышла из-под крыши на сплошное мессиво из снега и воды в воздухе и на земле, перемещаться можно было только вброд. Ревели уборочные машины, искрили дергающиеся троллейбусы, перла во все стороны и отовсюду мокрая напряженная толпа. Моя благородная дубленка сразу потемнела и пошла пятнами, нерусские сапоги оказались безобразно скользкими. Тротуар просто рвался куда-то из-под ног. Но до института я добралась за четверть часа до начала рабочего дня. Выстояла очередь к мечущимся гардеробщицам, спрятала в изящную инвалютную сумочку свой номерок и стала подниматься по той самой лестнице, где разворачивался уже знакомый вам акт драмы моей предыдущей личной жизни.
Все было так узнаваемо, что я без конца поглядывала то на золотое обручальное колечко на моем пальце, то на сверкающую капитанскую брошь на костюме, чтобы уверить себя, что мое замужество и иной статус здесь и сейчас – не сон. Что любая возможная встреча с прошлым – для меня отныне не более, чем эпизод. Тем не менее, сердце билось где-то под самой брошью у горла, непотребно и неодолимо урчало в животе, вертелся нос и блуждали вылупленные синие блестящие глаза. Тот еще аспирант приближался к кабинету профессора Сан-Дмича с его чертовым референтом. Лучше, конечно, чем в прошлый раз, но весьма далекий от добротной солидности первого рабочего дня в большой науке.
А по коридору небрежно шли по своим делам самые обыкновенные незнакомые люди, кто-то задерживал на мне взгляд, кто-то оглядывался, но я видела только предстоящую сцену моей первой (после всего!) встречи с проклятым референтом.
Вот и массивная дверь заведующего отделением и зама директора по науке профессора корабелки Антокольского... Я вхожу и представляюсь знакомой уже пожилой секретарше, которая как-то помогала мне отмываться после сцены в вахтерской. Она достаточно вышколена, чтобы не проявить внеслужебного интереса, тихо говорит к микрофон обо мне и предлагает присесть: профессор только что вошел и приводит себя в порядок. Я сажусь на свободный стул у стены, держа на коленях мокрую сумочку. И тут резко открывается дверь и, небрежно кинув "У себя?" к дверям в кабинет проходит Феликс. Уже взявшись за ручку, он вдруг оглядывается и мгновенно его розовое с холода лицо каменеет и бледнеет. Он замирает, точно как тогда на лестнице, словно не решаясь вообще признать меня и надеясь что как-то пронесет, но потом резко поворачивается на каблуках и стучит ими по паркету ко мне. Я встаю, делаю академическую стойку, то есть короткий кивок головой с нейтральным "Доброе утро, Феликс Ильич", и сажусь, намеренно держа руки на сумочке кольцом наружу. Он тотчас, с присущей ему наблюдательностью, замечает этот знак моей от него независимости, чуть расширяет глаза на брошь и мнется, не решив еще, какой взять со мной тон после нашей последней сцены на коммунальной кухне. Щеки его пылают, как будто имеют свою собственную память.
"Вы... к Александру Дмитриевичу, Татьяна Алексеевна? – выдавливает он под уже не совсем профессиональным взглядом секретарши. – Я доложу, что вы здесь..." "Я уже сказала, – говорит секретарша басом. – Он просил минутку подождать." Я же вообще смотрю в сторону, словно его здесь уже нет. Теперь каблуки по паркету стучат в обратную сторону, референт входит к боссу без стука с коротким: "Могу ли?.." В моих глазах отпечатывается фигура Молчалина с папкой и почтительно отставленным задом, которому только виляющего хвоста не хватает. И снова блестит в свете ламп кожаная обивка закрытой двери. И чего чиновники так утепляют двойными дверями свои кабинеты? Или это звукоизоляция от народа?
"Прошу вас, Татьяна Алексеевна, – появляется на пороге обаятельный высокий старик с пышной седой шевелюрой. – Садитесь. Очень рад вас снова у нас видеть уже как свою. Решили свои дела с пропиской?" "Спасибо, Сан-Дмич. – Все в порядке." "И где вы поселились?" "В Никольском под Гатчиной, кидаю я косой взгляд на достойного сына так любившей меня матери – В больнице Кащенко."
Оба вздрагивают. "Если это шутка, – белеет снова уже было порозовевший Феликс, – то совершенно..." "Мой муж – врач-хирург, – спокойно поясняю я. -Мы получили ведомственную квартиру и прописку на время его работы в больнице." "Не далековато ли? – облегченно улыбается Антокольский, готовый было к разборкам между возлюбленными в его рабочем кабинете. – У нас не любят опозданий." "Все, что связано с электричкой, – вступает Феликс, всегда надежнее, чем..." "Ничего страшного, – продолжаю я, отвечая на вопрос профессора, словно не было здесь ни референта, ни его реплики. – Я даже прибыла чуть раньше." "Отлично. Тогда приступим сразу к делу. Тему вашей научной работы, которую я представляю на утверждение Ученого Совета, я назвал как "Возможность и целесообразность регулируемого противодавления на прочный корпус в условиях аварийного запредельного погружения." Как вам?" "Не согласна. Почему только аварийного?" "Потому, – опять подает голос референт, – что предложение институтом того же устройства для нового проектирования торпедирует сразу две совершенно готовые к защите диссертации, где та же проблема решена традиционным способом, а потому заявка на новое решение даст повод отклонить..." "Какое дело заказчику до чьих-то научных амбиций? – обращаюсь я только к расстроенному профессору. – Наше устройство экономит тысячи тонн самого дорогого металла и улучшает основную тактико-техническую характеристику проектируемых лодок -увеличивает расчетную глубину погружения."
"Это, – не унимается Феликс, обращаясь только ко мне, – наносит удар не по только безымяным для вас пока "амбициозным ученым", которые, кстати, уже потратили на свои диссертации годы жизни, даже не только по высокопоставленным работникам минобороны, уже одобрившим эти работы, рекомендованные ими к внедрению, но и по самому Сан-Дмичу, как научному руководителю обоих диссертантов и вашего, кстати, теперь института. Вам и это безразлично?" "Если это так, – спрашиваю я у Антокольского, страшно волнуясь и отвратительно шмыгая носом, – то зачем вообще я здесь?" "Мы предлагаем компромиссное решение, – подает, наконец, голос профессор, с удивлением поглядывая на мои синие искры. – Вы находитесь на самом старте вашего исследования. Все может случиться в процессе разработки и испытаний устройства. Заявив, что у нас вдруг появилось новое решение, альтернативное двум другим, только что с таким трудом доказанным в минобороны, мы отбрасываем отделение и институт на обочину, так как лодочные бюро имеют свои собственные разработки, и на защитах и без того предстоит нешуточный бой. Тема же частного решения для существующих лодок, тем более пока никому не известной аспирантки Смирновой..." "Бергер, – поправляю я. – Моя фамилия теперь Бергер. Простите, что я вас перебила, Александр Дмитриевич, но эта логика мне не совсем понятна. То есть тактически, с точки зрения безопасности ваших диссертантов и их научного руководителя, отделения и института в целом..." "...все достаточно шкурно и не делает вам чести, Сан-Дмич, – раздается вдруг новый голос. Я и не заметила, что в том же своем углу сидит тот же решительный отставник – начальник Первого отдела. -Смирнова... или как ее теперь там, – откровенно морщится он, – совершенно права! Закажут корпуса по всем заводам по методике наших аспирантов, выйдут с помощью их вторичных идей, в лучшем случае, на уровень погружения американских лодок и все. А тут ведь – революция! Мы годами за какие-то лишние метры глубины боремся, а тут – дополнительные десятки, если не сотни метров! Воля ваша, но я на Совете выступлю со своим особым мнением." "Что же вы предлагаете, Петр Иванович? – морщится Антокольский. – Топтаться на месте, пока не закончим тему Татьяны Алексеевны и дать цэкабэшникам применить их вариант вместо наших? А если устройство инженера Бергер вообще не окажется работоспособным?.."
