Текст книги "Убежище"
Автор книги: Шломо Вульф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Впрочем, уехать можно было хоть сейчас. Когда я утром, прямо из аэропорта пришла в свое ЦКБ, его начальник, траченный молью джентльмен с повадками аристократа с Собачьей улицы, прямо сказал мне: места в общежитии, не говоря о комнате, у него нет. Станете, мол, на общую очередь. Специалисты из Ленинграда ему в общем-то не очень нужны, своих ДВПИ готовит с избытком. Не нравится – он согласен дать свободный диплом, деньги на обратный проезд. Зачем давали заявку? А это не мы, а министерство чудит. Я же сказал -оплачу вам дорогу назад до Ленинграда. Говорил он внятно, по-старчески присвистывая, смотрел в общем достаточно дружелюбно. Он с ходу дал понять: может для кого ваш Ленинград и свет в окошке, но не для Владивостока. Тут мы сами себе столица. У дальневосточников особенная гордость На прочих, мол, смотрим свысока. Подумаете? Вот это приветствую. Если снимете комнату, то завтра прошу на работу в шестой отдел.
С этим я и ползла теперь вверх и вверх.
И вдруг... Я даже не поняла, что произошло! Просто ударил, как гонг о конце сокрушающего раунда, какой-то совсем другой ветер, ослепил свет и настала удивительная тишина. Передо мной растилался скованный льдом до самого горизонта голубовато-розовый простор Амурского залива, сияющая чистотой естественность после мрази захолустья Владивостока, океанское величие вместо уютных домашних бухточек Севастополя. Белые чистые сопки на том берегу громоздились словно голубоватые застывшие облака. По льду носились с тонким далеким скрипом буера, чернели точечками рыбаки. И сразу словно ослабла цепкая рука, сжимавшая сердце весь этот день со злорадным рефреном: вот тебе, дура, твое убежище, нашла награда героя...
Я стала спускаться по узкой дорожке к яхт-клубу, где должна была находиться улица с удивительным названием Мыс Бурный. Здесь черные скалы прибрежного обрыва защищали пляж от злого сибирского ветра, отдав берег во власть ласкового солнца параллели Сухуми. Под ногами была забытая надежность серого асфальта, по краям которого шелестела сухая трава. Солнце теперь естественно и ласково сияло мне, отражаясь ото льда залива.
***
Декорацией к этому акту стала фантастическая улица – несколько почерневших старинных деревянных домов вдоль узкого пляжа с гаражами для моторок и перевернутыми на зиму лодками. Идти по берегу было трудно – он весь был покрыт мягкими густыми водорослями. Поэтому я пошла по кромке льда, который странно дышал скованным прибоем и подмигивал зеленой водой из трещин. Только скрип и шипение льдин нарушало здесь тишину. Дом был со следами былого купеческого достатка – просторное крыльцо, благородная резьба у окон и по карнизу.
Почему-то мне показалось, что я не просто бывала здесь, а была вот в точно такой же ситуации. Совсем некстати вдруг вспомнилась та цыганка. Поэтому я совсем не удивилась, попав в таинственный мрак сеней и далее в темную просторную кухню, где у самой печки светились чьи-то глаза из-под шали. Что-то заворочалось, тяжело вздохнуло и превратилось в высокую статную старуху и впрямь похожую на мою ту цыганку.
"Надо чего?" – спросила она глухо. "По объявлению." "Дети есть?" "Нету." Обычные вопросы. Каждый по своему с ума сходит, получив хоть гран власти над ближним. Почему-то здесь боялись сдавать одиноким. А ленинградские хозяйки – наоборот. Впрочем, эта не рассматривала меня в упор, как те, на сопке. И вообще вдруг замерла, думая о своем. "Тридцадка в месяц, деньги на полгода вперед. Прописку сама оформлю, – наконец произнесла она. Сможешь заплатить?" Я мысленно перебрала мои сбережения с учетом покупки варежек вместо забытых в самолете. И еще я хотела с подъемных купить сапожки на меху вместо вот этих суконных. "За два месяца..." Вот бы согласилась, что ей стоит?.. "Давай за два, – она протянула темную узкую ладонь и сразу сунула деньги за шаль. – Звать меня будешь Ариной Алексеевной. А тебя как?" "Татьяной... Тоже, кстати, Алексеевна..." "Да какая из тебя Алексеевна-то? – вдруг как-то очень хорошо улыбнулась она. – Разведенная что ли?" "Я по распределению. Из Ленинграда."
Арина отворила дверь в просторную чистую и очень светлую, в два высоких окна на залив, комнату с огромной кроватью. Гора подушек светилась в отблесках льда за окнами. В углу стоял огромный, под потолок старинный шкаф с зеркалом в бронзовой раме. Тут же был тяжелый стол с прошлогодними желтыми листьями вместо букета в вазе. На карнизе богатой кафельной печи поблескивал электрический утюг, над массивным дубовым столом покачивался роскошный абажур с тяжелыми кистями. "Ты тут будешь жить, а я на кухне. А больше у нас тут никого пока. Вторая комната пустая. Приходят туда мужики, но редко. Я тебе смотри какой крючок смастерить велела. На ночь от греха запирайся, поняла?" Я кивнула, хотя замечание о мужиках, от которых надо запираться таким крючком мне очень не понравилось. "Когда переедешь с багажом?" "Какой у меня багаж! Так, чемодан." "Где?" "На вокзале в камере хранения."
"Пошли, – заторопилась она. – Принесем. Оно-то вроде и близко, а далеко, так как вверх надо. Таксисты тут ужас какие наглые. Упаси Бог..." "Что вы, я сама..." Но Арина уже одевалась. Мы вышли вместе, поднялись уже по какой-то короткой крутой деревянной лестнице на набережную, спустились к вокзалу. Арина была с санками, в которых мой чемодан в принципе и не нуждался. "Но все лучше, чем тащить. Всегда лучше плохо ехать, чем хорошо идти, знаешь пословицу? – смеялась она, оглядываясь на меня, следящую, чтобы не опрокинулся с санок мой чемодан. – А в Ленинграде я когда-то чуть университет не кончила, – вдруг мечтательно добавила Арина у самого дома. -Меня попросили вон, когда узнали, что я скрыла про родителя своего. Он у меня был священнослужитель. Расстрелян Лениным в 1919 еще." Я взрогнула. Такого я еще не слышала. Ну там убит Сталиным приходилось, но Ленин тогда та-акой святой был. "Чайку, Танечка?" "Спасибо, Арина Алексеевна. Мне бы поспать..." "А чего. Комната твоя теперь, белье чистое, все протоплено. Спи не хочу. Закрывайся только. Не забывай..." Как только она вышла, я тут же стянула с ног сапожки, сорвала пальто, бросила его на стул и упала головой в подушки с размаху, не раздеваясь. И сразу увидела сон.
Это был даже не сон, а бредовые видения моего отца, бродящего в своих грезах по мирам и измерениям, творя добро и справедливость. На этот раз я видела какую-то незнакомую желтую каменистую пустыню с невысокой крепостью-валом на обрыве горы. Под горой, тоже в пустыне мерцало море. Не смотря на явное лето и зной, берега моря были покрыты сверкающим на солнце белым льдом. Я лежу на соседнем холме за пулеметом, а вокруг меня мои товарищи по оружию. Я не знаю, кто они, но какие хорошие лица! А там, в крепости и вокруг нее разыгрывается античная драма. Какие-то воины в свободных светлых одеждах, бородатые и чем-то все похожие на Феликса готовятся совершить страшное – убить своих женщин и детей, чтобы они не достались в рабство тысячам римских легионеров, осадившим крепость с трех сторон. И вот в тот момент, когда вождь осажденных поднимает меч над головой своей прекрасной жанщины, я нажимаю на гашетку. В римских войсках смятение и паника. А далее – паническое бегство одних и молитва нараспев других. У этих бородачей нет даже удивления – он до последней минуты верили в чудо, которое спасало их предков и спасет потомков...
***
Кто из нас не помнит своего первого рабочего дня! Декорацией для моего был просторный зал с большими окнами, за которыми были видны краны и цеха завода, мачты судов. Как шутил Феликс, когда узнал, что я собираюсь работать в ЦКБ, вокруг были сплошные французы: кульман, ватман, рейсфедер... Новые лица, первое начальство, первое задание: "съемка с места" – замер конструкций в судовом помещении, где будет установлен фундамент под эхолот по моему чертежу. Я вышла из бюро, стараясь не терять из виду дымовую трубу нужного судна, и зашагала по территории завода, переступая через шланги, обрезки металла, мусор почерневшие старые сугробы. Ты хотела быть кораблестроителем? – подумалось мне. – Будь. Под скрипящей сходней колыхалась первая для меня вода Японского моря, Тихого океана – зеленая, в масляных пятнах, но какая-то сразу очень родная почему-то. И меня снова охватило ликование. Это было мое море! Мне не надо больше терпеть милость семьи Феликса и укладываться в устновленные ею срокимоего общения с морем. Теперь я буду сама жить у моря, но не у них, а у себя дома!
Девушка по имени Люся ссудила мне рулетку и фонарик, а также свои рабочие брюки и уталенный ватник, в которые я переоделась за последней доской у стены перед выходом на съемки. И что-то было, по-видимому, не то в этом чужом наряде. Моряки на меня таращились и оглядывались. Какой-то довольно солидного вида субъект увязался за мной, пока я спускалась по трапам на три палубы вниз. Я специально свернула в ближайший гальюн, чтобы в зеркале проверить, что это у меня не в порядке. Нормальный советский инженер, разве что попка полновата и слишком обтянута... Но тут уж ничего не поделаешь, тут мне никакая одежда не скрадывала форм, с шестого класса шуточки по этому поводу, особенно на субботниках или в колхозе. Вот и сейчас тот же тип переминается с ноги на ногу вблизи гальюна. "Вы что-то хотите мне сказать?" – спросила я его резко, проходя к очередному трапу. "Ничего, кроме того, что я капитан этого инженерного сооружения. Я вижу вас тут впервые и хотел бы знать, кого ищет на моем борту такая заметная женщина." "Не капитана, к сожалению, а шахту эхолота, чтобы разместить в нем новый прибор." "А, так вы из ЦКБ? – рассиялся он. – И как же вас зовут? Мерилин Монро, я полагаю?" "Увы, всего лишь Татьян Смирно, товарищ капитан. И, к тому же, я на работе, у которой есть жесткие сроки. Так что адью, как говорят зулусы." "На правах хозяина теплохода я провожу вас в вашу шахту и, пожалуй, подожду, пока вы сделаете свою работу, чтобы пригласить на чашечку кофе с коньяком. Не возражаете?" "Возражаю." "Почему?" "Если с коньяком, то зачем кофею? – выпалила я и вздрогнула от гулкого хохота человека, назвавшегося капитаном. – Ни провожать, ни ожидать меня не надо. А то вот я схожу на обратном пути к капитану и спрошу, кто это косит под него со своей родинкой над правой бровью." Он вдруг стушевался и перестал улыбаться: "Я тебе же помочь хотел, Таня. С такими формами одной лазить по глухим углам судна опасно." "Бог Татьяну не оставит, – весело огрызнулась я и стала спускаться в люк по вертикальному трапу. – Гуляй, Вася."
Когда я вернулась в отдел, там тоже произошло определенное беспокойство, по-моему, по тому же поводу, хотя я вертелась в том же наряде что и до моей местной командировки. Но потом я увидела круглую сияющую физиономию с родинкой над бровью и только тут до меня дошло, почему я догадалась о некапитанстве моего незнакомца – "инженерное сооружение", так о судне мог сказать именно корабел, но никак не моряк. Я поблагодарила Люсю за одежду для моего первого бала, переоделась за той же доской для конструкторов женского рода, и вышла уже в своем. "Капитан" трепался в окружении парней, бросавших не меня какие-то тревожные взгляды. Я наколола ватман на кульман, стала делать свой первый чертеж и так увлеклась, что даже вздрогнула, почувствовав рядом чье-то дыхание. Это оказался начальник моего сектора Иван Гаврилович, которого, не смотря на относительную молодость, звали просто Гаврилычем. "Хорошо, Т-таня, очень хорошо! – он осторожно похлопал меня по плечу. – Чувствуется высшая школа. Смотрите, – обратился он к внезапно возникшим над досками лицам. – У нее все линии разной толщины! И это в карандаше-то... Какая помощь копировщицам! Учитесь. Снеси в нормоконтроль и приходи за новым заданием. А я тебе подписываю за себя и за начальника отдела."
Гордая своей исключительностью, я вбежала на четвертый этаж в нормоконтроль и небрежно положила чертеж на стол перед пожилой строгой дамой в роговых очках. Та, однако, не только не выразила восхищения, но, оглядев меня с головы до ног, стала прямо на моих изящных разной толщины линиях чиркать толстым красным карандашом. Едва не плача, вертя от расстройства всем на изумление своим носом, я поплелась в отдел и положила испохабленный шедевр перед невозмутимым Гаврилычем. Тот пожал плечами, обтянутыми потертым свитером и высвистел по своему обыкновению: "В чем д-дело? Исп-правляй то, что мы с тобой нап-портачили." "Я перечерчу..." "На это у тебя н-нет времени. И чего расстраиваться? Копировщицы к-красный карандаш на к-кальку не переносят." После третьего раза, потная и счастливая я снесла чертеж в копировку и получила новое задание.
Девушки вдруг меня обступили – интересовались технологией моей прически, но мы все тут же получили нагоняй от Гаврилыча, который всегда появлялся всюду неожиданно: сначала длинный нос, потом вытянутая шея, наконец узкие плечи и руки за спиной.
В зеркальце, прикрепленном к моей доске я все время видела до неприличия могучего парня с густыми черными бровями. Если я с ним встречалась глазами, он как-то неумело подмигивал и сдвигал свои брови к боксерскому носу. Пару раз к нему подходил одетый с иголочки молодой изящный брюнет из другого отдела со значком нашего института на лацкане пиджака. На меня и мой такой же ромбик он взглянул с интересом, но не подошел. Деловой до жути. С ним даже Гаврилыч разговаривал почтительно. Что, кстати, не мешало этому снобу участвовать в перекурах, которые тянутся чуть не часами – от зарядки до обеда. Во всяком случае, пока я бегала в нормоконтроль и обратно, они там торчали у окна, обсуждая все мировые проблемы, включая, естественно, баб. И никакого на них Гаврилыча.
В обед бровастый сосед подошел немного обалдевший от перекура: "Проводить тебя в столовую, Таня?" "Проводи, Вася", – сказала я, не оглядываясь и одевая сапожки вместо туфель. "Почему Вася? – опешил он. – Я Валентин. Для тебя просто Валя." "А! А я почему-то решила, что ты Вася. Решительный такой." Он наморщил лоб, сдвинув брови. "Если не хочешь... Я ведь только показать, где столовая и в очередь тебя поставить к нашим. Мы командируем одного-двух пораньше, иначе не успеешь за обед." "Спасибо, Валя, не обижайся, – я взяла его под руку. – Побежали." "Пальто надень," крикнул он. "Не надо. Тут ветра нет и тепло." Столовая была огромная – в принципе это ведь один из цехов завода. Очереди – на сотню метров. Но мы тут же пролезли под барьер и уплотнились среди своих на зависть одиноким чужим. Когда чуть рассосалось и можно было оглянуться, я увидела, что позади нас и трех пожилых женщин стоят уже примелькавшиеся мне перекурщики и тот с ними, что с нашим значком. Валя тактично сунул меня вперед, а сам стал с ними. "Приручил новую красотку?" – услышала я высокий хриплый голос ленинградского джентльмена. Валька что-то ответил. "Не скажи, – возразил джентельмен. – Один бюст чего стоит. А... – тут он понизил голос, но промахнулся. У меня просто собачий слух. Я пробралась назад мимо озадаченных этим математическим анализом моей фигуры теток и встряла, как говорил Арнольдыч, в разговор: "В оценке окружности моего бюста вы почти угадали, землячок, но вот с тазом промазали минимум на десять сантиметров." "Надеюсь, в безопасную сторону? – захохотал Валя, пока покрасневший аналитик протирал очки. – Марк просто утратил глазомер за зиму."
Тетки только вертели головами и повторяли "бесстыдство, распущенность какая..." Потом моя врагиня из нормоконтроля, которую я в платке и пальто не сразу признала, обратилась ко мне: "Стыдно вам, Смирнова, вести с молодыми людьми такие откровенные разговоры при всех. В ваши годы я не позволяла никому и взглянуть на меня так откровенно, не то что обсуждать со мной мою фигуру." "У вас была фигура, Тамара Изольдовна? – нагло спросила Люся. -Вот бы никогда не подумала!" "Представьте себе. И ничуть не хуже, чем..." "Вот-вот, и опишите нам ее. В сантиметрах." "Как раз этого вы от меня не дождетесь. Никто из моих молодых людей и подумать не смел..." "Я вам обещаю, Тамара Изольдовна, – осторожно прервала я ее, – что впредь я просто прибью у вас на глазах этого циничного Марка, если он только взглянет на меня при публике. А потом, в ваши годы, только и буду рассказывать всем, как я отличилась в мои годы..." "А наедине? – подхватил Валя. – не при публике на тебя можно смотреть?" "Только с письменного разрешения нормоконтроля." "Я понял, – захохотал, наконец и Марк. – Нормоконтроль точно знает твои, Таня, параметры, а потому оскорблен отступлением от стандартов."
Тетки тоже вдруг дружно заржали, прикрывая рты платками. Тут подошла наша очередь к раздаче. Я взяла себе две порции жареной кеты. В жизни не пробовала такой рыбы да за такую низкую цену. Мы сдвинули столики, все перезнакомились. Парни наперебой старались меня рассмешить, я не отставала. Ничего смешного не прозвучало, но мы все хохотали до слез. Просто мы были молоды, в воздухе пахло весной. Короче говоря, мне очень понравилось в ЦКБ, а уж на Мыс Бурный я спешила как домой. Надо же, такую комнату снять! Да я ее просто обожала, после нашей-то ленинградской на первом этаже с окном в вечно темный двор-колодец да еще с помойкой на переднем плане...
***
Никогда не ищи приключений, учил меня Феликс, они тебя сами найдут. После работы я долго гуляла по уже совсем по-иному увиденному Владивостоку, вышла на лед, прошлась по морю километра полтора от города аки посуху, вышла к своему домику со стороны залива. Арина сегодня устроила банный день -нагрела два бака с водой, сама вымылась на кухне, мне велела там же вымыться. Потом мы с ней дружно убирали воду с пола. В результате в доме был такой Ташкент и так пахло дымом, мылом и паром, что потянуло на сон, а о пудовом крючке я как-то забыла. Сквозь сон я слышала мужской голос, смех пьяненькой Арины. А мне снилось, что мы едем с мамой из гостей, что я совсем маленькая и засыпаю в трамвае, сонная приползаю домой и мама меня тихонько раздевает, а я ей лениво, стараясь не просыпаться, помогаю. Но у мамы почему-то вдруг оказались слишком жесткие и цепкие руки.
Я проснулась и увидела склонившееся надо мной то исчезающее, то появляющееся чужое небритое лицо с глубоким шрамом на лбу через затянутый сморщенной кожей глаз. Это фонарь раскачивается за окном, поняла я метаморфозы с изображением, но кто это? Что это не сон, я поняла, когда он снова стал меня лапать, странно кривя вроде бы в улыбке толстые влажные губы. Я разглядела короткую стрижку, жесткие полуседые волосы, потом почувствовала озноб и только тут поняла, что он раздел меня, сонную, донага. От него гнусно пахло перегаром и чесноком. Я рванулась, но он вдавил меня в постель, больно сжимая плечи и наваливаясь на меня засаленным ватником. Кричать я не могла: от ужаса и отвращения пропал голос, только сипела: "Арина... Арина..." Очередная боль где не надо пробудила мою злость вместо страха. Я осознала вдруг, что руки-то у меня свободны и сразу вспомнила уроки самбо, которые давал мне Феликс – ученик полковника морской пехоты Арнольдыча.
Продев руку между моей шеей и его, я резко согнула ее в локте, звезданув его по кадыку. Он охнул, отпрянул и закашлялся. Никогда не теряй инициативы, вспомнила я назидание Феликса, резко согнула колени к груди и выпрямила ноги так, что обе пятки угодили насильнику прямо в лицо. Не успев прокашляться, он получил удар, от которого сразу слетел с кровати. Стол с жалобным скрипом сдвинулся с места. Не теряя инициативы, я вскочила и влепила ему одну за другой две оглушительные пощечины по мерзкой щетинистой мокрой роже. Я услышала, как с воплем соскочила со своей кровати Арина, как с грохотом распахнулась дверь. Отчаянно матерясь, она стала оттаскивать уже вскочившего мужика, но он отшвырнул ее и шатаясь двинулся на меня.
"Ты... боксерка, да? – повторял он. – Ты хочешь драться, шалашовка? Со мной!.." Он снова откинул куда-то Арину. Отступая, я уткнулась спиной в зеркало, вздрогнула от его холода и, невольно обернувшись, увидела там нас обоих. Ну и сцена была с моей наготой, красной физиономией, на которой сверкали синью вылупленные глаза. Но разглядывать мне нас было некогда. Я тщетно применяла все приемы, когда он снова бросился ко мне. Это ваше самбо, Илья Арнольдович, хорошо для первого удара или для равносильных спаринг-партнеров, а то и просто чтоб меня под шумок полапать в процессе обучения в севастопольском саду. А когда противник, как этот одноглазый кряжистый монстр, на порядок сильнее, то можно делать что угодно. Совершенно железные лапы и, к тому же, тоже не без профессиональной сноровки. Я со своими блоками и захватами только руки себе об него отбила.
В конце концов, он зажал меня за плечи так, что, дернувшись раз-другой, я сдалась, дрожа от отвращения и ужаса. Подержав с полминуты, он швырнул меня на кровать и вышел враскорячку, уже не шатаясь. Арина тихо выла, сидя на полу у печки в кухне. Я соскочила с кровати, захлопнула дверь, немеющими руками накинула спасительный крючок и включила свет. В зеркале я увидела себя с растрепанными волосами, с синяками на руках и плечах. Лихорадочно одеваясь, я прислушивалась к соседней "пустой" комнате, но там было тихо. Только Арина робко скреблась в дверь: "Прости его, Танечка, окаянного. Старшенький это мой... Месяц как из заключения. Проспала я дура, как он к тебе кинулся. Трах-тара-рах-тах-тах, – материлась она. – Прости его и не бойся... Он не такой! Открой мне. Он ушел. К Ольге своей ушел. Отвори мне, что он с тобой там сделал..." Я чувствовала себя жалкой, липкой, раздавленной, маленькой и жалкой. "Ничего он со мной не сделал, – сказала я наконец. – Мне вымыться бы, Арина Алексеевна..." "Сейчас... сию минуту, засуетилась она, гремя ведрами и шуруя в печке. Там загудело пламя, зашипела вода, а у меня совсем онемело плечо.
В жизни надо все испытать, иначе зачем жил вообще на земле, вспомнилось замечание Феликса после нашей размолвки и моего звонка его тете. Феликс, Феликс, видел бы ты свою Таню, бьющуюся в лапах этого жуткого профессионала! Тут бы и тебе все твои приемы не помогли.
Через час, вымывшись в своей комнате, сменив постельное белье и вымыв полы, я снова легла, но не уснула до утра, прислушиваяь к шагам за окном. Но стояла привычная здесь тишина, только льдины терлись друг о друга и о берег...
***
Голова утром гудела, ничего не радовало, даже сияющее утро с блеском бухты с откоса, по которому я спешила к остановке. А дальше еще эти трамвайные толпы. У нас в Ленинграде тоже не очень-то просто сесть утром на трамвай, но такого я сроду не видела. Мужчины лезли с таким треском и страстью, словно это последний трамвай из зоны смертельного бедствия. Даже не верилось, глядя на них же до и после открывания дверей, что это те же самые люди. Студенты, рабочие. А в дверях – озверелое жлобье... Азарт? Спорт своего рода, себя показать, удаль молодецкую? Короче, мне удалось сесть только в третий по счету трамвай, а на заводской проходной, естественно, у меня отняли пропуск за опоздание. И с каким же удовольствием его у меня отбирала востроносая бледная девица! Из сволочей-энтузиастов, нашедших себе достойное применение.
Естественно, меня бесило все. И вкрадчивые улыбочки Гаврилыча, который был обязан провести с нарушителем производственной дисциплины, тем более с молодым специалистом, воспитательную работу. В объяснительной записке я написала, что опоздала на работу по халатности и что больше не буду. Гаврилыч поднял на меня тонкие брови и постучал пальцами по моей бумажке: "И т-тебе к-кажется, Т-таня, что т-такая мотивировка исчерпывающая?" "Какая разница, Иван Гаврилович? Любые мотивировки при этом фарсе с объяснительными идентичны." Он пожевал тонкими губами под длинным носом мою формулировку. "Идентичны, г-говоришь? А может быть скорее эквидистантны, Т-таня?" Черт его знает, что он имел в виду.
Вольно ему резвиться и сказать кому-то: "Озадачилась, а?" На него сегодня ночью не нападали пьяные уголовники – прямо из тюрьмы в его постель. Ему есть куда идти с работы, кроме как в логово к этому "старшенькому", у которого черт знает что на уме на следующую ночь, а заплачено за два месяца вперед и снять что-то другое не на что... И плечо ноет, и вообще не спала всю ночь. А тут еще вчерашняя тетка, Изольдовна эта, стала с меня в нормоконтроле стружку снимать, заодно пытаясь воспитывать. Со своими садистскими росчерками красным карандашом по моему чертежу. Я раскричалась, а ей хоть бы что – на нее все орут от бессилия. У нее в этом смысл жизни -какая же женщина откажется от должности, на которой все и все делают по ее велению...
Я стала править, чувствуя, что нос вообще лег на заплаканную щеку, а тут еще этот Валентин таращится в зеркальце. "Слушай, – обернулась я к нему, мельком увидев в зеркале с отвращением мое красное от ярости лицо с шмыгающим носом, вертящимся между мечущими синие искры глазами. – Ну чего ты таращишься? Делать тебе нечего? Пойди покури..." Он крайне удивился, его глаза исчезли из зеркальца. Но Валя был не из обидчивых. В обед снова пригласил с собой, поставил в очередь и вообще всячески опекал.
Глядя на его невероятные плечи и расплющенный нос, я стала всячески к нему подлизываться. Сработало. Он пригласил меня в кино. Довольно уютный зал, балкон, ложи, прямо как у нас в "Авроре". А я только и думала, проводит ли он меня домой, чтоб хоть показать его, такого мощного, "старшенькому", пока он рассказывал, что работает на неделю всего дольше меня, после ДВПИ, живет в общежитии ИТР, холост, любимец девушек. А какой спортсмен! Меня мало интересовало, что он кандидат в мастера по спортивной гимнастике, а вот первый разряд по боксу, чему свидетельством его устрашающий нос, это то что надо...
И вообще я всячески настраивала себя на то, что этот парень мне по душе. В стиле тогдашнего кумира наших женщин Жана Марэ – без шапки, в сером пальто с поднятым воротником, хороший рост, не говоря о фигуре. Первый класс, лучше Феликса. А на руку опираешься, как прямо на судовой поручень. Вдвоем мы "старшенького" точно одолеем. Об остальном вообще не думалось. Все внутри дрожало в ожидании предстоящей схватки на мысу Бурном со справедливым возмездием за мое унижение.
После кино мы с ним погуляли по Набережной, спустились моим вчерашним путем на лед. Здесь мой герой быстро замерз на резком ветру в своем пижонском пальто и стал мелко дрожать под моей рукой. Я грешным делом подумала, что это он не только от холода. Ведь я ему, чтобы все было честно, рассказала о событиях вчерашней ночи, естественно, без описания сценических костюмов участников представления. Между тем, стемнело. И, как всегда к ночи, стало так страшно, что и с этим суперменом к Арине ноги не идут. Но куда им еще идти?... Тем более, что он пока ничего, идет, пошмыгивает рядом своим устрашающим носом.
Арина возилась у плиты. Покосилась на моего ухажера, но смолчала. И вообще выглядела виноватой. Мы вошли ко мне в комнату, я чашки достала, к Арине на кухню за кипятком сходила, вообще всячески внешне геройствовала тут, хотя сердце шмыгало в пятки от шорохов в "пустой" комнате.
Арина сама принесла нам варенья. Вальку разморило, снял пиджак, развалился, блаженствует с тепле и уюте.
И тут ОН входит... В приличном толстом свитере, трезвый, повязка на глазу, выбритый, вполне человекообразный. Поздоровался. Арина из-за его спины сказала Вале: "Сын это мой. Колей зовут..." Валя встал, подал руку. Тот пожал, сел без спросу на третий стул, плеснул себе чаю, глядя куда-то в угол.
И тут я вижу, что моему герою как-то неуютно здесь стало. Ну прямо тянет его смыться. Прямо на грозной его физиономии это написано. "Валя, говорю. – Ты не забыл, что тебе сегодня на урок к восьми?" "На... урок?" -сначала не понял он. Потом как-то затравленно оглянулся на темные окна, за которыми так же зловеще качался фонарь, встал, стал торопливо натягивать пальто на незастегнутый пиджак, буркнул "Пока" и – только топот на деревянной лестнице от него остался.
Мы остались вдвоем. Сидим, пьем чай. Я вздрогнула и напряглась, когда Коля тяжело повернулся ко мне всем телом: "Вот что, сестренка... Ты не того своими сопляками пугать вздумала. То, что вчера было – не будет больше, обещаю. А мое слово – камень. А что я только что оттуда, так ты не обобщай. Сорвался я, конечно, вчера. Ты девка запредельная, сама небось знаешь. А я женского тела три года не видел. Не удержался. К тому же, сначала показалось, что и ты не против. Я ведь не бандюга какой, меня под шумок посадили, когда я в подшефном совхозе стал ребят разнимать. Там осетин дурной ножом размахался на все стороны. И меня задел. Ну, я его и загасил чуть не насмерть. Корешей своих я спас, а мне он по глазу успел полоснуть. Вот такого из меня... Кутузова сотворил. Ты тут спи спокойно. Теперь я тебя сам охранять стану. Не боишься больше?" "Ну, – наугад ответила я по-дальневосточному. – Под такой-то охраной..."
"Ты тоже боец знатный, – вдруг рассмеялся он замечательной арининой улыбкой, обнажая неожиданно ровные, совсем молодые белые зубы. – Как ты меня-то с ног сбила! Не каждый мог. А потом еще этаким петушком подскочила и по щекам, по щекам, как пса нашкодившего, а сама-то такая голенькая да ладненькая... А глазки – ну прямо сияют синим светом!" Он захохотал, глядя на меня с удивительной теплотой и силой. Я подала ему руку: "Ты меня тоже прости, Коля. Кто старое помянет...ой! Я хотела сказать, что могло быть хуже, если бы я тот первый прием провела до конца, хладнокровнее. Но я не жалею. Мне кажется, мы поладим." "И подружимся, – он даже неумело поцеловал мою руку, встал и вышел. – Ну ты даешь, мать, – услышала я его голос с кухни. – Такую девушку поселила. В жизни лучше не видел..."
***
Валька утром долго ходил кругами, приглядываясь ко мне, не решаясь спросить. Вид у него был помятый, как у меня вчера, после бессонной ночи. Ясное дело, когда стих страх, проснулась совесть. На зарядке, которую у нас никто не делал, но работа останавливалась, он втерся в мой "кабинет" между столом и доской: "Ну, как дела?" "Плохо, Валечка, – говорю я, вся дрожа от сдерживаемого смеха, даже слезы из глаз брызнули. Сама не ждала, что так естественно получится. – Очень плохо... даже и не знаю, что теперь будет. Заметут меня сегодня, потом вышку дадут..."
"Полез к тебе?" – бледнеет он. "Конечно!.." "А ты?" "Так я же спать легла с топором под одеялом. Как только он ко мне кинулся, я вот так, двумя руками – хрясь его по кумполу, представляешь?" "Врешь... А потом?" "А потом еще хуже, – зашептала я, заливаясь от смеха слезами и кашляя ему а шею. -Валь, я же ему косой голову отрезала и в печку, – опустилась я за стол, уткнув лицо в локти и сотрясалась от рыданий. – Представляешь такое? Ужас-то какой! К-крематорий на дому... На всю жизнь запомнит, падла..." "А старуха!?" – верит этот дурак. "Не помню... Ее, кажется, я потом в колодец спустила... Помню только, что и ее – хрясь по кумполу... Как Радион Романович. Не оставлять же свидетелей..." "Как?.."
