Текст книги "Убежище"
Автор книги: Шломо Вульф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
***
Короче, в конце концов, мы все согласились потерпеть и работать втихаря, чтобы не дразнить гусей. Довольный профессор, со своим таким рассудительным референтом, лично провожает меня на уже подготовленное рабочее место. Тут мне и отличный кульман, и стол и даже, о мечта любого конструктора тех лет, вертящийся стул, представляете? И – ба, знакомые все лица вокруг. Тут мне и Гена с Валерой с острова Рейнеке, и людоедка Эллочка с лестничной клетки, и сам герой моего романа со своей некогда битой на нашей кухне физиономией – прямо за соседним столом. Вот уж только меня тут не хватало!.. Еще бы сюда Софью Казимировну вместо вон того седого толстяка за столом начальника отдела и, будьте любезны, начинайте заново игры с моим подвижным носом...
В отличие от первого рабочего дня в ЦКБ, я, оказавшись в таком милом окружении, обедала одна. Мои дорогие однокурсники вели себя подчеркнуто вежливо и отстраненно. Эллочка даже перешла со мной на "вы" и по отчеству. А Валера с Геной и не взглянули в сторону неповторимой "Венеры Дровянской". Остальные же проявили похвальную ленинградскую сдержанность и тактичность -ни малейшего внимания к "новой красотке".
Зато какая столовая вместо фабрики-кухни! Какие блюда! Нас там, за чертой столичной оседлости, сроду так дешево и вкусно не кормили. После обеда я снова погрузилась в долгожданную работу с моим устройством, упорно блокированным в ЦКБ (не по профилю – и все!..), и даже не заметила, что стрелка часов на стене отдела переползла за четверть седьмого, и уборщицы начали с грохотом двигать столы и стулья.
Да, вы не спросили о декорациях и массовке этого акта. Огромный зал, потолки метров пять от пола, тоже слепые панорамные окна метра три на три с тяжелыми бежевыми шторами. Но как-то приятно слепые – не от неподвижного угрюмого тумана, а от живого снега, тихо летящего в одном направлении, отчего кажется, что весь зал куда-то несется в этом белом пространстве за окнами. Элегантная публика вокруг, одетая и постриженная по последней моде, тихие голоса, творческая атмосфера. Ни зарядок тебе, ни крикливых перекуров, ни настойчивых знакомств. Культурная столица страны, черт побери...
***
За дверями института мела мокрая сплошная метель. Черные каменные ступени после вездесущих ленинградских дворников были почти без снега, но тротуар за ними блестел от наледи взявшегося к ночи мороза. Я стала осторожно спускаться в своих изящных белых японских сапожках (сюда бы мои суконные!) и, конечно, грохнулась, как только ступила на лед.
Тотчас меня подхватила сильная рука, которую я узнала даже через рукав дубленки: "Я провожу тебя, Тайка?"
Надо же! Ну как ни в чем ни бывало... Ждет уже минимум полчаса, пока я меняла в отделе свои туфельки с теплохода "Тикси" на невесомые и тепленькие сапожки, оказавшиеся такими коварными, а потом еще в гардеробе и у зеркала шапку меховую городила на свою уже ленинградскую модерную прическу.
Ждет, подняться помогает, Тайкой называет. Только у моего Феликса нет больше его Тайки... Есть мужняя жена с иностранной на русский слух фамилией, совсем не обитательница комнаты на Дровяной. И папа мой уже не "коротает свои дни в сумасшедшем доме". В этом акте наши роли, наконец, поменялись. И не мне их возвращать на ту лестничную клетку!
"Я ждал тебя, Тайка," – лучшим из своих голосов говорит он, не отпуская мой локоть. "Да что ты говоришь! А я было решила: шел в комнату – попал в другую." "Нам надо объясниться. После того, как... У нас просто нет другого выхода, кроме как..." "Во! И я так думаю. Другого выхода я просто не вижу. У меня сапожки жутко скользкие, и я все гадала, кто бы меня довел до метро... А тут как раз мой бывший возлюбленный подвернулся! Заботливый, надежный, устойчивый. Что лучше, правда? Объясняйтесь, Ильич и ведите меня осторожненько к Чернышевской." "Не шути так, Танечка... Ты даже не представляешь, как мне сейчас мерзко на душе..." "О, а мне! Не погода, а мерзость какая-то. И скользко-то как! Представляешь, какой у меня теперь синяк на жопке? Ай! Держи меня, Ильич, миленький..." "Ну зачем ты так, Таня! Ты же совсем не вульгарная, что ты всех без конца провоцируешь?.." "А ты брось-ка меня. Я вон в того военного вцеплюсь. Он меня в таком фирменном наряде нипочем до самого метро не оставит. А вот ты останешься тут один – в сыром печальном полумраке, весь в слезах и соплях."
"Хорошо. Ты вообще хочешь со мной поговорить или нет?" "Я же сказала. Говори, только не заговаривайся, а то уронишь. А такие талантливые аспирантки на улице не валяются! Сан-Дмич тебя тут же понизит в рядовые." "Хорошо. Я начну с главного. Ты даже не представляешь, что для меня значит эта наша новая встреча. Я недели, дни, часы считал, когда узнал, что ты поступила и скоро появишься у нас. Ты же знаешь, как я тебя люблю и..." "Тоже мне главная новость! Ты меня всегда любил. Только неофициально. А теперь меня официально любит другой." "Мне очень плохо, Тайка... Пойми, я не могу без тебя. Я..." "Да нет, это я без тебя не могу, ай!.. Без моего любимого Ильича я в таких сапожках моментально снова с размаха на жопу сяду, а это уже совсем другое дело – тем же синяком об тот же тротуар, ай! Ильич, миленький, держи крепче свою красулю..." "Таня! Перестань ты кривляться, наконец. Это совсем не смешно, уверяю тебя... Ты просто не представляешь, как я..." "А ты хоть представляешь, как я с таким синяком людям на глаза покажусь? Что они могут обо мне подумать? Ай, держи же!" "Тебе лишь бы издеваться... Конечно, ты теперь у босса в фаворе, восходящая звезда науки, муж-хирург, одета с иголочки, брошь за тысячи, отдельная квартира. Можно теперь бросить своего Феликса, который все это время, каждый час..." "Что ты, Ильич! Да я тебя теперь ни за что сама не брошу. У меня жопа железная что ли – об тротуар ее без конца трахать? Только бы ты меня не бросил, любимый..." "Знаешь что!... Если ты настроена ерничать и хамить, то я вообще не произнесу больше ни слова..."
"И не надо. Уже метро, уже нескользко. Нафиг ты мне теперь нужен! Гуляй, Вася. До завтра." Он дернул себя то за одно ухо, то за другое с такой силой, что слетела меховая мокрая шапка. Я поймала ее и нахлобучила своему Феликсу на самые уши. Он воспринял это, как ласку, рассиялся уже забытой своей удивительной улыбкой и привычно потянулся было ко мне поцеловать, но я спокойно повернула его за плечи и так поддала коленом под зад, что с него снова слетела шапка. Не представляя пока как реагировать на такие неформальные отношения новой аспирантки с всесильным референтом при посторонней публике, он поспешно подобрал с мокрого грязного пола свою шапку, надел ее боком и остался рассеянно смотреть, как я опускаюсь с эскалатором, даже не оглянувшись на свою такую страстную любовь.
***
А в Никольском было так хорошо! И если идти рядом с тропинкой, по снегу, совсем не скользко. Ветер шевелил тяжелыми от налипшего снега лапами елей, фонари были окружены роем снежинок, а дома нашего поселка уютно мигали своими теплыми окнами, три из которых были теперь мои. Доктор открыл мне дверь, и я тотчас утонула в его объятьях, как была – мокрая и холодная. Уже кипело и жарилось что-то на газовой плите, на столе стояла бутылка шампанского фрукты с конфетами – отметить наш с ним первый рабочий день в Ленинграде.
Миша был при полном морском параде – в ослепительно белой рубашке с черным галстуком, отглаженных брюках и лакированных туфлях на каблуках. Его светлая шевелюра металась над чистым лбом, пока он стремительно накрывал на стол, без конца мило жмурясь при взгляде на меня.
Я пошла принимать горячий душ. Мне всегда нравилось, если на меня смотрят с восхищением, а потому я оставила дверь душа открытой и нисколько не удивилась, что он стоит, держась за косяк, и не сводит с меня глаз сквозь прозрачную занавеску ванной. На такой взгляд только дура не ответит естественным образом. Не закрывая воду, я отдернула занавеску, прижавшись спиной к кафельной стене и подняла руки над головой.
Он, как был, при галстуке, в туфлях и с часами, шагнул в ванну и обнял меня, фыркая от сильной струи сверху. Боже, как мне было хорошо в этом крошечном душном мирке висеть на моем сильном муже со сплетенными за его шеей руками и спиной ногами!.. Пока мы наслаждались общением, душ превращал его лучшие брюки в тряпку...
Потом его мокрая одежда валялась на полу в прихожей, а мы пили шампанское, сидя в заполненной ванне друг против друга, не упуская ни минуты, чтобы вернуть свои руки на самое дорогое для меня и для него на наших телах. И до поздней ночи продолжали наши игры, делясь своими импровизациями уже в постели.
***
"Мы ничего не упустили из того, что тебе инкреминировал тот адвокат? -спросил Миша, когда мы подустали, а расставаться не хотелось. Что именно их так шокировало в твоих отношениях с Ф.?" "Упустили, Мика, но я боюсь, что и тебя это будет шокировать..." "По-моему, ты уже убедилась, что я отнюдь не паинька." "Ты действительно хочешь знать? И не бросишь меня, если узнаешь?" "Да что же это такое? Ну, хоть намекни по той терминологии, что нас Гельмут просвящал?" "Н-не скажу?" "Но тебе-то самой это нравилось? Тебя это возбуждало?" "Ужасно... И мне очень хочется повторить это с тобой..."
***
"Ты на меня напал вчера так внезапно и так решительно, что я даже не успела расспросить о твоем первом рабочем дне и не рассказала о моем, сказала я за завтраком. – Как у тебя? Было что-нибудь интересное?" Он безнадежно махнул рукой: "Работа для паталогоанатома. Это же люди заторможенные..." "Ничего себе! Прямо по Зощенко: ты мне найди собаку, чтобы она, стерва, бодрилась под ножом!" "Ты не понимаешь. Хирург ведь всего лишь терапевт, умеющий оперировать. Тут важен духовный контакт с больным. А какой может быть контакт с душевнобольным... Мне их ужасно жаль, я прямо чувствую себя каким-то палачом." "Мика, ты же облегчаешь их страдания..." "Что им физические страдания по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо больная душа!.."
2
Я часто вспоминала эти его слова спустя двадцать лет, когда мы оказались в эмиграции. Ей предшествовали долгие двадцать лет после описанных событий.
Но потом вдруг нечеловеческая сила живое сдвинула с земли... Первым тихо, культурненько и беспроблемно слинял в свою Германию наш лучший в Никольском друг – доктор Гельмут. Как это практиковалось в те году – с концами. Ни переписки, ни звонков – чтоб нас не подвести. Потом у Миши, уже давно не хирурга, а психиатра, начались служебные неприятности, и он стал всерьез думать об эмиграции куда угодно...
Я не особенно возражала, но моя диссертация и короткий последующий опыт работы в моем НИИ послужили причиной, по которой нас не выпускали из страны, хотя я довольно скоро ушла в рыбное ЦКБ. А после того пятнадцать лет и не слышала ни про какие подводные лодки. Но мне все не могли простить бывшей первой формы секретности.
Надо признать, что по своей воле я бы из НИИ ни за что не ушла. Активной сионисткой-антисоветчицей я так и не стала, не всем такое дано после гэбэшной профилактики. И Миша мой был настолько занят добычей хлеба насущного и воспитанием нашего теперь Вовы плюс двух наших общих с ним девочек, что о политических играх и не вспоминал. Даже когда все прочие обалдели от гласности и вместо работы слушали откровения переродившихся отчего-то коммунистов на их съездах народных депутатов, мы с ним всю эту гласность даже не обсуждали.
Так что я так и ковала бы дальше карающий меч коммунизма для родной партии и ее придурков по всему миру, включая врагов моей нынешней "исторической родины". Мне очень нравилась сама моя работа там, а какое это невероятное счастье – с нетерпением ожидать каждого нового рабочего дня -я поняла только в Израиле, где это счастье потеряла навсегда...
Антокольский плавно вывел меня в срок на защиту, прошедшую на "ура". Конечно, Элла и ее штаб тотчас объяснили мой успех не столько моими новациями в области проектирования подводных лодок, сколько моим платьем-мини, в котором я докладывала, да еще после отпуска в Одессе с ровным черноморским загаром на всем, что открыто для обозрения Ученого совета, не считая моих плакатов. Но и в работе что-то, по-видимому, было ценного, если шобла меня все-таки обокрала, как только внезапно умер Антокольский.
Мой приоритет плавно и ненавязчиво перекочевал к "коллективу соавторов", включая Дашковского и Коганскую. Сделано это было удивительно изящно, легким касанием карманного опытного патентоведа к моей идее. Это очень просто: пишется, что известно, мол, такое-то изобретение некоей Смирновой, в отличие от которого в нашем... И потом – хоть что поменяй – и в помине нет первоначальной новизны. В результате, когда стали делить немалое министерское вознаграждение, обо мне и не вспомнили.
Впрочем, когда Антокольского не стало, остальные вообще тотчас словно с цепи сорвались. Да еще тут как раз подвернулась очередная "израильская агрессия", а я снова выступила не в ту степь. Даже и не на митинге, а просто на рабочем месте, но в КГБ мне тут же припомнили и 1967 год, и новую фамилию, а потому на этот раз чуть не упекли в родной сумасшедший дом, тем более, что справку эмигранта Гельмута было уже лучше никому не показывать, а свидетелей, если надо, моего душевного нездоровья не убавилось. Скорее всего, просто не решились тронуть таким образом жену видного психиатра, которым к тому времени стал бывший "тюремный хирург" Моисей Абрамович Бергер.
Меня же, естественно, лишили формы секретности и понизили в должности, намекая тем самым, что в здоровом коллективе не место всяким чужакам, что, кстати, и изначально было ясно.
Зато к рыбакам в ЦКБ меня, как кандидата наук, взяли охотно – к ним никто из более или менее известных специалистов не хотел идти – не престижно. И во Владивосток я за время своей рыбацкой карьеры ездила довольно часто – куда же еще!
Когда я впервые попала (спустя десять лет после описанных событий) на знакомую вам сцену, от улицы Мыс Бурный и следа не осталось. Там наслаждались красивой жизнью совсем другие люди – в роскошной гостинице на месте нашего дома. Арина к тому времени уже умерла, как и Гаврилыч, а Николай плотно сидел за разбой – пришиб все-таки какого-то гада. Ольга не менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С ними я с горя от всех этих новостей оттянулась по-русски – так напилась от тоски в проклятый туман, что меня едва откачали.
У рыбаков я придумала с десяток новых приспособлений и ходила в главных конструкторах до самого краха советской власти и распахнутых в Израиль дверей.
***
Наше тут существование так ярко и яростно описали обманутые в самых светлых своих надеждах настоящие писатели, что где уж мне, слабой женщине, тягаться с несгибаемыми членами Союза! Совершенно незаменимыми, по их взаимному мнению, и там, и тут. Эти мои записки – совсем не израильская современная русскоязычная литература, Боже упаси! Это так, не более, чем воспоминания, навеянные случайной встречей с первой любовью через тридцать лет.
Но пару слов придется все-таки сказать под занавес.
Когда мы тут порадовали Сохнут своим появлением, Мише было уже за пятьдесят, но он исхитрился почти сразу устроиться врачом и даже проработал в крупнейшем госпитале около года. Жуткая атмосфера взаимного подсиживания, интриг, ежедневные скандалы истеричных агрессивных родственников больных и постоянная угроза увольнения в первую очередь "русских", в которые тут, на правах "извергов в белых халатах" попали наши вечно и везде нежелательные евреи, медленно, но верно вели его к депрессии.
В конце концов, он плюнул, купил в кредит грузовичок и занялся частным извозом. Моему "братишке" Коле и его собутыльникам из порта и не снилось носить на спине такие холодильники и прочие грузы, что доставляют без каких-либо механических приспособлений на любой этаж наши дипломированные евреи в своей высокоразвитой свободной стране! Зато никаких тебе арабских врачей в еврейском госпитале, которые после Мишиного дежурства принимают больных на арабском языке у арабской медсестры, чтобы специально унизить "русского" врача, никакого истеричного профессора, ежемесячно занятого "ротацией" "русских", и никакой разницы в зарплате с "марокканцами", занимающимся тем же извозом.
Меня же вообще тут никто не принимал всерьез. В Технионе, куда я было сунулась, удивлялись, что я выдаю себя за кандидата наук и к тому же за бывшего главного конструктора. Вообще-то у нас уже иммунитет на такие карот хаимы, гэверет, не надо нам ля-ля... Моветон, понимаете ли, таких женщин не бывает. Скорее всего, при таких следах былой красоты, эта дама свои регалии получила определенным способом, не иначе. Что, в принципе, не поздно попробовать и в Израиле, намекнул мне как-то один бодрый старикашка.
Тем более тут не было спроса на мои же гениальные открытия в области проектирования прочных корпусов подводных лодок. Во-первых, "русских" военных инженеров приехали тысячи и тысячи. И каждый указывал в биографии о своих строго засекреченных, а потому тут недоказуемых крупных проектах и патентах. Во-вторых, своих военных инженеров невпроворот, а рабочих мест для них втрое меньше. Наконец, в-третьих, тут и своих чекистов дохера, и все оберегают собственные секреты, им не до наших стратегических тайн, что так самозабвенно охранял милейший Петр Иванович.
Единственной страшной тайной, интересующей общество в Израиле, как и в любой другой стране благословенного свободного мира, являются не подводные лодки, а то, какие именно кораллы украл очередной высокопоставленный Карл, и с кем, где и, главное, каким именно образом ему изменила его Клара... Все смакуют подробности, называя разнополые органы своими именами. Это вам не Владивосток шестидесятых, где за вполне приличный, не up less, купальник могли запросто из комсомола выгнать...
Теперь о моих семитских знакомых.
Марик Альтшуллер тихонько уехал в Израиль еще с волной 1979 года. Я его тут сдуру долго разыскивала и – сподобилась удостоиться. Он стал совершенно неузнаваемым. С нами разговаривал покровительственно и раздраженно. Гордился, что работал какое-то время по специальности – на судоремонтном заводе. Когда выгнали, пенсию сносную дали. Он стал еще вальяжнее, надменный такой, снисходительный, морализатор. Мой Миша поставил Альтшуллеру единственно верный диагноз – сытый говноед... Неизлечимо до конца жизни в Израиле.
Трахтенберг же, слинявший с ним одновременно, напротив, сам меня здесь разыскал и поздравил, что я на родине, наконец. Он теперь активист солидной левой партии и чуть ли не в кнессет собирается баллотироваться, голова! Дружен со всеми сильными мира израилева, чешет на иврите не хуже своего высоколобого босса. Для него и впрямь Родина вокруг, с чем он всех прочих не упускает случая поздравить. А кто его таким сделал, читатель? Кто его вообще в Израиль командировал? То-то... На твою голову...
Только врет он все, милейший мой Иосиф Аронович. Не было у меня никогда Родины с большой буквы, нет и уже никогда не будет. Родилась я, как и мы все, не то в изгнании, не то в эмиграции – из несостоявшейся богатой и благородной демократической России в великий вонючий Советский Союз. Он мне благовонил с детства прямо в окно единственной коммунальной комнаты с помойки в затхлом дворе-колодце. А потом досмердился до платного лишения меня советского гражданства – это за все-то мои для его агрессий и обороны проекты!
А что до Израиля, то не только я, "гойка и пятая колонна", но и мой чистокровный доктор Бергер, как и многие прочие наши порядочные евреи, от которых я себя давным давно не отделяю, тут вряд ли чувствуют себя на Родине. Еще более лишние, еще более откровенное бельмо на глазу титульной нации, чем в нашем так называемом галуте.
Только не цепляйтесь, пожалуйста к словам. Боже меня упаси обобщать! Я же сказала – "многие прочие", а не "все". Что же касается "всех", то, как известно, в Израиле не повезло только ленивым, бездарным и безыниативным. То есть не достойным называться евреями вообще. Не верите – спросите хоть у Марика. Или у Трахтенберга.
А вот по моему "гойскому" разумению, не может страна считаться Родиной, если единственная располагаемая работа, коль скоро она вообще есть, вызывает только отвращение, каждого рабочего дня ждешь как наказания Божьего, а единственное располагаемое жилье заложено-перезаложено в банке с растущим, по мере выплаты, долгом по ипотечной ссуде, чтобы рано или поздно вернуться с прибылью тому же банку. На Родине человек не ждет будущего только в виде неизбежной нищеты в случае болезни или старости, если не гибели вместе со всей страной. На Родине нет ощущения, что все против всех, а молодежь только и ждет случая слинять в Штаты, как это сделал мой Володя со своей семьей, как только отслужил в боевых частях "оккупантом", как и предсказывал ему его несостоявшийся отчим.
Впрочем, вряд ли и этот эпизодический персонаж нашей драмы, вислоусый щирый Тарас Осипович, считает себя в незалежной неньке-Украине на Родине. Насколько нам известно, даже и на углу улиц Петлюры и Бандеры теж не сладко, если жрачки как не было, так и нет, а яка ж це Витчизна без сала, гха?..
Ну, а для нас с Мишей, как написал в шестнадцатом веке своей матери французский король Франциск после военного поражения, "потеряно все, кроме чести" – спасибо хоть, что мы так и не скурвились. Честно себе работаем и по олимовским меркам сносно зарабатываем.
О его занятии я уже сказала, а я освоила единственную доступную для "русских" гоек и евреек женскую профессию. Нет-нет, мой благодарный читатель! Напрасно ты привычно взбодрился. Клубничка осталась в первой части моего правдивого повествования. Посуди сам, ну что может заработать телом тетка за пятьдесят? Кто на нее тут позарится, кроме ослепленного застарелой любовью мужа Миши? Тут и молодым моего склада и ориентации делать нечего при мощной конкуренции "горячих и либеральных" – молодой поросли со всех концов рухнувшей империи – профессионалками с не менее славянской внешностью.... Не то, конечно, чтобы начисто увяла твоя Таня, но куда мне с моей хваленной раскованностью до этой новой волны! Это я в первой части, на так называемой родине, да на фоне красной Машки, черт знает что за женщина была, а во второй – женщина для уборок у богатых, хотя и не очень знаменитых. Ценят меня тут не за красоту, ум или сексапильность, даже не за честность, а за удивительную двужильность. Последнее наводит меня на мысль, что мои предки были скрытыми бурлаками на Волге. Другая генетика такой нагрузки просто не выдержала бы.
***
Все прекрасно, но как же Феликс? Неспетая-то песня моя?..
Так вот же он там, в сквере – руками водит, мировые проблемы решает. С этого же я и начала!
Я все сидела, смотрела, как он свои дурацкие уши дергает, и думала, на какой бы козе к нему подъехать, чтобы хоть спросить, кама лет он ба-арец и как его, такого незаменимого специалиста петры иванычи выпустили – мои секреты сионистам выдавать? Они-то не могли знать заранее про Карла, Клару и кораллы... И, что меня еще больше интриговало, как это он, такой всегда шустрый и головоногий, пребывает в такой неприглядной компании вынужденных бездельников вместо того, чтобы меня к себе на виллу в уборщицы нанимать?
При всей приобретенной израильской раскованности, именуемой в иных широтах наглостью, мне было все-таки неудобно так просто взять и подойти. Мы же с ним лет двадцать как не виделись...
Но тут, как вы читали, изумляясь без конца моему вранью, снова нас свела с ним сама судьба. На этот раз расстарался хозяйский мой пес Бетховен. Он видно что-то учуял в моем мозгу и тотчас проявил свой странный извращенный нрав. Хозяева мои его даже как-то к какому-то собачьему сексапатологу возили. Вечно их пес конфузит: пристает к гостям совершенно непотребным образом. И, надо же, сейчас он подлез не к кому-нибудь, а к моему когдатошнему любимому.
А дальше – по привычной для этой идиотской твари схеме: залез лапами на его спину, высунул у его щеки язык, задышал часто-часто и стал его страстно сношать – то есть тереться чем не надо о штаны. Это у него происходит почему-то только с мужчинами. Вот бы сюда нашего дорогого Никиту Сергеича назюкать на этого "пидараса"!.. Несчастный же пан Дашковский в своем галстуке от такого неожиданного и неслыханного публичного оскорбления его светлой личности, просто обезумел, вертелся как уж, применял против Бетховена все приемы самбо, но тут он столкнулся с чисто израильской, не знающей границ, сексуальностью. Пес танцевал вокруг его спины, куда бы он ни поворачивался. В парке произошло определенное смятение, не без смеха, конечно.
Пришлось мне подойти и взять педераста собачьего на поводок, хотя он прямо распластывался на земле, всей своей мордой выражая неземную страсть к моему бывшему любовнику.
Вид у меня был совершенно сабровский (даже описывать тошно после первой части, во что я тут была одета и как вообще выглядела на Родине Иосифа Трахтенберга!..) Обесчесченный пан принял меня за аборигенку, случайно оказавшуюся в олимовском парке со своим сексуально извращенным псом, и тут же сделал то, что делают подобные ораторы, когда переходят на иврит -вывернул пасть наизнанку, как анаконда, и стал утробным голосом творить и вытворять биньяны. Естественно, он просто хотел выразить не столько возмущение неформальной сексуальной ориентацией собачьего насильника, сколько тем, что геверет вмешалась не тотчас.
"Не бери в голову, Феликс, – говорю. – Я сама бы этого кобеля придушила, будь на то моя воля. Такой же блядун, как и его хозяин. Но я у них обоих, увы, всего лишь служанка." Он обалдел сначала, что геверет так изъясняется по-русски, но потом пригляделся и всплеснул руками. Несчастный Бетховен воспринял это как долгожданное ответное чувство и стал на задние лапы, демонстрируя в воздухе, к какой именно близости он Феликса призывает. И что он нашел в этом довольно облезлом типе?
Так или иначе, Феликс проводил меня до самой виллы, причем впереди меня он идти не мог – не знал куда – а Бетховен, в результате, почти всю дорогу, даже по лестницам прошел задом наперед, поднимаясь на задние лапы и содрогаясь в эротических конвульсиях. Когда я его заперла в его комнате (большей, чем наша с мамой на Дровяной улице северной столицы великой державы!), он стал так выть и грызть дверь, что я впервые просто не знала, как его успокоить...
Никого дома не было, но я знала, что у хозяина есть какие-то таблетки, которые он как-то назвал "анти-виагра". Я рискнула растереть две таблетки и всыпать в сливки, которыми обычно поили Бетховена. Монстр вылакал все, какое-то время еще лез со своим языком и масляными глазами к сидящему в кресле Феликсу, но потом стало еще хуже. Кобель вдруг озверел и возненавидел предмет своего надавнего обожания. Шерсть на его загривке встала дыбом, он смотрел на Феликса налитыми кровью глазами, неистово рычал и лаял. У него даже красная пена выступила на морде. Такого балованный с рождения пес вообще не умел, и я не на шутку препугалась: сейчас вызовут скорую, возьмут анализ желудочного сока, и я, в лучшем случае, вылечу с довольно прибыльного рабочего места. Вечно этот Феликс мне карьеру ломает!
Пришлось лечить подобное подобным.
Я налила ему еще сливок с хозяйкиным снотворным. Он и это шумно вылакал, утробно рыча и вращая на Феликса белками, а потом откинул свои лапы и захрапел, вздрагивая и совершая непристойные движения во сне. Что-то все-таки в этом Ильиче есть, подумала я... Бессловесная тварь и то чует!
***
Кстати о декорациях этой сцены. О, таких у меня еще не было! Что там хоромы Арнольдыча с его Казимировной! Это как если бы сравнить нашу с мамой комнату с домом Феликса в Севастополе. А то и круче, как стали говорить новые русские.
Вокруг нас с моей первой любовью был рай. В три этажа плюс цокольный с гаражом, тренажерным залом и сауной, с лужайками, на которых динамики стереосистемы были замаскированы под обычные камни. Тут же был и плавательный бассейн, где я как-то спасала микролюбовницу моего хозяина.
Как только хозяйка с дочерми умотала в Швейцарию кататься на санках, пузатый гиперсексуал откуда-то вызвонил филиппинку-массажистку. От его жирной волосатой плоти азиатка сомлела прямо в воде, где он ее при мне имел, а этот идиот, точно как его Бетховен, все не мог остановиться. В конце концов, мне же пришлось за ней нырять, пока гигант национального секса бился на берегу в истерике и рвал что-то вокруг своей лысины. Потом я ей делала искусственное дыхание, к счастью, не до появления трупных пятен, как рекомнедовалось в советских инструкциях. Несчастное бесполое, на мой вкус, желтенькое существо размером с фаллос ее ухажера, раскрыло, наконец свои косые глазоньки и благодарно стало что-то лепетать мне на родном тихоокеанском наречии...
Но я отвлеклась в описании рая на земле, которым обладают в Израиле очень многие из умеющих делать дела и делишки. Зеркальное окно, в котором отражался сидящий в белом пластиковом кресле Феликс, было одновременно одной из откатных дверей, которые, в свою очередь, и составляли внешние стены первого этажа виллы. Мне эти сооружения мыть не доверяли – приходила бригада окномоев. На втором этаже... Впрочем, это уже не декорации, а описывать кулисы этого театра мирных действий аборигенов – никакого времени не хватит.
***
"Ты давно здесь, Тайка?" – сладко спросил мой незванный гость. Я была настроена миролюбиво и, выяснив, что он совсем свеженький, всего годик с небольшим, оле, на правах человека, приближающегося к тяжелому состоянию ватика, пригласила его к нам в гости. "С Диночкой?.. – осторожно спросил он, дернув себя за одно ухо, а потом, помедлив, за второе. – Или ты?.." "Естественно, с твоей семьей. Давайте в пять вечера в этот эрев-шабат." Я написала ему свой адрес, телефон и объяснила, как проехать. "Что ты, Танечка, проехать... У нас и денег-то на это нет. Мы пешком ходим. Продукты покупаем только на рынке, а все равно все съедает плата за квартиру... А работы мне в обозримом будущем даже и не предвидится. Я ведь последние пятнадцать лет был ученым секретарем нашего института, ничего в сущности не знаю и не умею. Из авторских – только бывшее твое... А я в нем не очень разбираюсь. Дина окончила медицинский ульпан, но мест для врачей нет по всей стране. Живем на пособие про прожиточному минимуму и ужасно бедствуем."
***
Я даже погладила его по руке. Мы с Мишей как-то не гордились на каждом шагу, нашей съеденной здесь порцией дерьма и не радовались той же трапезе очередных соискателей рая на земле обетованной.
