Текст книги "Убежище"
Автор книги: Шломо Вульф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
У меня не было больше сил его разыгрывать. Живот сводило от хохота.
"Еще одного зайца двуногого сейчас на циркуль насажу – ткнула я его пальцем в железное пузо. – Впрочем, зайцев надо беречь. Без них нарушается биологический балланс. Иди, кури, Вася..." "Валя я", – уныло отозвался он и действительно поплелся курить. А что еще делать конструктору мужского рода от зарядки до обеда? Подошла Люся, стала меня утешать. Она была уверена, что этот гигант мужского обаяния меня уже соблазнил и покинул. Чего бы я тут иначе так горячо с ним шепталась и плакала?
Я же вернулась к моим фундаментам под пожарные насосы. Для чего же иначе меня учили мировые светила гидродинамике и теории корабля?
После обеда Валя как ни в чем ни бывало подсматривал и подмигивал, но у меня было такое отличное настроение, что я его тут же простила. Бог знает, чем бы вчера все кончилось, приди я с Феликсом вместо Вальки к той же Арине с ее несокрушимым Колей...
У проходной меня, к моему удивлению, ждал не Валя (я бы не удивилась, если бы он и ждал, толстокожий же), а респектабельный Марк. Он был сегодня в красной вязанной шапочке, что остро напомнило мне родной город.
"Ты катаешься на коньках, Таня?" "Естественно." "Я так и думал. Тут, в портфеле, две пары коньков. У тебя тридцать седьмой?" "Точно! Ну и глазомер..." "Не жалуюсь. Кататься можно вот так как ты на работу ходишь, в свитере и брюках. А шапочку вот эту я тебе дарю. Едем?" "С огромным удовльствием, Марик! Спасибо..."
Каток оказался совсем рядом с моим домом, на стадионе. Сначала мы просто очень мило катались вдоль беговых дорожек голландским шагом. Потом мне это надоело, и я решила показать на хоккейной коробке кое-что из хулиганского репертуара Масляного Луга. Другие девушки тоже стали выламываться, кто во что горазд, пока нас не увели в комнатку дружинников и велели уйти или "кататься по инструкции".
"Тебе нужна помощь дома, Таня? – тихо спросил Марк, когда мы по льду с моря подошли к Мысу Бурному. – Я имею в виду того бандита, что на тебя напал позапрошлой ночью. Валя мне все рассказал..." "Марик, – критически оглядела я моего сегодняшнего изящного кавалера. – Если бы мне нужна была твоя помощь, я бы немедленно нацепила твои коньки и с тобой вместе помчалась во все лопатки в сторону моря, чтобы он нас, Боже упаси, не догнал... Спасибо за прекрасный вечер и за коньки. Словно на родине побывала." "Оставь коньки у себя, – он нерешительно обнял меня за талию. – Я хочу с тобой встречаться... Хотя бы на катке. Идет?" "Посмотрим..."
Мне было уже не до него. Устала, голодная, тоска по Феликсу что-то проснулась на катке, надо же... Никогда не надо с другим заниматься тем же, чем тебя радовал потерянный любимый. Себе дороже...
Дома не было никаких признаков Николая. Арина все так же сидела у открытой топки, глядя на огонь под уже привычные мне сладкие голоса "Голоса Америки", который почему-то на мысу Бурном глушилки не брали. Она его слушала с утра до ночи, как мои родители когда-то театр у микрофона. Всех дикторов называла по именам и ждала с их обзорами. Но ни с кем, включая меня, ничего из прослушанного не обсуждала, что нас потом и спасло.
Я попросила разрешения попечь картошки и присела рядом на ту же скамеечку. Дружненько так и, главное, молча мы выпили по рюмочке, заели печеной картошечкой с кислой капустой и луком. И в комнате моей было удивительно уютно, чисто и просторно. Мне все не верилось в такое мое жилье. Я повалялась перед сном с книгой, постояла у окна, глядя на серебристое сияние льда в лунном свете. И чувствовала себя совершенно счастливой. Ах, если бы со мной был мой треклятый Феликс, подумалось мне перед сном. В такой-то шикарной комнате! Как бы нам тут было славно, на краю географии, как он выразился о Владивостоке... Счастье счастьем, а я тут же начала рыдать в одинокую подушку на роскошной двуспальной кровати.
***
Наутро был выходной, суббота. И я решилась спросить до востребования в павильончике на главной улице. Стремительная девушка по ту сторону барьера ответила шестерым передо мной "Вам ничего нет", а мне выбросила конверт с Тамариным почерком.
"Милая Танюшечка, – писала подруга. – Не буду мучить тебя долгими вступлениями, сразу о главном для тебя. Феликс твой жив и здоров, набирается высокого ума в отделе у Антокольского. С девушками наши его ни разу не видели. Мы встретились с ним как-то случайно у Коровина. Спросил твой адрес. Я сказала правду, что не знаю. Сказал, что напишет тебе до востребования. Теперь жди. О наших делах. Митя стал..."
Я так и не дочитала это письмо. Только начало перечитывала сотню раз. Я шла по совершенно весеннему, залитому сухим солнечным светом моему убежищу и уже не хотела, чтобы оно меня защищало от моей любви. Что для нее десять тысяч километров! Белый конвертик пробил все перекрытия моего блиндажа, как папиросную бумагу, и настиг меня как раз в тот самый момент, когда я уже перестала его опасаться. Круглые буквы детского почерка подруги стояли перед глазами. Залитая веселым весенним светом улица с ее трамваями и прохожими смотрелась словно сквозь стекло, на котором было ярко написано фиолетовыми чернилами: "... сказал, что напришет до востребования. Теперь жди..."
Я шла, не разбирая пути, меня толкали прохожие, мне сигналили машины, а я все блаженно улыбалась. Она не видела его с другими девушками... Господи, да когда меня это беспокоило! Важно, что он спросил именно мой адрес. Теперь жди... Я подожду, Феличка мой подлый... Я тебе сразу все прощаю. Я буду очень ждать. К черту убежище! Я каждый день с работы буду идти прямо сюда, стоять в очереди к энергичной девушке за стойкой, буду совать ей свой заводской пропуск с фотографией перепуганной особы с носом на боку, и ее быстрые пальцы найдут твое письмо, которое она мне небрежно выбросит, наконец, на барьер – никому на свете больше не интересный белый квадратик с полосатой каемочкой, синенькой с красненьким.
К Арине идти такой взбудораженной не хотелось, но ноги сами меня куда-то несли и занесли на Орлиную сопку, к верхней станции фуникулера. Я села в его красный вагон-параллелограм со ступеньками вместо прохода между сидениями и стала смотреть на вздымающийся мне навстречу город и бухту Золотой Рог, на такой же только зеленый вагончик, ползущий снизу. Посредине пути они вежливо и изящно уступили дорогу друг другу. На меня таращились каменные львы у входа в Дальневосточный политехнический, куда я собиралась зайти насчет аспирантуры как раз сегодня, но даже не вспомнила об этом со своим так и недочитанным письмом в кулаке. В трамвае я снова начала было его перечитывать, но замкнулась на том же "жди" и снова стала бродить по городу, не чувствуя ни голода, ни усталости.
На какой-то улице передо мной услужливо распахнулись двери какого-то автобуса, я тут же села, как всегда, на самое заднее сидение, чтобы никто не сопел хоть сзади, и стала анализировать, как себя чувствует человек после провала его бунта. Чего тут было полемизировать с собой? Все ясно. Феликс любит меня, а я его, к черту все анализы. Я вспоминала его и хорошего и плохого, разного, но всегда родного. В конце концов, где вы встречали семейную пару, где любящие супруги не подводили друг друга, не подличали, не ссорились и не мирились без конца? Мне остро захотелось ощутить на себе его руки и почувствовать под руками его плечи. Именно эти ощущения и стирают все обиды. Передо мной плясали светлячки искр нашего костра на яйле и виделась гибкая фигура с заломленными над головой руками...
"Приехали, дамочка, кольцо, – меня трясли за плечо. – Не стыдно? Такая молоденькая и напивается... Бить тебя некому. А ну пошла с автобусу, пока вытрезвителю не сдала!" Сердитая дубоватая кондукторша яростно сплюнула мне вслед. Я совершенно не понимала, куда это я заехала. Вокруг был заснеженный лес. Автобус газанул на кольце и умчался. Я почему-то не испугалась и просто пошла по протоптанной в лесу тропке куда-то вниз, помня, что в таких городах все дороги ведут к морю, а у моря все застроено. Так и оказалось. Уже через четверть часа спуска по темной лесной тропке вдруг засияли огни, весело просвистела электричка, показалась станция, а около нее стекляшка залитого светом ресторанчика среди высоких деревьев. А дальше светился уже родной мне Амурский залив.
И, надо же, в этом дальнем месте без названия, куда меня черт-те как занесло, кто-то вскрикнул: "Таня?.."
"Это судьба, Танечка, – ликовал Марик. – Только я придумал и отверг сотый повод к тебе зайти, как вижу, что ты сама выходишь из темного леса, одна и прямо ко мне! Ну, найди любое другое объяснение такой невероятной встрече, а?" Он сверкал очками из-под начальственной папахи, был в богатой мужской шубе. Рядом с таким барином я выглядела совершеннейшей варлашкой. Особенно в своих заснеженных суконных сапожках и с подозрительными белыми пятнами на моем потертом пальто.
"Так откуда же ты? – оглядел он меня уже с некоторым беспокойством. -Ты действительно одна?" "Одна... Из лесу я... Нас было шестеро, – ответила я, тревожно оглядываясь. – Остальные пали." "Куда... пали? А, я понял. Это ты так шутишь. Разыгрываешь, как Вальку. Только я-то другой. А что если зайти в ресторан? Я приглашаю." "Я бы с удовольствием, Марик, только я не при деньгах и, как видишь, забыла надеть вечернее платье. Тебе со мной будет стыдно перед знакомыми." "С тобой! Опять разыгрываешь? Тебе ли не знать себе цену в любом платье..." "О, уже о цене начали договариваться. А что если я ее буду поднимать и поднимать? С твоей-то зарплатой?" "Таня, ты что, выпила где-то в лесу? Я же о цене иносказательно. Неужели ты могла подумать?.. Мы же из одного вуза." "Кстати, ты с какого факультета? Почему я тебя никогда не видела?" "С приборостроительного. Мы же на Петроградской учились, а ты, как и все прочие, у Калинкина моста." "А как твоя фамилия, Марик?" "Альтшулер, – мгновенно смешался он. – А что?" "Ничего. Чего это ты смущаешься, словно признался в срамной болезни?" "Некоторые..." "Брось. Только не я. Ты даже не представляешь, как я хорошо отношусь к евреям. У меня и парень был в Ленинграде из вашей нации. Лучше не встречала." "А как его фамилия, если не секрет?" "Дашковский." "Феликс? – вздрогнул он, всматриваясь в меня с некоторым, как мне показалось, ужасом. – Так ты..." "Что я? – теперь мгновенно ощетинилась вся моя плоть. – Ну-ка, поясняй, да поподробнее." "Ну не здесь же!"
До чего мерзко входить даже и в такой пролетарский ресторан не в туфлях, без прически, косметики и после целого дня на ногах! Но я должна была узнать, чего это он так ахнул. Кому, кроме своей дорогой мамули, растрепался о наших отношениях мой любимый? Надо же, вот так все забыть! Ждать, что он напишет. А какого рожна, милочка, ты тогда вообще аж на Тихом океане свой закончила поход, а не в Ленинграде своем или в его славном городе-герое? Если ничего-то и не было, то можно было бы и не бегать никуда или хоть сбежать куда поближе?
Мы заняли столик у самого окна на залив, вид которого меня всегда успокаивал, но не сейчас. Марк заказал гребешки (Что это такое, кстати? Это действительно едят? Это не то же самое, что жаренная саранча в тухлых яйцах?), суп с фрикадельками и неизменную красную рыбу. Порция салата из гребешков в квадратной тарелке была такой, что об остальном обеде можно было и не думать. Тем более, что это оказалось потрясающей вкуснятиной и сплошным белком. Только пробегав сдуру весь день на воздухе можно было съесть остальное. Даже и под водочку в графинчике.
После последней рюмки я положила ему пальцы на кисть и сказала: "Одно из двух, коллега. Или ты мне тут же, не сходя с места, выложишь все, что знаешь о наших с Дашковским отношениях, или я тебе тут такое устрою, что о карьере придется забыть до самой пенсии. Я гораздо страшнее, чем тебе там нашептали." "Таня, никто мне ничего не нашептывал, мамой клянусь..." "Еще одна увертка и вот этот графин летит вон в то зеркало, козел. А потом все, как обычно. Я дружинникам так просто не дамся, кое-кому испорчу прическу. И вообще такое сыграю, что уже твоя мама будет тобою клясться кое-где. Не понял? Протокол. По пятнадцать суток и телега на каждого в ЦКБ. Ты меня пригласил, на свою голову, теперь слушайся пока не поздно..." "Ладно. Действительно у нас есть общие знакомые..." "Конкретнее. Имена. Степень знакомства с Дашковским..." "Явки, пароли, – невесело рассмеялся он. -Мадам из гестапо?" "Мадам из интимного отдела кей джи би. Не расколешься, пеняй на себя." "Мы дальние родственники с Эллой Коганской." "Уже теплее. И что же?" "Она со школьных лет, еще когда жила в Севастополе, была влюблена в Феликса, отцы их..." "Знаю." "На последнем курсе Феликс вдруг увлекся... тобой, как сегодня выяснилось. Боже, что у тебя с глазами?.." "Не отвлекайся! Кем именно? Как Эллочка меня тебе описала?" "Ну, – покосился он на графин, – примитивной, бесстыдной и наглой сексбомбой..." "Как она описывала бесстыдство соперницы? Поконкретнее." "Ну..." "Вот графин, а вон зеркало..." "Она рассказала о некоторых ньюансах твоих отношений с Феликсом, не совсем принятых в нашем кругу." "Каких именно?.." – я схватила графин. С соседнего столика приподнялся мужчина. "Ладно, это же, в конце концов, не мое дело, – сдался побледневший Марк. – Она сказала, что ты позволяла ему..."
Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все. Ладно. Я буду изредка заглядывать в павильончик до востребования. Пусть только напишет. Я ему так отпишу! В конце концов, этот-то милый парень ни в чем не виноват. "Прости меня Марик. Вот примерно моя доля стоимости обеда. Я доберусь сама. Нет-нет, не провожай. Да тебя-то и не больно уже и тянет, верно?" "Наоборот..." "Попробовать ньюансы захотелось? Прости, но это уже не с тобой. Прощай. Теперь твоя очередь нести грязь по стране. И на Тихом океане, – почти громко запела я, – свой закончили поход..."
***
Два кота, черный и рыжий, стоят по брюхо в снегу, почти касаясь друг друга носами. Стоят совершенно неподвижно, но если бы кто-то осмелился наклониться к любому из них, то обнаружил бы исходящий от напряженного бойца жар и запах пота. Замершие изваяния выражают свою решимость только грозным утробным воем. Дрожит каждая клетка грациозно изогнутых тел. Любое неверное первое движение может оказаться роковым. До микрона продумывается точность удара железной лапы, прыжок. Уже ощущается на коже под вздыбленной шерстью беспощадные когти противника точно в том месте, куда возможен удар. Вой символизирует волю к победе. Он поднимается до крыш окрестных домов, заставляет сжиматься человеческие сердца. И вот – едва заметное движение одного из них и – облако снега над черно-рыжим клубком, мелькание лап, голов, хвостов. Все во имя победы и в предчувствии катастрофы поражения. Секунда, вторая и – все кончено. Рыжий, задрав хвост, удирает, а черный, выгнув спину прыжками влево-вправо несется вслед. Но преследования нет -это просто танец победы.
Мне казалось, что в схватке за Феликса моя победа неоспорима, как данность. Достаточно было просто взглянуть на нас со стороны. Никто на свете не был так создан для его половины, как я. И вот схватка позади. Где-то на другой стороне планеты кто-то торжествует, уверенный, что добро победило зло. С чего это я вдруг так обрадовалась, что он мне напишет? Ведь еще кто знает, что именно может написать такой непредсказуемый и жесткий человек? Как я им восхищалась, когда он одергивал людей грубо-цинично, уничтожающе, как умел это делать только он! Теперь я, приходя за письмом уже не столько жаждала его, сколько боялась, мысленно читая бесчисленные варианты этого ужасного письма.
Добро и зло всегда относительны. То, что для Эллочки добро, для меня злейшее из зол. Если вдруг Феликс вернется ко мне, то лопаются все планы другой. Как рыжий кот нос к носу с черным я вижу перед собой черные кудряшки моей соперницы над выпуклым лбом и выщипленными бровьями, ее круглые наивные карие глаза у самой переносицы и маленький яркий рот, ее пальцы с дорогими перстнями, низкий широкий зад, обширная вислая грудь, белые короткие ноги, покрытые тщательно удаляемыми волосами.
Я не акцентирую свои впечатления, но образ невольно выстраивается именно в карикатурно антисемитском духе. И в глубине души возникает глубоко запрятанное безумие от бесчисленных поколений моих предков именно к этим внешним чертам "мерзкой жидовки", как назвал Эллу Митя Водолазов, стремясь потрафить мне. Но ведь и о самом Феликсе он выражался ничуть не лучше! А для меня не было и не могло быть более привлекательных черт мужской красоты, чем та, которой обладал не только Феликс, но и очень многие из знакомых мне евреев, включая, кстати, несчастного Марика Альтшуллера.
Я стараюсь загнать обратно мерзкого беса, представляя себе неземную еврейскую женскую красоту и благородство Элины Быстрицкой и Элизабет Тейлор, но черный кот со своими кудряшками сопит и воет мне в нос, не давая покою. Я представляю респектабельную квартиру Коганских, комнату, выделенную их Элле с моим Феликсом, холодные глаза моего любимого, надевающего обручальное кольцо на палец презираемой им богатой невесты, ибо не может же он всерьез после меня ее вдруг полюбить! Я вижу ее сияющий взгляд из-под свадебной фаты. И марш, и мраморную лестницу Дворца бракосочетаний на Дворцовой набережной. Я вижу ее мать, выходящую на цыпочках их их спальни и их обоих наедине, и брачное свидетельство на тумбочке, и ее рыхлое белое тело в его руках... И я слышу голос Софьи Казимировны за праздничным столом, уже без молодых: "Как я боялась, что эта разрушит счастье Фели! Слава Богу. Теперь я спокойна..."
Она спокойна, стиснула я до боли лыжные палки в пригородном лесу у самой Уссурийской тайги, проклятая глупая баба, угробившая истинное счастье своего слабого сына, трах-тара-рах-та-та-рах-та!...
И, оттолкнувшись палками, я полетела с сопки вниз, вспарывая лыжами снег, огибая стремительно налетающие стволы деревьев, взлетая над барханами, пропарывая сугробы, как тот рыжий кот, даже и не преследуемый черным. От свистящего в ушах встречного ветра и мороза, от чего же еще! глупые соленые злые слезы выливаются из моих глаз, слетая куда-то за ворот свитера за шеей, нос вертится во все стороны, ну и видок! Вот так, наверное, горько плакал рыжий кот своими кошачьими слезами от обиды, бессилия, отчаяния, стыда и сознания непоправимости поражения...
Спуск кончился. Я вылетаю на сверкающую на солнце гладь замерзшего заснеженного лесного озера. Я бегу пеперек озера и снова попадаю в лес, где лыжня идет по гребню оврага с журчащим где-то под льдом и снегом ручьем. Деревья стоят неподвижно и величественно в своей седой и грозной красоте. На чистом голубом снегу, сверкающем мирриадами острых огоньков, их тени кажутся черными. Коричневые мощные стволы плывут мне навстречу, за ними вежливо раскланиваются белыми шапками поваленные стволы, с задетых веток невесомо обваливаются огромные белые хлопья и чистая лесная пыль с коры. Здесь преобладают стволы-стебли – по нескольку огромных деревьев из одного корня, что придает этому лесу фантастический вид. В тишине уютно прихлопывают мои лыжи и повизгивают палки, где-то за сценой возникает и нарастает музыка Грига...
Вдруг лес оборывается крутым склоном, под которым, на самом дне пропасти по черной на фоне снегов трассе мчится игрушечный желтый автобус, издавая всамделишный шум и выпуская облачка настоящего дыма на своем невидимом отсюда подъеме. За трассой снова белеет снег парков, а за ним, посвистывая, извивается зеленой змеей электричка почти по самому берегу невероятно просторного и блестящего Амурского залива.
Я увидела лыжню вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше воздуха, тонко вскрикнула, приподнялась на палках и понеслась вниз с невероятной скоростью. Слезы от ветра высохли, все мысли испарились на фоне малого шанса уцелеть в этом смертельном трюке. Трасса просто вспухала мне навстречу, пока я не свернула, почти ложась на бок и поднимая веером снег, у самого кювета. Потная рубашка примерзла к телу под насквозь продутым свитером.
В автобусе было холодно и пусто. Кондукторша болтала с водителем, стоя на коленях на переднем сидении и сунув голову в его кабину. Трое помятых парней тихо пели под гитару. Один из них, покачиваясь и хватаясь руками за спинки сидений, пошел ко мне. "Это ты сейчас по телефонке спускалась?" "Ну." "Потрясающая лыжница! А не холодно вот так раздетой?" "Ладно. Уговорил. Давай твое пальто." Он растерянно оглянулся на ухмыляющихся приятелей. "А ты ее возьми под крыло, – посоветовал гитарист. – И всем будет тепло." "А?" -распахнул он пальто. От него разило спиртным, но из-под пальто шло тепло, как от печки. Он вынул руку из рукава и присел рядом. Я сунула в этот рукав свою руку, нырнула под его пальто и прижалась к горячему свитеру, все еще дрожа. Он победно прижал меня к себе. Друзья его пересели к нам и затянули "Берюсинку", радуясь, что я охотно пела женскую партию бесконечной песни. У самого вокзала парень обнаглел и стал советь руку мне под свитер, но было уже поздно. Я выскользнула из его пальто, поцеловала небритую щеку, что-то крикнула в ответ на просьбу о телефончике и побежала со своими лыжами к Арине. Как хорошо было в воскресенье в моей комнате, Господи! Жить и жить...
***
Но за окном так сияло совершенно летнее солнце, что я решила продлить этот день и осуществить еще одно безумное мероприятие. Как-то, гуляя по заливу, я видела на водной станции "Динамо" у полыньи "моржей". В конце концов, море там или не море? Я достала из чемодана свой бикини, которым сводила Феликса с ума той весной на Финском заливе и позже в Севастополе, надела его, а сверху оба моих свитера, единственное мое пальто, взяла аринино махровое полотенце и вышла на лед. В полынье действительно торчали четыре головы в купальных шапочках – трое мужчин и женщина. Вокруг толпились закутанные зеваки, радуясь своей разумности на фоне чужой дури. Пожилой офицер отлавливал сачком лед из полыньи. Купальщики не спеша выбрались по лесенке и зашли в свои теплые кабинки переодеться. Я постучала к женщине. Она приоткрыла дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно я у вас переоденусь? Я впервые здесь и хочу искупаться." "А вы откуда?" "Из Ленинграда." "Вы там купались зимой?" "Нет, но у нас и летом Нева немногим теплее." "Переодевайтесь, конечно, – сказала она, кутаясь в полотенце. Знаете что? – сказала она, увидев меня в моем откровенном купальнике, пойду-ка я с вами еще окунусь. А то у вас такой вызывающий вид, что как бы не обидели... Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе.
Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер вокруг, глядя только на меня. "Моржи" предыдущего заплыва дружно повысовывались из своих кабинок и тут же полезли в воду снова, окружив меня у лесенки. Какой-то тип в тулупчике вертелся тут же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не чувствую босыми ногами холода льда и снега, спустилась по лесенке и с оглушительным визгом окунулась в настоящую морскую воду, более соленую и душистую, чем даже в Крыму! Поплыла к двум дядькам по ту сторону проруби, потом обратно. Тело закоченело, пальцы не слушались, но выходить не хотелось. Надо же – в феврале в море купаюсь!
"Сашка, – услышала я. – Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..." "Ну что вы тут, – кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. – Цирк вам здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало ей не покажется за такую наглость!" Моя напарница чуть не насильно вытащила меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, – кричала она в ухо. – В первый раз надо только окунуться, а она плавать! Лето тебе?"
В кабинке я докрасна растерлась полотенцем, переоделась в сухое. Моя покровительница представилась тетей Дашей, сказала, что она врач и готова принять меня без очереди, если я почувствую себя плохо. Но пока я чувствовала себя как никогда хорошо. И спросила, будет ли она здесь в следующий выходной. "А как же! Только, пожалуйста, Танечка, купи себе закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала бы. Ты так хороша, что в любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо подставляться."
Арины не было. Чувствуя все еще дрожь внутри, я достала ее заветную, приняла рюмочку водки, вытащила из банки соленый тугой помидор, повторила, закусила отварной картошечкой и совершенно счастливая, и не впоминая о каком-то там Феликсе завалилась спать до утра.
***
А наутро забот был полон рот. Мужской день, 23 февраля. Транспарант вывесили "С праздником, дорогие мужчины", открыточки всем на столы положили и немудренные наши им подарки, за которые 8 Марта они просто обязаны будут нам отомстить. О работе, естественно, и мысли ни у кого.
Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки", приоделись. Я была в тонкой шерсти белом жакете с кружевной блузкой – подарок мамы в честь получения дочкой диплома инженера. Плюс кремовые узкие суконные брючки – в обтяжку там, где стоит посмотреть. Вот все с меня глаз и не сводили. Заглянувший Марк непритворно охнул и отпрянул. Потом долго жал руку в ответ на мое поздравление. Его, кстати, никто в наш отдел не звал, свои сотрудницы заждались, такого-то нарядного и симпатичного. А я к нему отнеслась очень ласково, словно не было того драматического ужина на Санаторной. Гаврилыч так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро не придирался ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте.
Кстати, о тетках наших чертежных. Одна из них меня особенно доводила: сидит целый день, подперев щеку рукой и смотрит в упор. Глаза серые, огромные. В молодости была красотка хоть куда, но сейчас всего в жизни достигла, ведущий конструктор, оклад, премии, своя специализация. Утром достает груду бумаг, вечером прячет – и смотрит. То на Валентина, то на меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала – словно не видит. Зато на мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна – королева бензоколонки. Именно ей поручено наливать и произносить. Потом – по ранжиру стажа. Но до меня очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он самый настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал, что меня вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, – шепнул Валя. – Настаивай. Что это такое – треть зарплаты платить за квартиру!"
Тощего болезненного нашего секретаря Юру я видела один раз, когда становилась на учет и жаловалась, что не дали общежития. Теперь он был с нашим отдельским секретарем Анатолием и краснорожей Машкой из завкома комсомола, бывшей маляршей, а потому, как все судоремонтные малярши, решительной и мужеподобной. Иные в этих красках просто не выживают. Еще в комнате было двое: в углу комнаты робко жался незнакомый парень, а второго, в знакомом вроде бы тулупчике, я где-то недавно видела. Когда я вошла, он сказал злорадно: "Она самая" и вышел.
Меня усадили на стул у стены, сами тройкой расположились за столом. Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как "старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц.
"Ну, рассказывай, Смирнова, как ты вчера публику развлекала, – говорит секретарь Юра, воровато поглядывая на меня, такую, как назло, нарядную сегодня, то на какие-то фотографии на столе. – Нам все известно." "Ничего не понимаю..." Вот попадешь в комсомольский прожектор, тогда поймешь, прошипела Маша. – Нарисуешь, Женя?" Парень в уголке густо покраснел и буркнул: "Сначала разобраться бы надо..." "Да что с ней разбираться, если она "не понимает", о чем вообще речь!" – всплеснула руками девица.
"Вот что, – встала я. – Или вы мне предъявляете какие-то претензии, или я пошла работать, Юра. Мне твоя шефуля дурная уже надоела. Строит из себя прокурора, фуфло! От праздничного стола оторвали, бездельники." "Еще и грубит, – растерялась и побагровела Машка. – Вчера была на "Динамо", Смирнова?" "Была. А тебе какое дело?" "Ходила там при всех голая?" "Нет, я там в тулупе и валенках купалась." "Кто же в феврале купается?" – робко спросил Толя, смущенно улыбаясь. "Запрещено уставом ВЛКСМ?" "Запрещено заниматься стриптизом и собирать толпу, – зашлась красная Машка, кидая на стол в мою сторону какие-то фотографии. Я подошла, взглянула и вздрогнула. Ничего себе, такой выбрал ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно купальника не видно: наглая девка при всех надо льдом голыми сиськами трясет...
"Это же ракурс такой," – растерянно сказала я. "Я тебе покажу ракурс! Я тебе покажу разврат! Короче, Женя, нарисуешь. Но чтоб мне без вот этих порнографических деталей! А еще раз "искупаешься", Смирнова, загремишь мне из комсомола." "И отлично, – снова обозлилась я. – Взносы вам платить не буду." "А диплома не хочешь заодно лишиться?" "Ты мне его давала, морда? Нет? Ну, так заткни свою плевательницу, краснина забалонная!"
Это же сколько мороженной вонючей рыбы перелопатила моя мама, чтобы я корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы всякая примитивная тварь меня за спортивное поведение диплома лишить грозилась!...
"Ничего себе, – окончательно стушевалась малярша от непонятного эпитета, с ужасом поглядывая на меня – представляю, какие синие искры я на на нее испускала. – А еще конструктор! А еще из Ленинграда! И не стыдно?" "Это тебе было бы стыдно с "моржами" купаться, – окончательно озверела я. -Ты кто? Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!"
Они там что-то еще орали, но я уже была на пути в отдел. Верный Валя оставил мне мою порцию вина и салата. Все уже давно работали, когда я нагло выпивала и закусывала, страшно недовольная собой. Можно смеяться над лодырем, неряхой, но над некрасивым человеком, тем более молодой женщиной! Словно она может стать красивее по желанию. Но ведь умнее и тактичнее она тоже быть не может, если она такая дура и хамка от природы? Ладно, все равно надо извиниться. Я поднялась в комитет.
Девица уже весело болтала с пэтэушниками, абсолютно не комплексуя. Совсем другой облик. "Что тебе еще, Смирнова? – мгновенно посуровела она, покрываясь пятнами. – В прожектор тебя рисовать не будем. Много чести тебе от комсомола – делать рекламу. Обойдешься выговором с занесением в личное дело." "Я как раз к тебе по личному делу. За то, что я тебя лично оскорбила приношу извинения." "Я их у таких как ты не принмаю. Понаехали из столиц. Развращают наших и смываются точно в срок, отработав по распределению. Для вас нет ничего святого. Над всем вы ехидничаете, все вам в нашем образе жизни не мило. Я еще поняла бы, если бы ты была еврейкой. Те вечно выпендриваются. Но чтобы русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня тут пугать своей электросваркой из глаз, Маша не из пугливых, не таких волчиц видала..."
