Текст книги "Упрямица"
Автор книги: Ширл Хенке
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
Николас не захотел доверить Петра какому-то юнцу и сам повел взмыленного коня в стойло, чтобы вытереть его досуха.
Под низким потолком конюшни было жарко и душно. Запахи человеческого и лошадиного пота смешивались воедино с острыми ароматами навоза и сухих трав. Занимаясь громадным скакуном, Ник скинул рубашку и повесил ее на ограду стойла вместе с поясом, набитым патронами, и прицепленным к нему револьвером в кобуре.
После долгой езды по полям, где она проверяла, в каком состоянии зерновые, Мерседес тоже разгорячилась и устала. Старая кобыла, которую она с трудом уберегла от конфискации на нужды армии, была далеко не призовой лошадью, но Мерседес дорожила ею безмерно.
Спешившись, она пошлепала кобылу по крупу и направилась в конюшню проверить, как мальчишка будет ухаживать за лошадью.
Шагнув внутрь, в сумрак помещения, она после яркого солнечного света на мгновение ослепла. Рой пылинок словно запорошил ей глаза. Она ничего не видела, но услышала звуки, доносившиеся из глубины конюшни, – тихое лошадиное ржание и вкрадчивый голос мужчины, ласково-приглушенный, что-то тихо приговаривающий. Голос Лусеро!
Он вернулся!
Сердце сразу же стало бешено гнать кровь по жилам. Когда глаза ее освоились с темнотой, она разглядела вдали его силуэт.
Он стоял к ней спиной, чуть наклонившись, собирая свои вещи. Он перекинул тяжелый пояс с оружием через обнаженное плечо, на другое плечо небрежно легла пропитанная потом рубашка.
Следует ли ей нырнуть незаметно в одно из пустующих стойл и избежать тем самым неизбежной встречи? Вид у нее был не самый лучший, волосы растрепаны. Она сама взмокла от пота.
Нет! После всего, что было, неужели она будет думать о своей внешности, о том, чтобы выглядеть для него привлекательной?
Мерседес осталась стоять в проходе, и он чуть не натолкнулся на нее, изумленный неожиданным ее появлением.
– Я слышал, что кто-то вошел сюда, но никак не думал, что это ты.
Взгляд его, как уже случалось неоднократно, скользнул по ее фигуре – от разметавшихся по ветру пышных волос до подола вконец изношенного коричневого платья для верховой езды. Цвет этот был не в чести у большинства женщин, но Мерседес всегда следовала своему вкусу.
Ее тронутая загаром кожа и янтарные глаза только выигрывали, когда она носила шоколадного оттенка одежду. Несмотря на явную ветхость, платье идеально облегало ее гибкое тело. Она расстегнула верхние пуговицы, и этого было достаточно, чтобы Ник разглядел края двух нежных полушарий.
Мерседес ощутила, как его волчьи глаза впились в ее груди, и поборола в себе инстинктивное желание загородиться от них, застегнув платье.
Однако она не сделала этого и, выдержав его взгляд, произнесла с вызовом:
– Мы не ждали, что ты явишься сегодня. У нас нет обеда, но я велю Ангелине зарезать цыпленка. Лазаро натаскает тебе воды для ванны.
Последнее было весьма кстати. Он весь покрылся потом, а в волосы, в уши, в рот набилась степная пыль.
Он усмехнулся.
– Неужели я вызываю в тебе отвращение? – спросил Ник, поигрывая тяжелой кобурой, свешивающейся с плеча, и придвинулся к ней вплотную.
Она разозлилась на себя за то, что его близость так возбуждает ее.
– Да, конечно. И даже большее отвращение, чем ты думаешь! – вырвалось у нее.
От него исходил крепкий дух потного мужского тела, но почему-то для нее этот запах был не лишен приятности. И еще пахло кожей от ремня и кобуры, конским потом и пылью. Струйки соленой влаги собрали эту пыль в грязевые потоки, кое-где уже засохшие на волосатой груди и плоском животе. Пот струился по телу и проникал ниже талии под пояс черных обтягивающих штанов.
После свадьбы Лусеро несколько раз ложился с ней в постель, но она никогда не видела его обнаженным. И сейчас тело его выглядело таким же крепким и мускулистым, как и в те моменты, когда он наваливался на нее, сбрасывая свое семя в ее негостеприимное лоно.
Ее взгляд, казалось, обрел собственную волю и вопреки желанию Мерседес занялся изучением выпуклых мышц, спрятанных под бронзовой от загара кожей, покрытой бесчисленными рубцами и шрамами самых разных размеров – от крохотных до громадных с неровными краями.
Мерседес уставилась на ужасный разрез, проходящий от груди через весь правый бок. Произнесенные им слова наконец вывели ее из транса.
– Сабельный шрам – это подарок одного из бойцов генерала Эскобедо, – сухо пояснил он, немного озадаченный волнением, которое вызвало в ней созерцание мужского тела.
Вероятно, она поразилась тому, сколько он заимел шрамов за время их разлуки. Причем большинство из них были старые раны. Николас постарался найти приемлемое объяснение.
– На первых порах мне пришлось особенно туговато. Дальше было уже полегче. За четыре года можно приобрести еще и не такое богатство.
Мерседес растерянно моргнула, подняла глаза и встретила его насмешливый взгляд.
– Да, я убедилась теперь в этом… но для патрона неприлично разгуливать по поместью полуодетым и вооруженным до зубов, словно разбойник. Будь добр, надень рубашку и отдай оружие кому-нибудь из слуг. О нем позаботятся.
– Ты заговорила так сладко, как и подобает соскучившейся супруге. Ты и впрямь скучала по мне, Мерседес?
Он взял ее за распахнутый ворот платья и привлек к себе.
– Не я один здесь полураздет…
Он ткнулся носом в ее кожу ниже шеи и принюхался. Пот и лавандовая вода – как они вместе восхитительно, женственно пахли.
– Тебе тоже нужна ванна. Не попросить ли мне Лазаро наполнить один большой чан на двоих?
Мерседес попыталась отстраниться. В зрачках ее заметался испуг.
– Разумеется, нет! – вскрикнула она.
Ее руки уперлись ему в грудь, курчавые, жесткие волосы щекотали ладони. Он возвышался над ней, прижимался все плотнее, пряжка его пояса вдавилась ей в живот, а патроны на ремне царапали ее нежное плечо. Ножны огромного, наводящего ужас ножа впились ей в бедро, когда Мерседес, извернувшись, сделала попытку освободиться.
Он расхохотался, не отпуская ее, и запустил пальцы в гриву золотистых волос, откинутых за спину.
– Клянусь Богом, ты чертовски хороша!
Казалось, он был готов тут же овладеть ею.
Мерседес ощутила, как затвердела его плоть. Их бедра сблизились вплотную, рот его приник к ее рту. Он крепко держал ее за волосы, и она не могла пошевелить головой.
Вот этого она и боялась с первого мгновения его прибытия в Гран-Сангре. Или только она старалась убедить себя, что боится? А на самом деле…
Мерседес не хотела, чтобы он насильно заставил ее удовлетворять его вспыхнувшее внезапно желание. Его натиск вызывал в ней протест. Ей было стыдно и больно от его ласк. И все же…
Его дыхание дурманило ее, все в голове перепуталось, сердце колотилось так, будто с ней вот-вот случится припадок. Безуспешны были ее старания остаться безжизненной тряпичной куклой, какой, к ярости супруга, она была четыре года назад, лежа в его объятиях.
Сейчас ее охватили совсем иные чувства. Мерседес не могла сохранять пассивность. Какая-то часть ее сознания просто молила о том, чтобы он поцеловал ее.
Но он удивил ее тем, что разжал объятия… Она едва не упала, зашаталась – изумленная и униженная.
Подобный поступок дался Нику с невероятным трудом. Никогда раньше в жизни не приходилось ему так жестоко воевать с самим собою. Желание причиняло невыносимую боль. Лишь ничтожная преграда отделяла его от жаркого поцелуя и всего… что за этим неизбежно последовало бы.
«Лусе бы так не поступил! – мелькнула у него мысль. – Почему я не Лусе?»
– До вечера, – прошептал он чуть слышно.
Обещание это или угроза? Мерседес терялась в догадках, что у него на уме и что она сама ждет от него.
5
Мерседес попятилась от него. Учащенное дыхание заставляло ее грудь бурно вздыматься и опадать. Больших усилий стоило ей преодолеть дрожь, сотрясавшую все ее тело.
Николас взглянул на нее с наглым высокомерием, которое было так характерно для Лусеро, а потом поднял руки вверх, как бы признавая на этот раз свое поражение.
Бросив многозначительный взгляд вниз, нарочно обращая ее внимание на явное свидетельство того, насколько он жаждет обладать ею, Ник произнес игривым тоном:
– Видишь, любимая, к чему приводит даже легкое прикосновение к твоим роскошным прелестям?
– Я вижу, что ты остался таким же неуемным жеребцом, каким и был, и скачешь по прежней колее. Тебе лишь бы задрать юбку какой-либо девчонке или старухе – без разницы! – выпалила она и тут же готова была откусить себе язык. Злить его было весьма опрометчиво с ее стороны и привело бы только к возмездию, скорому, жестокому и отвратительному.
Но он неожиданно ответил ей добродушной улыбкой, скинул с плеча пояс с кобурой, повесил на край стойла. Затем отстегнул с бедра ножны с кинжалом и аккуратно поместил холодное оружие рядом с огнестрельным.
Потом широко развел руками:
– Как видишь, теперь я полностью беззащитен перед тобой.
– Хватит паясничать! Беззащитным ты никогда не был. Даже когда лежал в пеленках.
– Зря ты так думаешь, Мерседес. Когда я родился…
Ник оборвал себя, придя в ужас от того, что признание чуть не сорвалось у него с уст. Боже, что с ним происходит? Эта женщина лишила его рассудка. Очень скоро он окончательно выдаст себя, хитроумная комбинация развалится, как карточный домик, и он превратится опять в нищего ублюдка, которому только и останется, что вновь отдавать внаем себя и свой штык.
«Держи язык за зубами и не теряй головы! Изображай из себя Лусеро, черт тебя побери, если хочешь владеть Гран-Сангре и этой женщиной!»
Она заметила, как страдание на мгновение исказило его лицо, но не могла догадаться, что послужило тому причиной. А может быть, ей это просто почудилось. Ведь он опять ощупывает ее бесцеремонным сластолюбивым взглядом, который был ей так ненавистен.
Ник прикрыл заскорузлой от пота рубашкой свои бронзовые плечи. Игра мощных мускулов притягивала ее взор. Мерседес облизала украдкой пересохшие губы и нервно проглотила комок, застрявший в горле.
– Я прослежу, чтобы готовили ванну и обед, – заявила она, выказав жалкие остатки самообладания, которые ей удалось сохранить, и, резко отвернувшись, пошла прочь.
Он крикнул ей вслед:
– Не забудь и сама помыться, Мерседес! Будет жаль испачкать чистые простыни в моей постели.
Ее стройная спина вздрогнула, напряглась, она сбилась с шага, но не остановилась.
«Если я неуемный жеребец, как она меня назвала, то сама она – кобылка что надо, с великолепной статью – моя породистая кобылка. Ночь мы проведем отлично», – пообещал сам себе Ник. Кликнув конюшенного мальчишку, распорядился накормить Петра, а потом отнести хозяйское оружие в дом.
Насвистывая, Ник пересек полутемный холл, поднялся по лестнице на второй этаж, и тут на пути его появился священник, словно черное привидение. Он явно поджидал Ника. «Черт побери, что надо от меня исповеднику доньи Софии?» – подумал Ник, вспомнив, как пренебрежительно отзывался о падре старый Хиларио.
– Вы о чем-то хотели поговорить со мной, отец Сальвадор?
– Я рад вашему возвращению, потому что дело не терпит отлагательства. Гонец из Эрмосильо доставил это сегодня днем. Оно адресовано патрону Гран-Сангре.
Он протянул Нику вскрытый конверт.
Ник нахмурился, увидев сломанную печать, и падре поспешил оправдаться:
– Так как на конверте стояло имя покойного дона Ансельмо, а вы отсутствовали, я счел своим долгом ознакомиться с содержанием письма в надежде, что смогу чем-то помочь…
– А что посланец? Он ждет? – осведомился Фортунато, разворачивая маленький листок простой дешевой бумаги.
– Нет, монахини-урсулинки оплатили ему только за то, чтобы он заскочил с письмом сюда по дороге в Дуранго, – объяснил священник, явно нервничая.
Он неотрывно следил, как Ник с напряжением разбирает мелкий почерк, которым было написано послание.
«Благородный сеньор!
Как Вам известно, мы заботились о ребенке, отправленном Вами к нам четыре с половиной года тому назад, а также о матери этого дитя, Рите Херерра, которая работала на кухне монастыря.
С прискорбием извещаю Вас, что сеньорита Херерра заболела холерой и отдала душу в руки Господа на прошлой неделе.
Мы были бы счастливы продолжать воспитание Розалии, девочки, несомненно, смышленой, обладающей привлекательной внешностью и всеми нами любимой, но эпидемия унесла жизни не только ее матери, но и большинства сестер во Христе, отчего монастырь лишился необходимых рабочих рук и переживает большие трудности.
Время сейчас беспокойное, и я тревожусь за безопасность девочки, если она останется с нами.
Поэтому я вынуждена просить Вас, чтобы Вы забрали ребенка Вашего сына и поместили бы Розалию под более надежный кров. Понимая всю сложность и деликатность проблемы, все же осмелюсь дать Вам совет обратиться за помощью в обитель Святого Креста в Гайямайо, которая до сих пор еще не пострадала от войны.
Маленький денежный дар, такой же, как Вы когда-то передали нам через мать Розалии, будет с благодарностью принят и оценен тамошней матерью-настоятельницей Марией Агнессой. Если я не получу от Вас ответа до конца месяца, то мне придется вернуть Розалию в Гран-Сангре».
Заключительные фразы послания – формальные пожелания здоровья и благополучия с упоминанием всех имен и титулов дона Ансельмо, а также подпись настоятельницы – все это поплыло перед глазами пораженного Фортунато. Он смял письмо в кулаке, а мысли его неслись вскачь и кружились, как дикие кони. Ребенок, дитя! Родная плоть и кровь, его племянница! И Лусе ни разу не заикнулся о девочке и ее матери!
Разумеется, зная отношение Лусе вообще ко всему женскому полу, трудно было ожидать, что он будет помнить какую-то служанку и ее внебрачное дитя. Лусе был истинным сыном своего папаши.
В одно и то же время, когда мать и ребенок были отправлены в Эрмосильо, велись переговоры о браке Лусеро Альварадо с Мерседес Себастьян. Дон Ансельмо торопился уладить дела с незаконным отпрыском своего блудливого сына. Но почему он так беспокоился о сокрытии неудобной тайны и одновременно позволял сыну валить на постель знойную Инносенсию на глазах у аристократической невесты?
Мрачная догадка осенила Фортунато. Старый сеньор не имел никакой власти над сыном, иначе он не разрешил бы ему отправиться на войну, не исполнив священного долга перед семьей – не произведя на свет наследника.
Падре Сальвадор вежливо откашлялся, напоминая о своем присутствии.
– Как вы собираетесь поступить, дон Лусеро? Ваша матушка будет очень недовольна, если этот ребенок появится здесь.
– Этот ребенок – ее внучка, – холодно произнес Ник.
– Ребенок – плод вашего греховного вожделения, – с негодованием возразил священник. – Когда грешная девица исповедовалась мне о своем падении, вы и отец ваш сказали, что вам до нее нет дела. Разве что-то изменилось с тех пор? Я поеду в Эрмосильо, заберу девочку и…
– Нет! – прервал его Николас со внезапной яростью. Потом, слегка обуздав свой темперамент, он продолжил спокойнее: – Вы никуда не поедете. Поеду я. Все равно я собирался в город по делам. Заодно я повидаю свою дочь.
Выражение растерянности на лице священника явно показывало, насколько это намерение не в характере дона Лусеро Альварадо. Заподозрил ли он, что Николас самозванец? Ведь он знал Лусе с детских лет, хотя сводный братец дал Нику понять, что питал к старому святоше отвращение и держался от него подальше.
Дон Ансельмо нанимал для сына воспитателей, так что исповедник его жены не брал греха на душу, занимаясь обучением такого дьявольского отродья, как молодой Лусеро.
Конечно, старикашка не любил наследника Гран-Сангре, и это было только на руку Николасу в затеянном братьями обмане, так как падре Сальвадор именно и ожидал от него скандально-непотребного поведения и нарушения приличий.
Ник нагло усмехнулся священнику в лицо и с презрением отстранил его с дороги, явно показав, что считает старика ничтожеством.
Он напустил на себя беспечный вид, готовясь к обеду, но это была всего лишь маска, а на самом деле его одолевали далеко не игривые мысли.
Не чересчур ли много женщин сразу впуталось в его жизнь и как с ними разобраться? Если он привезет Розалию в дом, это не только взбесит донью Софию, но и унизит Мерседес. Она уже открыто возмутилась шашнями мужа с Инносенсией. Это был жестокий удар по ее самолюбию. Появление в доме этого свидетельства разгульного поведения супруга и его решение воспитывать Розалию как свою дочь воздвигнет между супругами стену, которую он уже не сможет преодолеть.
А ведь он хотел пробить брешь в надетом ею на себя панцире, в броне гордой одинокой женщины, когда-то давно глубоко оскорбленной супругом. Теперь он ее муж, а она – его жена. Его жена! Когда он начал думать о ней как о своей жене, а не как о супруге Лусеро?
«С первого момента, когда ты положил взгляд на нее, вдохнул аромат лаванды, ощутил всю трогательность ее попыток скрыть истинную страстность своей натуры и вполне понятное желание женщины принадлежать мужчине…» – ответил себе Ник на мысленно заданный вопрос.
Проклятие! Что же ему все-таки делать с Розалией? Подчиниться ли воле вдовствующей сеньоры и настояниям отца Сальвадора? Успокоить ли свою совесть, отправив девочку в Дуранго, заплатив монахиням за ее содержание? Конечно, это лучший выход из положения, чем с опозданием признать ребенка своим. Идея была соблазнительной и, наверное, наиболее разумной даже для самой девочки. Но мучительное сомнение грызло его душу. Он знал по себе, как страшно ребенку поменять среду обитания и попасть в руки людей, которым совсем не в радость эта обуза.
«Я не могу оставить ее одну среди чужих. Ведь она родня мне, пусть какая угодно далекая, но родня», – уговаривал он себя, размышляя о том, как его поступок воспримет Мерседес. Брать в семью незаконных детей вообще не в обычаях феодальных сеньоров, тем более что до сих пор он не удосужился сотворить себе наследника.
Но за этим, по всей вероятности, дело не станет – искры плотского желания, высекаемые им у Мерседес при малейшем соприкосновении, мог не заметить только слепой. Заносчивая леди могла убеждать себя, что ей нравится спать одной, но он слишком хорошо знал женщин. Она, черт побери, глубоко заблуждается. Если б время позволяло, он бы медленно и постепенно добился того, что ей бы открылась истина, но времени на долгие ухаживания как раз и не было.
Проклиная всю эту спешку, Николас облачился в сюртук и взглянул на свое отражение в зеркале. Оттуда глядел на него элегантный незнакомец. Костюм Лусеро из темно-серого тонкого сукна идеально сидел на нем. Белая шелковая рубашка подчеркивала бронзовый загар. Он изучал черты своего лица, впервые за много лет заинтересовавшись своей внешностью.
Он как две капли воды похож на своего отца! Испанское высокомерие, хищный взгляд – все это перешло от отца к сыну. Но все же в лице Ника не было признаков вырождения, какие он уловил на портрете дона Ансельмо, висевшем в парадной зале. Он надеялся, что как раз это ему не досталось в наследство, хотя вряд ли в жилах его матери текла такая уж здоровая простонародная кровь.
Явившись в Гран-Сангре, Ник первым делом внимательно рассмотрел изображение мужчины, который сделал матерью нью-орлеанскую потаскушку. Какие-то далекие предки дона Ансельмо, несомненно, должны были обладать волей и энергией, чувством чести. Иначе они бы не продержались столь долго на вершине сословной пирамиды. Ник Фортунато не ощущал в себе недостатка в этих качествах. Спасибо далеким предкам! Ник смог выжить, уцелеть в самых гибельных обстоятельствах, не уронив достоинства.
Взглянув на массивный перстень с сапфиром, красовавшийся на его пальце, Ник саркастически улыбнулся. Все на нем было чужое – и одежда, и драгоценности. Он под фальшивой личиной живет в чужом доме и собирается совратить сегодня ночью жену своего сводного брата. Как он смеет размышлять о чести и достоинстве? Ему приходилось частенько поступаться честью в борьбе за существование, но самый подлый обман он совершает сейчас.
Может быть, спасение Розалии искупит хоть малую толику его греха, хотя совращение Мерседес ему никогда не простится.
Она ожидала его в столовой, одетая в скромного покроя муслиновое платье, расшитое бледной расцветки розами. Застигнутая врасплох, Мерседес резко обернулась на его слова:
– Ты похожа на сахарную помадку, так и тянет ее лизнуть. Конечно, ворот платья уж чересчур… закрыт, но суть не в наряде, а в том, что этот наряд облегает. Скоро я смогу рассмотреть, что скрывается под платьем во всех подробностях, да, дорогая?
– Тебе нравится мучить меня своими грязными намеками, Лусеро? – Это был не вопрос, а утверждение. – Меня бросает в дрожь, когда ты так шутишь.
– О! Я действительно вогнал тебя в краску. Ты засияла ярче, чем твое розовенькое девичье платьице. Не вздумала ли ты дать мне этим почувствовать, что я вторично лишаю тебя девственности?
Она крепче сжала пальцами бокал с вином.
– Я вижу, ты пила здесь без меня. Для храбрости? Я не ошибся? – продолжал дразнить ее Ник. – По-моему, хозяйка Гран-Сангре не нуждается в подобном средстве для поддержания боевого духа. Не думаю, что ты потеряешь сознание в постели от страха и отвращения, как в тот первый раз…
Ник взял у нее из рук бокал из тяжелого хрусталя, поднес ко рту и тронул губами краешек именно в том месте, какого касались недавно ее губы.
– Обещаю, что до обморока я тебя не доведу, но трепетать ты будешь… от наслаждения…
Каждое слово, произнесенное низким хрипловатым голосом, пронзало ее, как электрический разряд. Он наклонился и провел губами по изгибу ее шеи. О Пресвятая Дева! Что он творит с ней? Почему его губы так раскалены, будто побывали в огне?
Она не должна шарахаться от него, словно пугливая девственница, не должна давать ему повода для издевательств над собой. Но и сохранять каменное равнодушие к его прикосновениям, как она раньше намеревалась делать, было ей не по силам. Сочетание грубого вожделения с нежной лаской заставляло ее жаждать слияния с ним, превращало ее тело в мягкий податливый воск.
Ник ощутил ее желание прильнуть к нему, но игру надо было продолжать.
Они уселись за стол, на те же места, что и в первый вечер. Обед был лишь формальностью. Они были заняты не едой, а друг другом.
Мерседес неустанно думала о том, что ее ждет впереди, лелея в себе страхи, оставшиеся от прошлого, и обращаясь к верному союзнику – винной бутылке, черпая оттуда необходимое мужество. Пора ему переходить в решительное наступление. Ее вид ясно говорил о том, что ее страстная натура готова уже вырваться на свободу. Взгляд Мерседес нарочито блуждал по столовой, избегая встречи с его взглядом.
Внезапно рука мужа обвилась вокруг ее плеч. Одним молниеносным движением он приподнял ее со стула и прижал к своей груди так крепко, что дыхание ее прервалось. Она успела лишь вымолвить едва слышно:
– Лусеро…
– К дьяволу обед! Поедим позже… Ангелина поджарит нам парочку цыплят, когда мы нагуляем аппетит…
Старая кухарка, вошедшая в столовую с тяжелым подносом, замерла в изумлении, увидев, как хозяин уносит на руках сеньору через другие двери, расположенные в противоположном конце зала. Поднос она не уронила, не вскрикнула, лицо ее не изменило выражения, лишь тень грусти мелькнула в ее темных глазах.
Николас почти был уверен, что Мерседес станет отбиваться или вопить, протестуя против такого обращения, когда он нес ее через вестибюль к лестнице.
Вместо этого она шептала ему в ухо, подавляя клокотавшую в ней ярость:
– Вот ты и показал себя в истинном свете, Лусеро! Я не могу сопротивляться, и никто мне не поможет. Падре Сальвадор лишь напомнит мне, что это мой долг – быть тебе покорной женой…
Искренняя горечь, прозвучавшая в ее голосе, едва не загасила его порыв. Он готов был смягчиться, ведь она выглядела такой несчастной. Вновь Ник послал проклятье в адрес своего братца за то, что тот так бесстыдно унижал супругу. Потом он опомнился и мысленно поклялся доказать ей, что действо между мужчиной и женщиной может происходить совсем по-другому.
«Ведь она моя женщина, моя жена. Или станет таковой после этой ночи».
Он добрался до своей спальни и увидел там Бальтазара со свежим полотенцем, перекинутым через руку. Подобно Ангелине и другим опытным слугам, он был обучен сдерживать свои эмоции и прятать их от хозяйских глаз. И все же молчаливый упрек был в его взгляде. Он распахнул дверь настежь перед хозяином, а затем отступил, чтобы дон Лусеро мог пронести свою жену внутрь комнаты.
Мерседес было невыносимо встретиться взглядом с исполненным достоинства старым дворецким, который всегда был так добр к ней. Она, отводя глаза в сторону, случайно заглянула мужу через плечо и увидела Инносенсию.
Женщина стояла на лестнице, буквально пожирая глазами открывшееся перед ней зрелище. Это была воплощенная ненависть. Злобу, источаемую ею, можно было осязать как нечто материальное.
Страшное это видение лишь на миг промелькнуло перед взором Мерседес и тут же пропало, когда он внес ее в тускло освещенную спальню. В его спальню? За четыре года, прожитых в Гран-Сангре, она ни разу не вошла туда, хотя знала, что любовница мужа часто наведывалась в эту комнату.
«Это Инносенсию, а не меня следовало бы ему нести на руках».
Впрочем, так и будет в скором времени, она в этом не сомневалась.
Ничего не подозревавший Николас направился прямо к кровати. Бальтазар тут же удалился, тихо прикрыв за собой дверь.
Ник почувствовал, что тело Мерседес напряглось и словно одеревенело, но приписал это естественной робости перед размерами этого ложа под пышным балдахином и тем, что оно символизирует.
Он осторожно поставил Мерседес на ноги возле кровати, но по-прежнему крепко прижимал ее к себе.
– Это твоя постель, – произнесла она холодно. – Ты не допускал меня сюда, потому что принимал здесь по ночам посетительниц после того, как заканчивал со мною…
«Заканчивал со мною…» Эти короткие слова стоили целых томов. Во всяком случае, ему так показалось.
– Я не намерен с тобой закончить до того, как прокричит петух, – шепнул он.
Ярость накатывалась на нее волнами. Зачем он лжет? Он вновь торопливо совершит свой отвратительный акт под покровом темноты, потом покинет ее, чтобы вспрыгнуть на свою шлюху. Но для чего ему понадобилось приводить ее в свою спальню?
– Что за новую жестокую игру ты затеял, Лусеро?
– Новую, но вовсе не жестокую, а, напротив, весьма приятную. Я тебе обещаю много удовольствий, – нашептывал он, не обращая внимания на ее гнев и неподатливость.
Ник вдруг оторвался от нее, отступил на шаг и принялся разглядывать с нарочитой бесцеремонностью, будто художник, изучающий предполагаемую натурщицу для позирования в обнаженном виде.
Сердце ее, казалось, вот-вот выскочит из груди, когда она начала догадываться о его намерениях.
– Ты не посмеешь… Не жди, что я позволю…
Он взял Мерседес за подбородок, слегка повернул ее головку.
– Посмею… а ты… позволишь.
– Свечи! Хотя бы погаси свечи…
Очнувшись от транса, вызванного лицезрением злобной Инносенсии, Мерседес попыталась дотянуться до серебряных щипцов для снятия нагара, лежавших на столике возле кровати. Николас угадал ее намерения и схватил за руку. Пожатие его было твердым, но в нем была и ласка.
– Глупо раздеваться в потемках, шарить, словно слепые, и путаться в одежде.
Какое разумное оправдание! Какое садистское издевательство! Несомненно, Инносенсия раздевалась перед ним при свете. Он хочет, чтобы она вела себя словно шлюха.
Мерседес посмотрела на руку, удерживающую ее, – такую большую, сильную, темную от загара по сравнению с ее тонким, золотистым запястьем. Она заставила себя взглянуть ему в лицо.
Глаза его были прищурены, но она разглядела искры в черной глубине. Его черты исказил голод самца. Хищный голод страждущего женской плоти. Она не могла спастись бегством, но решила, по крайней мере, собрать остатки своей гордости.
– Будь так любезен позвать мою горничную, чтобы помочь мне раздеться. Джентльмен обычно…
– Вряд ли ты сейчас обнаружишь во мне джентльмена. Впрочем, я и раньше им не был. На войне мужчины сбрасывают с себя всю ненужную шелуху и обнажают свою истинную сущность.
С кривой ухмылкой Николас отпустил ее руку, положил ладони ей на плечи и повертел ее перед собой, словно куклу.
– Я буду в этот вечер твоей горничной, моя возлюбленная!
Мерседес позволила ему поступить, как он хочет. Какой у нее был выбор? Драться, царапаться, вопить? Унижать себя тем, что его любовница и все прочие слуги услышат, как супруг берет ее силой?
Нет! Но она не будет раболепствовать и дрожать. Нет, будь он проклят, она не будет трепетать – ни от страха, ни от наслаждения! И уж конечно, не от наслаждения.
И все же его настойчивые прикосновения, его прерывистое горячее дыхание странно подействовали на нее. Она чувствовала себя желанной и обреченной отвечать его желанию. Его пальцы расстегнули длинный ряд пуговиц у нее на спине, и бледно-розовое платье упало с ее плеч.
Губы его, твердые, но теплые, покрывали частыми поцелуями участки обнажившейся кожи, когда он раздевал ее, и так продолжалось, пока платье и нижние юбки не упали вниз, к ее ногам. Тогда он повернул ее лицом к себе и сжал в ладонях ее груди.
Мерседес знала, что природа не одарила ее столь пышными прелестями, как Инносенсию. Не занялся ли он оскорбительным для нее сравнением?
Ее лицо горело от стыда за предательство тела, в котором пробудились какие-то странные, новые для нее ощущения. Ее груди, казалось, увеличились в размерах, округлились и отвердели, а соски горели, когда его пальцы трогали их и крутили, дразня сквозь шелк и кружево нижней рубашки. Вот они уже встали торчком, чуть не прорвав тонкую ткань.
Ей хотелось спросить, где он обучался подобным трюкам, но, вероятно, он знал про них и раньше, но никогда не испытывал их на ней. Мерседес мысленно горячо молила прекратить возбуждать ее.
Ник ощутил, что она поддается его искусным приемам, и удовлетворенно ухмыльнулся. Он запрокинул ее голову, поцеловал напрягшееся горло, вытащил шпильки из тяжелой массы надушенных ароматных волос и стал гладить ее локонами свое лицо, вдыхая их запах и наслаждаясь их нежной шелковистостью. Медленно сдвинув бретельки рубашки с ее плеч и отправив воздушное кружевное одеяние вниз, на ковер, он освободил от покрова ее грудь.
Они были совершенны по форме, эти два жемчужной белизны полушария, вскинувшиеся гордо вперед и увенчанные бледно-розовыми бутонами сосков, уже возбужденных до предела. От этого зрелища у него пересохло в горле.
Ник наклонил голову и поочередно сжал соски губами, с трудом сдерживая желание прикусить их до боли. Одна рука его легла ей на талию, прижимая ослабевшее тело Мерседес к своему могучему телу, а другая распустила завязки последней кружевной преграды, дотоле разделявшей их.
