Текст книги "Упрямица"
Автор книги: Ширл Хенке
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Ширл Хенке
Упрямица
1
Сентябрь 1866 года
Мерседес Себастьян де Альварадо, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, припала к густо зарешеченному окну особняка, который четыре года назад стал ее домом. Во дворе, затененном ивами, собрались слуги – пеоны и батраки – по случаю возвращения своего хозяина и ее супруга дона Лусеро Альварадо.
«Я не должна прятаться от него, как пугливое дитя», – убеждала себя Мерседес.
Обернувшись к огромному, во всю стену, зеркалу – истинному сокровищу, украшавшему парадную залу и когда-то проделавшему далекий путь из Парижа через океан, джунгли и степи на север Мексики, – она вгляделась в свое отражение и не нашла в себе никаких видимых недостатков. То, что она сейчас несколько побледнела, как раз было ей на пользу. Старая донья – ее свекровь – твердила ей постоянно, что палящее солнце не должно попадать на кожу женщины из благородной семьи.
– Я не боюсь его! – произнесла она вслух и, покинув залу, решительным шагом спустилась по лестнице в полутемный прохладный вестибюль.
Узкая дверь была распахнута, и в светлом прямоугольнике виднелась часть двора. Именно там и красовался окруженный прислугой дон Лусеро. Слава Богу, что среди этой толпы не присутствовала Инносенсия. О Боже, ее имя означало «невинность»! О какой невинности могла идти речь, когда эта наглая, развратная служанка увела ее мужа к себе в постель в первую же их брачную ночь?
Мерседес, наивная девственница, ничего не зная о том, как вести себя с супругом после свадебной церемонии, со страхом и трепетом ждала его в спальне и вдруг услышала пьяный смех и громкий шепот. Подбежав к окну, она увидела парочку, пылко целующуюся возле дверей флигеля, куда уложили спать вповалку утомленную от обслуживания гостей прислугу.
Они обнимали друг друга, целовались, хихикали, и это зрелище было вполне достойным вознаграждением донье Мерседес за ее долгое и утомительное путешествие из столицы Мексики ради свадьбы с грубым и порочным женихом.
Ненависть к Лусеро, копившаяся в ней на протяжении всех четырех лет разлуки, помогла ей справиться с робостью.
Мерседес смотрела на него издали, сквозь светлый узкий проем двери, словно изучая отвратительное насекомое, к которому опасно приближаться.
Облик супруга показался ей еще более угрожающим, чем тот, что сохранился у нее в памяти. Тонкий белый шрам рассек его загорелую почти дочерна щеку от скулы до подбородка. Долголетняя война оставила на нем свои следы – с плеч и с рук исчезла излишняя полнота, оставив только мощные мышцы, демонстрирующие его силу.
Лицо его невероятно осунулось, кожа обтянула высокие скулы, глаза провалились куда-то в глубь глазниц, и там, в неведомой пропасти, вспыхивал огонек, способный, как утверждала старая, ныне покойная, няня, воспитавшая этого негодяя, соблазнить любую самую строптивую ведьму, обитающую в окрестных горах.
Мерседес удивилась, видя, что он так благосклонно откликается на приветствия слуг, – обычно он считал их пылью под копытами своего коня. Может быть, война заставила его иначе относиться к людям низкого сословия?
Его профиль – истинно кастильский: гордый, четко очерченный, унаследованный от далеких предков, завоевавших когда-то вместе с Кортесом огромную страну Мексику, – пугал ее. И пугало его оружие. Он носил на себе целый арсенал. За спиной – два карабина, огромный «кольт» в деревянной кобуре у бедра, несколько кинжалов в ножнах, пристегнутых к поясу, и ленты с гнездами для патронов, перекрещивающие широкую мощную грудь.
И эти его руки с тонкими длинными аристократическими пальцами! Они терзали когда-то ее нежную кожу жестоко и хищно, причиняя боль. До сих пор она не могла вспоминать об этом без содрогания.
В нем было сильно мужское начало, в ней – женское. Два противоположных заряда неминуемо должны были рождать молнию. Мерседес все эти годы разлуки готовила себя к поединкам.
Он вошел в дверь, заслонив собой свет, и она произнесла нежным голоском, прозвучавшим как россыпь нот на клавишах пианино:
– Добро пожаловать домой, супруг!
Он поморгал глазами, привыкая к полумраку, и увидел золото ее волос, затейливо уложенных в высокую прическу, и очертания соблазнительной женской фигуры.
– Черт побери, как же красива моя женушка! Ради этого стоило проскакать четыреста миль!
– Что значат четыреста миль после четырехлетней разлуки?
Этот иронический вопрос, который она с опаской выдавила из себя, нисколько не смутил его.
– Разве ты не рада снова увидеть меня, Мерседес?
Его тон был, как всегда, издевательским. Он и раньше так разговаривал с нею, но теперь она уже не была юной и испуганной девчонкой. Прошлое не должно вернуться.
Ленивой походкой он двинулся вперед… Ему достаточно было сделать пару шагов, чтобы его разгоряченное, потное, запорошенное дорожной пылью тело коснулось ее груди, едва прикрытой тонкой тканью нарядного платья.
Невольно Мерседес отступила, но ее подбородок упрямо вздернулся вверх, точеный носик сморщился, будто она почуяла дурной запах, розовые губки брезгливо напряглись, вытянувшись в тонкую линию.
– Можно сказать так – я весьма удивлена…
Он оскалился в ухмылке:
– Ты думала, что меня прикончили хуаристы?
– Не буду утверждать, что ежечасно молилась об этом, но некоторые надежды на это я питала.
Откинув голову, он громко расхохотался:
– В мое отсутствие котенок отрастил когти?
– Отсутствие было таким долгим, что котенок успел вырасти, – сухо откликнулась она.
– Я это сразу заметил.
Он скользнул взглядом по тем ее прелестям, что открывал глубокий вырез платья. Краска смущения залила не только ее щеки, но и шею, и грудь. Он бесцеремонно прищелкнул языком, дав понять, что по достоинству оценил внешность супруги.
– У тебя отросли не только коготки, но и все прочее… Пустой сосуд вроде бы наполнился. Правда?
Мерседес пыталась не обращать внимания на голодный огонек, который светился в его взгляде, темном и пугающем, как грозовая ночь.
Они стояли друг против друга, почти соприкасаясь телами, полумрак сгущался вокруг них, а глаза его начали светиться, как угли в ночном костре.
Его хищная натура подавляла ее, как будто он был ягуаром, а она – раненым олененком. Так было и в прошлом, но сейчас она испытывала совсем иное чувство. Словно и он, и она изменились, и ее душа почему-то тянулась к нему, а его тело не пугало ее так, как раньше.
«Что-то произошло с ним! Или со мной?» – мелькнуло у нее в мыслях.
Не в силах разобраться в своих ощущениях, Мерседес собралась с духом, провела языком по пересохшим губам и произнесла, уводя разговор в сторону:
– Донья София ждет тебя.
– Не сомневаюсь. На кого еще ей излить свою желчь после того, как мой папаша отправился на тот свет?
– Она скоро присоединится к дону Ансельмо. Только надежда на твое возвращение поддерживала в ней жизнь.
Он осклабился:
– Скорее надежда, что я сотворю ей внука и наследника Гран-Сангре. Что ж, для этого я и вернулся!
Он обвел жадными глазами фигуру доньи Мерседес, все равно что обшарил ее тело руками. Она содрогнулась.
– Иди к своей матери, не заставляй ее ждать. – Она вновь обрела решительность, которую только что едва не утратила. – А за это время Бальтазар приведет в порядок твои покои. О заботах и бедах Гран-Сангре мы поговорим за столом.
Мерседес резко повернулась и взбежала вверх по лестнице, стремясь как можно скорее избавиться от его общества, остаться наедине сама с собой и разобраться в своих чувствах.
Она услышала его шаги, когда он последовал за ней, и умерила свой бег, чтобы не показать ему своего страха.
На верхней площадке лестницы Мерседес остановилась, и тут же из узкого коридора выскочила мощным длинным прыжком и создала между ними преграду огромная черная овчарка.
– Буффон! Нет! Не трогай его! – крикнула Мерседес, моля Бога, чтобы клыки пса не впились в тело Лусеро, а тот не выхватил бы из-за пояса один из своих страшных кинжалов и не убил бы ее верного друга.
Когда муж ради военных приключений и свершения сомнительных подвигов оставил молодую жену, Буффон был еще слепым щенком. Теперь он превратился в свирепого пса, готового защитить хозяйку от любой опасности. Он уже не раз показывал, что могут сотворить с человеком или с животным его клыки и когти.
Мерседес попыталась схватить пса за украшенный серебром кожаный ошейник, но тот уже вытянулся в прыжке и упал всей своей грозной тяжестью на грудь Лусеро…
Лусеро не испугался. Он отталкивал пса руками, привычными, казалось, к подобным схваткам, и смеялся.
Мерседес удалось наконец вцепиться в ошейник Буффона и заставить его – разъяренного, с пастью, залитой пенной слюной, – покориться своей воле.
Но Лусеро своим дальнейшим поведением поразил ее. Вместо того чтобы отпрянуть от нападавшего на него пса, ее супруг склонился над рычащим животным и начал с улыбкой гладить его вздыбившуюся на затылке шерсть. Пес не привык к ласке от редких гостей, посещавших Гран-Сангре в годы войны. Буффон перестал рычать, могучий хвост застучал по полу, приветствуя добрую руку, а донья Мерседес похолодела.
– Он признал тебя! – вырвалось у нее.
– Я на это и рассчитывал, – спокойно отозвался супруг. – Мне здесь многое предстоит привести в порядок. Я хозяин этого дома. Пес, как я вижу, первый, кто это понял.
Он легко оттолкнул от себя животное, весящее не меньше восьмидесяти фунтов, готовое ласково лизать его руки.
– Твой пес – хороший малый. Ты правильно его воспитала, – продолжил он. – Но теперь ложись, мой друг Буффон.
Подчиняясь властной команде, Буффон вытянулся на прохладном полу и распластал свои могучие лапы в полной покорности. Лусеро праздновал свою победу. Торжество явственно читалось на его лице.
Мерседес поспешила оттащить пса в сторону, что удалось ей ценой больших усилий. Супруг ожег ее наглой ухмылкой.
– Не вздумай положить его в нашу кровать, когда я приду к тебе вечером. И не надейся, что он откусит мне то, чем я привык гордиться…
Пес не понимал, о чем разговаривают люди. Ему казалось, что раз мужчина улыбается его хозяйке, то все в порядке.
Между тем Лусеро продолжал свою унизительную для доньи Мерседес речь:
– Прежде чем мы займемся любовью в супружеской постели, нам следует обговорить некоторые условия. Мы сделаем это за совместным ужином, наедине, с глазу на глаз.
Она устремилась от него прочь вместе с собакой, а он проводил ее поспешное отступление издевательским взглядом.
И еще послал ей вслед такие слова:
– До ужина веди себя прилично, как примерная супруга! Что будет после ужина – трудно сказать! Но прислуге незачем знать о наших развлечениях. И поторопи кухарок, я оголодал, моя милая…
Каждое слово, брошенное ей в спину, было подобно свинцовой пуле. Так расстреливали хуаристы аристократов, а он – ее, свою супругу, – унизительными насмешками.
Мерседес оттолкнула от себя Буффона и прогнала его на кухню, где пса ждали вкусные обрезки от готовящихся праздничных кушаний, а сама прислушалась к скрипу ступеней под тяжестью шагов дона Лусеро.
Он поднялся на самый верх и задержался у двери, ведущей в комнату, где в добровольном заточении коротала свои последние дни донья София, чья ненависть к рожденному ею сыну пересиливала материнскую любовь.
Сейчас она была стара и беспомощна, и ни к чему было сводить с ней счеты. При мысли об этом его лицо осветилось снисходительной усмешкой. Чем мать могла повредить своему взрослому сыну? Она уже сделала все, что было в ее силах. Но однако запас яда в ней еще оставался. Переступить порог означало ввязаться в новое сражение, но ему ли, столько раз рисковавшему жизнью, опасаться какой-то злобной фурии?
Лусеро постучался, и ему ответил слабый старческий голос – ему разрешали войти.
Комната напоминала склеп, и дух смерти витал над всей обстановкой. Темно-вишневого цвета бархатные портьеры загораживали окна от солнечного света. На стене в сумраке едва поблескивало огромное серебряное распятие. По углам комнаты высились вырезанные из дерева статуи святых, а пространство между ними занимали живописные полотна на библейские сюжеты.
Среди всего этого великолепия размещалась кровать, инкрустированная слоновой костью, с бархатного полога которой ниспадали плотные кружевные занавеси, оберегающие от москитов.
Но вряд ли москиты покусились бы на лишенное крови существо, возлежащее на этой кровати.
Донье Софии исполнилось лишь пятьдесят два, но выглядела она глубокой старухой – иссохшая, ни куска плоти на обтянутых кожей костях.
Пламя свечей, горящих повсюду, хоть немного оживляло погребальную атмосферу этой комнаты.
Донья София лежала на спине. Ее четкий кастильский профиль был устремлен к небесам, скрытым от нее расписанным местным художником потолком, где среди пышных облаков резвились пухлые ангелы.
Глаза, пораженные бельмом, ничего не выражали, а насупленные черные брови, которых почему-то не тронула седина, казались приклеенными к алебастровой посмертной маске.
Маленькая головка женщины не шевельнулась, лишь тонкие губы пришли в движение, и изо рта вырвались едва слышимые, но вполне разборчивые слова.
– Значит, ты возвратился домой… – произнесла мать, когда сын, откинув полог, возник перед ее глазами. – …И займешь место своего папаши… – добавила она уже с усилием, потому что длинные фразы давались ей нелегко.
– Я никогда не заменю вам дона Ансельмо, возлюбленная мамаша. Его место возле вас будет вечно пустовать. – Явное издевательство в голосе сына заставило вздрогнуть даже это полуживое тело.
– Свое место в аду рядом с отцом ты обеспечил себе еще в юности. Какие же грехи ты добавил к своему длинному списку, сражаясь за иностранцев, заливших кровью твою родную Мексику?
– Тебе больше нравится индейский ублюдок Хуарес, чем благородный Габсбург, император Максимилиан? – Лусеро изобразил на лице невероятное изумление. Он актерствовал в этот момент и получал от этого удовольствие.
– Странный вопрос, недостойный твоего ума, сын мой. Ты поглупел на войне. Как я могу относиться к нищим негодяям, покусившимся на собственность Святой католической церкви? Каждую минуту из того скудного срока, что мне отпущен Богом, я молюсь, чтобы они провалились в преисподнюю. Но зачем здоровые мужчины, такие, как ты, позвали на помощь французские штыки? Неужели у вас не хватило бы сил защитить себя?
Ее нервные костлявые пальцы перебирали лазурные камни и бриллианты ожерелья вокруг исхудавшей шеи, словно эти драгоценности душили ее.
– У нас не было выбора – или Хуарес, или Максимилиан.
– Или Господь! – вздохнула старая женщина. – Он накажет вас всех за политические игры. А я, надеюсь, скоро встречусь с Ним и задам Ему вопрос – исполнил ли свой долг мой сын?
– Я сам знаю, в чем заключается мой долг, – с вызовом проговорил Лусеро, а старуха тотчас же возразила:
– Ни ты, ни твой покойный отец не соблюдали своих обязанностей. Вам даже неведомо, что такое долг.
– Разве прегрешения родителей ложатся позором и на детей?
Донья София зашлась в приступе кашля, вытерла губы батистовым платком и ответила:
– Твои грехи неисчислимы, и ты сам об этом знаешь. Оставив жену вскоре после брачной ночи, ты умчался на войну – и не ради славы, богатства и восстановления справедливости, – нет, лишь для того, чтобы резать горло ближним своим…
Лусеро насупился, выслушивая упреки матери.
– Я исповедуюсь сегодня и получу отпущение грехов от отца Сальвадора.
– Вижу, ты не раскаялся! – возвысила голос донья София. – Какой падре отпустит тебе твой основной грех!
– Какой же?
– Ты даже не заронил семя в лоно своей венчанной церковью супруги и лишил Гран-Сангре наследника. Ты негодяй, ты чертополох на нашем поле, и я умру с этой мыслью.
Проклятия матери вызвали у него совершенно неожиданный отклик. Ему вдруг вспомнилась золотая корона волос на голове Мерседес и ее бурно вздымающаяся в волнении высокая грудь.
– За наследником дело не станет, – ухмыльнулся он. – Котенок превратился в очаровательную кошечку.
– Примет ли она тебя? За четыре года твоего отсутствия Мерседес многое узнала и имеет право отказать тебе в близости. Ты поступил и подло, и опрометчиво, покидая ее на долгое время.
Донья София закрыла глаза, и это означало конец разговора. Лусеро насторожился:
– На что ты намекаешь?
Ответа он не получил в сердцах, даже не запечатлев на восковом лбу матери сыновьего поцелуя, прошагал обратно к выходу и громко захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.
Он тут же представил себе, как комната после его ухода превратилась в темный склеп и как донья София лежит, неподвижная, на кровати, словно в гробу, и требует у Бога покарать нечестивцев – и супруга своего, и непутевого сына.
Будто подхваченный порывом ветра, Лусеро устремился в свои покои, но на пути ему попалась сгорбленная иссохшая фигурка, чья серебряная седая тонзура светилась даже в темноте, как нимб вокруг облысевшего черепа. Черная одежда священника сливалась с царящим в коридоре мраком, и казалось, что голова сама по себе плывет по воздуху отдельно от тела.
– Вашим неожиданным появлением, падре Сальвадор, вы могли бы напугать любого праведника, а не то что меня, грешного. Что заставило вас блуждать здесь в темноте? Ждете ли вы мгновения, когда моя матушка расстанется с жизнью, и желаете спасти ее от когтей адских гарпий, что, по-моему, вам не удастся? Или мое возвращение лишило вас покоя, и вы приготовили бич Божий, чтобы отхлестать меня?
Белесые, словно ледник, сползающий с гор, глаза священника уставились на дона Лусеро. Ярость, сжигающая падре, не могла растопить этот с годами накопившийся лед.
– Я должен был догадаться, что никакое пребывание вне дома не исправит твой характер. Ты остался таким же бесчувственным и грубым, каким был раньше, дон Лусеро Альварадо.
– Надеюсь, Господь позволит мне остаться таковым до самой кончины, – мрачно усмехнулся хозяин поместья.
– Твой отец уже расплатился за свои прегрешения. Теперь его судит иной, Высший Суд. Твоя мать тоже скоро предстанет перед ним…
Было очевидно, что, по мнению падре Сальвадора, обоим родителям дона Лусеро уготовано место в аду.
– Ты мог бы облегчить ее кончину, выказав ей сочувствие и исполнив некоторые ее желания. Это твой христианский долг, – сказал падре.
– Нечего болтать о Христе, которого я распинал много раз в церквах всех сожженных мною деревень, верных хуаристам. Но о сочувствии к матери, произведшей меня на свет и возненавидевшей свое дитя еще до зачатия, я не хочу слышать. Я был малым ребенком, когда впервые понял…
– Я помню того малого ребенка… – прервал его отец Сальвадор. – Тот ребенок украл из церкви весь запас священного вина и явился на занятия в воскресной школе пьяным…
Собеседник падре не помнил этого эпизода из своего раннего детства, но напоминание о нем развеселило его:
– Это тогда я запустил в твою голову молитвенником?
– Это произошло спустя две недели, – печально произнес падре. – Я был вынужден наказать тебя…
– Да, конечно, помню. Ты схватил меня за горло и тыкал лицом в какую-то вонючую медную чашу…
– В которую бедные прихожане клали заработанные тяжким трудом монеты, а ты их выкрал…
– То же самое сделал наш император Максимилиан, а до этого его покровитель – император французов Наполеон Третий.
– И ты выступаешь на стороне подлого чужеземца?
– А чем ты, бескорыстный святоша, набьешь свое тощее брюхо, если хуаристы отнимут монастырские земли и твои привилегии?
От такого кощунственного заявления у священника перехватило дыхание. Пару минут ему потребовалось, чтобы прийти в себя и понять, что дон Лусеро едко издевается над ним, а следовательно, и над всей католической церковью.
Падре Сальвадор отыскал нужные слова, должные посеять мир между ними:
– Ты хозяин поместья Гран-Сангре. Все твои прегрешения остались в прошлом. Тебе предстоит начать жизнь с белого листа, дон Лусеро Альварадо! – Священник возвышенным голосом так подчеркнул его титул, что сердце Лусеро откликнулось на этот призыв.
И все же его кастильский гонор не позволил ему до конца склониться перед волей падре.
– Незачем мне бесконечно твердить одно и то же. И оставь без своих наставлений мою супругу. Я сам разберусь с нею в положенном нам Богом месте, а именно в кровати, если тебе хочется знать об этом, похотливый святоша…
– Так поторопись… – Вдруг отец Сальвадор сменил проповеднический тон на самый обычный мирской: – Донья Мерседес… обычная женщина, и ей приличествуют те женские слабости, что освящены нашим Господом при церемонии венчания. Она ждет от тебя исполнения супружеских обязанностей и зачатия наследника.
– Ой ли? – развязно воскликнул Лусеро и тотчас понял, что этот тщедушный священник готов запечатлеть на его щеке пощечину, отстаивая честь своей прихожанки, а он, конечно, не сможет ему ответить, вызвав на поединок.
Священник пренебрег его оскорбительным возгласом и продолжил рассказ о жизни доньи Мерседес во время отсутствия супруга. Если судить по его описаниям, она была истинно святой, да еще подняла из руин поместье, подвергшееся нашествию двух враждующих армий.
Лусеро сделал удивленное лицо:
– Моя малышка Мерседес? Вот уж не поверю, что она способна защитить что-либо, кроме своей невинности, скрытой между ног.
Отец Сальвадор горестно пожал плечами, услышав из уст хозяина поместья подобную грубость.
– После смерти вашего отца через эти земли прошли разные армии, и всем солдатам хотелось есть и пить рисовую водку, а офицерам требовалось что-нибудь поделикатнее. Но твоя жена…
– Что она? – спросил он, затаив дыхание.
– Сначала у нее под рукой всегда был кинжал, чтобы покончить с собой, если ее подвергнут насилию, а потом подрос пес… и стал верным защитником. Теперь у нее вновь появился муж… хотя непонятно, супруг ли ты ей в действительности или нет…
Старый священник уколол его в самое сердце, но это был справедливый удар. И незачем было вымещать на ехидном старике ярость, охватившую его.
Лусеро зажмурился, а когда разомкнул веки, священник уже удалился. Ему не с кем было поспорить, разве что с самим собой, заключив отчаянное пари: «Ты меня полюбишь, крошка Мерседес!»
Он долго лежал в постепенно остывающей воде и, прикрыв веки, вспоминал все то, что видел на долгом пути сюда из Соноры. Преодолевая бесконечные мили верхом в одиночестве, без всегдашних спутников, обычно пьяных и оглашающих окрестности хохотом и беспричинной пальбой, он вслушивался в мертвую тишину пепелищ, оставленных многолетней гражданской войной. Край, когда-то богатый и цветущий, превратился в сплошное кладбище, и часто вид неубранных останков даже у него, прошедшего все круги ада, вызывал приступ дурноты.
Каменные стены церквей закоптились после пожаров, все, что могло гореть, сгорело, и ветер разносил пепел и наметал в углах кучи серой золы. Фруктовые деревья в некогда бережно лелеемых садах иссохли, и их распростертые голые ветви тянулись к небесам, словно обглоданные кости.
С первого дня, как только войска императора Максимилиана вторглись в Мексику, на мирное население, поддержавшее по разным причинам – иногда по простой безграмотности или из-за наивной веры в пришествие мессии – республиканского президента Бенито Хуареса, обрушилось жестокое и ничем не оправданное возмездие.
Имперские солдаты сжигали дотла крестьянские дома и отравляли колодцы, которые были единственными источниками жизни на этой земле. После ухода армии пеоны возвращались на мертвую землю, проклинали пришельцев и вновь принимались за свой изнурительный труд. Но раны, нанесенные земле и душе народа, не излечивались быстро.
Самым свирепым отрядом войск Максимилиана была контргерилья [1]1
Контргерилья – правительственные отряды по борьбе с партизанами, каратели. (Здесь и далее примечания переводчика.)
[Закрыть] – отборная шайка, состоящая в основном из иностранных наемников и фанатиков местного происхождения, ненавидящих все то, что связано с республикой, с равенством перед законом белых, индейцев и метисов, а именно это олицетворял собой президент-индеец, в прошлом блестящий адвокат Бенито Хуарес.
Лусеро был слишком хорошо знаком с методами контргерильи, чтобы не вспомнить об этих годах без содрогания, хотя он твердо решил покончить со своим военным прошлым.
По дороге в Гран-Сангре все его мысли были заняты тем, каков будет конец его путешествия. Отдаленная гасиенда была центром феодального «королевства» – четыре миллиона акров возделанной земли, где ему предстоит хозяйствовать.
Пять поколений Альварадо поддерживали благополучие этого поместья. В их жилах текла кровь благородных кастильских предков, но, насколько благородны были их деяния на протяжении столетий, он сомневался, раздумывая хотя бы, к примеру, о собственных поступках.
Земли Альварадо вначале принадлежали волкам и ягуарам, оленям и черным пантерам, таящимся в тростниках. Это была дикая пустошь, освоенная трудом батраков. Посевы были вытоптаны, разбойники из непокорных индейских племен угоняли скот, но никакие набеги не принесли столько вреда, как негаснущая до сих пор гражданская война.
Солнце уже склонялось к закату, когда он приблизился к двухэтажному особняку с мраморными лестницами и порталами, с обязательным фонтаном у парадного входа, откуда, к его удивлению, еще била сверкающая серебром в солнечных лучах водяная струя. Где вода, там и жизнь! Неужели жизнь не угасла в его владениях, брошенных четыре года назад на произвол судьбы?
Он легким движением руки приподнял шляпу над вспотевшим лбом в знак уважения к тем, кто сберег это поместье, кто отстоял его от нашествий неисчислимых врагов.
Заслышав поступь могучего коня за спиной, старый индеец, гнавший с пастбища трех коров на вечернюю дойку – у каждой вымя чуть ли не волочилось по земле от обилия молока, – этот прокаленный жгучим солнцем батрак с опаской оглянулся и застыл на месте. Его лица не было видно под широкими полями соломенного сомбреро. Оттуда двумя горящими углями светились широко раскрытые в изумлении глаза.
– Дон Лусеро? Неужели вы вернулись? – наконец промолвил пожилой индеец и, поспешно сдернув сомбреро, начал мести им пыль на дороге в знак глубочайшего почтения.
Это был положенный ритуал, но он проделывал его неуклюже и смешно, потому что старческие суставы его уже не сгибались так ловко, как в прежние времена.
– Хиларио? Твое зрение и слух, наверное, ослабели… Раньше ты чуял приближение хозяина чуть ли не за милю. До чего ты низко пал, старик! Лучший объездчик диких мустангов превратился в коровьего пастуха. А ведь мой папаша не соглашался продать тебя ни за какую цену.
Седая голова Хиларио поникла. Он пренебрежительно махнул своим сомбреро в сторону вонючих коровьих стойл.
– С тех пор как императорские солдаты побывали здесь, в конюшне не осталось сто́ящих лошадей. Я слез с седла и хожу теперь по земле. Но кое-что мы припрятали… Иначе как углядеть за скотом? Впрочем, и скота осталось мало. Эти коровенки – мешки с костями, но хоть дают молоко, а без него мы бы и сами подохли. Грустно, что дон Ансельмо скончался, но жизнь в последнее время не радовала его. Может, с вашим возвращением, дон Лусеро, дела наладятся.
– А было очень тяжело?
– Да, хозяин.
Загорелая дочерна девчонка лет четырнадцати вышла навстречу старику, чтобы помочь ему управиться с коровами, но, завидев вооруженного всадника, сначала застыла в страхе, а потом обратилась в бегство, громко выкрикивая, как заклинание: «Хозяйка! Хозяйка!», – как будто его супруга Мерседес смогла бы уберечь девчонку от пугающего призрака.
Его губы, благородных очертаний и столь соблазнительные для женщин, растянулись в усмешке. Девчонка была хорошенькой. Какой же тогда стала Мерседес? Под жарким мексиканским солнцем все плоды созревают быстро.
Но весть о возвращении хозяина распространилась еще быстрее.
Едва босые пятки убегающей девчонки скрылись из виду, как уже перед входом в гасиенду собралась толпа. Из флигелей и пристроенных к ним клетушек появлялись все новые слуги, служанки и рожденная ими бесчисленная детвора, путающаяся под ногами, и конь дона Лусеро, непривычный к такой суете, недовольно заржал.
Бронзовые лица пеонов, сияющие радостью, были обращены к наследнику знатного рода, явившемуся наконец, чтобы взять бразды правления в свои руки. Во множестве глаз, устремленных на него, он видел, как в скопище крохотных зеркал, свое отражение – всадника на могучем боевом коне.
Некоторых из слуг он приветствовал, называя их по имени, – высокую сухопарую женщину с внушительными седыми косами, закинутыми за спину, он почтил особо. Она стояла на каменных ступенях у входа в кухню и как бы возвышалась над всеми. Искусная повариха и великая труженица, она обладала способностью из ничего сотворить кулинарное чудо.
– Ангелина! Ты совсем не изменилась! Надеюсь, ты приготовишь хороший кусок мяса и угостишь им голодного странника?
– Конечно, дон Лусеро. Я зажарю в вашу честь отборную свинину, а от запаха приправы у вас помутится разум еще до того, как мясо ляжет вам на тарелку. Но почему, сеньор, вы заранее не известили хозяйку о своем возвращении?
– На войне некогда писать письма, и нет надежды, что они будут доставлены…
Он одарил кухарку благожелательной улыбкой и скользнул взглядом по все густеющей вокруг него толпе. В основном это были немощные старики, женщины и дети.
Война дотянулась своими жадными руками и до этих отдаленных мест, истребила всю молодую мужскую поросль. Сколько раз он видел, как падали целыми рядами юноши в расцвете лет под градом пуль и картечи, выпускаемых из стволов самого современного французского оружия.
Он сам участвовал в уничтожении своего народа, творя расправу над сторонниками Хуареса. Но теперь он навсегда покончил с войной. Дом его предков ждал хозяина. Это величественное здание, со всеми флигелями и пристройками, с обширными землями вокруг, принадлежало ему!
Он тряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли о прошлом. Переворачиваясь с боку на бок в теплой ванне, он оглядывал хозяйские покои.
Здесь раньше безраздельно властвовал его отец, и вся обстановка соответствовала его вкусам. Массивная дубовая, темных оттенков мебель была доставлена из Испании еще в восемнадцатом веке. Кое-где трещины и царапины, оставшиеся после перевозки, так и не излечили ни мастера, ни время, а сейчас их припорошила вездесущая пыль, потому что покои не открывались и не убирались после смерти хозяина. Голубая шелковая драпировка поблекла, выцвели и занавески на окнах. Персидские ковры, купленные в самом Тебризе, когда-то стоили целое состояние, но теперь, наверное, годились лишь на тряпки. На всем в этой комнате лежала печать упадка и обнищания.
Не нарочно ли Мерседес оставила покои в таком виде, как он их покинул? Размышляя об этом, дон Лусеро уставился на громадную кровать под балдахином в центре комнаты. Пять поколений наследников мужского пола были зачаты на этой кровати. И ему предстоит исполнить на этом ложе свой долг. Проклятый падре Сальвадор и больная донья Альварадо ждут не дождутся момента, когда это случится.
