Текст книги "Упрямица"

Автор книги: Ширл Хенке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Лусеро взглянул на француза так, как будто он был мерзким насекомым, ползающим по грязному полу кантины.

– Может, он и ублюдок, но он мой брат!

Уже одним своим ледяным тоном он мог охладить голову неразумного Жоржа. Глотнув еще пульке для вдохновения, Лусеро вскочил, оттолкнул стул, ударившийся о глинобитную стену позади него.

Никто за столом не предполагал, что их шеф – благородный креол, начальник – выхватит оружие, будь то нож или револьвер, и опередит в этом действии француза. Жорж понял, что лишь мгновение отделяет его от вечной жизни на том свете.

Он склонил голову в покорном, унизительном для себя поклоне.

На точеном лице креола появилась улыбка:

– Мы все постараемся, чтобы Эль Диабло сбежал из-под носа этих глупых туземцев.

– Зачем вам спасать его? Все так удачно складывается… Когда этого гринго расстреляют, вы вернетесь в гасиенду, и мы там заживем, как короли!

– Ты слишком трезв, Шмидт. Закажи себе еще пульке. Представь меня пасущим скот и спаривающим коров с быками… Или ковыряющим землю, обливаясь потом на солнцепеке… А такова жизнь в Гран-Сангре – и для вакеро, и для пеона, и для гасиендадо, если он захочет жрать вволю.

– Тогда пусть провалится это место ко всем чертям!

– Оно не провалится, оно останется там, где стоит. И я желаю хотя бы знать, кто там хозяйничает.

Лусеро лгал самому себе. Он в этот момент думал не о Нике, а о Мерседес, утраченной им навсегда.

Шмидт не так уж много выпил, чтобы не смог рассуждать логично.

– Вытащить Фортунато из тюрьмы будет потруднее, чем украсть ключи от рая у святого Петра.

Лусеро ухмыльнулся, глядя своим упорным волчьим взглядом в розовое лицо подвыпившего немца.

– У Эль Диабло на все есть план. Вы, солдаты, подчиняйтесь приказу, а я уж позабочусь о том, чтобы он был выполнен… без лишних потерь.

Лусеро был в этот момент так доволен собой, своим гениальным планом, что не заметил многозначительных взглядов, которыми обменялись его сообщники. Какое-то звено разорвалось в этой цепи – солдаты уже не доверяли командиру.

Мерседес с нетерпением ждала наступления рассвета, когда ее допустят в камеру осужденного, а Ник желал и одновременно не желал этого тягостного свидания.

И все же, когда она вошла в камеру, его сердце радостно забилось. Он был счастлив обнять ее, пусть даже это будет в последний раз.

Она дала себе клятву удержаться от слез, но они мгновенно потекли из глаз при виде возлюбленного – высокого, стройного, прекрасного лицом и душой человека, заточенного в тесном каземате в ожидании прихода палачей.

– Ник, о мой дорогой Ник!

Она опустила на пол корзинку, принесенную с собой, и приникла к его груди, слушая нашептываемые им слова любви – английские вперемежку с испанскими.

Когда первый порыв отчаяния и страсти миновал, он набрался мужества заглянуть ей в лицо, попытаться прикосновениями губ осушить слезы.

Она сказала обреченно:

– Я хотела продать Гран-Сангре и отдать деньги коменданту, чтобы он отпустил тебя… но он отказался.

– Всякой жадности есть предел. Как бы ни был корыстолюбив комендант Моралес, он не может согласиться быть расстрелянным вместо меня. На том свете деньги ему не понадобятся.

– Как ты можешь еще шутить?

– А что мне остается делать?

– Я пойду на все, чтобы спасти тебя… все отдам.

– Нет, любимая. Гран-Сангре – достояние нашего будущего ребенка. Мы столько трудились на этой земле. Вспомни… И все ради того, чтобы поместье процветало.

– Да-да, – кивала Мерседес, с ужасом думая о бесконечной веренице лет, которая ждет ее уже без Ника. – Я принесла тебе обед. В тюрьме, должно быть, еда отвратительная.

– Мне приходилось питаться и похуже, – мягко улыбнулся он, – но от вкусного обеда кто откажется?

Он не испытывал голода, но разочаровывать ее не хотел. Ник знал, что их последняя совместная трапеза останется в ее памяти навсегда. Так пусть это воспоминание будет светлым.

Мерседес опустилась на колени возле отсыревшего смрадного матраца, который служил узнику постелью, накрыла его белоснежной скатертью, достала из корзинки бутыль вина, еще теплый пышный хлеб, фрукты, мягкий, свежий сыр и зажаренного до золотистой корочки цыпленка.

– Кушанья простые, но все свежее. Я купила их на рынке в полдень.

Она не сказала Нику, что попала на рынок случайно во время бесцельных своих блужданий по городу, охваченная горем после безуспешной попытки подкупить коменданта Моралеса.

Ник присел рядом с нею, разлил вино в глиняные кружки, а она разложила еду по тарелкам.

– Цыпленка нам придется разламывать руками. Охранник отобрал у меня нож.

– Разумеется… Он заботится о моей безопасности.

Она невольно улыбнулась его нехитрой шутке. Ловкие сильные пальцы Ника быстро разделили на части аппетитную на вид птицу.

Они ели медленно, наслаждаясь скорее не пищей, а временной близостью, каждым ее моментом, безнадежно уходящим в прошлое. Мерседес рассказала ему о том, что произошло после его отъезда к Хуаресу, – о кончине доньи Софии, о празднике, устроенном слугами по поводу ухода французов из страны, об успехах Розалии в занятиях с падре Сальвадором.

– Она сразу заявила, что Лусеро не «настоящий папа». Ты действительно для нее настоящий отец во всех отношениях.

Заметив, что у нее на глаза вновь навернулись слезы, Николас приподнял кружку с вином.

– За Розалию, мою дочь, и… за мою жену.

Дрожащей рукой Мерседес потянулась своей кружкой ему навстречу. Вино было сладким, но горечь расставания портила его вкус. Они допили до дна, потом Мерседес сказала:

– Мне нужна салфетка. Мои пальцы жирные от цыпленка.

Он взял ее маленькую изящную руку, поднес к губам.

– Я вымою их.

Дрожь наслаждения пробежала по телу Мерседес, когда его горячее дыхание коснулось ее руки, а язык обласкал каждый ее палец.

Она закрыла глаза, чтобы запечатлеть в памяти навсегда это чувство, которое уже больше не повторится. Она наклонила голову и поцеловала его ладонь, потом запястье и подумала, что жесткие сильные руки, столько потрудившиеся, уже не сожмут никогда рукоять мачете, кирки, револьвера или кожаные поводья.

«Гран-Сангре – наследственный удел нашего ребенка. А ты, любимый, не доживешь до его появления на свет!»

Мерседес обхватила нежными ладонями его голову, притянула к себе, требуя поцелуя.

«Один раз… последний раз полюби меня, возлюбленный мой».

Ник знал, чего желает Мерседес, он сам страстно желал близости с ней, но это было невозможно.

Он погладил ее плечи, покрыл страстными поцелуями мокрое от слез лицо, потом легонько отстранил от себя.

– Нет, любимая. Не здесь, не в этом мерзком погребе. Тут столько крыс, и стражник может ворваться в любой момент. Я не смогу оградить тебя… Лучше уходи сейчас, пока тюремщику или кому-нибудь из солдат не пришло в голову сотворить что-нибудь дурное.

Он мягко, но настойчиво все дальше отстранял ее, и интуиция подсказывала ей, каких усилий стоило ему противиться вспыхнувшему желанию.

– После твоего отъезда я постоянно думала о том, что ты рискуешь жизнью из-за президента Хуареса, и мы по этому поводу поссорились и расстались в гневе. И я поняла, что ты мне дороже всего на свете, что никакая политика или религия не способна разлучить нас. Как же я могу потерять тебя сейчас? Мне тогда незачем жить.

– У тебя есть это существо, – Ник положил руку на ее живот. – Расскажи нашему ребенку обо мне, когда наступит время, и скажи Розалии, что ее настоящий папа очень сильно любит ее.

Она поглядела на него сквозь пелену слез:

– Да, конечно…

– Есть еще одно, что ты должна мне пообещать, Мерседес.

Его тон встревожил ее.

– Что, любимый?

– Я не хочу, чтобы ты присутствовала на казни. Как только рассветет, сразу же возвращайся в Гран-Сангре.

– Нет! Как ты можешь требовать этого от меня? Как я могу оставить тебя умирать в одиночестве в этих жутких стенах? Вдруг они отыщут Маккуина? Он мог бы…

– Нет, Мерседес, не стоит обманывать себя и надеяться на чудо. Я подозреваю, что его уже нет в Мексике. Для меня уже все кончено, и я с этим смирюсь, если буду знать, что ты, Розалия и наш ребенок в безопасности. Никто не поручится, что солдаты и та публика, что была в суде, после расправы со мной не обратят свою злобу на тебя. Им может показаться мало, что я мертв…

– Нет! – Мерседес закрыла лицо руками, словно загораживаясь от страшного видения.

– Я сталкивался с подобными случаями, – продолжал Ник. – Если с тобой что-то произойдет, то… вся моя жизнь окажется бессмысленной. Живи ради меня и помни, каким видела меня сейчас. Я не хочу, чтобы в твоей памяти остался бездыханный труп, лежащий в грязи. Пожалуйста, обещай мне это, чтобы я встретил смерть, как подобает мужчине.

Его голос дрогнул.

Мерседес опустила голову. Плечи ее сотрясались от рыданий.

– Я поручу Хиларио доставить… тебя домой, в Гран-Сангре…

– Спасибо, любимая. Мне хотелось бы покоиться там, где началась моя истинная жизнь.

26

Николаса разбудили выстрелы и вопли за стенами тюрьмы.

Он поглядел на окошко, через которое проникал призрачный лунный свет и был виден лишь клочок ночного неба. Для казни еще слишком рано. Решив, что это, вероятнее всего, очередная шумная пирушка гарнизонных солдат, Николас опять улегся, теперь уже бодрствуя и вперив взгляд в затканное густой паутиной пространство между потолочными балками.

«Человеку необходимо время, чтобы сосредоточиться и подготовиться к неминуемо надвигающейся смерти», – подумал он, благодарный за пробуждение. Прощание с Мерседес при всей его сдержанности полностью исчерпало запас душевных сил Ника. После ее ухода он на мгновение погрузился в какое-то странное забытье, которое нельзя было назвать сном.

Воспоминания проплывали живыми картинами перед его мысленным взором. Сожалел ли он о поступках, совершенных в прошлом? О многих – да, но последний год, проведенный в Гран-Сангре с Мерседес и Розалией, вероятно, искупил часть его грехов.

Какая ирония судьбы! Николас Форчун, наемник, хладнокровный убийца, осмелившийся надеть на себя чужую личину, превратился в отпрыска древнего благородного рода и старался быть во всем достойным своего нового имени. А теперь он и умрет под именем дона Лусеро. А настоящий Лусе избежит наказания за свои гораздо более тяжкие грехи. За них расплатится Ник. Одно утешает – Ника похоронят в Гран-Сангре, поблизости от его новой семьи. Он никогда не надеялся, что оставит после себя потомство, пусть даже под чужим именем.

Теперь в Соноре, вдали от мест, где зверствовал Эль Диабло, дети Лусеро Альварадо станут респектабельными гасиендадо. Розалия, вероятнее всего, удачно выйдет замуж за достойного человека… а младенец? Если это будет мальчик, он будет управлять поместьем. Род Альварадо не прервется, и в этом заслуга Ника. Да, удивительно распорядилась судьба, и Ник не сетовал на нее. Она подарила ему год счастья и удовлетворение от мысли, что он все-таки оставил добрый след на земле.

Эти размышления вносили умиротворение в его душу.

Где-то вдалеке начали с грохотом и лязгом распахиваться железные двери. Голоса и шум все приближались. В тюрьме происходило что-то необычное.

Ник вскочил с тюфяка и прижался спиной к стене. Тревожный звонок прозвенел в его мозгу.

Дверь в камеру содрогнулась от мощного удара и поддалась. Хриплый голос позвал его:

– Ник! Где ты, черт побери? Я обшарил все погреба и чуть не сломал себе шею в проклятых потемках!

– Лусе! – выкрикнул Ник из своего угла.

Брат его выглядел истинным воплощением Сатаны. Узкий лунный луч обрисовывал его черный силуэт, волчьи глаза Альварадо горели, как багровые угли в адской печи.

– Ради Бога скажи, что ты здесь делаешь?

– Неужели не догадываешься? Быстрее выходи! Я уже и так уйму времени потратил на поиски. Вот, возьми!

Он сунул в руку Фортунато заряженный армейский «кольт».

Через мгновение они уже оба пробирались в кромешной тьме по коридору пустынного тюремного блока, где содержался Ник. Вдали кто-то помахал им чадящим факелом, освещая лестничный пролет. Они бегом устремились вперед, к свободе.

По пути они миновали нескольких мертвых охранников, застывших в самых немыслимых позах. Лусе на ходу сшиб ногой усаженный на стул труп. Череп солдата был размозжен тяжелым глиняным кувшином, осколки которого валялись рядом.

– Немного неаккуратно, зато эффективно, – заметил Лусеро, с хрустом ступая сапогами по черепкам.

Через помещение кордегардии, засыпанное битой посудой и залитое пролитым вином, братья выбрались во внутренний двор, где в тени юкки их ждал полненький коротышка, облаченный в костюм вакеро.

– Это Жорж, – пояснил Лусе. – Поторопись, Жорж!

Коротышка, словно привидение, растаял в воздухе.

Из глубины обширного здания донеслись крики и сигналы тревоги, добавив еще шума к суматохе, устроенной людьми Альварадо на улице и позволившей Лусе с Жоржем проскользнуть внутрь тюрьмы.

– А как мы прорвемся через внешние ворота? Или ты упустил эту маленькую деталь? – отрывисто спросил Ник. Кровь уже кипела вовсю в его жилах. Ведь ему светила надежда выжить и увидеть своего ребенка!

Лусе ухмыльнулся:

– Нами задумана небольшая диверсия. Жорж сейчас подаст сигнал, что я вытащил тебя из крысиной норы.

– Крысиная нора – точное название! – Ник вспомнил свои ночные сражения с истинными хозяевами подземелья.

– Шмидт и Лафранк заложили столько динамита, что хватило бы взорвать гору Чапультепек. Это даст нам возможность миновать чертовы ворота.

Они ждали, скорчившись под юккой, слыша, как офицеры выкрикивают команды, а солдаты, топоча сапогами, торопятся их выполнить. Гравий зловеще хрустел совсем близко от укрытия братьев. Двое вооруженных охранников остановились совсем рядом, закуривая. Ник ощутил запах дыма крепких дешевых сигарет. Каменный монолит старого испанского форта словно выдавливал из своих недр все новые отряды человеческих фигурок в форме, одинаковых, как муравьи.

– Что же они медлят со взрывом? – процедил Лусеро и добавил шепотом грубейшее проклятие.

Мгновения тянулись бесконечно, а столпотворение в крепости все нарастало. Двор постепенно заполнялся солдатами.

– Еще немного, и они отдавят нам ноги. Пора удирать отсюда. Когда меня заталкивали в этот свинарник, я не очень-то смотрел по сторонам. А ты провел рекогносцировку? – поинтересовался Ник.

– Там есть еще один вход, поблизости от тех ворот, что мы наметили взорвать. Через него обычно пропускают торговцев. Но он узок, как горлышко бутылки.

– Шмидт и Лафранк и раньше-то не очень старались ради меня, – мрачно сказал Ник. – Думаю, что взрыва не будет.

Лусе нутром чувствовал, что брат прав. Он уже готов был согласиться, как издали донесся вопль Жоржа:

– Шеф! Они сбежали и забрали лошадей!

В той стороне двора сразу прозвучали выстрелы, и верный товарищ по оружию упал на бегу и застыл темной бесформенной массой, черным пятном на выбеленных лунным сиянием камнях. Дюжина солдат, преследующих Жоржа, приостановила погоню и, перешагивая через мертвеца, растянулась в цепь. Во дворе было не так уж много темных уголков. Еще немного, и беглецов обнаружат.

– Давай поищем эти ворота!

Лусе выпрямился и устремился по периметру двора, укрываясь по возможности за колоннами портика. Ник не отставал от него.

Они смогли пробежать порядочное расстояние, пока солдаты не заметили мелькающие в призрачном чередовании света и тени фигуры. Несколько пуль расплющились о стену и колонны. Ответным выстрелом Лусеро уложил солдата, успевшего преградить им путь.

Они завернули за угол и увидели ворота. Две узкие створки были скреплены цепью.

– Прикрывай меня, а я разобью выстрелами эту чертову цепь, – распорядился Лусеро.

Братья встали спина к спине. У каждого в руке было по «кольту».

– Не думаю, что вам удастся отсюда выбраться, – спокойно произнес полковник Моралес.

Со всех сторон и сверху – с крыши портика – на беглецов были нацелены ружья.

– Бросайте оружие и поднимите руки вверх. Иначе я прикажу открыть огонь.

Солдаты сомкнули вокруг братьев кольцо, лишив их последнего шанса на бегство.

Лусе изощренно выругался и швырнул «кольт» на землю. Ник последовал его примеру, только молча. Горько было расставаться с забрезжившей надеждой на возвращение в мир живых.

Но теперь все было кончено! Под конвоем их проводили обратно в каземат, откуда Фортунато только что вырвался, чтобы хоть на миг вдохнуть воздух свободы. На этот раз им путь освещали двое солдат с факелами.

Когда узников благополучно доставили в камеру, Моралес, невероятно довольный собой, стал описывать вокруг них круги, словно задиристый мелкий петушок, напыщенно выступающий перед двумя могучими бойцовыми петухами.

Оба брата, высокие, широкоплечие, по сравнению с ним казались гигантами. Его бегающие темные глазки впивались в их лица, изучая черты каждого. В недоумении он потер подбородок, повертел головой.

– Два лика Януса! Немыслимо! Так значит, твоя женщина говорила правду… Во всяком случае, насчет того, что вас двое. Любопытно… она принадлежала вам обоим, не так ли? Признайтесь, вы делили ее?

Ник ринулся на коменданта, но ружейный приклад с силой ударил его в живот. Ник согнулся от боли, а Моралес продолжал как ни в чем не бывало:

– Я думаю, что она бы предложила мне себя в обмен на твою свободу, если б не была настолько брюхата твоим чадом. – Эти слова он обратил специально к Нику, провоцируя его на новую вспышку ярости. – По тому, как ты взорвался, я рассудил, что она твоя женщина… А твоя, значит, супруга? – добавил он, повернувшись к Лусеро. – А не лгала ли она, что один из вас – хуарист? Если так… – он походил взад-вперед, уставившись в пол, потом вскинул голову и вонзил свои глазки в Лусеро, – …то кто, ты? Или… – Он перевел взгляд на Ника: —…ты? Как я могу быть теперь уверен, что казнил кого следует?

– Ты можешь, на всякий случай, казнить обоих! – со злой иронией выпалил Николас. Этот подонок явно издевается над ними. После неудачной попытки бегства и расправы, учиненной Лусе над несколькими охранниками, никого из них не выпустят отсюда живым – это было ясно.

Худое лицо коменданта осветилось «очаровательной» улыбкой.

– Великолепная идея! Как мне самому не пришло это в голову?

Хихикая над собственной остротой, Моралес шагнул прочь из каземата, подав знак конвою следовать за ним.

– Советую подремать хоть немного после столь бурной ночи. Рассвет уже близок. Так что до скорой встречи. И приятных вам сновидений!

Когда топот сапог, повторяемый эхом, затих вдалеке, Лусе обратился к Нику:

– Как ты сказал? «Казните обоих»? Великолепно! Ты истинный Альварадо.

– Будем считать, что уже покойный Альварадо! К несчастью, теперь и ты разделишь мою участь. Печально, конечно, что твоя смелая выходка не удалась и привела к еще худшему результату.

Лусеро с улыбкой развел руками, выражая покорность судьбе.

– Печально вдвойне. Хотя и немного смешно, потому что они убьют одного из своих.

Они присели рядышком на грязный пол, прислонившись к стене.

– Почему ты перекинулся на их сторону? Я был поражен, когда Сенси мне рассказала.

Ник в свою очередь рассмеялся и ответил легкомысленно:

– Колесо Фортуны так повернулось! Я вроде бы угадал правильно и все равно проиграл. Впрочем, я всегда восхищался их стойкостью и мужеством. Черт побери, они знают, за что воюют. У них есть вера и цель. У меня этого не было никогда… до недавнего времени.

– У меня и сейчас этого нет.

Нику хотелось в скудном отсвете луны получше разглядеть брата, как-то понять его.

– А почему ты решил освободить меня? Ты мог спокойно занять мое место в Гран-Сангре. Эль Диабло вроде бы получил по заслугам. Ты был бы чист перед законом и свободен, как ветер.

– Свободен? Свободен ради чего? Ковырять землю, ломать спину и натирать мозоли? Нет, такая жизнь не по мне.

– И все же тебе не надо было рисковать головой из-за меня.

Даже во мраке было заметно, как широко и задорно заулыбался Лусеро:

– Не приписывай мне чересчур благородные побуждения, которых у меня не было. Ты заимел полезные знакомства на севере. Значит, смог бы переправить меня через границу, помочь на первых порах, а там уж я как-нибудь отыскал для себя маленькую приятную войну, например, уничтожать апачей, поступив на службу к владельцам рудников в Нью-Мексико.

Он передернул плечами, желая уйти в разговоре от темы, которая его чем-то раздражала.

Но Ник был настойчив. После недолгого молчания он вновь вернулся к ней.

– Может быть, ты поступил так ради Мерседес, Розалии и будущего ребенка?

– Может быть, да, а может, нет, – последовал почти грубый ответ. – Я эгоистичный негодяй, и женщины для меня мало что значат. С Божьей помощью я осознал это не так давно.

– Познакомившись с доньей Софией, я понял, что у тебя были причины… Я сам… Моя мать… тоже не страдала от избытка материнских чувств. Я ей мешал, но не думаю, что она меня по-настоящему ненавидела. А твоя мать знала, что я самозванец. Догадавшись о моем происхождении, она сочла неплохой шуткой, что ублюдок, рожденный от ублюдка, наследует Гран-Сангре.

– Я видел, как она умирала, – произнес Лусеро каким-то безжизненным голосом.

– Мерседес сказала, что ты присутствовал при ее кончине. Вряд ли ты чем-то мог помочь. Для нее уже не было спасения.

– Не было… как и для меня.

Намек на извечное проклятие послышался Нику в его тоне. Ему показалось, что он может проникнуть в мысли брата.

– Вероятно, мы не такие уж разные, как я подумал при нашей первой встрече.

Лусе промолчал.

– Какой он был человек? – спросил Ник.

Лусеро понял, что Ник спрашивает об отце.

– Мальчику, каким я был тогда, он казался хозяином жизни. Он научил меня, как надо жить… по его правилам. Продажные женщины, карты, рулетка, петушиные бои. Он мог продолжать пить, когда вся компания уже валялась под столом. Ради этого он и жил. О, он умел наслаждаться жизнью, наш родитель! Могу побиться об заклад, что он испустил дух в «Золотой голубке», тиская двух шлюх сразу. Он привел меня туда, когда мне исполнилось четырнадцать, и представил девице по имени Кончита.

Ник усмехнулся:

– Ты запоздал, малыш. Я потерял невинность в двенадцать. Но у меня было то преимущество, что я рос в борделе.

– Завидую тебе, – серьезно произнес Лусе. – Я мечтал бы о такой жизни.

Ника словно ударили обухом по голове.

– Но у тебя было имя, замечательный дом, отец!

– Я сказал, что он познакомил меня с моей первой шлюхой. И это был единственный раз, когда он уделил сыну хоть какое-то внимание. И то я теперь понимаю, что сделал он это не ради меня, а чтобы уязвить, позлить свою жену. Я был не сыном для него, а лишь необходимым наследником. Каждый гасиендадо должен иметь продолжателя рода, несомненно, ты уже сам узнал про это. Сама фамилия Альварадо – вот что он единственно любил, ценил и чем гордился. Ты более истинный Альварадо, чем все мы, если взять твое отношение к земле. Ты проливал на ней пот, как наши давние предки…

– Я работал на земле ради Мерседес.

– Может быть. Но я уверен, что и ради себя тоже. – И снова к Лусеро вернулась его постоянная циничная полуусмешка.

У них еще оставалось время на разговоры о детстве, на воспоминания о войне и о любовных приключениях. Они вставали, расхаживали по каземату, вновь усаживались.

Но имя Мерседес больше не было произнесено вслух ни разу.

Уже раннее утро было душным и жарким, предвестником плохого, тяжелого дня. Мерседес провела ночь бодрствуя, но не стала отдавать никаких распоряжений к отъезду на рассвете, как она пообещала это Нику. Она не могла уехать отсюда, пока он будет жив.

По правде говоря, Мерседес не была уверена, что будет в силах выдержать это зрелище, но и покинуть город, когда Нику осталось жить считанные минуты, она тоже не могла. Она решила прибыть в тюрьму в окружении слуг и вакеро и затребовать тело сразу же после того, как все будет кончено.

При мысли о том, что ей предстоит, она ощутила внезапный приступ тошноты. На этот раз это никак не было связано с ее беременностью. С трудом оправившись, она присела на край постели, дрожа в ознобе, несмотря на жаркое утро.

– Я должна одеться! – убеждала она себя.

Платье на сегодняшний день Мерседес выбрала еще накануне. Оно было лиловым – самым темным из всех ее нарядов, привезенных с собой. По приезде в Гран-Сангре она могла бы облачиться в траур, но это противоречило одному из последних пожеланий Ника. Он хотел, чтобы она радовалась новой жизни, зародившейся в ее теле, а не горевала о потере.

– Наш ребенок… и наша Розалия… Они будут гордиться тобой. Я воспитаю их в любви и уважении к твой памяти!

Она произнесла эту клятву вслух, готовя себя к самому трагическому моменту в жизни.

Ник и Лусеро следили, как светлеет небо за окошком. Разглядев друг друга в сумрачном свете, они мрачно усмехнулись – оба заросшие многодневной щетиной, немытые, пропотевшие в немыслимой духоте, с воспаленными от бессонницы глазами.

Часом раньше Лусе подкупил тюремщика, чтобы тот принес им бутылку дешевого мескаля. Братья быстро опустошили ее, еще до того, как луна пропала с небосклона.

В камеру привели священника – морщинистого, немощного старика с выражением равнодушной покорности судьбе в глазах. Это был не тот падре, что свидетельствовал против Ника на суде. Он посмотрел на двух столь похожих мужчин, бородатых, со зверскими лицами, но не выказал ни удивления, ни каких-либо иных чувств.

– Я здесь, чтобы выслушать ваши исповеди и свершить обряд помазания святым елеем.

Священник опустился на колени и стал открывать маленький кожаный саквояж, в котором принес все необходимое для обряда.

– Что касается меня, то не утруждайте себя, отец, – произнес Ник с некоторым сочувствием к старцу. – Я не вашей веры.

Он не стал добавлять, что притворялся католиком в течение целого года, но теперь не хочет продолжать кощунство.

– Господь примет меня таким, какой я есть.

Священник перевел взгляд на Лусеро:

– А ты, сын мой?

Лусе цинично рассмеялся:

– У меня надежд на Божье прощение еще меньше, чем у моего братца-еретика. Даже если во всех церквях от Дуранго до Веракрус будут возносить за меня молитву, это все равно не спасет мою душу.

– Милостью нашего Господа и добротой святой Богоматери все возможно, – терпеливо отозвался падре.

– Никакая Богоматерь не поможет человеку, которого возненавидела собственная мать. Простите меня, отец, но я не полагаюсь на милость тех, кто обитает на небесах.

– Все грешники могут уповать на помощь Господа… если только сами того пожелают, – мягко возразил священник.

– Прими его благословение, Лусе. Вдруг и впрямь дело выгорит, и ты отвертишься от ада? – вмешался Ник, вспоминая сочинения Блеза Паскаля, которые когда-то позаимствовал у знакомого французского легионера в Алжире.

Лусе пожал плечами и обреченно вздохнул:

– К тому времени, как я кончу рассказывать о всех моих грехах, порох в патронах у солдат отсыреет.

– Задержка нам, конечно, ни к чему, раз уж мы подготовились к путешествию на тот свет…

– Кто знает? – вдруг оживился Лусе и согласно кивнул священнику.

Тот попросил стражника препроводить их в свободную камеру.

Через четверть часа охрана доставила Лусеро Альварадо обратно.

– Добренький падре обещал молиться за нас обоих, – сообщил он Нику.

– Ты быстро управился. Вероятно, кое-что ты упустил… – сухо произнес Ник.

– По правде говоря, едва я начал, падре Альберто сообразил, что полная моя исповедь затянется надолго и комендант Моралес выдернет меня у него из-под носа и поставит к стенке до того, как я успею получить отпущение грехов.

– Комендант Моралес собирается казнить нас поодиночке. Так мне поведал охранник, – сказал Ник. – Он боится, что толпа возбудится, увидев нас вместе. После первой казни зевак разгонят, и второго из нас расстреляют без лишних свидетелей. Он не имеет права казнить тебя без приговора трибунала, а судьи вчера уже отбыли в Агуа-Калиентес вершить правосудие там.

– Но так как я прикончил парочку-другую его людишек прошлой ночью, он все равно меня расстреляет. Вопрос лишь в том, кому из нас становиться к стенке первым?

В глазах Альварадо засветился странный огонек, когда он посмотрел на брата.

– Мне, это очевидно. Я старше тебя, пусть и ненамного. Кроме того, я тот, кого они уже осудили, – заявил Ник.

Мерседес стояла в дальних рядах зрителей. Их злобный настрой тяжко давил на нее. Многие их тех, кто испытал на себе жестокость Эль Диабло, явились сюда посмотреть, как он будет умирать. Ник был прав, тревожась за ее безопасность. Она скрыла под шляпой волосы, а на лицо опустила серую вуаль. Широкий плащ окутывал ее, и никто не смог бы догадаться, что она носит ребенка, и, если она будет осторожна, держась в тени портика, в ней вряд ли признают супругу осужденного, которая так отчаянно боролась за его жизнь.

Прокатилась тревожная барабанная дробь. Толпа зашевелилась, взревела, как многоголовое чудовище. Приговоренного вывели в обширный, замкнутый крепостными стенами двор.

«О, Ник, мой любимый, мой единственный!» – мысленно твердила она.

Издалека Мерседес пожирала его взглядом, стараясь запомнить каждое мгновение. Вот он – высокий, худощавый, стройный – уверенной поступью проследовал к месту казни и жестом отказался от повязки на глаза. Он швырнул горсть монет солдатам расстрельного взвода, следуя старому испанскому обычаю – платить им за то, чтобы они целились не в лицо, а в сердце.

Инстинктивно она прижала руки к груди, словно чувствуя, как туда вот-вот вопьются пули.

Мерседес закрыла глаза и горячо зашептала молитву, когда прозвучала команда: «Пли!» После того как прогрохотал залп шести ружей пятьдесят восьмого калибра и эхо прекратило метаться меж каменных стен, Мерседес вновь открыла глаза и увидела, что ее любимый лежит, распростертый в пыли, и на груди его расплывается кровавое пятно.

Ее ноги подогнулись, она опустилась на ступени портика, уже нечувствительная к хаосу, который творился вокруг нее.

Тюремный двор был пуст. Толпу зевак выпроводили прочь и заперли ворота.

Ника подвели к стенке, и он стоял перед расстрельным взводом, глядя на мертвое тело брата.

«Ублюдки! Они оставили его здесь специально для меня».

Ему приказали встать прямо над трупом. Ник еще раз проклял Моралеса за бессмысленную жестокость. Он заглянул в мертвое лицо – это было его лицо. Он потрогал рукой щеку – если бы не шрам, они с Лусеро были бы неотличимы. Ему показалось, что ему снится какой-то кошмар, которому скоро наступит конец.

Ник отмахнулся от повязки.

– Альварадо в ней не нуждается, – сказал он и проделал ту же процедуру подкупа палачей, чтобы они не уродовали ему лицо. Слово, данное брату, солдаты сдержали. Может быть, так же они поступят и с ним.

Наверху, на балконе, нависшем над двором, стоял, упиваясь собственной властью, комендант Моралес, готовый подать сигнал расстрельному взводу. Сержант внимательно следил за его рукой, чтобы в свою очередь скомандовать «огонь!». Вот рука Моралеса вскинулась вверх, но тут дверь его кабинета, выходящая на балкон, распахнулась настежь, и светловолосый гринго с бесцветными и потому пугающими глазами рванулся к коменданту.