Текст книги "Сумерки в полдень"

Автор книги: Шимон Маркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Эта тактика оставалась неизменной в течение всей первой половины войны.

Массовое переселение в город обернулось для афинян страшным бедствием. Начать с того, что большая их часть жила на земле и подлинно „своим“, „малою родиной“, считала сельскую усадьбу, поля и деревья вокруг нее. Расставание с насиженным местом, с привычным образом жизни заставляло земледельца ощущать себя изгнанником в собственном государстве. К тяготам психологического свойства добавлялись громадные бытовые трудности. Лишь немногие нашли пристанище у друзей или родных, большинство же ютилось кое-как на пустырях, в храмах и на храмовых участках, в крепостных башнях, в так называемых „Длинных стенах“ – семикилометровой линии укреплений, возведенных по обе стороны дороги, которая соединяла Афины с их гаванью, Пиреем, – и в самом Пирее. Легко себе представить, в какой скученности и грязи приходилось жить людям, а потому нимало не удивительно, что в следующем же, 430, году в Афинах вспыхнула эпидемия. Началась она в Пирее, поэтому многие утверждали, будто болезнь завезена из-за моря, из Египта. Фукидид подробно описывает ее симптомы, и врачи нового времени по-разному идентифицируют „афинский мор“; наиболее убедительным считается взгляд, что это была эпидемия сыпного тифа.

Смертность была необыкновенно высока. Никакой уход, никакие лекарства, никакой режим не помогали. Самой ужасной стороною бедствия Фукидид называет упадок духа: едва почувствовав недомогание, человек терял всякую надежду и даже не пытался сопротивляться болезни. Боясь заразы, заболевших бросали на произвол судьбы даже ближайшие родственники, и только те немногие, кто, переболев, остался жить (в их числе был и сам Фукидид), могли без страха оказывать помощь больным и умирающим. Эти редчайшие счастливцы верили даже, что и в будущем никакая болезнь уже не станет для них смертельной.

Особенно худо приходилось переселенцам. В своих душных хижинах и палатках они умирали так же, как жили, – вповалку: умирающие лежали друг на друге, словно трупы, полумертвые выползали на улицы и кишмя кишели возле всех источников и колодцев, томимые жаждой. Теперь уже чуть ли не все святыни – кроме самых главных, на акрополе, где переселенцам запрещалось устраивать себе жилища, – были осквернены смертью и мертвыми телами. И вообще всякое уважение к законам (человеческим или божеским – безразлично) исчезло, и прежде всего – к погребальным обрядам. Вот картина античного „пира во время чумы“, как ее изобразил Фукидид: „Все стремились к телесным наслаждениям, полагая одинаково ненадежными и деньги, и самое жизнь. Никто не соглашался терпеть страдания или неудобства ради прекрасной цели, ибо не знал, не умрет ли он прежде, чем достигнет этой цели... Людей уже не удерживал ни страх перед богами, ни земные законы, потому что все гибли одинаково – и благочестивые и нечестивцы – и потому что никто не рассчитывал дожить до суда и понести законное наказание за свои преступления. Гораздо более тяжким приговором казался тот, что уже навис над головою, и каждому хотелось взять от жизни хоть что-нибудь, пока приговор еще не исполнился“.

Сколько всего народа унес мор, подсчитать невозможно, но ни жестокие потери, ни смерть самого Перикла (в конце 429 года) не заставили афинян изменить начатому делу, хотя бывали у них и сожаления, и колебания, и попытки замириться с врагом.

Это была обычная война, с обычною, по тогдашним стандартам, жестокостью: побежденных или сдавшихся в плен часто истребляли прямо на поле боя, иногда сохраняли им жизнь, но лишь для того, чтобы продать в рабство, раненых добивали, женщины, дети и старики, попадавшие в руки врагов, тоже либо уничтожались, либо шли на продажу. Случались, конечно, и особые происшествия, но их Фукидид и отмечает как нечто из ряда вон выходящее. Так, в 413 году отряд фракийцев, афинских союзников, захватил городок Микалесс в Беотии. Нападение произошло на рассвете и было совершенно неожиданным: жители настолько не ждали врага, что даже не закрыли на ночь ворота. Впрочем, и без того городские укрепления были слишком слабы, низки и ветхи. „...Ворвавшись в Микалесс, фракийцы бросились разорять дома и храмы и избивать людей. Они не щадили ни старых, ни юных, но умерщвляли всякого встречного без разбора – и женщин, и детей, и даже вьючных животных... Напали они и на детскую школу, самую большую в том городе; дети только что явились на занятия, и фракийцы всех зарубили“. Фукидид замечает, что среди других бедствий войны горе Микалесса было особенно тяжким, и причину его усматривает в варварской кровожадности фракийцев. Но наказание, которому афиняне подвергли взбунтовавшихся союзников на Лесбосе, он находит сравнительно мягким. Между тем стены города были срыты, суда отняты, земля поделена между афинскими колонистами, а коренные жители превращены в своего рода крепостных, да еще больше тысячи человек признано зачинщиками мятежа и казнено. Но Фукидид прав: ведь это решение лишь ничтожным большинством голосов в Народном собрании одержало верх над предложением – уже принятым накануне! – всех взрослых мужчин казнить, а женщин и детей обратить в рабство.

И все же то была необычная война, как необычным было и взаимное ожесточение. Любая война встарь означала конфликт межгосударственный, внешний, Пелопоннесская же война – первый образец массовой гражданской войны.

Афины и Спарта были оплотом, символом, наиболее полным выражением двух основных форм полисной государственности – демократии („власти народа“) и аристократии, или олигархии („власти лучших“, или „главенства немногих“)[1]1
  Принятое в античной древности содержание этих терминов будет раскрыто ниже, общий же их смысл достаточно известен и понятен.


[Закрыть]. В любом из городов существовали приверженцы того и другого способа правления, соединявшиеся в непримиримо враждующие группировки, или партии, и эта вражда оказывалась сильнее любви к родине: аристократы в государствах демократических и демократы в аристократических неизменно вступали в тайный сговор с врагом, становились предателями.

Самые глубокие и важные основы жизни заколебались, и уже современники сознавали это в полной мере. Фукидид пишет:

„...Раздоры между партиями происходили повсюду, демократы призывали на помощь афинян, олигархи – лакедемонян“. В мирное время к тому не представлялось возможностей, война облегчала и оправдывала все, превращаясь в насильственную наставницу, которая учит не считаться ни с чем, кроме как с требованиями текущей минуты. „...Общепринятое значение слов было извращено. Безрассудную отвагу стали считать храбростью, мудрую осмотрительность – трусостью, ...в слепом усердии видели главную обязанность мужа, в разумной неторопливости – благовидный предлог для уклонения от обязанностей. Вечное недовольство считалось вернейшим залогом надежности, ...коварство называли проницательностью, а если кто пытался бороться честно, его упрекали в нарушении дружеского долга и в страхе перед противною стороной.“

Партийные связи ставились выше родственных, потому что товарищи по партии были всегда и безусловно готовы на все и еще потому, что самые связи и доверие скреплялись не честными и согласными с законом целями, но своекорыстными умыслами против существующих законов, иначе говоря – соучастием в преступлениях. Примирялись враждующие лишь для вида: выжидали удобного момента и тут же наносили удар...

„...Источник всего этого – жажда власти, вырастающая из корыстолюбия и тщеславия... Люди из обеих партий, становясь во главе государства, высказывали мысли самые благопристойные: одни толковали о равноправии всего народа, другие – об умеренном правлении лучших граждан, и те и другие объявляли своею наградой общее благо; на деле же они боролись за власть, не стесняясь никакими средствами, шли на любые злодеяния... руководились не справедливостью и не государственной пользой, а только партийными выгодами и пристрастиями... Совесть и те и другие не ставили ни во что... Беспартийные истреблялись обеими сторонами – либо за то, что отказывались принять участие в борьбе, либо потому, что вызывали зависть самим своим существованием. Так в результате междоусобиц нравственная испорченность водворилась среди греков, и простодушье, которое всего более сродни благородству, подверглось осмеянию и исчезло, а на его место явились взаимная неприязнь и недоверие... При этом преимущество обычно оказывалось на стороне людей не особенно дальнего ума...“ Не надеясь на свою предусмотрительность, они рвались напролом, тогда как „люди самонадеянные воображали, будто все точно рассчитано и в грубой силе нет нужды, а потому в конечном счете оказывались беспечнее первых и гибли в большем числе“.

Это заупокойный плач о полисе со всеми его учреждениями и системою ценностей. (Впрочем, и сам плачущий, если всмотреться внимательно, уже не ощущает органической связи с полисом: достаточно сравнить его слова о беспартийных с тем, что говорилось выше (стр. 20—22) насчет долга гражданина, четко определить свою позицию в междоусобной распре). О вмешательстве иноземцев в раздоры сицилийских городов Фукидид говорит: „Они стояли на той или другой из враждующих сторон не столько на основании права или общего происхождения, сколько ...ради собственных выгод или в силу необходимости“. Эти слова можно применить и ко всей войне в целом: не принципы, освященные веками – справедливость, кровное родство, – руководят политикою, но циничный интерес или же страх. И вполне естественно, что, когда в 421 году Спарта заключила мир с Афинами, союзники на Пелопоннесе отнеслись к этому без всякого энтузиазма; они понимали, что это просто-напросто сговор двух „суперполисов“ ради раздела власти и сфер влияния и что он столь же непрочен, сколь бесчестен. Первым случаем предельного накала страстей в межпартийной борьбе Фукидид называет события на острове Керкира. Керкиряне состояли в оборонительном союзе с Афинами, но сохраняли добрые отношения и со Спартою. Летом 427 года олигархическая партия устроила переворот и сперва умертвила около шестидесяти главарей противной партии, а затем, получив подкрепление из Коринфа, начала настоящую войну с демократами. И те и другие призывали на свою сторону рабов, обещая им свободу. Победа осталась за демократами. Во время решающего сражения олигархи, отступая, сожгли все дома вокруг рыночной площади, причем не щадили ни чужих жилищ, ни своих собственных. Пожар истребил массу купеческих товаров и спалил бы весь город, если бы не полное безветрие. На другой день прибыла афинская флотилия и ее начальник убеждал не преследовать побежденных слишком сурово, но увещания остались без последствий, и в конце концов четыреста олигархов были помещены на бесплодном островке рядом с городом – как бы в виде предварительного заключения.

Не прошло и пяти дней, как появилась пелопоннесская эскадра и нанесла поражение соединенным силам керкирян и афинян. Страшась вражеского нападения на самый город, демократы вернули заключенных с острова в храм Геры, откуда прежде вывезли их, пообещав личную неприкосновенность, а с остальными олигархами вступили в переговоры и некоторых даже убедили взойти на боевые корабли для защиты города от пелопоннесцев. Но положение снова переменилось: приплыли еще шестьдесят афинских судов – и спартанская эскадра поспешно бежала. Тут демократы принялись убивать всех противников подряд, начав с тех, кого сами же только что вооружили и посадили на корабли. Часть находившихся в храме Геры они уговорили выйти и подчиниться решению суда – и всех казнили, приговорив к смертной казни. Тогда остальные (а их было большинство) умертвили друг друга или покончили с собою прямо в святилище. Семь дней продолжалось побоище. Убивали всех, кто сочувствовал олигархам или хотя бы казался сочувствующим. Многие при этом пали жертвою личных врагов или даже просто должников, желавших избавиться от долга. Всеобщая ненависть была так слепа и безумна, что „отец убивал сына, молящихся отрывали от святынь, убивали подле алтарей“.

Именно в ярости междоусобиц заключается причина особенной жестокости, которою отмечена эта война.

Выше уже упоминалось, что на одиннадцатом году войны афиняне и лакедемоняне заключили союзный договор сроком на пятьдесят лет, обязавшись помогать друг другу в случае вражеского нападения или восстания рабов. Этот мир зовется „Никиевым“ – по имени афинского политика и полководца, который энергично содействовал его заключению, а предыдущие годы называют „Архидамовой войной“ – по имени спартанского царя, руководившего первыми вторжениями в Аттику. Переговоры начались четырьмя годами раньше, летом 425 года, при следующих обстоятельствах. Афиняне захватили Пилос на юго-западном берегу Пелопоннесского полуострова, примерно в 70 километрах от Спарты, – в ту пору необитаемую гавань, очень богатую лесом и строительным камнем. И захват гавани, и укрепление ее были скорее делом случая, чем дальновидного расчета, но спартанцы страшно встревожились и стянули к возведенному на скорую руку укреплению флот из шестидесяти судов и сухопутное войско. Начальник афинского гарнизона Демосфен поспешно послал за помощью к своим, стоявшим неподалеку с тридцатью пятью боевыми судами. Лакедемоняне надеялись отбить у врага Пилос прежде, чем подоспеют на помощь эти корабли, но, на всякий случай, позаботились запереть вход в гавань, отделявшуюся от моря островком Сфактерия; этот островок, густо заросший лесом и необитаемый, перегораживал горло залива, оставляя лишь два очень узких коридора по обоим краям. В каждом из коридоров спартанцы предполагали поместить плотно сдвинутые корабли, носами к открытому морю и неприятелю, а сам остров заняли отрядом тяжеловооруженных пехотинцев – гоплитов, выбранных по жребию из всех подразделений, потому что караульная служба на бесплодном, лишенном воды клочке земли была обязанностью не из приятных; состав гарнизона регулярно менялся.

Демосфен, в свою очередь, готовился отразить вражескую атаку. Людей у него было мало, а судов – еще меньше, всего три. Вытянув их на берег и поставив как можно ближе к укреплению, он обнес корабли палисадом, гребцов же вооружил щитами, сплетенными из ивы: настоящего вооружения не хватало.

Вооружение афинских гоплитов подразделялось на оборонительное и наступательное. К первому принадлежали металлический шлем с нащечниками и наносником, а иногда и с пластиной, прикрывавшей затылок; панцирь, состоявший обычно из двух выгнутых по форме груди и спины бронзовых пластин и доходивший только до пояса (иногда панцирь изготовляли из кожи или даже льняной ткани с нашитыми сверху металлическими бляшками), и круглый бронзовый (или бычьей кожи) щит диаметром около 90 см; щиты были выпукло-вогнутые, центр наружной, выпуклой поверхности украшали каким-либо символическим изображением, чаще всего – головой мифического чудовища Горгоны, чей взгляд обращал все живое в камень. Ноги воина были совсем открыты, потому что поножи, защищавшие голень, к концу V века почти исчезли из употребления. Наступательное оружие гоплита – двухметровое копье с ясеневым древком и металлическим наконечником (им никогда не действовали как метательным снарядом, но только как пикою), обоюдоострый меч длиною около 60 см и короткий кинжал.

Тяжелая пехота была основой сухопутного войска. При вступлении в войну Афины располагали 13 000 гоплитов; ими командовали десять таксиархов, т. е. начальников строя, которых выбирал народ в Собрании; строи делились на лохи, начальников которых, лохагов, назначали таксиархи.

Легкая пехота была сравнительно малочисленна и сколько-нибудь значительной роли в тактических замыслах и решениях не играла. Главное ее отличие от гоплитов – отсутствие оборонительного вооружения, не считая лишь маленького щита. В составе легкой пехоты были отряды пращников, лучников и метателей дротиков.

Легкие пехотинцы набирались из наиболее бедных граждан (и, может быть, отчасти из чужеземцев-метеков). Напротив, в коннице служили лишь самые состоятельные среди афинян, потому что купить и содержать коня и выучиться верховой езде будущий всадник должен был на собственные средства. Вооружение конников состояло из двух дротиков и изогнутого – наподобие сабли – меча. Ни панциря, ни шлема, ни даже щита коннику не полагалось, да и тело лошади ничем не было защищено. Искусство верховой езды было намного сложнее, чем ныне, потому что ни седла, ни стремян древние не знали. Численность афинской конницы во время Пелопоннесской войны – всего 1000 человек. Командовал ею гиппарх, т. е. начальник конников, которого, как и таксиархов, выбирал народ. Всадники отличались не только зажиточностью, но и знатным происхождением, а потому с пренебрежением поглядывали не только на пехотинцев, но и на демократическое государство; они охотно подражали спартанским модам (например, носили длинные волосы) и вообще взирали на Спарту с уважением и одобрением – были „лаконофилами“, как тогда говорили.

Воинская служба, которою каждый здоровый гражданин был обязан своему государству, длилась в Афинах 42 года: с 18 до 60. Первые два года юноши (эфебы) находились на казарменном положении – получали обязательную военную подготовку и несли караульную службу в пределах Аттики; мужчины в возрасте от двадцати до пятидесяти образовывали „запас первой категории“ и в любой час могли быть мобилизованы для заграничного похода; наконец, самые старшие, „ветераны“, призывались только для защиты собственно Аттики; вместе с эфебами и метеками они составляли своего рода „национальную гвардию“, или, скорее, „территориальное войско“. В начале Пелопоннесской войны общая численность афинской армии была около 30 000 человек...

Итак, Демосфен разместил большую часть своих людей внутри укрепления, чтобы отражать атаки с суши, а сам с шестьюдесятью гоплитами и десятком лучников спустился на берег, в единственном месте, где можно было ожидать высадки вражеского десанта. Приступ начался. Несмотря на многократное численное превосходство, лакедемоняне не имели успеха. Особенно позорной была неудача, постигшая штурм с моря: сорок три корабля, разбившись на группы (потому что все разом приблизиться не могли – очертания береговой линии не позволяли), беспрерывно, волна за волною, пытались сбить с позиции горстку афинян – и не могли. Командир одного из судов, Брасид, видел, что многие рулевые не решаются подойти к берегу, боясь расколоть свой корабль о камни; он закричал, что нечего щадить неприятеля из жалости к бревнам: пусть погибнут все корабли – только бы изгнать захватчиков! Своего рулевого он заставил причалить и сам бросился к сходням, но сойти на сушу не успел: весь израненный, он был отброшен назад и упал без чувств на носу, а его щит соскользнул с руки (левую руку воин продевал в специальную скобу на тыльной стороне щита) и свалился в воду. И хотя потеря щита считалась страшным бесчестием, героизм Брасида оказался для спартанцев единственной отрадою в этом проигранном сражении.

Основным типом военного корабля у греков была триера, т. е. судно с тремя рядами весел. Длина его – примерно 50 м, ширина – меньше 7 м, осадка – около 2 м, водоизмещение – около 250 т. Триеру строили из ели, только киль был дубовый; носовая его часть, совсем прямая, выступала далеко вперед, образуя подводный таран, нередко окованный железом, и силуэт носа, в отличие от новых времен, напоминал вогнутую дугу или рыло кабана; это сходство усугублялось парою громадных глаз, которые изображали по обеим сторонам корпуса. Сзади киль изгибался гусиной шеей, поднимаясь до уровня палубы. Корпус обильно смолили: постоянный эпитет для корабля – это „черный“. Единственную мачту ставили лишь тогда, когда хотели поднять парус, тоже единственный. Но ветер служил лишь вспомогательным двигателем: основным (а на виду у неприятеля и, тем более, во время битвы единственным) были весла. Команда гребцов насчитывала 170 человек: 62 в верхнем ряду (длина весла около трех метров, труд самый изнурительный) и по 54 в среднем и нижнем; гребцы нижнего ряда работали веслом 1,6 м длиною. Роль уключины исполняла ременная петля. И веслом, и петлею, и кожаной подушкою, предохранявшей ягодицы от потертостей и мозолей, гребец должен был обзавестись за собственный счет. При слаженной и сильной команде триера могла развивать скорость до 10 узлов (18,5 км/ч). Общая численность экипажа триеры – около 200 человек, включая командира (триерарха), рулевого (кормчего), младших офицеров и десяток „морских пехотинцев“ в тяжелом вооружении – защиту корабля на случай абордажного боя. В дальних экспедициях к этому десятку добавлялся отряд гоплитов – для боевых действий на берегу.

Должность триерарха требовала не столько умения в морском деле, сколько большого состояния, потому что триерарх получал от государства лишь корпус судна с мачтою, об оснащении же, ремонте, наборе экипажа, снабжении корабля всем необходимым, чтобы триера могла выйти в море в любой миг, заботился сам. Правда, жалование морякам платила казна, но триерархи очень часто щедро приплачивали от себя, и в первую очередь – кормчим, от искусства которых зависел успех битвы, потому что основою морской тактики была маневренность. Хороший кормчий умел расстроить боевую линию врага, а затем, прорвавшись внутрь неприятельской эскадры, врезаться тараном в борт противника. Умел он и превратить чужую триеру в беспомощную скорлупку: идя вдогонку параллельным курсом, гребцы разгоняли корабль, потом мгновенно убирали весла и кормчий проводил судно впритирку к вражескому борту, ломая носом весла.

Говоря о военных действиях на море, необходимо иметь в виду, что они всегда происходили вблизи и в виду суши. Моряки регулярно приставали к берегу не только для ночлега, но даже для обеда в полдень.

Численность афинского флота в годы Пелопоннесской войны колебалась между 300 и 400 триерами...

Между тем афинская эскадра вернулась на помощь своим и, воспользовавшись необъяснимою беспечностью лакедемонян, которые именно в этот день оставили незапертыми проходы по краям Сфактерии, стремительно влетела в гавань. Несколько спартанских судов было протаранено и потоплено, полдесятка захвачено в плен, едва-едва не попали в руки врага и все остальные. Это означало разгром не только на море, но и на суше: в безнадежном положении оказался блокированный на Сфактерии гарнизон – четыреста двадцать гоплитов, среди которых были люди из самых лучших и знатных семейств Спарты. Чтобы спасти их от голодной смерти или плена, спартанцы заключили с Афинами перемирие, по которому выдали на время врагу все свои корабли, а за это получили право доставлять на Сфактерию припасы и воду, в Афины же отправились послы для переговоров о мире; по возвращении послов афиняне обязались вернуть спартанцам их суда (всего около шестидесяти) целыми и невредимыми.

Мирные переговоры успеха не имели: чувствуя себя хозяевами положения, афиняне выдвинули неприемлемые для спартанцев условия. Вдобавок, когда послы возвратились и лакедемоняне потребовали назад свои суда, афиняне ответили им отказом, сославшись на то, что они якобы нарушили перемирие, а стало быть, потеряли право на отданные в залог корабли.

Блокада Сфактерии затянулась, вопреки ожиданиям. Дело в том, что спартанцам удалось организовать тайную доставку продовольствия на остров, назначив всем охотникам из числа свободных высокую награду деньгами, а из рабов – освобождение. Добровольцы (преимущественно рабы) либо переплывали гавань под водою (вероятно, с помощью особых приспособлений вроде нынешней маски для подводного плавания), волоча за собою на веревке мешок мака, смешанного с толченым льняным семенем и с медом, либо подходили со стороны открытого моря на лодках, выбирая ветреные ночи, когда вражеским дозорным триерам было небезопасно крейсировать вокруг острова. Воду же для питья, как сообщает Фукидид, осажденные были вынуждены брать из моря.

Впрочем, и осаждающие терпели немалые лишения. Источник пресной воды был только один, да и тот скудный. Большинство воинов разгребало гравий на берегу, добывая скверную, полусоленую воду. Афинские суда не помещались на тесной стоянке, большей их части приходилось бросать якорь за пределами гавани, лишь изредка забирая на суше пищу и воду. Осада продолжалась уже больше месяца, шел к концу июль, и афиняне опасались, что, если враг сумеет продержаться до конца летней кампании, все будет потеряно: либо осажденные бегут, воспользовавшись осенней непогодой, либо афинская эскадра отступит сама, капитулировав перед голодом, жаждою и стужей. Народное собрание в Афинах поручило главарю тогдашних радикалов и „ястребов“ Клеону добиться капитуляции Сфактерии любой ценой, и Клеон поклялся исполнить поручение народа не более чем за двадцать дней. Для него это было не столько военной, сколько политической задачей: командование под Пилосом – как дело совершенно безнадежное – Клеону добровольно уступил Никий, главный его противник, возглавлявший „голубей“.

Афинские суда часто причаливали к оконечностям Сфактерии для того, чтобы команда могла пообедать; при этом, разумеется, разжигались костры. Один из таких костров послужил случайной причиною пожара; ветер раздул пламя, и большая часть леса на острове выгорела. Теперь Демосфен мог рассмотреть позиции врага, более точно определить его численность, а стало быть – подготовиться к десанту. И когда прибыл Клеон с небольшим подкреплением, афиняне, в последний раз предложив спартанцам сдаться и не дождавшись ответа, высадились одновременно с двух сторон – со стороны гавани и открытого моря. Ближний к морю сторожевой пост был захвачен врасплох и воины перебиты в своих постелях. Главные силы спартанского отряда, занимавшие срединную и самую ровную часть Сфактерии, афиняне окружили со всех сторон...

Спартанское войско, заслуженно считавшееся лучшим в Греции, состояло из шести мор (частей). Мора делилась на четыре лоха (отряда), лох – на две пентекостии (полусотни), пентекостия – на две эномотии („эномоты“ – связавшие себя взаимной клятвою). Численность эномотии колебалась от 32 до 40 воинов. Все это были гоплиты; к ним присоединялись 600 легковооруженных, объединявшихся в особом подразделении, и 300 так называемых „всадников“ (на самом деле это тоже были пехотинцы), составлявших почетную свиту и личную охрану царя. Конница у спартанцев появилась лишь в последние годы Пелопоннесской войны.

Кажется невероятным, что такие ничтожные (меньше пяти тысяч воинов) вооруженные силы смогли одолеть Афинскую державу и владычествовать над всею Грецией. Но, во-первых, следует иметь в виду, что любые современные подсчеты весьма проблематичны и неточны. (Некоторые ученые полагают, что число мор надо, по меньшей мере, удвоить.) Во-вторых, Фукидид подчеркивает, что в любой из битв количество лакедемонян оставалось тайною – „по причине скрытности, свойственной их государственному строю“. А в-третьих, главная сила спартанцев была в союзниках (некоторые из которых, кстати сказать, имели отличную конницу); недаром, когда, по несчастной случайности, спартанцы остались под Пилосом и на Сфактерии в одиночестве, поражение оказалось неминуемым.

Спартанские гоплиты отличались от афинских темно-красным плащом (чтобы не было видно крови в случае ранения, как считали древние) и – главное – значительно более легким вооружением. Еще до начала войны в Спарте оценили все неудобства, связанные с тяжестью традиционных доспехов гоплита, и заменили шлем войлочной остроконечной шапкою, а бронзовый панцирь либо сняли совсем, либо заменили войлочным. Спартанский меч был намного короче афинского, щит – украшен буквою Л.

Облегченное оборонительное вооружение давало преимущество в маневренности – как во время боя, так и на марше, – но оно требовало высокой (намного более высокой, чем у противника!) выучки воинов и очень высокого мастерства военачальников: уменья использовать любое преимущество местности, мгновенно реагировать на перемену обстановки, навязывать противнику свой план сражения. Спартанская армия этим требованиям удовлетворяла. У древних был в ходу афоризм, что только спартанцы – истинные профессионалы и мастера войны, все прочие греки – не более чем дилетанты. И первые книги по военному искусству (они появились позже, в IV веке) были созданы на основе спартанского опыта и спартанских воинских наставлений...

Итак, спартанские гоплиты выстроились (обычная глубина строя была восемь шеренг) и бросились вперед, на афинскую тяжелую пехоту, расположившуюся у них перед фронтом. Но стоявшие по флангам отряды лучников, пращников и метателей дротиков засыпали врага своими снарядами, причиняя страшные опустошения, поскольку места для маневра не было, а войлочные панцири и шапки защитой служить не могли. Вдобавок зола и пепел, оставшиеся после лесного пожара, облаком поднялись над спартанцами, закрыв кругозор. Видя, что спартанцы растерялись, и имея многократное численное превосходство, афиняне и их союзники почувствовали, что страх перед лакедемонянами, считавшимися непобедимыми в пешем строю, рассеивается. Они ринулись в атаку все разом, и спартанцы, израненные, ослепленные пеплом, оглушенные надсадными криками нападающих, кое-как сомкнули ряды и отступили ко второму и последнему сторожевому посту, расположенному на высоком мысу. Здесь позиция была настолько сильной, что окружить неприятеля афиняне не смогли и почти до вечера безуспешно пытались сломить его сопротивление лобовыми ударами, причем обе стороны изнемогали от усталости, зноя и жажды. Лишь незадолго до заката маленький отряд стрелков буквально прополз по отвесным скалам и вышел спартанцам в тыл. Еще немного – и они были бы перебиты все до последнего. Но Клеон и Демосфен предпочитали доставить пленников в Афины. Снова был выслан глашатай, который предложил окруженным сдаться. В ответ большинство их опустило щиты к ногам и принялось размахивать руками – в знак согласия. Лакедемоняне хотели только, чтобы афиняне позволили им спросить совета у начальников в главном лагере, на берегу. Афиняне никого из осажденных не выпустили, но сами вызвали уполномоченных из главного спартанского лагеря. После долгих колебаний те объявили, что гарнизон Сфактерии вправе решать свою судьбу сам. Осажденные посовещались и выдали оружие.

На другое утро победители воздвигли трофей. Это слово (буквально – „обращение врага в бегство“) означало у греков памятник, который победитель оставлял на поле битвы (а в случае морского сражения – на берегу) и посвящал богам, даровавшим победу. Трофей представлял собою груду оружия, снятого с убитых и пленных; нередко „трофейное“ оружие развешивали по стволам деревьев. Морской трофей составлялся из носовых и кормовых частей потопленных судов. В память о больших победах, принесших обильную добычу, трофеи воздвигались близ общегреческих святилищ (например, в Дельфах). Это были уже статуи или целые „мемориальные комплексы“ с посвятительными надписями, многие из которых и тогда, и в более поздние времена шокировали сторонников греческого единства, читавших: „Афиняне – по случаю разгрома коринфян“ или: „Брасид и аканфяне – по случаю разгрома афинян“.